ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
Рождественский кризисУтром 24 декабря 1918 г. на площади у императорского дворца в Берлине ПРОИЗОШЛО кровавое сражение между революцией и контрреволюцией. Революция одержала верх, но затем подарила свою победу можно сказать, преподнесла ее контрреволюции как рождественский подарок. Для любой революции решающее значение имеет поддержка вооруженных сил. Неясная ситуация в последние недели 1918 г. объяснялась не только двойной игрой социал-демократических «народных уполномоченных», но в гораздо большей степени тем, что каждую неделю — и чуть ли не каждый день — заново возникал вопрос, на который никто не мог ответить: на чьей стороне вооруженные силы и, более того, что они собой представляли. После подписания перемирия начался стихийный, никем не контролируемый процесс демобилизации. Сразу же разбежались по домам не только возвратившиеся на родину фронтовики, руками которых Эберт и Грёнер в середине декабря хотели удушить революцию, не удалось удержать в казармах и солдат тыловых частей, совершивших революцию в начале ноября: они тоже хотели под рождество вернуться домой. В этих частях остались лишь офицеры, а из нижних чинов только те, кого военная служба вполне устраивала. Но революцию делали другие солдаты — те, кого она вовсе не устраивала. Что касается, в частности, берлинского гарнизона, который по-прежнему играл главную роль, то события 6 декабря достаточно ясно показали, что в его нынешнем составе он скорее был за контрреволюцию, чем за революцию. Во всяком случае, гарнизон под влиянием Отто Вельса, успешно обработавшего берлинских солдат 9 и 10 ноября и назначенного затем комендантом города, стал величиной, не поддающейся измерению. Впрочем, было и исключение: Народная морская дивизия, которая 9 ноября еще не существовала, но потом прослыла гвардией революции. Ее ядро составили несколько сот матросов, прибывших в первую неделю революции из Киля в Берлин, здесь поначалу арестованных и освобожденных 9 ноября. К ним присоединились еще несколько сот матросов-берлинцев, вернувшихся с флота, и, наконец, еще дно тысячи моряков, которых Вельс 12 ноября сам затребовал из Киля. Народная морская дивизия, численность которой временами достигала трех тысяч человек, и стала в ноябре революционной гвардией. 15 ноября по приказу коменданта города дивизия взяла на себя охрану императорского дворца, где до этого уже начались грабежи. С того дня там и размещался штаб дивизии, а ее подразделения были расквартированы напротив дворца — в манеже. Целый месяц дивизия была гордостью берлинской комендатуры, но потом вдруг все изменилось. Начиная г середины декабря, Вельс по собственной ли инициативе или по указанию свыше стал явно вести дело к ее расформированию — то ли потому, что дивизия отказалась участвовать в путче 6 декабря и даже сместила тогда своего командира, впутавшегося в эту историю, то ли потому, что они явно мешала осуществлению тренерского плана «восстановления порядка в Берлине», а быть может, просто потому, что ветер переменился, и дивизия теперь пришлась не ко двору. «Кто решил утопить спою собаку, говорит, что она взбесилась» — гласит французская поговорка. Народная морская дивизия пи с того ни с сего попала под подозрение как спартаковская, более того, ее обвинили в грабежах в королевском дворце, которым она же положила конец. Было принято решение вывести дивизию из дворца и сократить ее состав до шестисот человек (к тому времени она сама уже провела частичную демобилизацию и сократилась до тысячи человек). Комендант города Вельс снял дивизию с денежного довольствия, надеясь таким путем оказать на нее давление. А рождество приближалось. Гротескная, казалось бы, ситуация: только из-за того, что воинской части численностью всего в тысячу человек было отказано в выплате рождественского жалованья, в Берлине завязались кровопролитные уличные бои, начался правительственный кризис, окончательно определились фронты надвигавшейся гражданской войны, а сама революция получила свой последний шанс, который тут же упустила. Но за этим комическим фасадом скрывались совершенно серьезные дела. В действительности морская дивизия не просто требовала выплаты рождественского жалованья — она боролась за свое существование, а в сложившемся положении фактически и за спасение самой революции. Рождественская хроника 1918 г. — это действительная история, это глава германской истории, читая которую не знаешь — смеяться или плакать. Всю педелю перед рождеством представители матросов вели в городской комендатуре переговоры с Вельсом, требуя выплаты жалованья. Вельс в ответ настаивал, чтобы дивизия сначала покинула дворец. Тогда матросы потребовали, чтобы штабу предоставили другое помещение. Удалось ли им об этом договориться, остается невыясненным. Так пли иначе, ничего не произошло: новой штаб-квартиры матросы не получили, жалованье им не выплатили и из дворца они не ушли. А сочельник был уже на носу. 23 декабря терпение матросов иссякло. В полдень их командиры и представители отправились уже не в комендатуру, а в имперскую канцелярию. Обстановка там в тот момент была крайне напряженной. Коалиция социалистического единства, созданная 10 ноября, готова была вот-вот развалиться. Трое «народных уполномоченных» от СДПГ и трое их коллег от НСДПГ относились друг к другу с нескрываемым недоверием и неприязнью. Дело доходило и до открытых конфликтов. От матросов не укрылось, что «независимые» социалисты приняли их как друзей, а социал-демократы — как врагов. В конце концов их отослали обратно, пообещав выплатить жалованье, если они сдадут ключи от дворца. О новой штаб-квартире речи больше не было. Кому сдавать ключи, матросам не сказали. В четыре часа пополудни матросские командиры вновь пришли в имперскую канцелярию с ключами и на сей раз в сопровождении вооруженного отряда. Выставив у входа караул, представители дивизии во главе с лейтенантом Дорренбахом явились к Эмилю Барту, одному из трех «народных уполномоченных» от НСДПГ, и вручили ему ключи. Барт позвонил Вельсу, сказал, что ключи у него и надо выплатить матросам жалованье. Вельс отказался, заявив, что подчиняется только Эберту. Тогда Барт послал матросов к Эберту, тем сказали, что его пет на месте. Тут у матросов окончательно лопнуло терпение. По приказу Дорренбаха они заблокировали все выходы из имперской канцелярии, заняли телефонный узел и перерезали провода. «Народные уполномоченные» оказались, таким образом, в имперской канцелярии под арестом. Матросы могли, если бы захотели, ликвидировать правительство, арестовать и поставить к стенке «народных уполномоченных». Но Дорренбах и его люди об этом не помышляли. Они хотели всего-навсего получить свое жалованье! Впрочем, они вдобавок и не на шутку разъярились. Они решили, что ими помыкают, и не собирались больше этого терпеть. У кого в руках оружие? Кто здесь сильнее? И, наконец, кто же совершил революцию? Кому обязаны своими постами господа Эберт и Вельс? Надо проучить этих господ, чтобы им впредь неповадно было не платить жалованья матросам революции! Одна группа матросов осталась караулить запертых в имперской канцелярии «народных уполномоченных», а другая, более многочисленная, двинулась к комендатуре. Здесь матросы натолкнулись на сопротивление: часовые не пускали их в здание. У входа началась рукопашная. И тут подъехавший к комендатуре броневик обстрелял матросов из пулемета, трое были убиты. После этого матросы взяли здание штурмом, арестовали Вельса и двух его помощников и доставили их в манеж, надавав им по дороге хороших тумаков и угрожая пристрелить на месте. Тщетно Вельс еще в комендатуре предлагал матросам их жалованье: деньги они, правда, взяли, но заодно прихватили с собой и его. «Народные уполномоченные» тем временем все еще сидели под арестом в имперской канцелярии. Было пять часов пополудни: надвигалась ранняя декабрьская ночь. Матросы, занявшие телефонный узел имперской канцелярии, не знали одного: того, что Эберт из своего кабинета по прямому проводу мог связаться со ставкой Верховного командования, находившейся теперь в Касселе. Позвонив туда, Эберт запросил помощи. В ставке к аппарату подошел майор Курт фон Шлейхер — человек, которому еще предстояло сыграть важную роль[l]. В этот день он впервые появился на исторической арене. «Я немедленно дам распоряжение направить вам на подмогу верные правительству части, расквартированные в окрестностях Берлина, — сказал фон Шлейхер Эберту и с надеждой в голосе добавил: — Возможно, что после стольких упущенных возможностей нам представляется последний шанс нанести удар по радикалам». В тот самый час, когда матросы, выбив, наконец, силой свое злополучное жалованье, вели к себе в манеж арестованного ими Вельса, из Бабельсберга и Потсдама по телефонному приказу Верховного командования на Берлин двинулись воинские части. То были последние боеспособные подразделения из состава тех самых десяти фронтовых дивизий, которые должны были «восстановить порядок» в городе еще 10—15 декабря. Эта группа насчитывала, правда, не более восьмисот человек, но зато имела несколько батарей полевой артиллерии. Им противостояло чуть более тысячи матросов, вооруженных лишь винтовками и пулеметами. Картина дальнейшего туманна. Свидетельства очевидцев о том, что произошло во второй половине дня 23 декабря, крайне противоречивы, и разобраться в последовавших событиях нелегко. Не ясно, например, были ли освобождены «народные уполномоченные» в эти часы из-под ареста. Так или иначе, между пятью и семью часами вечера состоялось заседание кабинета, в ходе которого Эберт ничего не сказал трем «независимым» о подходивших к Берлину воинских частях. После заседания «независимые», беспрепятственно и ничего не подозревая, покинули имперскую канцелярию. Эберт и его коллеги социал-демократы остались в здании. Не ясно также, как матросы узнали о воинских частях, подходивших к Берлину. Но каким-то образом они узнали об этом заранее, ибо вечером, в половине девятого, когда занавес вновь поднимается, перед зрителем предстает уже батальная сцена; с двух сторон к имперской канцелярии с шумом подходят воинские колонны в полном боевом снаряжении: с запада, от Тиргартена, — части из Бабельсберга и Потсдама с винтовками на плече и с артиллерийскими упряжками, с востока, от манежа, — вся народная морская дивизия в походном порядке. Матросы подошли чуть раньше солдат. Дорренбах уже в третий раз за тот день явился к Эберту и осведомился, что за части заняли боевые позиции в районе Тиргартена. Если они не будут немедленно отведены, здесь тотчас же начнется бой. В этот момент в кабинет Эберта входят командиры вызванных им частей, отдают рапорт и просят дать им приказ открыть огонь. Командиры обоих отрядов, готовых вступить в бой друг с другом, стоят перед Эбертом лицом к лицу. И те, и другие — правда, не без недоверия — считают Эберта, как-никак, своим: матросы потому, что для них он все еще «народный уполномоченный» их революции, офицеры потому, что он сам призвал их «освободить» его. Цены бы не было магнитофонной записи этого разговора! К сожалению, никто так и не узнал ни единого слова из сказанного тем вечером в кабинете Эберта. Известен только результат: обе стороны отошли на исходные рубежи — солдаты вернулись в Тиргартен, матросы — в манеж. Известно также, что Эберт пообещал урегулировать конфликт, решив все связанные с ним вопросы на завтрашнем заседании кабинета. Главное не доводить дело до кровопролития! Известно, однако, и то, что Эберт около двух часов ночи все же приказал частям, стоявшим биваком в Тиргартене, атаковать поутру манеж и рассеять Народную морскую дивизию. О причинах, побудивших его отдать этот приказ, спорят по сей день. Как говорил на следующий день сам Эберт, ему позвонили ночью из манежа и сообщили, что жизнь Вельса в опасности. Но это звучит крайне неубедительно: если жизни Вельса действительно грозила опасность, то штурм здания, в котором он находился, означал бы для него верную смерть. К тому же, по свидетельству Шейдемана, перед рассветом, часа в три ночи (то есть час спустя после того, как Эберт отдал приказ атаковать манеж, но все же задолго до утренней атаки), Вельс собственной персоной объявился в имперской канцелярии, правда изрядно помятый, но целый и невредимый. Этот эпизод — еще одно свидетельство того своеобразного добродушия немецких революционеров 1918 г., которое не покидало их даже в ярости. Без сомнения, с Вельсом обошлись не лучшим образом, а на Эберта и его коллег намеренно нагнали страху. Но этим все и ограничилось — к крайним мерам революционеры прибегнуть не решились. Убивать они не хотели, даже в гневе. Напротив, контрреволюция в сходных случаях не церемонилась. Более правдоподобно выглядит другая версия, согласно которой около полуночи состоялся «крупный разговор» по телефону между генералом Тренером и Эбертом. Грёнер пригрозил разорвать союз с Эбертом, если тот не возьмется, наконец, за дело всерьез. Впрочем, надо полагать, генералу не пришлось долго уламывать Эберта: тот, начиная с полудня и до самого вечера, уже натерпелся страху, а страх легко и самым естественным образом переходит в злобу. Как бы то ни было, в два часа ночи воинские части получили из имперской канцелярии приказ наступать, и утром, без четверти восемь, на площади перед дворцом загремели орудия. Бой с перерывами продолжался до полудня и закончился победой матросов. Это не подлежит сомнению. Но о ходе боя дают представление лишь отрывочные и противоречивые свидетельства. С уверенностью можно сказать, что артиллерийский обстрел, которым верные Эберту части начали боевые действия, успеха им не принес. Они вели артиллерийский и пулеметный огонь сразу с нескольких направлений. Уже в первый час боя в манеж и дворец попало шестьдесят снарядов. Здания были сильно повреждены, но матросы удерживали позиции. Между девятью и десятью часами утра, когда бой еще кипел с неослабевающей силой и исход его еще не был решен, на грохот канонады из боковых улиц на дворцовую площадь массами хлынули берлинцы. Это были сплошь гражданские лица: рабочие, женщины и дети. Их появление, по рассказам очевидцев, подействовало на правительственные войска деморализующе, поскольку прибывшие явно взяли сторону матросов. Настроение в толпе напоминало 9 ноября: «Братья, не стреляйте!» К десяти часам утра обе стороны временно прекратили огонь, чтобы удалить с поля боя женщин и детей. В десять тридцать бой разгорелся с еще большим ожесточением. С этого момента матросы перехватили инициативу и перешли в контратаку. В последующие часы, как говорят, к ним переметнулись некоторые солдаты и подоспели на помощь вооруженные рабочие. Так или иначе, по сообщению, опубликованному на следующий день в газете «Форвертс», не испытывавшей к матросам дружеских чувств, к двенадцати часам «матросы и примкнувшие к ним группы заняли весь район манежа, включая Кёниг-штрассе вплоть до самой ратуши, и установили здесь пулеметы». К этому времени боевые действия окончательно прекратились. Начавшие их утром правительственные войска обязались очистить поле боя, получив право беспрепятственного отхода. Матросы обязались вернуться в свое расположение, откуда их хотели изгнать. Поле боя осталось за ними. Обе стороны унесли с собой убитых и раненых, число которых осталось неизвестным. В эти послеобеденные часы в ставке Верховного командования в Касселе и в имперской канцелярии в Берлине царили полная растерянность и смятение. Майор фон Гарбу, назначенный начальником штаба действовавших в Берлине частей, телеграфировал в Кассель: «Части армейской группы генерала Леки непригодны для боевых действий. Не вижу более возможности обеспечить безопасность правительства наличными силами. Исход сегодняшнего столкновения грозит правительству политической катастрофой. Сохранить группу Леки не представляется возможным. Рекомендую ее расформировать». Генерал Леки был командующим тех самых десяти дивизий, которые за две недели до этого выступили в Берлин. На экстренном штабном совещании в Касселе многие офицеры высказались за ликвидацию ставки Верховного командования: «Спорить с судьбой больше нет смысла. Всем нам пора разъехаться по домам и попытаться спасти свои семьи и самих себя». Конец этим пораженческим настроениям положил тот же майор фон Шлейхер, который, таким образом, уже во второй раз за эти два дня вмешался в немецкую историю. «Если мы не сложим сейчас оружие, берлинское поражение останется лишь эпизодом», — прозорливо объявил он, присовокупив, что спасти положение должны будут добровольческие отряды, которые уже формируются. Шлейхера поддержал Грёнер. Он-то знал, что формирование добровольческих отрядов шло полным ходом, и был убежден, что время работает на контрреволюцию. Эберт, напротив, ничего толком не знал: Верховное командование не посвящало и его в свои планы. Тем яснее, однако, было ему, что он окажется в безнадежном положении, если революция использует одержанную победу. Эберт считал в этот момент вполне возможным внезапный захват имперской канцелярии и, судя по всему, опасался (не без основания) за собственную жизнь. Грёнер, который в этот сочельник снова звонил ему из ставки, вспоминал позднее, что Эберт полностью владел собой, говорил флегматично и даже не без юмора. На вопрос Тренера, что он намерен сейчас делать, Эберт, как рассказывает об этом генерал, якобы громко ответил: «Прежде всего, пойду к друзьям и высплюсь, что мне крайне необходимо. Пусть Либкнехт занимает имперскую канцелярию, если хочет. Он найдет здесь лишь пустое гнездо». На других очевидцев, говоривших с Эбертом в этот сочельник, он произвел далеко не столь выгодное впечатление. По их свидетельствам, Эберт еще в предыдущую ночь настаивал, чтобы кабинет в полном составе покинул Берлин. Теперь же, после поражения перед дворцом, он чуть ли не в панике хотел немедленно уехать — куда угодно, лучше всего подальше, в тихую провинцию, скажем, в Рудольштадт или Веймар. «Так дальше не пойдет, — вновь и вновь чеканил он уже с истерическими нотками в голосе. — В такой обстановка просто невозможно управлять». Быть может, Эберт и в самом деле говорил с Тренером более спокойно, чем с коллегами. Так или иначе, все очевидцы сходятся на том, что в имперской канцелярии он больше не чувствовал себя в безопасности. Объективно он имел на то все основания. Если бы у революции были подлинные вожди, они в тот вечер под рождество могли беспрепятственно взять власть в столице в свои руки. Но у германской революции не было вождей[li], и она так и не использовала представившийся ей шанс. К тому же наступил сочельник; матросы, получившие, наконец, свое жалованье и одержавшие победу в бою, хотели теперь только одного: отпраздновать рождество. Что касается Либкнехта, не имевшего к событиям последних дней ни малейшего отношения, то он всю эту ночь готовил выпуск очередного, особенно впечатляющего номера газеты «Роте фане». Этот номер — настоящий обвинительный акт — вышел на следующее утром под шапкой, набранной огромными буквами: «Кровавое рождество Эберта». А «революционные старосты», сидевшие в тот вечер, как и все, дома, у рождественской елки, распевая «Тихая ночь, святая ночь», призвали провести в первый день праздника демонстрацию под лозунгом «Положение напряженное! Революция в большой опасности!». Но «независимые» социал-демократы во главе с Гаазе, как всегда пребывавшим в глубокой меланхолии, уяснили себе лишь одно: надо немедленно выйти из этого правительства; с ужасными событиями, которые без их ведома и участия произошли 25 декабря, они не желали больше иметь ничего общего. Большей услуги Эберту и его сотрудникам они, видимо, не смогли бы оказать. Грёнер задним числом похвалил Эберта за ту исключительную ловкость, с которой он, воспользовавшись рождественским кризисом, вытеснил «независимых» из правительства. Вальтер Эме, тогдашний секретарь начальника канцелярии, вспоминал, что еще в канун рождества у них началась открытая травля трех «независимых», входивших в состав кабинета: «Их предстоящая и неизбежная отставка стала темой дня. На их места начали подыскивать кандидатов из числа правых социал-демократов. Аппарат имперской канцелярии и раньше явно кренился вправо, сочувствуя «народным уполномоченным», представлявшим правое крыло СДПГ. Теперь же (то есть после окончания Всегерманского съезда Советов и создания Центрального совета из одних социал-демократов) он вообще работал только на них. Гаазе, Дитмана и Барта постепенно отстраняли от дел». Если так оно и было на самом деле (социал-демократические хронисты это оспаривают), то не стоило и трудиться. Гаазе, Дитман и Барт — «народные уполномоченные» от НСДПГ — сами отстранились от дел. Всю наивность их тактики в ходе политической конфронтации событиями 23 и 24 декабря, еще можно пустив, что они, сознательно или подсознательно, ставили себе единственную цель: сложить с себя правительственные полномочия, оказавшиеся им не по плечу. Проведя день в бесплодных дискуссиях с социал-демократами на тему о том, вправе ли были те отдавать приказ об открытии огня или не вправе, они избрали в качестве арбитра в споре Центральный совет, состоявший сплошь из социал-демократов. После того как Центральный совет решил дело не в их пользу, чего и следовало ожидать, «независимые» вышли из правительства. Это произошло 29 декабря, а уже на следующий день трое оставшихся в правительстве «народных уполномоченных от СДПГ, кооптировав в состав кабинета еще двух своих товарищей по партии — Висселя и Носке, — с нескрываемым торжеством похоронили по первому разряду «социалистическое единство», провозглашенное семь недель тому назад. В опубликованном ими обращении к немецкому народу они ликующе возвестили: «Парализующая двойственность преодолена! Теперь мы сможем работать!» Целью своей работы они провозгласили «восстановление спокойствия и безопасности». Слово «революция» в нем даже не упоминалось, подпись под ним была: «Имперское правительство». Совет народных уполномоченных прекратил свое существование. Так первая, и единственная военная победа революции всего за пять дней обернулась ее решающим политическим поражением. 9 и 10 ноября Эберт, создав «правительство социалистического единства», пошел на вынужденную уступку революции, надеясь таким образом ее остановить. Теперь, только семь недель спустя, от этого социалистического единства (впрочем, оно с самого начала было скорее мнимым, чем подлинным) ничего не осталось. Все политические силы, по-настоящему стремившиеся к революции или, по крайней мере, сочувствовавшие ей, снова оказались вне власти. Не без собственной вины: они упустили свой час и не использовали представившийся им шанс. Они позволили себя удалить или удалились сами. Непосредственным результатом этого был полный развал левого фланга политического фронта[lii]. После поражения в лагере побежденных обычно возникают споры и грызня, все стараются свалить вину друг на друга. Так произошло и на этот раз. 30 декабря «Союз Спартака» окончательно порвал с НСДГГГ и провозгласил себя Коммунистической партией Германии. Одновременно спартаковцы разошлись с «революционными старостами», которые отказались войти в новую партию, давно уже объявив «уличную тактику Либкнехта» — систематическое проведение демонстрации — дилетантской и опасной. На самом Учредительном съезде КПГ с самого начала возникали серьезные разногласия между партийными низами, требовавшими немедленных действий, и партийным руководством, по мнению которого, предстояло пройти еще долгий путь. «Товарищи, вы со своим радикализмом смотрите на вещи слишком беззаботно... — говорила на съезде Роза Люксембург. — Революция еще только начинается»[liii]. В НСДПГ и после ухода спартаковцев по-прежнему царили разброд и шатания. Некоторые представители ее правого крыла стремились назад в СДПГ. Левое крыло обвиняло бывших «народных уполномоченных» в полной неспособности и в грубых просчетах. «Революционные старосты» исключили из своей организации Эмиля Барта, бывшего единственного своего представителя в правительстве, который еще семь недель назад входил в руководящую группу. Но пока политическое руководство левых сил в эти рождественские дни разваливалось[liv], в рабочих массах назревал новый революционный подъем. В ноябре рабочим казалось, что они одержали полную победу. Теперь, после рождества, они чувствовали, что их предали, украли у них победу. Но побежденными они себя не считали. Надо только еще раз взяться. Разве в ноябре не они все сделали сами, без руководства? Почему же не повторить то, что один раз уже удалось? В воскресенье 29 декабря в восточной части Берлина, в Фридрихсхайне, хоронили убитых матросов. За гробами тянулись нескончаемые траурные колонны. Скорбь и гнев владели людьми, пришедшими проводить матросов в последний путь. Они несли плакаты с надписями: «Убийцы матросов, проклятие вам, Эберт, Ландсберг и Шейдеман!» и «Насилие против насилия!» Подняв сжатые кулаки, люди скандировали: «Долой предателей!» Людской прибой затопил на долгие часы всю восточную часть Берлина. Это поднималась вторая волна революции. Неделю спустя она прокатилась по городу.
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|