Кайзеровская империя и социал-демократия 2 страница

Им предстояло пережить ошеломляющую неожидан­ность. Именно сам Людендорф внезапно произвел смену правительства, а заодно изменил и конституцию. Он при­нял решения, на которые парламентарии не могли решить­ся. Он дал Германии парламентскую демократию и ввел представителей СДПГ в правительство, что было пределом их мечтаний. Но в придачу к этому он возложил на них бремя ответственности за поражение. И требовал он от них теперь уже не поиска путей к заключению мира по соглашению, а капитуляции.

Все это произошло 29 сентября 1918 г.[xxiv]

Сентября 1918 г.

Воскресенье 29 сентября 1918 г. началось как чудесный день позднего лета, а завершилось осенней бурей и про­ливным дождем. В тот год это был день смены лета осенью. Для Германии это был также день резкой смены политического климата. В этот день резко и бесповоротно были приняты решения, которые повлекли за собой окон­чание первой мировой войны, положили конец немецко­му сопротивлению и знаменовали начало конца кайзеров­ской империи.

29 сентября 1918 г. является одной из самых значи­тельных дат немецкой истории, однако она не стала, по­добно другим сравнимым с ней датам — таким, как 30 ян­варя 1933 г. или 8 мая 1945 г., — неотъемлемой частью немецкого исторического самосознания. В какой-то степе­ни это объясняется тем, что на следующий день в газетах ни об одном из происшедших событий не было сказано ни слова. События 29 сентября на протяжении еще многих лет оставались государственной тайной. И тогда, когда о них наконец стало известно, они сохранили на редкость неопределенные очертания, словно бы окутанные таин­ственным туманом.

29 сентября 1918 г. явилось одновременно и 8 мая 1945 г., и 30 января 1933 г.[xxv] Оно принесло с собой и ка­питуляцию, и изменение государственного строя. И то и другое явилось делом рук одного человека, притом челове­ка, положение которого в соответствии с конституцией не предоставляло ему ни малейшего права на проведение чре­ватых такими далеко идущими последствиями действий — первого генерал-квартирмейстера Эриха Людендорфа.

За событиями 29 сентября 1918 г. все еще продолжает стоять загадка Людендорфа: загадка его власти, загадка его личности и загадка мотивов, которыми он руководство­вался.

В последние два военных года власть Людендорфа стала практически неограниченной[xxvi], но никогда ее без­граничность не проявлялась так отчетливо, как в этот день, когда он уступил и разрушил ее. То была власть, какой до Гитлера не обладал ни один германский поли­тический деятель, даже Бисмарк, то была диктаторская

власть.

Глава Верховного командования сухопутными силами генерал-фельдмаршал фон Гинденбург, номинальный на­чальник Людендорфа, в действительности был не чем иным, как послушной креатурой последнего. Кайзер, являвшийся в соответствии с буквой конституции Верхов­ным военным руководителем, привык исполнять как при­каз любое желание Верховного командования, будь то в политической или в военной сфере. Канцлеры и министры приходили и уходили по требованию Людендорфа. Когда же Людендорф наконец решился внезапно сделать из бисмарковской Германии парламентскую демократию и за­ставить эту парламентскую демократию выбросить белый флаг, не нашлось никого, кто бы посмел оказать сопротив­ление или хотя бы возразить ему. Принятое им решение было выполнено беспрекословно. И тем не менее этот че­ловек был всего лишь одним из многих генералов, далеко не самым старшим по званию, неизменно лишь второй фигурой в составе Верховного командования, не занимав­шим никаких политических постов и не имевшим никаких политических полномочий. Что же дало ему такую безгра­ничную власть?

Ясного и бесспорного ответа на этот вопрос нет и поныне. В самом характере Людендорфа заключено нечто загадочное, и эта загадочность растет, чем глубже его изучают.

Для широких масс имя Людендорфа ничего не значи­ло. Он не был национальным героем. Героем был Гинденбург. И Людендорф охотно уступал ему всю популярность, весь блеск, всю славу и почести. Ему было совершенно чуждо тщеславие. Можно было бы сказать, что его не при­влекал блеск власти, а влекла только сама власть, если бы при ближайшем рассмотрении не выяснилось, что и к ней он относился равнодушно. Разве найдется где-нибудь еще один такой диктатор, который, подобно тому как это сде­лал Людендорф 29 сентября 1918 г., добровольно отказал­ся от власти и, пользуясь своим всесилием, отдал приказ о ее законной передаче своим политическим противникам и даже организовал такую передачу?

Разумеется, он сделал это в момент поражения и, как будет показано дальше, не без задней мысли. Но все же стоит сравнить поведение Людендорфа в момент пораже­ния с действиями Гитлера в аналогичных условиях. Тогда придется признать: Людендорф не был властолюбив... Он был самоотвержен на свой собственный суровый и зло­умышленный лад.

Людендорф не был ловцом человеческих душ и вож­дем. Он не обладал ни очарованием, ни демонизмом, не умел ни околдовывать, ни убеждать, ни гипнотизировать. В обиходе был сух, резок, нелюбезен, неуступчив, «малоконтактен». В своей области, в военном деле, он, несом­ненно, являлся выдающимся знатоком, хотя его можно лишь с большим трудом назвать одаренным полководцем, которого позже пытались из него сделать его поклонники. Он не был ни человеком гениального вдохновения, ни На­полеоном — во время первой мировой войны такого не было ни у одной из воюющих сторон, — а являлся органи­затором, администратором, знатоком техники ведения вой­ны: хладнокровным и решительным, добросовестным до беспощадности и неутомимым в работе, дельным генера­лом. Но было немало и других дельных генералов. Когда задаешься вопросом, что же позволило этому генералу, выходцу из буржуазной среды, подняться над всеми ос­тальными и получить в свои руки решающую власть, на ум приходит только одно: его суровая, почти нечеловече­ская самоотверженность, которая позволяла ему быть только сгустком воли, только орудием, только воплоще­нием.

Именно в этом заключалась причина: Людендорф во­площал собой нечто, воплощал, как никто другой, новый господствующий класс Германии, буржуазию (которая в ходе войны все больше и больше оттесняла старую арис­тократию), воплощая ее пангерманистские идеи, ее беше­ную жажду победы, ту одержимость, с которой она шла на все во имя установления своего «мирового господства». Поскольку он был самоотвержен, лишен каких-либо лич­ных амбиций, да и вообще всяких амбиций, был чрезвы­чайно деловым, деловым на какой-то зловещий, бесчело­вечный лад, он был в состоянии в любое время пойти на крайний риск и превратить безрассудную смелость в обы­денное явление. И новый господствующий класс Герма­нии хорошо чувствовал это. Поэтому Людендорф был его человеком и поэтому буржуазия слепо следовала за ним, в то время как оттесненные в сторону более утонченные ста­рорежимные аристократы капитулировали перед его безжалостной деловитостью и целеустремленностью, а мас­сы повиновались ропща.

Людендорф был человеком, который взялся выиграть войну для Германии и выиграть полностью. Это был чело­век, готовый совершенно спокойно вновь и вновь играть ва-банк. Во всех его решениях было нечто чудовищное, например неограниченная подводная война[xxvii], поддержка большевистской революции[xxviii], насильственный Брест-Ли­товский мир, крупное наступление на Востоке летом 1918 г., предпринятое им в тот самый момент, когда он искал решения на Западе. Это был его стиль, и это был стиль, в котором крупная буржуазия Германии узнавала свой собственный, выражавший ее самую сокровенную суть и устремления. Людендорф впервые внес в немец­кий образ действий новые черты: хладнокровная одержи­мость, склонность бросать вызов судьбе, стремление дей­ствовать по принципу «все или ничего», ставшему деви­зом целого класса и с тех пор исчезавшему из немецкой истории.

Его единоличное решение, принятое 29 сентября, отме­чено той же печатью. Оно было характерной для Люден­дорфа личной реакцией на поражение.

Часто — почти с самого начала — утверждали, что в этот день (или, точнее, в предыдущую пятницу, 27 сентября, когда в его голове созрел план, который он осуществил в воскресенье) у Людендорфа просто «сдали нервы». И действительно, Людендорф, упорно не желавший до последнего момента признавать возможность поражения, вероятность которого можно было предвидеть за несколь­ко месяцев, а очевидную неизбежность — за несколько недель до этого, вдруг неожиданно, буквально в один день, лишился своей упрямой веры в победу и впал в глубокий, даже чрезмерный пессимизм и пораженчество. Еще в июле, отвечая на вопрос вновь назначенного статс-секретаря по иностранным делам фон Гинтце, он заверял, что ожидает в результате предстоящего немецкого наступления в райо­не Реймса окончательной военной победы. Несомненно, что такими заявлениями он стремился скрыть собственное ясное понимание неизбежности поражения. На заседании Коронного совета 14 августа[xxix], состоявшемся после прова­ла этого наступления и первых тяжелых поражений, поне­сенных немцами, он все еще считал возможным парализо­вать натиск противника с помощью упорного сопротивле­ния и согласился с отсрочкой впредь до улучшения воен­ной обстановки шагов, направленных на заключение мира. Теперь же, 29 сентября, он вдруг потребовал в течение двадцати четырех часов запросить перемирие, четко моти­вируя его тем, что не может отсрочить военную катастро­фу на Западном фронте более чем на одни сутки.

Естественно, это могло создать впечатление, что в свя­зи со сложившимся на фронте положением — принявшим особенно угрожающий характер — у него вдруг не выдер­жали нервы. Особенно после того, как в последующие дни и недели выяснилось, что катастрофа, которую ожидали на Западном фронте, так и не наступила. Подтвердилось, что твердость Людендорфа вовсе не была такой непоколебимой, как представлялось, и что до этого у него не раз повторялись нервные кризисы, которые приводили в тре­пет его окружение в ставке Верховного командования. Но они были характерны скорее для предшествовавших меся­цев, когда он вопреки собственному пониманию военной обстановки продолжал заставлять себя оставаться оптими­стом. В исторические дни 28 и 29 сентября он снова дей­ствовал поразительно хладнокровно, обдуманно и самосто­ятельно. Совсем не так, как действовал бы человек со взвинченными нервами, а, напротив, как человек, полно­стью владевший собой и придерживавшийся четко продуманного плана. Многое говорит за то, что такое впечатле­ние не было обманчивым.

Людендорф никогда не был осторожным человеком, перестраховщиком, человеком, подверженным чужим вли­яниям. Выучка, полученная им в Генеральном штабе, и его темперамент, взаимодействуя и подкрепляя друг друга» привили ему стиль мышления и действий, допускавший лишь резкие, даже крайние альтернативы. Людендорф привык мысленно прорабатывать альтернативные планы, подобно тому как это принято было делать в Генеральном штабе, а окончательно остановившись на одном из них, с максимумом энергии проводить его в жизнь, доводя дело до крайностей и не оглядываясь по сторонам. Если план рушился, значит, наступало время для новых альтернатив и новых радикальных решений. По-видимому, летом 1918 г. Людендорфа мучило, а иногда приводило на грань нерв­ного потрясения именно то, что он оказался вынужденным тянуть лямку, не руководствуясь никаким планом: неспо­собный смириться с возможностью поражения, посмотреть правде в глаза, он судорожно продолжал стремиться к по­беде, не располагая на этот раз четкой концепцией отно­сительно путей, способных привести его к цели. Наконец неожиданно 27 сентября в связи с прорывом войсками Антанты линии Гинденбурга создалось безвыходное поло­жение. Его анализ сложившейся обстановки неопровержи­мо свидетельствовал о непосредственной возможности военной катастрофы. Он смирился с поражением. Это от­крытие, которое должно было явиться для него страшным ударом, одновременно принесло с собой облегчение. Ибо теперь Людендорф мог снова планировать. На этот раз он планировал поражение.

Он планировал его точно так же, как до этого плани­ровал победу: как военный, как генерал, но не как поли­тик. Перед лицом поражения он сосредоточился на одной задаче: спасти армию.

В ходе любой войны возникает подспудный конфликт между военным руководством и политикой. Победа иногда немного сглаживает его, тогда как поражение безжалост­но обнажает. В ходе некоторых проигранных судебных процессов наступает момент, когда адвокат перестает ду­мать об интересах своего подзащитного, а занят лишь тем, как защитить себя от иска о возмещении ущерба со сто­роны разочарованного клиента. Так же в обстановке поражения начинает думать и руководство разгромленной ар­мии, нередко забывая об интересах страны, которую оно больше не в силах защитить, и заботясь лишь о том, как бы сохранить в неприкосновенности себя и незапятнанной — свою воинскую честь. Так было во Франции в 1940 г. Так произошло в Германии в 1918 г.

Главная цель Людендорфа начиная с момента, когда он решил «овладеть поражением», сводилась к тому, что должна быть спасена армия, ее существование и ее честь. Во имя спасения существования армии следовало заклю­чить перемирие — немедленно, без каких-либо проволочек, если возможно, то завтра же. Ведь каждый день грозил обернуться военным разгромом. Но для спасения чести армии предложение о перемирии должно было исходить от правительства, а не от Верховного командования. Оно должно было мотивироваться политическими, а не воен­ными причинами.

Постановка такой задачи требовала ответа на три сле­дующих вопроса: какими политическими мотивами следо­вало обосновать просьбу о перемирии? Какое правитель­ство могло бы проявить готовность пойти на такой шаг? И как можно было бы гарантировать полное соблюдение победоносным врагом перемирия, которое у него вымали­вали?

Ответы на эти вопросы совпадали. Чтобы придать предложениям о перемирии видимость политической моти­вированности, необходимо было подкрепить их предложе­нием о заключении мира и сделать так, чтобы они исходи­ли от тех, кто всегда выступал за заключение мира, по соглашению. Следовательно, они должны были исходить от партий парламентского большинства. Отсюда вытекала необходимость введения их в правительство или же фор­мирования правительства ими самими.

Для того чтобы парламентское большинство проявило готовность взять на себя ответственность за управление страной в таких тяжелейших условиях, ему следовало что-то предложить взамен. А это означало пересмотр кон­ституции, к которому оно так стремилось, переход к пар­ламентской форме правления. Тем самым можно было бы одновременно улучшить предпосылки для получения согласия на перемирие. Ведь Антанта утверждала, что ведет войну во имя демократии. Американский президент Вильсон особенно часто выступал с публичными заявлениями, что цель войны состоит в демократизации Герма­нии. Прекрасно! Если ему теперь подсунуть готовое демо­кратическое правительство Германии, он не сможет откло­нить исходящие от него предложения о перемирии. Одновременно за основу переговоров о мире следует взять его же знаменитые 14 пунктов, с тем чтобы еще больше затруднить возможность отказа.

Но если, несмотря на это, он все же ответит отказом или выдвинет новые непредвиденные и унизительные ус­ловия? В таком случае придется подумать. Возможно, новое народное правительство развяжет народную войну, отчаянный levee en mass[xxx]. А если оно не сделает этого и, наоборот, подчинится, то это будет его, правительства, под­чинением. В любом случае армия будет спасена: спасены будут и ее существование, и ее честь. Возможно, она по­зволит себе даже участие в бесперспективном с самого начала и потому безопасном движении протеста против унизительного подчинения. Позже, после войны, исполь­зуя свою сохранившуюся в неприкосновенности силу и незапятнанную честь, армия сможет прогнать обесчещен­ное капитуляцией парламентское правительство.

Таков был разработанный Людендорфом план исполь­зования поражения, которое он отныне считал неотврати­мым. Он принял решение 27 сентября. 28 сентября он по­святил в него Гинденбурга, который, как обычно, согла­сился. 29 сентября он получил одно за другим согласие министра иностранных дел, кайзера и канцлера. Это была последняя крупная операция Людендорфа. В отличие от предпринимавшихся им в 1918 г. широких военных на­ступлений на этот раз ему с самого начала удалось осуще­ствить полный прорыв фронта.

Операция была проведена с четкостью, соответствовав­шей традициям Генерального штаба. При этом решающую роль играл фактор внезапности. Вплоть до вечера пятни­цы никто не имел еще ни малейшего представления об общем плане Людендорфа. Утром 28 сентября он сообщил о нем рейхсканцлеру престарелому графу Гертлингу через своего офицера связи в Берлине полковника фон Винтерфельдта лишь о том, что Верховное командование пришло к выводу «о необходимости реорганизации прави­тельства или его преобразования на более широкой ос­нове». Одновременно он пригласил рейхсканцлера немед­ленно прибыть в ставку Верховного командования. Сын Гертлинга, являвшийся и его адъютантом, вспо­минает:

«Сразу после того, как полковник фон Винтерфельдт покинул его комнату, отец вошел ко мне и сообщил о не­ожиданном изменении политической позиции Верховного командования сухопутных сил. Естественно, я был крайне удивлен, услышав от него, что Верховное командование совершенно неожиданно высказалось за парламентарную форму правления, сторонником которого оно прежде ни­когда не было». Канцлер решил отправиться в ставку вече­ром. Но до него туда уже отправился статс-секретарь ино­странных дел Пауль фон Гинтце.

Это произошло утром в субботу 28 сентября. Лишь во второй половине дня, уже после того как был предпринят этот шаг, Людендорф счел необходимым ознакомить с соб­ственными намерениями своего номинального начальника Гинденбурга. В воспоминаниях он так пишет об этом:

«28 сентября в 6 часов пополудни я направился к гене­рал-фельдмаршалу в комнату, которая находилась этажом ниже. Я изложил ему свои мысли, касавшиеся предложе­ния о заключении мира и перемирия... Теперь нам пред­стоит действовать вместе без промедления, совершенно чет­ко и определенно. Генерал-фельдмаршал выслушал меня взволнованно. Он ответил, что собирался вечером сказать мне то же самое, что он тоже долго обдумывал сложив­шуюся обстановку и считает намеченный шаг необходи­мым... На прощание мы с генерал-фельдмаршалом обменя­лись крепким рукопожатием людей, которые похоронили свое любимое детище и готовы держаться вместе не толь­ко в добрые времена, но и в часы тяжелейших испытаний, выпадающих на долю человека».

Из этого описания остается неясным, посвятил ли Людендорф начальника в содержание своего плана пол­ностью или же — что более вероятно — лишь частично: только в военные аспекты, подобно тому как до этого он информировал рейхсканцлера только относительно аспек­тов политических.

Напротив, можно считать твердо установленным, что план во всех его деталях был изложен Людендорфом до полудня в субботу одному лишь статс-секретарю иностран­ных дел фон Гинтце. По сообщениям Гинтце, весьма веро­ятно даже, что в ходе этой беседы план Людендорфа был несколько изменен и принял окончательную форму с учетом соображений Гинтце. По своему духовному складу Гинтце был похож на Людендорфа. Он был более моло­дым, ловким и хладнокровным человеком, обладавшим острым умом. Флотский офицер, он, подобно Людендорфу, был выходцем из буржуазной среды, придерживавшимся пангерманистских взглядов. Он был «сражен» резким со­общением Людендорфа, что Западный фронт может быть с минуты на минуту прорван и положение армии требует немедленного перемирия, но быстро взял себя в руки. Оп положительно отнесся к идее Людендорфа, согласно кото­рой предложение о перемирии, ставшем теперь неотлож­ной необходимостью, должно исходить от парламентского большинства, но сделал в этом направлении еще один шаг. Представляется, что Людендорф поначалу имел в виду лишь ввести в состав существующего правительства пред­ставителей социал-демократов, Прогрессивной партии и партии Центра, с тем чтобы обосновать неожиданные предложения о мире и перемирии. Этого, по мнению Гинт­це, было недостаточно. Перед лицом надвинувшейся «ка­тастрофы, угрожавшей армии, народу, империи и монар­хии», должно было быть осуществлено полное, зримое драматическое изменение государственной системы и кон­ституции, своего рода «революция сверху». (Выражение впервые появилось в ходе этого разговора, однако, кто произнес его первым, Гинтце или Людендорф, остается неясным[xxxi].) Людендорф вначале опасался, что это затруд­нит заключение перемирия. Однако затем он быстро согла­сился с мнением статс-секретаря. «Революция сверху» ему импонировала. Она соответствовала его склонности к край­ним решениям, стремлению во всем идти до конца. Она давала возможность, наконец, дополнить его концепцию пунктом, приобретавшим решающую роль. Чем более ра­дикальный характер будет носить разрыв с прежним правительством и прежней конституцией, тем более прав­доподобным будет казаться, что решение о перемирии при­нято исключительно по собственной политической воле новых людей и что армия не имеет к нему никакого отно­шения.

К обсуждению был привлечен Гинденбург. Он, как все­гда, согласился. Затем пошли поесть. После полудня нуж­но было доложить кайзеру.

Тем временем ничего не подозревавший престарелый рейхсканцлер граф Гертлинг находился на пути в бельгийский курортный городок Спа, где с некоторых пор разме­щалась ставка Верховного командования. Сопровождав­ший его сын оставил нам впечатляющий рассказ и о самой поездке, и о том, что произошло по прибытии: «Был пре­красный, теплый солнечный день. Меня переполняло осо­бое чувство, когда мы проезжали по хорошо знакомой и полюбившейся нам местности, которую мы покинули всего месяц назад. Недавно наступившая осень окрасила леса во множество цветов... По мере приближения к Спа погода менялась: небо затянули темные тучи, и при нашем въез­де в замок начал накрапывать мелкий дождь. В доме было холодно и неуютно.

Вскоре после нашего прибытия доложили о приходе господина фон Гинтце... Разговор между ним и моим отцом был кратким. Когда он ушел, отец вошел в мою комнату с очень озабоченным выражением лица и сказал: «Это ужасно. Верховное командование требует, чтобы Антанте немедленно было направлено предложение о мире. Гинтце с его пессимизмом оказался прав!»

Еще в пути престарелый канцлер принял решение про­сить об отставке. На протяжении всей своей жизни он был убежденным монархистом. Он не желал участвовать в установлении парламентской формы правления. Ему даже не пришла в голову мысль о возможности помешать это­му, коль скоро на том настаивал Людендорф. А теперь еще и это! Как патриот, он был потрясен. Как канцлер, и так решивший подать в отставку, он испытывал скорее облег­чение в связи с тем, что это теперь в известной мере его уже больше не касалось.

Канцлер не присутствовал во время решающего докла­да, который был сделан кайзеру Гинденбургом. Граждан­ские власти были представлены одним лишь Гинтце, ко­торый еще с утра находился в полном согласии с Гинден­бургом и Людендорфом. Кайзер не пытался сопротивлять­ся, он согласился со всем, что ему предлагали: и с уста­новлением парламентской формы правления, и с просьбой о перемирии. Он временно отклонил только прошение Гинтце об отставке, с которым тот сразу же к нему обра­тился.

Таким образом, все уже было окончательно решено к тому моменту, когда в четыре часа пополудни кайзер со свитой наконец появились у рейхсканцлера. Оставалось лишь составить текст императорского указа о введения парламентской формы правления и принять отставку гра­фа Гертлинга. Самым удивительным в событиях этого исторического дня являлось то, насколько обыденно и не­драматично, гладко, как нечто само собой разумеющееся они происходили. А ведь речь в данном случае шла о том, чтобы согласиться с проигрышем мировой войны, которая велась на протяжении четырех лет с крайним ожесточе­нием, и одновременно разрушить возведенное Бисмарком здание конституционной системы. Однако никто, казалось, не волновался. Единственным, что вызвало некоторые спо­ры, оказался вопрос об отставке рейхсканцлера и статс-секретаря иностранных дел. Людендорф захватил всех врасплох, и все играли предуказанные им роли, находясь словно в трансе и будто совсем не замечая то чудовищное, что они творят.

«Кайзер, — пишет Гертлинг-младший, — как мне каза­лось, выглядел в этот день ничуть не хуже обычного... Об­суждение продолжалось долго. Господин фон Гинтце, который всю ночь ехал в Спа, а всю первую половину дня вел переговоры с членами Верховного командования, вы­глядел совершенно обессиленным и, переутомленный, уснул у нас в комнате, дожидаясь, когда его пригласят на заседание... Тем временем было подготовлено заявление кайзера, в котором он выражал свою волю привлечь к управлению государством большее, чем до сих пор, число представителей народа и благосклонно соглашался при­нять отставку моего отца. Я отнес текст в рабочий каби­нет, где еще продолжалось совещание, имевшее огромное значение. Кайзер говорил немного. От его имени выступал начальник его кабинета, который спорил так громко, что его голос можно было слышать в соседней комнате. Кай­зер более чем болезненно отнесся к отставке канцлера... Затем обсуждение закончилось. Кайзер, как всегда, при­ветливо попрощался с нами, и мы остались одни. Мой отец хранил молчание. Однако, когда я начал описывать ему, как вскоре мы сможем перебраться из долины в наши лю­бимые баварские горы, его серьезное лицо озарилось тихой и почти счастливой улыбкой».

А как отнесся ко всему этому кайзер? Согласно свиде­тельству его хрониста Нимана, «вечером 29 сентября в окружении кайзера царило тихое разочарование, которое, однако, сопровождалось явным неодобрением поведения генерала Людендорфа».

Тихое разочарование и «явное» неодобрение — это бы­ло все, что смогли противопоставить кайзер и канцлер воле Людендорфа в тот поворотный для судеб Германии день. Воспротивиться ему они не решились.

Находившиеся у власти в соответствии с положениями конституции правители кайзеровской империи 29 сентября 1918 г. капитулировали без боя. В определенном смысле они уже отреклись от власти.

Далеко не так безболезненно проходило в последующие дни формирование парламентского правительства в Бер­лине, которому наряду с властью предстояло взять на себя ответственность за поражение. Решения, принятые 29 сен­тября, произвели эффект разорвавшейся бомбы и в среде штабных офицеров Верховного командования.

Октябрь

«Чудовищно и ужасающе!» — так записал в своем дневнике 1 октября полковник генерального штаба фон Тэр после совещания, на котором Людендорф объявил о слу­чившемся всему составу штаба Верховного командования сухопутных сил. И он продолжает: «Пока Л. говорил, можно было слышать тихие стоны и приглушенные рыда­ния, у многих, пожалуй у большинства, невольно текли по щекам слезы... Поскольку я все равно должен был идти к нему с докладом, я сразу же последовал за ним и — зная его на протяжении столь долгого времени, — схватил его обеими руками за правую руку, чего в других условиях я никогда бы себе не позволил, а затем сказал: «Ваше пре­восходительство, неужели это правда? Неужели это послед­нее слово? Вижу ли я все это наяву или, может быть, во сне? Это так ужасно! Что же теперь будет?»

Аналогичные сцены разыгрались на следующий день в рейхстаге в Берлине, где посланец Людендорфа майор генерального штаба фон дем Бусше объявил руководите­лям всех политических партий: «Верховное командование сочло себя обязанным предложить Его Величеству попы­таться прекратить боевые действия, считая продолжение войны бесперспективным. Каждый день может ухудшить наше положение, а наша слабость — стать известной вра­гу».

Один из очевидцев так описал впечатление, произве­денное этим заявлением: «Депутаты были совершенно сломлены. Эберт был смертельно бледен и не мог произнес­ти ни слова. Депутат Штреземан выглядел так, будто с ним вот-вот что-то случится... Министр фон Вальдов поки­нул зал со словами: «Теперь остается только пустить себе пулю в лоб». Господин фон Гейдебранд, вождь прусских консерваторов, бросился в кулуары с криком: «Нам лгали и нас обманывали на протяжении четырех лет».

В то время как Людендорф таким образом вывел из равновесия Генеральный штаб и рейхстаг — оба центра власти, которым отныне определять немецкую политику,— сам он вновь обрел полное самообладание. Он снова по­чувствовал себя хозяином положения и планировал свои действия, как всегда, хладнокровно и четко. Полковник фон Тэр, дневниковые записи которого являются бесцен­ным документом как единственное более или менее дослов­ное воспроизведение высказываний Людендорфа в те дни, так описывает его выступление:

«Когда мы собрались, Людендорф вступил в наш круг с лицом, исполненным глубокой скорби, бледный, но с вы­соко поднятой головой. Прекрасная фигура истинно гер­манского героя! Я вспомнил Зигфрида, смертельно ранен­ного в спину копьем Хагена.

Он сказал примерно следующее: он чувствует себя обя­занным сообщить нам, что наше военное положение явля­ется крайне серьезным. В любой день наш Западный фронт может быть прорван... На войска надеяться больше нельзя... Можно предвидеть, что уже в ближайшее время противнику с помощью готовых к боям американцев удаст­ся одержать крупную победу, осуществить весьма широ­кий прорыв фронта. Тогда наша западная армия, потеряв выдержку и полностью разложившись, начнет неудержи­мо откатываться назад, через Рейн, и принесет с собой в Германию революцию. Эта катастрофа должна быть во что бы то ни стало предотвращена. В силу названных при­чин нельзя допустить разгрома. Поэтому Верховное коман­дование сухопутных сил потребовало от Его Величества и канцлера немедленно обратиться к американскому пре­зиденту Вильсону о перемирии, имеющем целью последую­щее заключение мира на основе сформулированных им 14 пунктов...

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: