Мюнхенская Советская республика 1 страница

Революция в Баварии проходила иначе, чем в осталь­ной Германии.

В отличие от Берлина революция в Мюнхене не оказа­лась с самого начала в руках ее врагов. В отличие от ос­тальной Германии она не была делом масс, лишенных руководства. У нее были руководители и свой вождь — Курт Эйснер, который без опоры на какую-либо органи­зацию в течение трех месяцев полностью владел положе­нием в Баварии, неповторимо сочетая в себе находчивость и энергию, идеализм и хитрую изворотливость, тонкое по­литическое чутье и твердую хватку.

Пока был жив Курт Эйснер, революция в Баварии проходила успешно и бескровно. После его убийства на­ступил хаос, но сначала была массовая вспышка горечи и бешеной жажды мщения. Такого не было нигде, даже после убийства Либкнехта и Розы Люксембург. Его смерть показала, что Эйснер завоевал сердца простых мюнхенцев.

Возможно, это и есть его самое удивительное дости­жение, так как он был абсолютно лишен качеств, необхо­димых, чтобы стать народным героем Баварии. Он был не баварцем, а уроженцем Берлина, к тому же еще евреем и литератором, типичным представителем интеллиген­ции — с бородой, в очках и с богемными привычками. Эйснер вырос в центре Берлина, между оперой и каштановой рощей, его отец владел на Унтер-ден-Линден магазином военных принадлежностей и старых орденов получив пра­во именоваться поставщиком императорского двора. Блуд­ный сын стал эстетом и социал-демократом. Но и в СДПГ он был скорее журналистом, чем политическим деятелем, успешно занимаясь главным образом театральной критикой. В 1907 г., когда ему было сорок лет, он перебрался в Мюнхен. Не играя особой роли в СДПГ, он скорее принадлежал к правому, либеральному полубуржуазному крылу. Лишь война повернула его влево и к СДНГ, которая в качестве организованной партии не имела в Баварии почти никакого влияния. Эйснер и не предпринимал ниче­го для ее организации. Он не был тогда ни партийным работником, ни вождем. Но в январе 1918 г. он занимался организацией забастовки — это было его первым политическим выступлением. Он был арестован и на девять месяцев заключен без суда в следственную тюрьму, в октябре был освобожден, а в ноябре возглавил революцию в Мюнхене.

Фактически он автор этой революции. Ноябрьская ре­волюция в Мюнхене была спектаклем одного актера. Все, что в Берлине в субботу и воскресенье 9 и 10 ноября стало содержанием революционных действий — переход войск на сторону революции, массовая демонстрация, провозгла­шение республики, создание революционного парламента, образование правительства, выборы в Советы, — в Мюнхе­не произошло в несколько иной последовательности за два дня до этого, в ночь с 7 на 8 ноября, причем в постановке Курта Эйснера и с Куртом Эйснером во всех главных ролях. Он был одновременно Отто Вельсом и Либкнехтом, Эмилем Бартом и Шейдеманом, в известном смысле даже Эбертом мюнхенской революции, в том смысле, что оказался единственным, кто точно знал, чего хотел, и пони­мал, как это осуществить.

Мюнхенская революция началась массовым митингом на Терезиенвизе в четверг после обеда 7 ноября. Бавар­ское королевское правительство разрешило проведение этого организованного СДПГ митинга, чтобы открыть кла­пан для выпуска революционных паров. Лидер СДПГ Эрхард Ауэр заверил, что его люди надежны, ничего осо­бенного не произойдет, а «этого Эйснера прижмут к стен­ке». Действительно, после речей, в которых было выдви­нуто требование упразднения монархии и свержения правительства, часть демонстрантов во главе с Ауэром в организованном строю прошла через центр города, а затем разошлась. Однако тем временем Эйснер возглавил другую демонстрацию, не меньшую по числу участников, но шед­шую в ином направлении — на север, к казармам мюнхен­ского гарнизона.

Там этим вечером произошел решающий акт любого государственного переворота — «поворот» вооруженных сил в сторону восставших. Затем все еще под личным ру­ководством Эйснера в пивном зале «Матезер» было сымпро­визировано провозглашение первого рабочего и солдатского Совета. Затем глубокой ночью, когда король уже бежал из Мюнхена, а вооруженные солдаты на грузовиках заня­ли центр города и выставили охрану у правительственных учреждений, в здании ландтага на Праннерштрассе пер­вое же заседание этого Совета («революционного парла­мента») провозгласило республику и назначило Эйснера премьер-министром.

На следующее утро у Эйснера состоялись решающие политические беседы: с королевским премьер-министром, который, заявив протест, покинул свой служебный каби­нет, и с лидером СДПГ Ауэром, который, стиснув зубы, согласился занять пост министра внутренних дел в пра­вительстве Эйснера. В тот же день после обеда на первом заседании Временного национального Совета Эйснер пред­ставил свое правительство. Так завершилась мюнхенская революция, стремительно осуществленная собственными силами за двадцать четыре часа. Не было сделано ни одно­го выстрела, не пролито ни капли крови. И тот, кто осуще­ствил это чудо, вчера еще пребывавший в неизвестности, сегодня держал в своих руках все нити событий.

Этим вечером Эйснер произнес во Временном нацио­нальном Совете «удивительно гладкую речь, если учесть, что он практически не спал предшествующей ночью»,—так пишет американский историк Аллан Митчел, описываю­щий революцию в Баварии и весьма критически, пожалуй, даже неприязненно, относящийся к Эйснеру.

Но речь Эйснера 8 ноября была не только гладкой. Это была речь государственного деятеля. Он заявил, что, ког­да «наступят более спокойные времена», будет созвано Национальное собрание, которое определит окончатель­ную форму государственной власти. Пока же необходимо прямое правление народа с помощью «стихийной движущей силы» революционных Советов. Решающее теперь — явно новое начало, полное отречение от старого государ­ства, прежде всего безоговорочный отказ от его прежней политики войны, если хотят получить сносный мир. «Пра­вительству, которое взяло на себя все обязательства, вы­текающие из прошлого, — сказал Эйснер с явным намеком на Берлин, — грозит ужасный по своим последствиям мир­ный договор».

В отличие от Эберта Эйснер с первого же дня ясно оце­нивал международное положение побежденной Германии и имел четкую внешнеполитическую концепцию. Он видел опасность продиктованного Германии мирного договора и пытался предупредить ее путем впечатляющей демонстра­ции разрыва со старым внутри страны и путем прямых контактов с внешним миром — с западными державами, особенно с Америкой; в отношении же России у него ни­каких планов не было. Впоследствии эта политика Эйснера не нашла отклика в Берлине. Как раз в области внешней политики берлинское правительство выступало за пол­ную преемственность кайзеровского курса и считало решительный отказ Эйснера от политики, приведшей к войне 1914 года, проявлением антипатриотизма. Тем гор­ше было протрезвление, когда победители в Версале нача­ли обращаться с «новой» Германией Эберта так же, как если бы она оставалась все той же проигравшей войну кайзеровской империей.

Но нас интересует не столько внешняя политика Эйс­нера, сколько его руководство революцией в Баварии, ко­торое надо признать мастерским, хотя и остается сомни­тельным, удалось ли бы успешной революции в Баварии, в конце концов, удержаться перед лицом победоносной контрреволюции в остальной Германии. Эйснер был един­ственным человеком в Германии, который четко понимал задачи революции в этой стране и умело содействовал ей на ее первом этапе. В этом его отличие от Эберта, который только и думал о том, как бы удушить революцию. В этом и отличие Эйснера от Либкнехта, который требовал от революции того, чего она не могла дать. Противником Эберта был не Либкнехт, а Эйснер. Артур Розенберг не случайно назвал его единственным государственным дея­телем, который внес творческое начало в германскую революцию.

Чего желали революционные массы в Германии? Не

социализма, во всяком случае не с самого начала револю­ции. В ноябре не было случаев захвата фабрик. Требова­ния социализации играли некоторую роль лишь на значи­тельно более позднем этапе, и то лишь у горняков. Хотели прежде всего конца войны и свержения военной диктату­ры, а также и монархии. Но за требованием свержения военной диктатуры и монархии скрывалось большее, а именно свержение господствовавших до сих пор классов. Рабочие и солдатские Советы, созданные революцией и являвшиеся ее главным достижением, хотели занять мес­то старого офицерского корпуса и старой бюрократии. Гос­подствующими классами, из которых набирались руково­дящие кадры государства, отныне должны были стать не дворянство и крупная буржуазия, а рядовой состав армии и рабочие. Новое государство должно было стать государ­ством рабочих. Эйснер добавил: и государством крестьян. Бавария при Эйснере была единственной землей в Герма­нии, которой и крестьянские советы с самого начала играли важную роль.

Значит, диктатура Советов? Отнюдь нет. Ведь сами же Советы приняли решение о выборах в Национальное со­брание. Эйснер в Баварии тоже поддержал выборы в ланд­таг, хотя и предпочел бы оттянуть их, и не очень спешил созвать ландтаг после того, как прошли выборы. Советы не стремились к диктатуре Советов. Они не хотели ни диктатуры Советов, ни диктатуры парламента, а консти­туционной демократии Советов. По существу это была кон­ституционная конструкция, схожая с привычной системой Бисмарка, но только поставленной на голову, или, вернее, с головы на ноги. Рабочие и солдатские Советы в качестве государственной власти — так же, как до этого ею были дворянство и крупная буржуазия. Объединенная вновь социал-демократическая партия в качестве государствен­ной партии, формирующей независимое от парламента стабильное правительство, — так же, как это прежде дела­ли консерваторы. Наряду с этим, как и прежде, свободно выбираемый всем народом (в том числе и не господствую­щими уже классами) парламент в качестве народного представительства, законодательного и контролирующего органа с правами, возможно несколько расширенными по сравнению с прежним рейхстагом, однако не обладающий всей полнотой власти. Таким было государственное устрой­ство, которое повсеместно провозглашала в качестве своей цели революция 1918 г. в Германии. И для тех, кто, как Эйснер, хотел слышать, эти требования отчетливо звучали на всех революционных митингах, во всех словах и делах революции[lxx].

Но Эберт и Либкнехт видели лишь одну альтернативу: диктатура Советов или буржуазно-парламентская демо­кратия, причем каждый из них отдавал предпочтение одной из этих противоположностей. Эйснер был единствен­ным, кто понимал, что революция и не ставила вопрос об этой альтернативе. Этот литератор и приверженец богемы был в 1918 г. в Германии единственным революционером-реалистом[lxxi]. Он считал, что альтернатива состояла не в выборе между диктатурой Советов или парламентаризмом, а между революцией и контрреволюцией и что революция не была равнозначна ни диктатуре Советов, ни диктатуре парламента, а означала сбалансированную систему взаим­ного контроля между властью Советов и парламентом. Он понимал также, что Советы были молоды и неопытны и что им нужно время, чтобы войти в роль. Поэтому он и пытался оттянуть выборы в ландтаг, а когда это не уда­лось, как можно дольше отложить его созыв.

Как и следовало ожидать, в католической Баварии результатом выборов было буржуазно-католическое боль­шинство. Крупнейшей по численности (шестьдесят шесть депутатов из ста восьмидесяти) оказалась Баварская на­родная партия (БНП) - та самая партия, которая теперь называет себя ХСС. СДПГ получила шестьдесят один ман­дат и была второй по численности. НСДПГ, к которой Эйснер принадлежал (хотя, впрочем, не уделял серьезно­го внимания ее укреплению), добилась более чем скромных результатов, получив в ландтаге всего три места.

Итоги выборов мало беспокоили Эйснера. Он мыслил не парламентскими, а революционными категориями. Хотя за буржуазией еще и шло большинство избирателей, она была дискредитирована войной и ее исходом, была испу­гана и пассивна. Массы же рабочих и солдат, независимо от того, голосовали ли они за СДПГ или за НСДПГ, были в состоянии высокого революционного подъема, полны активности и энергии. Их революционным органом были не партии, а Советы. И Эйснер чувствовал поддержку масс, когда требовал ослабления власти парламента и опоры на Советы. Из-за этого возник конфликт между Эйснером и министром внутренних дел в его правительстве, лидером

СДПГ Ауэром, вырос кризис в отношениях между Совета­ми и ландтагом.

Особенно наглядно проявился этот кризис в течение недели, предшествовавшей созыву ландтага, назначенному на 21 февраля: в одном из крыльев здания ландтага засе­дали его фракции, а в другом — Советы. Под режиссурой Ауэра фракции мастерили парламентскую правительствен­ную коалицию из социал-демократов и либералов, при ко­торой крупнейшая из представленных в парламенте партий — БНП — оказалась бы вытесненной в оппозицию. Советы готовились ко «второй революции» на тот случай, если бы парламентское правительство, как в остальных частях Германии, попыталось бы их ликвидировать. Эйснер был готов уйти с поста премьер-министра и для начала уступить Ауэру парламентскую деятельность. Но он в любом случае хотел остаться во главе Советов и, если при­дется, возглавить «вторую революцию». Его требование гласило: «укоренение» Советов в новой конституции.

Казалось, предстояла борьба за власть. Ее исход был неясен. Добровольческих отрядов в Баварии не было, а еще не демобилизованные воинские части в основном на­ходились под контролем своих солдатских Советов. Ком­промисс пока еще был возможен. До сих пор Бавария мог­ла служить образцом для революции в Германии, посколь­ку в этой земле, несмотря на возникавшие иногда критические моменты, дело обходилось без кровопролития. Во всех опасных ситуациях Эйснеру удавалось найти ком­промисс, хотя для этого нередко требовалось большое лич­ное мужество, а также исключительная гибкость. Возмож­но, что ему в конце концов удалось бы добиться того, к чему он стремился, — компромисса между властью Сове­тов и парламентским контролем.

Однако когда утром 21 февраля 1919 г. за несколько минут до десяти часов Эйснер сворачивал с Променаден-плац за угол к Праннерштрассе, направляясь на открытие ландтага и неся в портфеле речь об отставке, он был убит. Убийца — молодой человек в плаще, вышедший из подъезда навстречу Эйснеру и почти в упор выпустивший ему в голову две револьверных пули, — был нацистом полуеврейского происхождения. Граф Арко-Валлей был ис­ключен из «Общества Туле», организации, которая позд­нее не без оснований похвалялась тем, что была подлин­ным зародышем нацистского движения. Причина исключения — сокрытие того факта, что его мать была еврейкой. Поэтому он хотел, как позднее писал основатель «Обще­ства Туле» Рудольф фон Зеботтендорф, «доказать, что и полуеврей способен на геройский поступок».

Эйснер был убит на месте. Его убийца — серьезно ра­нен выстрелом личного охранника Эйснера, но все же вы­жил, был осужден, но затем помилован. Он прожил до 1945 г.

За этим кровавым преступлением, о котором с ужасом и гневом немедленно узнал весь Мюнхен, буквально в тот же час последовало еще одно. Подручный мясника по име­ни Линднер, едва услышав об убийстве Эйснера, в бешен­стве схватил свой пистолет, бросился к зданию ландтага, ворвался внутрь, направил пистолет на лидера СДПГ Ауэра, который как раз с деланным возмущением произ­носил речь в память о своем убитом противнике, и сразил его пулей. Интересно, что Линднер, видимо, был абсолютно уверен: за убийством вождя революции должен стоять именно этот вождь СДПГ. Таковы были уже в те времена политические нравы в Германии. В действительности же Ауэр не имел никакого отношения к убийству Эйснера. Он оправился от ранения, однако на ряд лет был выведен из строя.

Последствия этого часа были чудовищны. Неожидан­но исчезли со сцены два ведущих ума баварской полити­ческой жизни. Вместо этого все было охвачено дикой бу­рей чувств. Весь город и даже вся земля вдруг преврати­лись в царство анархии: повсюду вооруженные люди, мечущиеся по улицам на автомашинах, в грузовиках или пешком, произвольные аресты, драки и грабежи, паника, ярость и жажда мести.

Ландтаг в панике разбежался. Правительство более не существовало: из восьми министров, его составлявших, один был мертв, другой смертельно ранен, третий спрятал­ся, двое сбежали из бушующего Мюнхена. Лишь трое пытались без общих заседаний и связи друг с другом зани­маться повседневной работой в своих министерствах. Была объявлена всеобщая забастовка, введено осадное положе­ние. К месту убийства на Променаденплац, где вокруг огромного пятна крови на штыках соорудили своего рода алтарь с портретом Эйснера, приходили тысячи людей. Похороны Эйснера, состоявшиеся несколькими днями поз­же с королевской пышностью, стали гигантской демонстрацией печали и гнева. На эти похороны в город съеха­лась масса людей из сельской местности, и баварские крестьяне-горцы в коротких кожаных штанах и с борода­ми горного козла на шляпах шли торжественно и серьез­но за гробом этого убитого берлинского еврея, который, как они считали, хорошо понимал их. И никто не знал, как пойдут дела дальше.

Единственными, кто в известной степени еще пользо­вался авторитетом среди этого хаоса, были Советы. Их Центральный Совет, возглавляемый молодым учителем Эрнстом Никишем. который позднее стал известным пуб­лицистом и одним из мучеников третьей империи, пытался «выполнить завещание Эйснера», то есть добиться компро­мисса между Советами, социалистическими партиями и ландтагом. Никто уже не говорил о правительстве буржу­азно-социалистической коалиции. После беспорядочных, тянувшихся несколько дней переговоров наконец было создано новое, полностью социалистическое правительство во главе с представителем СДПГ Иоганнесом Гофманом, получившее 17 марта во время непродолжительного заседа­ния ландтага широкие полномочия. Формально это было диктаторское правительство, однако фактически оно стоя­ло на слабых ногах. Оно не хотело, чтобы его считали пра­вительством Советов, хотя, кроме Советов, его никто не поддерживал. У него не было большинства в ландтаге, да и Советы ему, по существу, не доверяли. Правительство Гофмана было неспособно к длительному существованию. С момента убийства Эйснера и ранения Ауэра логика со­бытий в Баварии подводила к созданию республики Сове­тов, хотя бы уже потому, что Советы были единственной более или менее надежной основой власти, единственной альтернативой анархии и гражданской войне.

Правда, два момента оставались сомнительными. Во-первых, могла ли возникнуть и продержаться республика Советов в Баварии, в то время как во всей остальной Гер­мании добровольческие отряды Носке занимались ликви­дацией Советов? Во-вторых, были ли Советы вообще в со­стоянии осуществлять правление, особенно теперь, когда не было Эйснера?

Кроме умеренного направления под руководством Никиша, стремившегося выполнить завещание Эйснера, теперь в Советах появились две другие силы, боровшиеся друг с другом. С одной стороны, группа представителей интеллигенции, отличавшихся смесью благородства, често­любия и политической несостоятельности. Это были поэты-экспрессионисты Эрих Мюзам и Эрнст Толлер, ученые-теоретики вроде историка литературы Густава Ландауэра и политэкономов Отто Нейрата и Сильвио Гезелля. С дру­гой стороны—впервые в истории германской революции,— коммунисты, вернее, один коммунист, Евгений Левине, молодой человек, полный бурной и неудержимой энергии, который, возможно, имел задатки для того, чтобы стать немецким революционным вождем.

Левине родился в Петербурге в семье немецких евреев и вырос в Германии. Лишь в начале марта он был направлен берлинским руководством партии в Мюнхен для орга­низации КПГ в Баварии. Из семи человек, которые к это­му времени составляли организацию КПГ в Мюнхене, он пятерых удалил из партии, а через месяц у него уже была хоть и небольшая, но подчинявшаяся строгой дисциплине партийная организация. Он начал проявлять активность и в Советах, завоевав репутацию твердого, властного и ли­шенного иллюзий революционного деятеля. На этой фазе развития событий он был решительным противником соз­дания Советской республики в Баварии, доказывая, что Советы еще не созрели для руководства страной. Он счи­тал, что сначала им надо окрепнуть организационно, при­учиться к дисциплине и вооружиться. Лишь после этого они смогут взять власть в свои руки, но тогда уже полно­стью, без партнеров по коалиции и без компромиссов. Все или ничего, не конституционная демократия Советов, а диктатура пролетариата. Когда 5 апреля в Баварии была провозглашена Советская республика, Левине, и другие коммунисты единственными, кто голосовал против и отказался от участия в ней. Лишь через неделю, 13 ап­реля, они все же встали во главе Советской республики, осуществив государственный контрпереворот.

Что же произошло за это время? Прежде всего то, что началась гражданская война.

Последний толчок к провозглашению Советской рес­публики 5 апреля, как ни странно, сделал Шнеппенхорст, военный министр в социал-демократическом правитель­стве Гофмана. О мотивах, побудивших его к этому, строи­лось много догадок, но в общем-то они довольно ясны: он хотел, чтобы Советы сами наглядно убедились в своей не­способности управлять государством, а затем были быстрой по возможности безболезненно ликвидированы с помощью путча мюнхенского гарнизона, который по меньшей мере частично подчинялся его приказам. Шнеппенхорсту, как и перебравшемуся в Бамберг правительству Гофма­на, было важно не только избавиться от Советов, но и, главное, добиться этого собственными силами. Они не хо­тели, чтобы в Баварию пришли прусские добровольческие отряды, что предлагал Носке.

В соответствии с задуманной программой военный путч действительно произошел в вербное воскресенье 13 апре­ля. Но он провалился. В продолжавшейся пять часов кровопролитной уличной схватке, которая началась на Мариенплац и закончилась штурмом главного вокзала, вой­ска Шнеппенхорста были разбиты созданными на скорую руку красными отрядами под командованием матроса Рудольфа Эгельгофера и бежали из Мюнхена поездом. Через три дня закончилась поражением еще одна попыт­ка верных правительству баварских войск захватить Мюн­хен — на этот раз атакой извне. В бою под Дахау 16 ап­реля «Красная армия» разбила «белых» противников и взяла Дахау. Командиром «красных» в этом бою был поэт Эрнст Толлер.

Но теперь жребий был брошен: стиснув зубы, прави­тельство Гофмана в Бамберге призвало на помощь Носке, и двадцать тысяч прусских и вюртембергских доброволь­цев под командованием прусского генерала фон Овена вступили в Баварию с севера и запада.

Тем временем в Мюнхене Советскую власть возглавил Левине. Он не устоял против соблазна и выбросил за борт весь свой политический реализм. Положение стало серь­езным, надо было драться, и ее судьбы он не хотел вверить ни умеренным, сгруппировавшимся вокруг Никиша и все еще продолжавшим думать о переговорах и компромис­сах, ни мечтателям типа Толлера и Ландауэра.

Но Левине не видел или в героическом ослеплении не хотел видеть, что было уже слишком поздно — не только для переговоров, но и для борьбы. Ему, правда, еще уда­лось сколотить под командованием энергичного Эгельгофера «Красную армию» численностью около десяти тысяч человек, придав ей элементы организованности и военной выучки? Но этого было мало не только для победы, но да­же для сколько-нибудь успешного сопротивления неудер­жимо наступавшим превосходящим силам противника.

Баварская Советская республика занимала территорию, которая на севере доходила практически лишь до Дахау, а на юге — до Гармиша и Розенгейма. Все пути подвоза продовольствия были отрезаны, Мюнхен голодал. В то же время парадоксально не хватало денег: мюнхенский фи­лиал имперского банка успел вывезти все запасы налич­ных денег и матрицы для печатания новых банкнотов. Левине приказал конфисковать банковские счета и сейфы, реквизировать запасы продовольствия в домах буржуа. Все это были меры отчаяния, продиктованные яростью и порождавшие ярость. Он был также первым немецким революционером, приказавшим арестовать политических противников. К концу событий, когда на улицах уже гро­хотали пушки, восемь из них, члены «Общества Туле», бы­ли расстреляны вместе с двумя взятыми в плен офицера­ми. Левине не нес ответственности за этот акт. Так и не удалось окончательно установить, кто отдал этот приказ. Это был единственный доказанный акт террора, совершен­ный в Германии революционерами, и месть за него была ужасна.

Из-за этого акта в последнюю минуту распалось прави­тельство Советов: большинство во главе с Толлером 29 апреля вынудило Левине уйти в отставку, обвинив его в «убийстве заложников», которое они объявили следстви­ем проводимой им политики насилия. Большинство тщетно попыталось еще раз вступить в переговоры с правитель­ством в Бамберге. «Красная армия» продолжала еще сражаться на свой страх и риск. Но и она ничего не могла уже спасти. 29 апреля пал Дахау, 30 апреля войска Носке с трех сторон ворвались в Мюнхен. К концу дня 2 мая бы­ли задушены последние очаги сопротивления.

И тогда начался «белый» террор, масштабы которого превзошли все, что было до сих пор в Германии, в том числе и мартовские дни в Берлине. В течение недели побе­дители могли расстреливать без суда и следствия, и все, кого можно было заподозрить в принадлежности к спарта­ковцам, — практически все рабочее население Мюнхена — были объявлены вне закона. Иозеф Гофмиллер, национа­листически настроенный деятель просвещения и литера­турный критик, который вел дневник о революции, запи­сал 10 мая, то есть спустя неделю после разгрома Советов, следующее высказывание издателя Брукмана: «Во всем доме служанки крайне перепуганы, потому что там каждый день расстреливают людей». Он рассказывает также без особых эмоций о спартаковцах, которых у него на гла­зах выводили из пивных или снимали с поездов и тут же расстреливали. «Постоянная стрельба стала для нас при­вычным звуком».

Для «белого» террора в Мюнхене были характерны не­сомненные черты садизма. Например, Густав Ландауэр, высокообразованный человек, министр просвещения пер­вого Советского правительства, чей вид ученого еврея, види­мо, вызвал раздражение у его палачей, был буквально затоптан до смерти во дворе тюрьмы в Штадельгейме. Причем эта расправа была учинена отнюдь не в припадке бешенства, а, скорее, выглядела как забава торжествую­щих победителей. О других сценах зверств с сексуальной окраской, жертвами которых были женщины — «спарта­ковские девки», со смаком описал в своей книге «Серьез­ное и веселое во время путча» тогдашний предводитель добровольческого отряда Манфред фон Киллингер, позднее сделавший большую карьеру при Гитлере.

Другой особенностью майских дней 1919 г. в Мюнхене была та, что события носили характер чужого вторжения и оккупации. Добровольческие отряды из Пруссии чувст­вовали и вели себя как победители в покоренной стране. Они смотрели сверху вниз на мюнхенских рабочих, кото­рые были им неприятны внешне, казались неряшливыми и чумазыми и к тому же говорили на непонятном диалек­те. Возможно, это и было причиной инцидента, который наконец заставил издать распоряжение о прекращении произвольных расстрелов. 6 мая Союз католических под­мастерьев под защитой «освободителей» решил провести собрание, на которое пришли двадцать один человек. Однако «освободители», обнаружив это скопление людей, тут же всех арестовали и, как практиковалось, не долго ду­мая, расстреляли. Собрание молодых людей, явно рабо­чих, было сочтено «сборищем спартаковцев», а попытки насмерть перепуганных его участников разъяснить на ломаном диалекте, кто они такие, солдаты просто не поняли.

После этого инцидента расстрелы на месте понемногу прекратились. Дальнейшее «наведение порядка» стало за­дачей судов и трибуналов. Они тоже не церемонились с побежденными, и смертные приговоры посыпались градом.

Левине использовал суд, решавший его судьбу, для того, чтобы умереть с честью. «Мы, коммунисты, — заявил он в своем последнем слове, — все смертники в отпуске. От вас, господа, зависит, продлите ли вы мне еще мой отпуск или мне придется присоединиться к Карлу Либкнехту и Розе Люксембург». Через два часа он был рас­стрелян. Умер Левине со словами: «Да здравствует миро­вая революция!».

Немезида

Здесь страшное сейчас свершится.

Мир и потомки отрицать все будут.

Ты запиши все точно в протокол.

Гёте

В середине 1919 г. хребет революции в Германии был сломан. СДПГ управляла теперь буржуазным государст­вом, а подлинным носителем власти была призванная самой СДПГ контрреволюция. Внешне позиции СДПГ вы­глядели блестяще — лучше, чем когда-либо в прошлом (а также и в будущем). Все руководящие посты в Германии, а также в Пруссии и Баварии принадлежали ей. Но власть СДПГ была внутренне пустой. В буржуазном государстве, ею восстановленном, она оставалась чужеродным телом. Для контрреволюционных добровольческих отрядов, с помощью которых СДПГ восстановила это государство, она оставалась врагом. А основу собственной власти эта рабочая партия разрушила, подавив революцию рабочих масс.

По существу, в течение всего этого периода СДПГ стремилась вернуться к октябрю 1918 г. Когда в октябре в кайзеровской империи была проведена парламентаризация, для партии это было пределом ее скромных жела­ний. Наконец ей удалось «врасти» в систему государства и руководства им; наконец истэблишмент государства и общества ухаживал за социал-демократией и даже заис­кивал перед ней. Досадная Ноябрьская революция времен­но нарушила эту идиллию, но теперь, когда революция была успешно преодолена, социал-демократическим вож­дям казалось, что идиллия восстановлена — если отвлечь­ся от того обстоятельства, что над всем этим уже не воссе­дал кайзер. Вновь, как и в октябре 1918 г., СДПГ в коали­ции с прогрессистами и партией Центра управляла пар­ламентарным государством. «Веймарская коалиция» была не чем иным, как большинством старого рейхстага, — той самой коалицией, на которую в октябре 1918 г. опиралось правительство Макса Баденского.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: