Преследование, и убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург

Когда вечером 15 января 1919 г. Карла Либкнехта и Розу Люксембург, оглушенных ружейными прикладами, на автомобилях привезли из берлинского отеля «Эден» в Тиргартен, где их ждала смерть, то сначала практически это почти не отразилось на ходе политических событий. Уже пробил последний час революции, в которой ни Либкнехт, ни тем более Роза Люксембург, по существу, не были активными действующими лицами[lxii]. В любом слу­чае кровавая расправа над революцией была неизбежна. Возможно, убийство обоих ее символических руководите­лей дало сигнал к этому, однако в общем ходе событий это преступление казалось тогда не более чем ярким эпи­зодом.

Сегодня с ужасом сознают, что этот эпизод был клю­чевым, повлиявшим на всю последующую историю рево­люционной драмы в Германии. Когда его рассматривают с дистанции полувека, в нем проявляется нечто от жутко­го, чреватого непредсказуемыми последствиями события на Голгофе, которое в момент своего свершения тоже, ка­залось, не вело к каким-либо заметным переменам.

Смерть объединила Либкнехта и Розу Люксембург. В жизни, за исключением самых последних дней, у них было мало общего. Их жизненные пути весьма отлича­лись, да и по своему складу это были разные люди.

Либкнехт был одним из самых мужественных людей, когда-либо родившихся в Германии. Но его нельзя отнес­ти к крупным политическим деятелям. До 1914 г. он прак­тически не был известен за пределами СДПГ. Да и в пар­тии он не имел особого веса, неприметный сын великого отца — Вильгельма Либкнехта, основателя партии, «горя­чий, своенравный адвокат с добрым сердцем и склонно­стью к драматизму».

Он работал с молодежью, а написал книгу против ми­литаризма, за которую был осужден на полтора года за­ключения в крепости. После этого партия выдвинула его на парламентскую работу. С 1908 г. он — депутат прус­ского ландтага, а с 1912 г.— депутат рейхстага. Тогда Роза Люксембург довольно иронически отозвалась о депутате Либкнехте: «Всегда лишь в парламенте, на заседа­ниях, в комиссиях, на совещаниях, в вечной спешке, бе­готне от электрички к трамваю, из трамвая в такси, все карманы полны записных книжек, руки заняты только что купленными газетами, на чтение которых у него, ко­нечно, нет времени, с телом и душой покрытыми уличной пылью...» И даже в начале войны, пытаясь создать в пар­тии оппозиционную антивоенную группу, Роза писала: «Карл просто неуловим — носится, как облако на ветру»[lxiii].

Сама же Роза Люксембург с начала века считалась в Германии политической фигурой первого ранга, хотя и была втройне «чужой» — как женщина, как еврейка и как полу иностранка (она родилась в принадлежавшей России части Польши и только путем фиктивного брака приобре­ла германское гражданство). Кроме того, она, естественно, была пугалом для буржуа и также из-за своих радикаль­ных воззрений пугалом для социал-демократов. Тем не менее, она вызывала восхищение у друзей и врагов — у последних часто против их воли — многогранностью своих способностей, граничивших с гениальностью: чрезвычайно тонкий и острый интеллект, блестящий стиль письма, увлекающий ораторский дар, политическая страстность в сочетании с оригинальностью мышления. При этом она оставалась добросердечной, обаятельной женщиной. Ее остроумие, умение быть очаровательно серьезной, ее страстность и доброта заставляли забыть, что внешне она была некрасива. Поэтому одни ее любили, а другие боя­лись и ненавидели.

Она всегда была в первых рядах бойцов в спорах, кото­рые в начале XX в. велись в международном социалисти­ческом движении, достойной союзницей или противницей Бебеля, Каутского, Ленина, Жореса. А в промежутках — участие в русской революции 1905 г. и неоднократное пре­бывание в тюрьмах: за оскорбление величества, подстрека­тельство к неповиновению, оскорбление офицерского кор­пуса. Не вписывающаяся в обычные рамки, выдающаяся женщина, которая, пожалуй, до сих пор остается величай­шей женщиной нашего столетия.

Война внезапно изменила все, подобно тому, как гово­рится в «Фаусте»: «...что женщина пройдет за тысячу ша­гов, одним прыжком мужчина одолеет».

Когда началась война, неизвестный парламентарий-заднескамеечник Карл Либкнехт затмил великую Розу Люксембург и стал фигурой жирового значения не в силу каких-то свершений, отличавшихся политическим блеском или интеллектуальной оригинальностью, а просто благода­ря двум мужественным поступкам. Но это было чрезвычай­ное, непревзойденное по своей моральной силе мужество. 2 декабря 1914г. он один проголосовал в рейхстаге против одобрения второго военного займа. Только тот, кто знает, какие настроения1 господствовали тогда в Германии и в немецком рейхстаге, способен оценить, какого мужества тре­бовал этот шаг. А 1 мая 1916 г. Либкнехт начал речь во время демонстрации на Потсдамерплац в Берлине (это не была большая демонстрация — несколько сотен людей, не больше тысячи, окруженных полицией) словами: «Долой войну! Долой правительство!» Дальше ему говорить не дали. Полицейские схватили его и увели. Он исчез за сте­нами каторжной тюрьмы на два с половиной года. Но эти четыре слова по своим последствиям были важнее, чем самая длинная и блестящая речь. Когда 23 октября 1918 г. Карл Либкнехт вышел из тюрьмы, для всей Германии и далеко за ее пределами он был олицетворением протеста против войны, олицетворением революции.

Роза Люксембург вышла из тюрьмы лишь 9 ноября 1918 г. Почти всю войну она просидела за решеткой: сна­чала год по политическому приговору, вынесенному еще до войны, а затем два с половиной года как «потенциально опасная для государства личность». Эти годы она исполь­зовала для написания ставших классическими работ, по­священных критике германской социал-демократии и уро­кам большевистской революции в России. Ее голова посе­дела, но дух в полной мере сохранил блеск и независи­мость.

Теперь им двоим оставалось жить немногим более двух месяцев, тех двух месяцев, на протяжении которых вспых­нула и потерпела крушение революция в Германии.

Если спросить, какой вклад внесли Либкнехт и Роза Люксембург в драму этих двух месяцев, то он был неве­лик. Если бы их даже вообще не было, все произошло бы точно так же. Даже личности-однодневки, подобные матро­сам Артельту и Дорренбаху, оказали пусть однократное, но более сильное воздействие на ход событий, чем оба великих революционера. На подлинных главных актеров, Эберта и его команду, на «революционных старост», мат­росов, расположенные в Берлине войска, обе социалисти­ческие партии, собрания Советов, на массы с их непред­сказуемыми действиями Либкнехт и Люксембург не могли по-настоящему влиять. Либкнехт выступал несколько раз на митингах, а Роза Люксембург не сделала и этого.

Все, что они сделали в течение этих шестидесяти семи дней, может быть воссоздано вплоть до деталей. Они осно­вали и редактировали, преодолевая многие трудности и препятствия, газету «Роте фане», в которой каждый день

печатали свои передовицы. Они — безрезультатно — при­нимали участие в заседаниях и собраниях «революцион­ных старост» и берлинской организации СДПГ. Ввиду этих неудач они в конце концов решили создать собствен­ную партию, подготовили и провели Учредительный съезд КПГ, выступив на нем с основными докладами. Роза Люк­сембург была автором проекта программы партии. Впро­чем, и Учредительный съезд КПГ не принес Либкнехту и Люксембург личного успеха — по важным вопросам они остались в меньшинстве. Все это происходило в последние дни 1918 г. После этого Либкнехт начиная с 4 января 1919 г. еще участвовал на свой страх и риск в бесплодных заседаниях Революционного комитета 53-х в здании бер­линского полицей-президиума. В этот период Роза Люк­сембург одна редактировала «Роте фане». А затем была исчерпана та скупая мера жизни, которую было суждено прожить им обоим.

Если к этому прибавить участие в демонстрациях, вы­ступления на них с импровизированными речами, посто­янные дискуссии с единомышленниками, то перед глаза­ми встает картина до предела насыщенного времени, лихо­радочных и бессонных ночей. В эти оставшиеся им дни с 9 ноября 1918 г. до 15 января 1919 г. Либкнехт и Роза Люксембург работали как одержимые, на пределе своих сил. Не добились они практически ничего. Они не стали вождями большевистской революции в Германии. Они и не хотели ими быть. Роза Люксембург потому, что по принципиальным соображениям отвергала насилие, выте­кавшее из революционной концепции, и неоднократно де­лала чуть ли не торжественные заявления, что революция должна естественным и демократическим путем происте­кать из сознания пролетарских масс и что в Германии революция находится лишь в самой начальной стадии. Либкнехт потому, что был убежден: революция происхо­дит сама по себе и, собственно, уже произошла, не нуж­даясь поэтому в какой-либо организации и подталкивании. Ленин, едва вернувшись в Россию в апреле 1917 г., про­возгласил лозунг «Организация, организация и еще раз организация!». Либкнехт и Люксембург ничего не органи­зовывали. Паролем Либкнехта было «агитация». Паролем Розы Люксембург «просвещение».

И надо отдать ей должное: никто с самого начала столь прозорливо, столь откровенно и беспощадно не подвергал анализу ход революции в Германии и причины ее краха— нечестность СДПГ, разобщенность СДПГ, отсутствие кон­цепции у «революционных старост», — как это день за днем в «Роте фане» делала Роза Люксембург. Но это был хотя по-своему и великолепный, но журналистский, а не революционный подвиг. Единственное, чего добилась Роза Люксембург, — она навлекла на себя смертельную нена­висть тех, кого клеймила и разоблачала.

В полном смысле слова ненависть эта была смертель­ной, притом с самого начала. Доказуемо, что планы убий­ства Либкнехта и Розы Люксембург возникли по меньшей мере с начала декабря и с тех пор это убийство готовилось систематически. Уже в первые дни декабря по всему Бер­лину были расклеены плакаты со следующим текстом: «Рабочие, граждане! Отчизна гибнет. Спасите ее! Опас­ность грозит не извне, а изнутри — это «группа Спарта­ка». Убейте ее вожаков! Смерть Либкнехту! Тогда у вас будет мир, работа и хлеб! Солдаты-фронтовики».

Солдаты-фронтовики в то время еще не прибыли в Бер­лин. Призыв к убийству шел из другого источника.

О том, что это был за источник, позволяют судить не­которые данные. Тогдашний заместитель Вельса, военного коменданта города, некто Антон Фишер в 1920 г. заявил письменно, что в ноябре и декабре 1918 г. целью его ведом­ства был «круглосуточный поиск и преследование Либ­кнехта и Люксембург, чтобы не дать им заниматься агита­ционной и организаторской деятельностью». Уже в ночь с 9 на 10 декабря солдаты второго гвардейского полка во­рвались в редакцию «Роте фане» с намерением (в чем они позднее признались) убить Либкнехта. В ходе процесса, который проводился по поводу этого инцидента, полдюжи­ны свидетелей заявили, что уже тогда за голову Либкнех­та и Розы Люксембург было назначено вознаграждение в размере пятидесяти тысяч марок за каждого. Эта награда была обещана Шейдеманом и его близким другом Георгом Склярцем, разбогатевшим на войне миллионером.

13 января 1919 г., за два дня до подлого убийства, в «Информационном листке добровольческих корпусов в Берлине» говорилось: «Все настоятельнее высказываются опасения насчет того, что правительство может ослабить свои действия против спартакистов [!] (Прим. автора).

Как заверяют из авторитетных источников, нет наме­рения успокаиваться на достигнутом. Поэтому будут предприняты самые энергичные действия также Против глава­рей движения. Берлинцы не должны думать, что тем, кому пока удалось скрыться, будет позволено спокойно где-ни­будь отсидеться. Уже ближайшие дни покажут, что и за них взялись всерьез». В тот же день в центральном органе социал-демократов газете «Форвертс» появилось стихотво­рение со следующей заключительной строфой:

Много сотен убитых

в одном ряду — пролетарии!

Но нет среди них, нет

Карла, Розы, Радека и компании...

Несколькими днями ранее назначенный Эбертом «глав­ком гражданской войны» Густав Носке, находившийся в «Луизенштифт» в Далеме, лично отдал приказ тогда еще лейтенанту Фридриху Вильгельму фон Эртцену (что тот позднее письменно подтвердил) установить постоянное подслушивание телефонных разговоров Либкнехта и изо дня в день ежечасно докладывать о всех перемещениях Либкнехта капитану Пабсту из гвардейской кавалерий­ской стрелковой дивизии. Именно на основании этого при­каза были схвачены Либкнехт и Роза Люксембург, а Пабст стал руководителем команды убийц.

Наверняка со временем Либкнехту и Розе Люксембург стало ясно, что за ними охотятся. Примечательно — и это делает им честь, — что, несмотря на это, у них ни разу не возникла мысль покинуть Берлин. Они отказались также от личной охраны, создать которую неоднократно предла­гали их сторонники. Они полностью отдались политиче­ской и журналистской работе и не думали о личной без­опасности. Возможно, они были излишне беззаботны, по­скольку оба уже привыкли к арестам и заключению и не страшились их. Не исключено, что именно в силу своего прежнего опыта они длительное время просто не могли представить, что на этот раз речь идет об их жизни. Так, Роза Люксембург при «аресте» трогательно собрала чемо­данчик с предметами первой необходимости и любимыми книгами, которые уже не раз были с нею в тюрьме.

И все же в эти последние дни в их жизнь вторглось предчувствие смерти. За ними охотились с самого начала. За шестьдесят семь дней они почти ни разу не побывали дома. Ночевать приходилось, экономя часы сна, то в ре­дакции, то в гостиницах, то на квартирах у друзей. Но в последнюю неделю их жизни эта постоянная смена адресов приобрела новое значение — превратилась в сплошное бегство, спешку из одного ненадежного укрытия в другое, жутким образом предвосхищая судьбу затравленных до смерти евреев в третьей империи.

Редакция «Роте фане» в конце Вильгельмштрассе ста­ла ненадежным местом. Правительственные войска врыва­лись туда почти ежедневно. Одна из сотрудниц редакции, которую они приняли за Розу Люксембург, с трудом избе­жала смерти. Роза Люксембург несколько дней занима­лась работой по редактированию газеты в квартире одного врача на Галлешестор, а затем, когда ее присутствие ста­ло тяготить хозяев, в квартире рабочего в Нойкёльне. В воскресенье 12 января к ней присоединился Карл Либ­кнехт, однако через два дня, 14 января, они по телефону были предупреждены об опасности и ушли с этой квар­тиры (возможно, это был подстроенный звонок из центра, в котором планировалось убийство и из которого уже в течение нескольких дней велось наблюдение за их переез­дами, а может быть, и направлялись эти переезды). Они перебрались в свое последнее убежище — в Вильмерсдорф, неподалеку от Фербелиерплац по адресу: Мангеймер-штрассе, 53, у Маркуссона. Там утром 15 января они на­писали свои последние статьи для «Роте фане», которые, видимо, не случайно звучат как слова прощания[lxiv].

Статья Розы Люксембург была озаглавлена «Порядок царит в Берлине». Она заканчивалась словами: «Вы, ту­пые палачи! Ваш «порядок» построен на песке. Уже зав­тра революция «с грохотом воспрянет» и к вашему ужасу протрубит в фанфары: я была, я есть, я буду!»

Статья Либкнехта («Несмотря ни на что!») заканчива­лась так: «Потерпевшие поражение сегодня будут победи­телями завтрашнего дня... Будем ли мы тогда еще живы или нет, будет жить наша программа; она будет господ­ствовать в мире освобожденного человечества. Несмотря

ни на что!»

К вечеру, когда Роза Люксембург прилегла, почувство­вав головную боль, а Вильгельм Пик приехал с гранками очередного номера «Роте фане», раздался звонок. У двери стоял трактирщик Меринг, пожелавший видеть г-на Либ­кнехта и г-жу Люксембург. Сначала оба велели сказать, что их нет, однако Меринг не уходил. По его зову появи­лась группа солдат под командованием лейтенанта Линднера. Они вошли в квартиру, обнаружили там тех, кого искали, и предложили им следовать за собой. Либкнехт и Люксембург собрали свои вещи и были доставлены в отель «Эден», в котором с утра этого дня размещался штаб гвар­дейской кавалерийской стрелковой дивизии. Там их уже ждали. Последующие события развивались очень быстро и могут быть изложены в нескольких словах.

В отеле «Эден» их встретили оскорблениями и побоя­ми. Либкнехт, которому прикладом в двух местах разбили до крови голову, попросил бинт, чтобы перевязать раны, но ему отказали. Тогда он попросил разрешения умыться в туалете, но ему и этого не позволили. Затем обоих арестованных привели на первый этаж в номер к капитану Пабсту, который руководил операцией. О чем был разговор у Пабста, неизвестно. Имеется лишь заявление, сделанное Пабстом во время состоявшегося позднее судебного | процесса, когда он был уличен во лжи по ряду пунк­тов. По его словам, он спросил у Розы Люксембург: «Вы г-жа Роза Люксембург?»—«Решайте, пожалуйста, са­ми». — «Судя по карточке, это вы». — «Ну, раз вы так счи­таете...»

Либкнехта, а несколько позже и Розу Люксембург по­вели или поволокли, подвергая избиениям, вниз по лестни­це и передали уже стоявшему наготове отряду убийц. Тем временем Пабст сидел в своем кабинете и составлял подробное сообщение, появившееся на следующий день во всех газетах: Либкнехт был застрелен при попытке к бег­ству во время транспортировки в следственную тюрьму Моабит, а Розу Люксембург захватила разъяренная люд­ская толпа, смявшая охрану, и увела в неизвестном на­правлении.

В действительности улица у бокового выхода из отеля, через который Карла Либкнехта и Розу Люксембург вы­вели в их последний путь, была оцеплена и пуста. На посту у этого выхода стоял егерь Рунге. Ему было при­казано размозжить голову прикладом тем, кого поведут через этот выход, — сначала Либкнехту, затем Розе Люк­сембург. Он так и сделал, однако оба страшных удара, нанесенных им, оказались несмертельными. Либкнехт, а через несколько минут и Роза Люксембург, оглушенные или полуоглушенные страшными ударами, были брошены в подъехавшие автомобили. Отрядом убийц Либкнехта командовал капитан-лейтенант Пфлюгк-Хартунг, а убийц Розы Люксембург — лейтенант Фогель.

Обе машины с интервалом в несколько минут направились в Тиргартен. У Нойензее от Либкнехта потребовали выйти из машины; затем он был убит выстрелом из писто­лета в затылок, а тело на той же машине доставлено в морг как «труп неизвестного мужчины».

Роза Люксембург сразу после отъезда из отеля «Эден» тут же в машине была убита выстрелом в висок и сбро­шена с Лихтенштейн-брюкке в Ландверканал. Оконча­тельно не установлено, что было причиной смерти — уда­ры по голове, пуля или утопление. Вскрытие трупа, всплывшего через несколько месяцев, показало, что череп­ная коробка не была расколота, а пулевое ранение, воз­можно, не было смертельным.

Почему Карл Либкнехт и Роза Люксембург подверг­лись травле и были убиты? Легенда, усердно распростра­няемая социал-демократами, утверждает, что они пали жертвой гражданской войны, которую сами же развязали. В этом, во всяком случае, что касается Розы Люксембург, нет ни слова правды. И если даже участие Либкнехта в январском заседании Революционного комитета рассмат­ривать как акт гражданской войны, то встает вопрос: как объяснить, что ничего не произошло с остальными пятью­десятью двумя участниками этого заседания? Почему Георг Ледебур, точно так же участвовавший в этом засе­дании и арестованный 10 января, был позднее оправдан судом, а травля Либкнехта началась уже в первых числах декабря, когда никто и предвидеть не мог январских собы­тий? Нет, преследование и убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург не было боевым действием гражданской войны. На то были иные причины.

Первой была та, что Либкнехт и Роза Люксембург, как никто другой; олицетворяли в глазах и друзей и врагов революцию в Германии. Они были ее символом, и поэтому, убивая их, убивали и революцию. К Карлу Либкнехту это относится даже больше, чем к Розе Люксембург.

Другая причина в том, что они, как никто другой, раз­глядели ту бесчестную игру, которую с самого начала вела с германской революцией ее мнимые вожди, и ежедневно во весь голос разоблачали ее. Они были квалифицирован­ными свидетелями, которых убили, так как их свидетель­ствам нечего было противопоставить. К Розе Люксембург это относится даже больше, чем к Карлу Либкнехту.

Убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург было убийством тех, кто превосходил своих противников муже­ством и умом, было убийством неопровержимой правды.

Кто был виновен в этом убийстве? Непосредственными исполнителями были, конечно, тогдашний капитан Пабст, | который спустя десятилетия, в 1962 г., используя закон об истечении срока давности, открыто похвалялся делом сво­их рук и его команды убийц. Конечно, они не были про­стыми орудиями преступления, тупо и равнодушно выпол­нявшими полученные приказы. Нет, они не только сознательно шли на это преступление, но и проявляли при этом рвение. Но были ли они единственными или даже главными преступниками?

Нельзя не заметить, что травля Либкнехта и Люксем­бург, открытые призывы к их убийству и подготовка к со­вершению этого преступления начались не позднее первых чисел декабря 1918 г., задолго до того, как на сцену вышли убийцы из гвардейской кавалерийской стрелковой диви­зии. Нельзя забывать о награде, обещанной тогда за голо­вы Карла и Розы, о заявлении заместителя военного коменданта Берлина, о враждебной кампании, развязан­ной не только буржуазной, но и особенно социал-демокра­тической прессой, а после того, как преступление сверши­лось, о лицемерных оправданиях Шейдемана, о холодном удовлетворении Носке. Эберт, насколько можно судить, всегда хранил гробовое молчание.

Нельзя не видеть и того неприкрытого, бесстыдного покровительства, которое оказывалось судебными и пра­вительственными органами непосредственным убийцам (большинство из них в результате превращенного в фарс разбирательства было оправдано военным судом их соб­ственной дивизии; тем же из них, кого пришлось приго­ворить к незначительным срокам за «необеспечение долж­ной охраны» и «устранение трупа», сразу же после суда дали возможность бежать). Нельзя не видеть, наконец, той реакции всего буржуазного и социал-демократического общественного мнения на это убийство, которая выражала целую гамму чувств — от молчаливого оправдания до от­крытого ликования. То была реакция сообщников-укрыва­телей, и в ней до сегодняшнего дня ничего не изменилось.

Еще в 1954 г. либеральный юрист и историк Эрих Эйк писал: «Нельзя оправдывать убийства напоминанием ста­рой пословицы «кто поднял меч, пусть от меча и погиб­нет». Слишком много кровавых преступлений было совершено единомышленниками Либкнехта и Люксембург, что­бы испытывать чересчур сильное возмущение постигшей их самих судьбой». И еще в 1962 г. «Бюллетень ведомства прессы и информации правительства ФРГ» (№27) назвал эти убийства «расстрелом по законам военного времени». Убийство 15 января 1919 г. было первым шагом, пред­вестником тысячекратных убийств в последующие месяцы власти Носке, миллионов и миллионов убийств в последу­ющие годы власти Гитлера. Оно было стартовым выстре­лом для совершения всех остальных убийств. И именно это преступление до сих пор не хотят признать как тако­вое, оно до сих пор ждет искупления и раскаяния. Поэто­му оно до сих пор взывает к небу над Германией[lxv]. Поэто­му оно до сих пор, словно смертоносный луч лазера, шлет свой палящий свет.

Гражданская война

С января май 1919 г., а в отдельных местах и до середины лета в Германии бушевала кровавая граждан­ская война, результатом которой были тысячи человече­ских жертв и невыразимое чувство бесконечной горечи.

Эта гражданская война породила Веймарскую респуб­лику и определила ее злополучный исторический путь. Это она зачала также и третью империю, которая возникла позднее. Ибо она сделала раскол старой социал-демокра­тии неизлечимым, лишила оставшуюся основную часть СДПГ всякой возможности вступить в союз с левыми си­лами в будущем, обрекая ее навечно на положение партии меньшинства. Кроме того, гражданская война породила в добровольческих отрядах, которые вели и выиграли ее для социал-демократического правительства, взгляды и при­вычки, ставшие позднее господствующими в отрядах СА и СС. Нередко они вырастали из тех же отрядов добро­вольцев. Поэтому гражданская война 1919 г. была цент­ральным событием истории Германии нашего столетия. Однако она странным образом почти полностью выброше­на, вытравлена из исторической картины. На то есть свои причины.

Одна из них — просто стыд. Все участники стыдятся роли, которую они сыграли в гражданской войне. Потер­певшим поражение революционерам стыдно того, что они не совершили никаких славных деяний, не одержали даже частичных побед, не сумели достойно погибнуть. Прояви­лись лишь полная неразбериха, нерешительность, несосто­ятельность тысячи безымянных страданий и смертей. Но и победителям стыдно. Они образовали странную коали­цию — из социал-демократов и будущих нацистов. Как те, так и другие партнеры этой противоестественной коали­ции не испытывали впоследствии желания признаться в со­деянном: социал-демократы — что они взяли к себе на службу тех, кто предвосхитил головорезов из СА и СС, стал для них образцом, и натравили этих будущих наци­стов на своих единомышленников, нацисты — что позволи­ли социал-демократам завербовать себя и под их руковод­ством узнали вкус крови. История охотно умалчивает о тех событиях, которые вызывают чувство стыда у всех ее участников.

Но есть еще одна причина, объясняющая исчезновение гражданской войны 1919 г. из истории Германии и памяти немцев: эта война не дает материала для интересных «ис­торий», в ней нет ничего, что могло бы лечь в основу увле­кательного повествования, — ни драмы с напряженным развитием действия и запоминающимися кульминацион­ными моментами, ни захватывающей борьбы между до­стойными противниками. Кровавая волна лениво катилась по Германии, так и не охватив сразу всю страну. Стоило затоптать чадящий огонь в одном месте, как он вспыхивал где-то еще. Все началось в первых числах февраля на по­бережье Северного моря, где центром стал Бремен, затем, в середине февраля, главный театр войны неожиданно оказался в Рурской области, в конце февраля — в Тюрин­гии и Средней Германии, в начале и середине марта — в Берлине, в апреле — в Баварии, в мае — в Саксонии. В промежутках были крупные локальные события вроде боев в Брауншвейге и Магдебурге, а также бесчисленные мелкие столкновения, сохранившиеся лишь в местных хрониках: путаная, бесформенная череда разрозненных больших и малых сражений, боев и убийств.

Притом всякий раз с самого начала было ясно, чем все это кончится, все развивалось по одной и той же схеме, по­вторяясь с бесконечной монотонностью. Пять-шесть меся­цев гражданской войны 1919 г. так же трудно поддаются конкретному описанию, как и пять-шесть дней революции в ноябре 1918 г., копией которых они были. Тогда повсюду в Германии с небольшими местными отклонениями повторялась одна и та же картина, так было и сейчас; тогда беспрепятственная победа революции, теперь не беспре­пятственное, но неодолимое победное шествие контррево­люции. Разница была лишь в том, что тогда, в ноябре, события развивались с бешеной скоростью, а теперь двига­лись с мучительно медленной методичностью; тогда было пролито немного крови, а теперь она лилась потоками; тогда революция была стихийным, лишенным руководст­ва действием самих масс, которому с величайшим нежела­нием подчинились социал-демократические лидеры, позво­лившие поставить себя у власти, в то время как теперь контрреволюция была систематической, узаконенной, во­енной акцией, осуществляемой по приказу тех же социал-демократических лидеров.

И в этом нет никаких сомнений: инициатива в развя­зывании гражданской войны, принятие решения об этом и тем самым — если мыслить в этих категориях — «вина» за гражданскую войну принадлежит руководству социал-де­мократической партии, в особенности Носке и Эберту. Конечно, другая сторона иногда давала им повод для на­падения, но далеко не всегда. После январских событий в Берлине была только еще одна «вторая волна» револю­ции — Мюнхен в апреле, в остальном же Эберт и Носке с начала и до конца вели наступление. Для того чтобы по­нять происшедшее, надо, прежде всего, представить себе ход их мыслей.

При этом не стоит тратить много времени на Носке. Носке был примитивным насильником, признававшим в политике лишь простейшую формулу «друг.или врагами соответственно действовавшим простым методом: бить лю­бого врага, в любое время и всеми имеющимися средства­ми. Его последующие заявления, как и его дела, показы­вают, что это был человек неспособный к разносторонним оценкам, влюбленный в насилие, по своему складу он больше подходил национал-социалистам, чем социал-демо­кратам. Однако Носке не был «мозговым центром» граж­данской войны. Он был лишь правой рукой — или правым кулаком — Эберта. Именно Эберт та фигура, которая по­зволяет что-то понять.

Эберт не был нацистом, даже в своем подсознании, и не был лишен аналитических способностей. Он искренне считал себя социал-демократом и по-своему даже другом рабочих. Его цели были целями предвоенной СДПГ, сформулированными его предшественниками: парламентаризация и социальная реформа. Но он не был революционе­ром. Революцию он считал «излишней» (его любимое сло­вечко) и незаконной. Он ненавидел ее «как грех». Все, че­го он действительно всегда хотел, было достигнуто в ок­тябре 1918 г., когда кайзер даровал власть парламенту и социал-демократы вошли в правительство. Все, что приба­вил к этому ноябрь 1918 г., было в его глазах глупостью, недоразумением и безобразием. А то, что он сам был вы­нужден на словах высказываться в поддержку революции, делало ее в его глазах еще менее привлекательной.

Эберт никогда не испытывал угрызений совести из-за того, что предал революцию, он скорее обижался на нее за то, что временами она вынуждала его вести двойную игру. Если он и испытывал угрызения совести, то только по отношению к старому строю, поскольку он какое-то время вынужден был строить из себя революционера. Но обстоя­тельства были сильнее и вынуждали его к притворству. Ему пришлось вступить в союз с «независимыми» и пойти на то, чтобы его власть была узаконена Советами, играть роль «народного уполномоченного». Все это было очень не­приятно, но не имело значения в его глазах. В душе он все время оставался наместником старого государства и старого парламентского большинства.

После того как 19 января 1919 г. выборы в Националь­ное собрание восстановили это прежнее большинство, су­ществовавшее в рейхстаге (СДПГ —38%, Центр—19, немецкая демократическая партия— 18%)[lxvi], Эберт вновь ощутил твердую почву под ногами. Благодаря этим выбо­рам для него все, что произошло между 9 ноября и 19 ян­варя, перестало существовать. Все революционные учреж­дения, возникшие в этот период, в особенности рабочие и солдатские Советы, потеряли в его глазах всякое право на существование, и он просто не мог понять, как они сами этого не видят. Но они, естественно, не видели этого, и по­этому, как он ни сожалел, их пришлось устранить с помо­щью силы. Эта совершенно искренняя, хотя и крайне субъ­ективная позиция Эберта стала причиной гражданской войны в Германии.

Насколько твердо Эберт был убежден в этом, видно на почти гротескном примере. Номинально высшим револю­ционным государственным органом, назначавшим, в част­ности, и правительство «народных уполномоченных», был Центральный Совет рабочих и солдатских Советов, из­бранный Всегерманским съездом Советов в Берлине. Этот Центральный Совет был образцом кротости и безынициа­тивности. Он состоял только из представителей СДПГ, ни разу не оказал Эберту даже малейшего сопротивления и активно помог ему удалить представителей НСДПГ из пра­вительства. После выборов он был готов передать свои полномочия Национальному собранию. Но даже этого Эберт ему не позволил, заявив, что передавать больше не­чего. Поскольку теперь избрано Национальное собрание, сказал Эберт, Центральный Совет должен просто помалки­вать, собрать вещички и исчезнуть. Из-за этого возник первый, и единственный серьезный конфликт между Эбертом и Центральным Советом, который, лишившись всякой власти, еще какое-то время влачил призрачное существо­вание. Этот гротескный эпизод, не имеющий политическо­го значения, проясняет политическую позицию Эберта: по его мнению, выборы в Национальное собрание, которое со своей стороны вскоре избрало его, Эберта, временным рейхспрезидентом, создали новую законность, являвшую­ся преемницей старой, существовавшей в октябре 1918 г. Все, что было между ними, стало сейчас, если уже не рань­ше, незаконным. Притом констатация этого имела обрат­ную силу. Революция была аннулирована в юридическом смысле. Теперь ей оставалось любезно самоликвидировать­ся и в фактическом плане. Рабочие и солдатские Советы должны были исчезнуть. Эберт искренне верил, что все это само собой разумеется.

Но Советы существовали и, естественно, смотрели на вещи совсем иначе. Для них революция не была аннулиро­вана ни в юридическом смысле, ни фактически. Для них она оставалась все еще единственным источником новой законности. «Мы можем приказать «народным уполномо­ченным» уйти, а не они нам», — так рассуждал даже крот­кий Центральный Совет, а местные Советы, в руках ко­торых повсюду все еще находилась власть на местах, сна­чала были склонны отвечать на требование Эберта горь­ким смехом. Они чувствовали поддержку рабочих масс. Эти массы большей частью состояли из демобилизованных солдат, которые еще не забыли войны, и почти у каждого из них дома была винтовка. Оружия и патронов сразу по­сле войны в Германии было в избытке. Кто осмелился бы приказать победоносному вооруженному народу разойтись по домам, словно группе школьников после глупой продел­ки? Позднее председатель лейпцигского рабочего Совета Курт Гейер писал печально и самокритично: «Обладание властью на местах полностью затемнило радикальным мас­сам понимание действительного соотношения сил в стра­не».

Но не только «радикальные массы», сами Советы, вклю­чая участвовавших в них умеренных представителей СДПГ, совершенно не понимали, как можно было вдруг объявить революцию не состоявшейся. Конечно, теперь было Национальное собрание, выборы в которое были про­ведены по решению самого съезда Советов. Но, принимая такое решение, съезд и не помышлял ликвидировать этим революцию. Наоборот, в глазах Советов Национальное со­брание был обязано своим существованием только реше­нию съезда Советов о выборах, которое и придавало собра­нию законный характер. У него были совершенно кон­кретные задачи: принять конституцию и издавать законы, утверждать бюджет, контролировать деятельность правительства. Но отнюдь не имелось в виду делать его всесиль­ным, тем более оно не могло аннулировать революцию. Советы по-прежнему считали себя законными государст­венными органами, созданными революцией и существо­вавшими рядом с ним так же, как прежде рядом с кайзе­ровским рейхстагом имелись органы власти земель и об­щин. Ведь до ноября 1918 г. существовал избранный на основе всеобщих выборов парламент в государстве, кото­рое было классовым государством. Так должно было оста­ваться и теперь, и только вместо дворян и богачей рево­люция сделала господствующим классом рабочих и солдат. Так представляли себе положение Советы. Солдатские Советы все еще претендовали на осуществление дисципли­нарной власти в войсках, а рабочие Советы все еще счита­ли себя — в силу революционного права — решающим руководителем государственного аппарата. И когда это положение стали оспаривать, был поставлен вопрос о власти[lxvii].

Наиболее ясно это высказал Носке.21 января он заявил на заседании кабинета; «Правительству необходимо придать авторитет путем создания средств власти. В тече­ние недели были сформированы войска численностью двадцать две тысячи человек. По этому несколько изменился

тон разговора с солдатскими Советами. Прежде солдатские Советы были фактором власти, а теперь этим фактором стали мы. В тот же день Носке пригрозил представителям солдатского Совета 7-го армейского корпуса в Мюнстере, заявившим протест против восстановления знаков раз­личия в армии и вербовки в добровольческие отряды: «Вы неправильно понимаете полномочия вашего солдатского Совета. В ближайшие дни мы заставим вас это понять. Все будет по-другому! Правительство не собирается терпеть ваших действий и вмешается, как оно уже сделало это в других местах». Последняя фраза явно была намеком на январские события в Берлине и убийство Либкнехта и Розы Люксембург.

И правительство действительно вскоре «вмешалось» — сначала в Бремене, затем в Рурской области, потом в Тю­рингии и т. д. В начале февраля гражданская война по­степенно распространилась по всей Германии. Поводы для вмешательства были различными. В большинстве случаев они имели непосредственно военный характер; саботаж вербовки в добровольческие отряды, отказ солдатских Со­ветов восстановить знаки различия и воинского привет­ствия (они ссылались при этом на решение Всегерманского съезда Советов, которое Эберт и Носке практически отменили уже 19 января), иногда забастовки или волне­ния на местах.

В действительности же речь повсюду шла об одном — о существовании рабочих и солдатских Советов и тем са­мым о законности революции. Генерал Меркер, команду­ющий ландъегерским корпусом, который по велению Нос­ке стал «покорителем городов», заявил об этом вполне откровенно: «В борьбе правительства против леворадикалов речь шла исключительно о сохранении политической власти. Ради этой чисто политической цели были исполь­зованы войска как средство власти для стабилизации внут­ренней политики. Однако слабость правительства не позво­ляла открыто заявить об этом. Оно боялось четко опреде­лить свою позицию и признать, что добровольческие отря­ды служат для ликвидации власти Советов там, где она еще сохранялась. В конечном счете только это имело зна­чение. Правительство нашло выход из положения, делая вид, будто поводом для вмешательства являются военные дела. Мне была не по душе эта нечестность. Я увереннее чувствовал бы себя перед руководителями рабочих, если бы мог прямо заявить им: «Мое прибытие означает борьбу против власти Советов, к которой вы стремитесь, и про­тив господства вооруженного пролетариата».

Меркер был крайне консервативным, даже реакцион­ным офицером, но офицером старой школы, привыкшим к дисциплине и послушанию, а его ландъегерский корпус, по крайней мере, в гражданской войне 1919 г., был в из­вестном смысле лоялен и надежен в отношении правитель­ства. Этого нельзя сказать о большинстве других добро­вольческих отрядов, которые в лихорадочной спешке фор­мировались за месяцы гражданской войны. К ее концу насчитывалось шестьдесят восемь официальных добро­вольческих отрядов, в которых, по данным Носке, состояло почти четыреста тысяч человек. Каждый из бойцов давал клятву верности своему командиру, то есть, по словам Носке, соблюдался почти тот же ритуал, «как и во время Валленштейна». Самое примечательное, что ни Эберт, ни Носке ничего особенного в этом не видели, во всяком слу­чае, не находили причин для беспокойства. Еще большее удивление, чем беспощадная жестокость, с которой они подавляли революционеров, приведших их к власти, вызы­вает та близорукость и беззаботность, с которой они воо­ружили своих смертельных врагов справа и приучили их к вкусу крови.

Ведь в том, что касалось политических взглядов подав­ляющего большинства командиров этих добровольческих отрядов и их солдат, с самого начала не могло быть ни малейших сомнений. «Было бы крайним преувеличени­ем, — писал тогдашний лейтенант гвардейской кавалерий­ской стрелковой дивизии фон Эртцен, — утверждать, буд­то офицеры, находившиеся в отеле «Эден», испытывали симпатию к членам правительства того времени». Это дей­ствительно было бы преувеличением. Так, полковник Рейнгард — позднее командир этой дивизии, приобретший известность в качестве «освободителя» или, вернее, палача Берлина, — еще в рождественские дни 1918 г. говорил о «социал-демократическом шабаше ведьм», а позднее в об­ращении к своим войскам назвал правительство, на служ­бе которого они состояли, «отребьем». Командир «Сталь­ного отряда» капитан Генглер 21 января 1919 г. записал в дневнике о правительстве Эберта: «Придет день, когда Я рассчитаюсь с этим правительством и сорву маску со всей этой жалкой, подлой своры». Подполковник Гейнц, другой известный командир добровольческого отряда, заявил спустя пару месяцев: «Это государство, порожденное мятежом, всегда будет нашим врагом независимо от того, кто будет его возглавлять и какая конституция будет при­нята... За империю! За народ! Война правительству! Смерть демократической республике!» А фон Гейдебрек, тогда командир добровольческого отряда «Оборотень», а затем один из высших руководителей СА и, в конце концов, вместе со своим начальником Ремом расстрелянный Гитле­ром 30 июня 1934 г., говорил: «Война государству Вейма­ра и Версаля! Война ежедневно и любыми средствами! Насколько я люблю Германию, настолько я ненавижу рес­публику 9 ноября!»

Так думали командиры тех четырехсот тысяч человек, которых вооружили и направили против рабочих Эберт и Носке, которым они доверили защиту буржуазной респуб­лики, а также собственную судьбу. Что касается Носке, который, в сущности, имел с ними немало общего и в тече­ние последующего года порой носился с мыслью, чтобы с их помощью стать диктатором, это еще в какой-то степени понятно. Что же касается Эберта, то у него проявились поразительные ограниченность и тупость. Ведь Эберт меч­тал не о государстве эсэсовцев, а о буржуазно-парламент­ской демократии, совместном правлении социал-демокра­тов и средней буржуазии, о спокойствии, порядке и поря­дочности, о государстве средних слоев, в котором учиты­вались бы также и интересы рабочих. И для того, чтобы создать его, он спустил на рабочих дикую свору, которой уже тогда были присущи почти все черты будущих голо­ворезов СА и СС, многие из которых позднее лично сыгра­ли роль в захвате Гитлером власти. Кроме Гейдебрека, в хронике гражданской войны 1919 г. всплывают уже, на­пример, имена Зельдте и фон Эппа, из которых один позд­нее стал министром в правительстве Гитлера, а другой — его наместником в Баварии.

Совершенно очевидно, что Эберт не мог постичь сущ­ности этих предшественников нацизма. Он видел справа от себя лишь вежливых, культурных, состоятельных лю­дей, и у него никогда не было иной цели, кроме как до­биться, чтобы и он, и его СДПГ были признаны этими людьми в качестве равноправных партнеров, способных к совместному правлению. А разве эта цель не была достиг­нута с октября 1918 г.? Разве сам Людендорф не признал в конце концов и даже не приказал (хотя, к сожалению, лишь в час поражения) осуществить парламентаризацию с участием социал-демократов в правительстве, к чему Эберт стремился на протяжении всей войны? Что это могло быть ловушкой, подобная мысль ни разу не возник­ла у Эберта, как и мысль о том, что революция, которая в ноябре укрепила тылы созданого в октябре правитель­ства, была его единственным шансом вырваться из этой ловушки. Он видел лишь почетное поручение стать спаси­телем буржуазного государства в час беды. Этому пору­чению он в душе всегда оставался верея и не ждал справа ничего, кроме благодарности. Единственными врагами справа, как он считал, могли быть монархисты (монархию он, к сожалению, уже не мог спасти), но бойцы доброволь­ческих отрядов монархистами отнюдь не были. То, к чему они стремились, за что боролись и даже убивали, было всем, чем угодно, но не монархией! Это было нечто такое, что лишь позднее было облечено в слова, и сделал это человек, который был тогда еще мелким шпиком бавар­ского рейхсвера в Мюнхене[lxviii].

Его дух, позднее нашедший свое выражение в концен­трационных лагерях и командах смерти, уже в 1919 г. овладел, еще не будучи ясно выраженным, войсками контр­революции, которую призвал Эберт и возглавил Носке. Революция 1918 г. была добродушной, контрреволюция — жестокой. Можно признать, что ей пришлось драться за свою победу, в чем не было нужды у революции, и что дру­гая сторона тоже допускала случаи жестокости и грубо­сти, без чего не обходится ни одна, гражданская война. Но бросаются в глаза два моментам. Почти повсюду дис­циплинированные и хорошо вооруженные правительствен­ные войска с самого начала намного превосходили набран­ные в спешке и вооруженные лишь винтовками рабочие отряды местных Советов, и поэтому уже в боях потери были весьма неравными. Кроме того, действительно ужас - полевые суды, массовые расстрелы без суда, пыт­ки и избиения, — как правило, начинался уже после побе­ды правительственных войск, когда им нечего было боять­ся и можно было свирепствовать без помех. Во многих городах Германии творились в то время страшные дела, хотя об этом и не сообщает ни один учебник истории.

Правда, не для всех контрреволюция была ужасом, не­которые видели в ней спасение и избавление. Если в рабо­чих кварталах захваченных добровольческими отрядами городов царил страх или скрытая ярость, на занятых с боем улицах не было ни души, а офицеры, в одиночку по­являющиеся на «оккупированной территории», рисковали подвергнуться нападению и линчеванию, то в районах, где жила буржуазия, «освободителей» встречали с благодар­ностью и восторгом: пиво, шоколад, сигареты, девушки, посылающие воздушные поцелуи, и дети, размахивающие черно-бело-красными флажками[lxix]. Эта гражданская вой­на, как и другие гражданские войны, была войной классов. Своеобразие состояло лишь в том, что войну против рабо­чего класса в данном случае вело социал-демократическое правительство.

Как и всякая гражданская война, эта война по мере своего развертывания вызывала эскалацию террора. Вна­чале в Бремене и Средней Германии все обошлось еще сравнительно сносно. В Рурской области, где стихийные бои продолжались в течение нескольких педель после окончания главных боев в феврале, уже имело место мно­го отвратительных эпизодов. Ужасное произошло в Бер­лине, где в марте войска Носке под командованием пол­ковника Рейнгарда перешли в наступление, имея в виду двойную задачу: захват рабочих кварталов на востоке и севере города, до которых не дошли руки в январе, и разо­ружение ненадежных частей берлинского гарнизона, участ­вовавших в ноябре в революции. Здесь в первую очередь речь шла о Народной морской дивизии. Чудовищный эпи­зод из этой главы революции вошел во все учебники исто­рии. Когда матросы Народной морской дивизии явились по вызову и без оружия в административное здание на Францёзишештрассе, чтобы получить увольнительные до­кументы и причитающееся денежное довольствие (в На­родной морской дивизии всегда в той или иной форме вставал вопрос о жалованье), тридцать из них без всякого основания и предупреждения были схвачены, выведены во двор, поставлены к стенке и расстреляны.

Но эти тридцать матросов были лишь частицей тех, кто был казнен в Берлине. Носке, безусловно, не преувеличи­вая, считает, что их было «около тысячи двухсот». Он сам отдал безжалостный приказ: «Каждый, кто будет задержан с оружием в руках в борьбе против правительственных войск, должен быть немедленно расстрелян». Полковник Рейнгард дал этому приказу еще более широкое толкова­ние: «Все жители домов, из которых велась стрельба по 174

войскам, должны быть выведены на улицу независимо от того, признают они себя виновными или нет. В их отсут­ствие в домах должны проводиться обыски. Подозритель­ные личности, у которых будет найдено оружие, подле­жат расстрелу». Следует представить себе перенаселенные рабочие казармы на востоке Берлина. О том, что в соответ­ствии с этим приказом происходило 11, 12 и 13 марта 1919 г. на улицах в районе Александерплац и Берлин-Лихтенберга, имеются свидетельства, о которых лучше умолчать.

Уже во время мартовских боев в Берлине в отдельных местах отчаяние вело к безнадежному сопротивлению с такой степенью озлобленности, которая до этого не встре­чалась в ходе гражданской войны в Германии. Но мартов­ские бои в Берлине еще не были апогеем этой кровавой войны. Им месяцем позже стал Мюнхен.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: