Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Рождественский кризис




Утром 24 декабря 1918 г. на площади у императорско­го дворца в Берлине ПРОИЗОШЛО кровавое сражение между революцией и контрреволюцией. Революция одержала верх, но затем подарила свою победу можно сказать, пре­поднесла ее контрреволюции как рождественский подарок.

Для любой революции решающее значение имеет под­держка вооруженных сил. Неясная ситуация в последние недели 1918 г. объяснялась не только двойной игрой соци­ал-демократических «народных уполномоченных», но в гораздо большей степени тем, что каждую неделю — и чуть ли не каждый день — заново возникал вопрос, на ко­торый никто не мог ответить: на чьей стороне вооружен­ные силы и, более того, что они собой представляли. После подписания перемирия начался стихийный, никем не контролируемый процесс демобилизации. Сразу же раз­бежались по домам не только возвратившиеся на родину фронтовики, руками которых Эберт и Грёнер в середине декабря хотели удушить революцию, не удалось удержать в казармах и солдат тыловых частей, совершивших рево­люцию в начале ноября: они тоже хотели под рождество вернуться домой. В этих частях остались лишь офицеры, а из нижних чинов только те, кого военная служба вполне устраивала. Но революцию делали другие солдаты — те, кого она вовсе не устраивала. Что касается, в частности, берлинского гарнизона, который по-прежнему играл глав­ную роль, то события 6 декабря достаточно ясно показа­ли, что в его нынешнем составе он скорее был за контр­революцию, чем за революцию. Во всяком случае, гарни­зон под влиянием Отто Вельса, успешно обработавшего берлинских солдат 9 и 10 ноября и назначенного затем комендантом города, стал величиной, не поддающейся из­мерению.

Впрочем, было и исключение: Народная морская диви­зия, которая 9 ноября еще не существовала, но потом про­слыла гвардией революции. Ее ядро составили несколько сот матросов, прибывших в первую неделю революции из Киля в Берлин, здесь поначалу арестованных и освобожденных 9 ноября. К ним присоединились еще несколько сот матросов-берлинцев, вернувшихся с флота, и, наконец, еще дно тысячи моряков, которых Вельс 12 ноября сам затребовал из Киля. Народная морская дивизия, числен­ность которой временами достигала трех тысяч человек, и стала в ноябре революционной гвардией. 15 ноября по приказу коменданта города дивизия взяла на себя охрану императорского дворца, где до этого уже начались грабе­жи. С того дня там и размещался штаб дивизии, а ее подразделения были расквартированы напротив дворца — в манеже.

Целый месяц дивизия была гордостью берлинской ко­мендатуры, но потом вдруг все изменилось. Начиная г се­редины декабря, Вельс по собственной ли инициативе или по указанию свыше стал явно вести дело к ее расформиро­ванию — то ли потому, что дивизия отказалась участвовать в путче 6 декабря и даже сместила тогда своего команди­ра, впутавшегося в эту историю, то ли потому, что они явно мешала осуществлению тренерского плана «восста­новления порядка в Берлине», а быть может, просто пото­му, что ветер переменился, и дивизия теперь пришлась не ко двору.

«Кто решил утопить спою собаку, говорит, что она взбесилась» — гласит французская поговорка. Народная морская дивизия пи с того ни с сего попала под подозре­ние как спартаковская, более того, ее обвинили в грабежах в королевском дворце, которым она же положила конец. Было принято решение вывести дивизию из дворца и со­кратить ее состав до шестисот человек (к тому времени она сама уже провела частичную демобилизацию и сокра­тилась до тысячи человек). Комендант города Вельс снял дивизию с денежного довольствия, надеясь таким путем оказать на нее давление. А рождество приближалось.

Гротескная, казалось бы, ситуация: только из-за того, что воинской части численностью всего в тысячу человек было отказано в выплате рождественского жалованья, в Берлине завязались кровопролитные уличные бои, начал­ся правительственный кризис, окончательно определились фронты надвигавшейся гражданской войны, а сама революция получила свой последний шанс, который тут же упустила. Но за этим комическим фасадом скрывались со­вершенно серьезные дела. В действительности морская дивизия не просто требовала выплаты рождественского жалованья — она боролась за свое существование, а в сло­жившемся положении фактически и за спасение самой революции. Рождественская хроника 1918 г. — это дейст­вительная история, это глава германской истории, читая которую не знаешь — смеяться или плакать.

Всю педелю перед рождеством представители матросов вели в городской комендатуре переговоры с Вельсом, тре­буя выплаты жалованья. Вельс в ответ настаивал, чтобы дивизия сначала покинула дворец. Тогда матросы потре­бовали, чтобы штабу предоставили другое помещение. Удалось ли им об этом договориться, остается невыяснен­ным. Так пли иначе, ничего не произошло: новой штаб-квартиры матросы не получили, жалованье им не выпла­тили и из дворца они не ушли. А сочельник был уже на носу.

23 декабря терпение матросов иссякло. В полдень их командиры и представители отправились уже не в комен­датуру, а в имперскую канцелярию.

Обстановка там в тот момент была крайне напряжен­ной. Коалиция социалистического единства, созданная 10 ноября, готова была вот-вот развалиться. Трое «народ­ных уполномоченных» от СДПГ и трое их коллег от НСДПГ относились друг к другу с нескрываемым недо­верием и неприязнью. Дело доходило и до открытых кон­фликтов. От матросов не укрылось, что «независимые» социалисты приняли их как друзей, а социал-демократы — как врагов. В конце концов их отослали обратно, пообещав выплатить жалованье, если они сдадут ключи от дворца. О новой штаб-квартире речи больше не было. Кому сда­вать ключи, матросам не сказали.

В четыре часа пополудни матросские командиры вновь пришли в имперскую канцелярию с ключами и на сей раз в сопровождении вооруженного отряда. Выставив у входа караул, представители дивизии во главе с лейтенантом Дорренбахом явились к Эмилю Барту, одному из трех «народных уполномоченных» от НСДПГ, и вручили ему клю­чи. Барт позвонил Вельсу, сказал, что ключи у него и надо выплатить матросам жалованье. Вельс отказался, заявив, что подчиняется только Эберту. Тогда Барт послал матро­сов к Эберту, тем сказали, что его пет на месте.

Тут у матросов окончательно лопнуло терпение. По приказу Дорренбаха они заблокировали все выходы из им­перской канцелярии, заняли телефонный узел и перерезали провода. «Народные уполномоченные» оказались, таким образом, в имперской канцелярии под арестом. Матросы могли, если бы захотели, ликвидировать правительство, арестовать и поставить к стенке «народных уполномочен­ных». Но Дорренбах и его люди об этом не помышляли. Они хотели всего-навсего получить свое жалованье! Впрочем, они вдобавок и не на шутку разъярились. Они решили, что ими помыкают, и не собирались больше этого терпеть. У кого в руках оружие? Кто здесь сильнее? И, наконец, кто же совершил революцию? Кому обязаны своими по­стами господа Эберт и Вельс? Надо проучить этих господ, чтобы им впредь неповадно было не платить жалованья матросам революции!

Одна группа матросов осталась караулить запертых в имперской канцелярии «народных уполномоченных», а другая, более многочисленная, двинулась к комендатуре. Здесь матросы натолкнулись на сопротивление: часовые не пускали их в здание. У входа началась рукопашная. И тут подъехавший к комендатуре броневик обстрелял матросов из пулемета, трое были убиты.

После этого матросы взяли здание штурмом, арестовали Вельса и двух его помощников и доставили их в манеж, надавав им по дороге хороших тумаков и угрожая при­стрелить на месте. Тщетно Вельс еще в комендатуре пред­лагал матросам их жалованье: деньги они, правда, взяли, но заодно прихватили с собой и его. «Народные уполно­моченные» тем временем все еще сидели под арестом в имперской канцелярии. Было пять часов пополудни: на­двигалась ранняя декабрьская ночь.

Матросы, занявшие телефонный узел имперской кан­целярии, не знали одного: того, что Эберт из своего каби­нета по прямому проводу мог связаться со ставкой Вер­ховного командования, находившейся теперь в Касселе. Позвонив туда, Эберт запросил помощи. В ставке к аппа­рату подошел майор Курт фон Шлейхер — человек, кото­рому еще предстояло сыграть важную роль[l]. В этот день он впервые появился на исторической арене. «Я немедлен­но дам распоряжение направить вам на подмогу верные правительству части, расквартированные в окрестностях Берлина, — сказал фон Шлейхер Эберту и с надеждой в голосе добавил: — Возможно, что после стольких упущен­ных возможностей нам представляется последний шанс нанести удар по радикалам».

В тот самый час, когда матросы, выбив, наконец, силой свое злополучное жалованье, вели к себе в манеж аресто­ванного ими Вельса, из Бабельсберга и Потсдама по теле­фонному приказу Верховного командования на Берлин двинулись воинские части. То были последние боеспособ­ные подразделения из состава тех самых десяти фронто­вых дивизий, которые должны были «восстановить поря­док» в городе еще 10—15 декабря. Эта группа насчитыва­ла, правда, не более восьмисот человек, но зато имела несколько батарей полевой артиллерии. Им противостояло чуть более тысячи матросов, вооруженных лишь винтов­ками и пулеметами.

Картина дальнейшего туманна. Свидетельства очевид­цев о том, что произошло во второй половине дня 23 де­кабря, крайне противоречивы, и разобраться в последо­вавших событиях нелегко. Не ясно, например, были ли освобождены «народные уполномоченные» в эти часы из-под ареста. Так или иначе, между пятью и семью часа­ми вечера состоялось заседание кабинета, в ходе которого Эберт ничего не сказал трем «независимым» о подходив­ших к Берлину воинских частях. После заседания «неза­висимые», беспрепятственно и ничего не подозревая, по­кинули имперскую канцелярию. Эберт и его коллеги соци­ал-демократы остались в здании.

Не ясно также, как матросы узнали о воинских частях, подходивших к Берлину. Но каким-то образом они узнали об этом заранее, ибо вечером, в половине девятого, когда занавес вновь поднимается, перед зрителем предстает уже батальная сцена; с двух сторон к имперской канцелярии с шумом подходят воинские колонны в полном боевом сна­ряжении: с запада, от Тиргартена, — части из Бабельсбер­га и Потсдама с винтовками на плече и с артиллерийски­ми упряжками, с востока, от манежа, — вся народная мор­ская дивизия в походном порядке. Матросы подошли чуть раньше солдат. Дорренбах уже в третий раз за тот день явился к Эберту и осведомился, что за части за­няли боевые позиции в районе Тиргартена. Если они не будут немедленно отведены, здесь тотчас же начнется бой.

В этот момент в кабинет Эберта входят командиры вы­званных им частей, отдают рапорт и просят дать им при­каз открыть огонь. Командиры обоих отрядов, готовых вступить в бой друг с другом, стоят перед Эбертом лицом к лицу. И те, и другие — правда, не без недоверия — счи­тают Эберта, как-никак, своим: матросы потому, что для них он все еще «народный уполномоченный» их револю­ции, офицеры потому, что он сам призвал их «освободить» его.

Цены бы не было магнитофонной записи этого разгово­ра! К сожалению, никто так и не узнал ни единого слова из сказанного тем вечером в кабинете Эберта. Известен только результат: обе стороны отошли на исходные рубе­жи — солдаты вернулись в Тиргартен, матросы — в манеж. Известно также, что Эберт пообещал урегулировать кон­фликт, решив все связанные с ним вопросы на завтрашнем заседании кабинета. Главное не доводить дело до крово­пролития!

Известно, однако, и то, что Эберт около двух часов ночи все же приказал частям, стоявшим биваком в Тиргартене, атаковать поутру манеж и рассеять Народную мор­скую дивизию.

О причинах, побудивших его отдать этот приказ, спо­рят по сей день. Как говорил на следующий день сам Эберт, ему позвонили ночью из манежа и сообщили, что жизнь Вельса в опасности. Но это звучит крайне неубеди­тельно: если жизни Вельса действительно грозила опас­ность, то штурм здания, в котором он находился, означал бы для него верную смерть. К тому же, по свидетельству Шейдемана, перед рассветом, часа в три ночи (то есть час спустя после того, как Эберт отдал приказ атаковать ма­неж, но все же задолго до утренней атаки), Вельс собст­венной персоной объявился в имперской канцелярии, правда изрядно помятый, но целый и невредимый. Этот эпизод — еще одно свидетельство того своеобразного доб­родушия немецких революционеров 1918 г., которое не покидало их даже в ярости. Без сомнения, с Вельсом обо­шлись не лучшим образом, а на Эберта и его коллег намеренно нагнали страху. Но этим все и ограничилось — к крайним мерам революционеры прибегнуть не решились. Убивать они не хотели, даже в гневе. Напротив, контрре­волюция в сходных случаях не церемонилась.

Более правдоподобно выглядит другая версия, соглас­но которой около полуночи состоялся «крупный разговор» по телефону между генералом Тренером и Эбертом. Грёнер пригрозил разорвать союз с Эбертом, если тот не возьмется, наконец, за дело всерьез.

Впрочем, надо полагать, генералу не пришлось долго уламывать Эберта: тот, начиная с полудня и до самого вечера, уже натерпелся страху, а страх легко и самым есте­ственным образом переходит в злобу. Как бы то ни было, в два часа ночи воинские части получили из имперской канцелярии приказ наступать, и утром, без четверти во­семь, на площади перед дворцом загремели орудия.

Бой с перерывами продолжался до полудня и закон­чился победой матросов. Это не подлежит сомнению. Но о ходе боя дают представление лишь отрывочные и проти­воречивые свидетельства. С уверенностью можно сказать, что артиллерийский обстрел, которым верные Эберту части начали боевые действия, успеха им не принес. Они вели артиллерийский и пулеметный огонь сразу с нескольких направлений. Уже в первый час боя в манеж и дворец попало шестьдесят снарядов. Здания были сильно повреж­дены, но матросы удерживали позиции.

Между девятью и десятью часами утра, когда бой еще кипел с неослабевающей силой и исход его еще не был решен, на грохот канонады из боковых улиц на дворцо­вую площадь массами хлынули берлинцы. Это были сплошь гражданские лица: рабочие, женщины и дети. Их появление, по рассказам очевидцев, подействовало на пра­вительственные войска деморализующе, поскольку при­бывшие явно взяли сторону матросов. Настроение в толпе напоминало 9 ноября: «Братья, не стреляйте!»

К десяти часам утра обе стороны временно прекратили огонь, чтобы удалить с поля боя женщин и детей. В десять тридцать бой разгорелся с еще большим ожесточением. С этого момента матросы перехватили инициативу и пере­шли в контратаку. В последующие часы, как говорят, к ним переметнулись некоторые солдаты и подоспели на по­мощь вооруженные рабочие. Так или иначе, по сообще­нию, опубликованному на следующий день в газете «Форвертс», не испытывавшей к матросам дружеских чувств, к двенадцати часам «матросы и примкнувшие к ним группы заняли весь район манежа, включая Кёниг-штрассе вплоть до самой ратуши, и установили здесь пулеметы».

К этому времени боевые действия окончательно пре­кратились. Начавшие их утром правительственные войска обязались очистить поле боя, получив право беспрепятст­венного отхода. Матросы обязались вернуться в свое расположение, откуда их хотели изгнать. Поле боя осталось за ними. Обе стороны унесли с собой убитых и раненых, число которых осталось неизвестным.

В эти послеобеденные часы в ставке Верховного коман­дования в Касселе и в имперской канцелярии в Берлине царили полная растерянность и смятение. Майор фон Гарбу, назначенный начальником штаба действовавших в Берлине частей, телеграфировал в Кассель: «Части армей­ской группы генерала Леки непригодны для боевых дей­ствий. Не вижу более возможности обеспечить безопас­ность правительства наличными силами. Исход сегодняш­него столкновения грозит правительству политической катастрофой. Сохранить группу Леки не представляется возможным. Рекомендую ее расформировать». Генерал Леки был командующим тех самых десяти дивизий, кото­рые за две недели до этого выступили в Берлин. На экс­тренном штабном совещании в Касселе многие офицеры высказались за ликвидацию ставки Верховного командо­вания: «Спорить с судьбой больше нет смысла. Всем нам пора разъехаться по домам и попытаться спасти свои семьи и самих себя».

Конец этим пораженческим настроениям положил тот же майор фон Шлейхер, который, таким образом, уже во второй раз за эти два дня вмешался в немецкую историю. «Если мы не сложим сейчас оружие, берлинское пораже­ние останется лишь эпизодом», — прозорливо объявил он, присовокупив, что спасти положение должны будут доб­ровольческие отряды, которые уже формируются. Шлейхера поддержал Грёнер. Он-то знал, что формирование доб­ровольческих отрядов шло полным ходом, и был убежден, что время работает на контрреволюцию.

Эберт, напротив, ничего толком не знал: Верховное командование не посвящало и его в свои планы. Тем яс­нее, однако, было ему, что он окажется в безнадежном положении, если революция использует одержанную побе­ду. Эберт считал в этот момент вполне возможным внезап­ный захват имперской канцелярии и, судя по всему, опа­сался (не без основания) за собственную жизнь.

Грёнер, который в этот сочельник снова звонил ему из ставки, вспоминал позднее, что Эберт полностью владел собой, говорил флегматично и даже не без юмора. На во­прос Тренера, что он намерен сейчас делать, Эберт, как рассказывает об этом генерал, якобы громко ответил: «Прежде всего, пойду к друзьям и высплюсь, что мне край­не необходимо. Пусть Либкнехт занимает имперскую кан­целярию, если хочет. Он найдет здесь лишь пустое гнез­до».

На других очевидцев, говоривших с Эбертом в этот со­чельник, он произвел далеко не столь выгодное впечатле­ние. По их свидетельствам, Эберт еще в предыдущую ночь настаивал, чтобы кабинет в полном составе покинул Бер­лин. Теперь же, после поражения перед дворцом, он чуть ли не в панике хотел немедленно уехать — куда угодно, лучше всего подальше, в тихую провинцию, скажем, в Рудольштадт или Веймар. «Так дальше не пойдет, — вновь и вновь чеканил он уже с истерическими нотками в голо­се. — В такой обстановка просто невозможно управлять».

Быть может, Эберт и в самом деле говорил с Тренером более спокойно, чем с коллегами. Так или иначе, все оче­видцы сходятся на том, что в имперской канцелярии он больше не чувствовал себя в безопасности. Объективно он имел на то все основания. Если бы у революции были под­линные вожди, они в тот вечер под рождество могли бес­препятственно взять власть в столице в свои руки. Но у германской революции не было вождей[li], и она так и не использовала представившийся ей шанс. К тому же насту­пил сочельник; матросы, получившие, наконец, свое жало­ванье и одержавшие победу в бою, хотели теперь только одного: отпраздновать рождество.

Что касается Либкнехта, не имевшего к событиям по­следних дней ни малейшего отношения, то он всю эту ночь готовил выпуск очередного, особенно впечатляющего номе­ра газеты «Роте фане». Этот номер — настоящий обвини­тельный акт — вышел на следующее утром под шапкой, набранной огромными буквами: «Кровавое рождество Эберта». А «революционные старосты», сидевшие в тот вечер, как и все, дома, у рождественской елки, распевая «Тихая ночь, святая ночь», призвали провести в первый день праздника демонстрацию под лозунгом «Положение напряженное! Революция в большой опасности!». Но «не­зависимые» социал-демократы во главе с Гаазе, как всегда пребывавшим в глубокой меланхолии, уяснили себе лишь одно: надо немедленно выйти из этого правительства; с ужасными событиями, которые без их ведома и участия произошли 25 декабря, они не желали больше иметь ни­чего общего.

Большей услуги Эберту и его сотрудникам они, види­мо, не смогли бы оказать. Грёнер задним числом похвалил Эберта за ту исключительную ловкость, с которой он, вос­пользовавшись рождественским кризисом, вытеснил «не­зависимых» из правительства. Вальтер Эме, тогдашний секретарь начальника канцелярии, вспоминал, что еще в канун рождества у них началась открытая травля трех «независимых», входивших в состав кабинета: «Их пред­стоящая и неизбежная отставка стала темой дня. На их места начали подыскивать кандидатов из числа правых социал-демократов. Аппарат имперской канцелярии и раньше явно кренился вправо, сочувствуя «народным уполномоченным», представлявшим правое крыло СДПГ. Теперь же (то есть после окончания Всегерманского съез­да Советов и создания Центрального совета из одних соци­ал-демократов) он вообще работал только на них. Гаазе, Дитмана и Барта постепенно отстраняли от дел». Если так оно и было на самом деле (социал-демократические хрони­сты это оспаривают), то не стоило и трудиться. Гаазе, Дитман и Барт — «народные уполномоченные» от НСДПГ — сами отстранились от дел.

Всю наивность их тактики в ходе политической конфрон­тации событиями 23 и 24 декабря, еще можно пустив, что они, сознательно или подсознательно, ставили себе единственную цель: сложить с себя правительственные полномочия, оказавшиеся им не по плечу. Проведя день в бесплодных дискуссиях с социал-демократами на тему о том, вправе ли были те отдавать приказ об открытии огня или не вправе, они избрали в ка­честве арбитра в споре Центральный совет, состоявший сплошь из социал-демократов. После того как Централь­ный совет решил дело не в их пользу, чего и следовало ожидать, «независимые» вышли из правительства.

Это произошло 29 декабря, а уже на следующий день трое оставшихся в правительстве «народных уполномочен­ных от СДПГ, кооптировав в состав кабинета еще двух своих товарищей по партии — Висселя и Носке, — с не­скрываемым торжеством похоронили по первому разряду «социалистическое единство», провозглашенное семь не­дель тому назад. В опубликованном ими обращении к не­мецкому народу они ликующе возвестили: «Парализую­щая двойственность преодолена! Теперь мы сможем рабо­тать!» Целью своей работы они провозгласили «восстановление спокойствия и безопасности». Слово «революция» в нем даже не упоминалось, подпись под ним была: «Импер­ское правительство». Совет народных уполномоченных прекратил свое существование.

Так первая, и единственная военная победа революции всего за пять дней обернулась ее решающим политиче­ским поражением. 9 и 10 ноября Эберт, создав «правитель­ство социалистического единства», пошел на вынужденную уступку революции, надеясь таким образом ее остановить. Теперь, только семь недель спустя, от этого социалистиче­ского единства (впрочем, оно с самого начала было скорее мнимым, чем подлинным) ничего не осталось. Все поли­тические силы, по-настоящему стремившиеся к революции или, по крайней мере, сочувствовавшие ей, снова оказались вне власти. Не без собственной вины: они упустили свой час и не использовали представившийся им шанс. Они по­зволили себя удалить или удалились сами.

Непосредственным результатом этого был полный раз­вал левого фланга политического фронта[lii]. После пораже­ния в лагере побежденных обычно возникают споры и грызня, все стараются свалить вину друг на друга. Так произошло и на этот раз.

30 декабря «Союз Спартака» окончательно порвал с НСДГГГ и провозгласил себя Коммунистической партией Германии. Одновременно спартаковцы разошлись с «рево­люционными старостами», которые отказались войти в но­вую партию, давно уже объявив «уличную тактику Либкнехта» — систематическое проведение демонстрации — дилетантской и опасной.

На самом Учредительном съезде КПГ с самого начала возникали серьезные разногласия между партийными ни­зами, требовавшими немедленных действий, и партийным руководством, по мнению которого, предстояло пройти еще долгий путь. «Товарищи, вы со своим радикализмом смот­рите на вещи слишком беззаботно... — говорила на съезде Роза Люксембург. — Революция еще только начинается»[liii].

В НСДПГ и после ухода спартаковцев по-прежнему царили разброд и шатания. Некоторые представители ее правого крыла стремились назад в СДПГ. Левое крыло об­виняло бывших «народных уполномоченных» в полной неспособности и в грубых просчетах. «Революционные ста­росты» исключили из своей организации Эмиля Барта, бывшего единственного своего представителя в правитель­стве, который еще семь недель назад входил в руководя­щую группу.

Но пока политическое руководство левых сил в эти рождественские дни разваливалось[liv], в рабочих массах назревал новый революционный подъем. В ноябре рабочим казалось, что они одержали полную победу. Теперь, после рождества, они чувствовали, что их предали, украли у них победу. Но побежденными они себя не считали. Надо только еще раз взяться. Разве в ноябре не они все сделали сами, без руководства? Почему же не повторить то, что один раз уже удалось?

В воскресенье 29 декабря в восточной части Берлина, в Фридрихсхайне, хоронили убитых матросов. За гробами тянулись нескончаемые траурные колонны. Скорбь и гнев владели людьми, пришедшими проводить матросов в по­следний путь. Они несли плакаты с надписями: «Убийцы матросов, проклятие вам, Эберт, Ландсберг и Шейдеман!» и «Насилие против насилия!»

Подняв сжатые кулаки, люди скандировали: «Долой предателей!» Людской прибой затопил на долгие часы всю восточную часть Берлина. Это поднималась вторая волна революции. Неделю спустя она прокатилась по городу.

 






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных