ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
Мюнхенская Советская республика 1 страницаРеволюция в Баварии проходила иначе, чем в остальной Германии. В отличие от Берлина революция в Мюнхене не оказалась с самого начала в руках ее врагов. В отличие от остальной Германии она не была делом масс, лишенных руководства. У нее были руководители и свой вождь — Курт Эйснер, который без опоры на какую-либо организацию в течение трех месяцев полностью владел положением в Баварии, неповторимо сочетая в себе находчивость и энергию, идеализм и хитрую изворотливость, тонкое политическое чутье и твердую хватку. Пока был жив Курт Эйснер, революция в Баварии проходила успешно и бескровно. После его убийства наступил хаос, но сначала была массовая вспышка горечи и бешеной жажды мщения. Такого не было нигде, даже после убийства Либкнехта и Розы Люксембург. Его смерть показала, что Эйснер завоевал сердца простых мюнхенцев. Возможно, это и есть его самое удивительное достижение, так как он был абсолютно лишен качеств, необходимых, чтобы стать народным героем Баварии. Он был не баварцем, а уроженцем Берлина, к тому же еще евреем и литератором, типичным представителем интеллигенции — с бородой, в очках и с богемными привычками. Эйснер вырос в центре Берлина, между оперой и каштановой рощей, его отец владел на Унтер-ден-Линден магазином военных принадлежностей и старых орденов получив право именоваться поставщиком императорского двора. Блудный сын стал эстетом и социал-демократом. Но и в СДПГ он был скорее журналистом, чем политическим деятелем, успешно занимаясь главным образом театральной критикой. В 1907 г., когда ему было сорок лет, он перебрался в Мюнхен. Не играя особой роли в СДПГ, он скорее принадлежал к правому, либеральному полубуржуазному крылу. Лишь война повернула его влево и к СДНГ, которая в качестве организованной партии не имела в Баварии почти никакого влияния. Эйснер и не предпринимал ничего для ее организации. Он не был тогда ни партийным работником, ни вождем. Но в январе 1918 г. он занимался организацией забастовки — это было его первым политическим выступлением. Он был арестован и на девять месяцев заключен без суда в следственную тюрьму, в октябре был освобожден, а в ноябре возглавил революцию в Мюнхене. Фактически он автор этой революции. Ноябрьская революция в Мюнхене была спектаклем одного актера. Все, что в Берлине в субботу и воскресенье 9 и 10 ноября стало содержанием революционных действий — переход войск на сторону революции, массовая демонстрация, провозглашение республики, создание революционного парламента, образование правительства, выборы в Советы, — в Мюнхене произошло в несколько иной последовательности за два дня до этого, в ночь с 7 на 8 ноября, причем в постановке Курта Эйснера и с Куртом Эйснером во всех главных ролях. Он был одновременно Отто Вельсом и Либкнехтом, Эмилем Бартом и Шейдеманом, в известном смысле даже Эбертом мюнхенской революции, в том смысле, что оказался единственным, кто точно знал, чего хотел, и понимал, как это осуществить. Мюнхенская революция началась массовым митингом на Терезиенвизе в четверг после обеда 7 ноября. Баварское королевское правительство разрешило проведение этого организованного СДПГ митинга, чтобы открыть клапан для выпуска революционных паров. Лидер СДПГ Эрхард Ауэр заверил, что его люди надежны, ничего особенного не произойдет, а «этого Эйснера прижмут к стенке». Действительно, после речей, в которых было выдвинуто требование упразднения монархии и свержения правительства, часть демонстрантов во главе с Ауэром в организованном строю прошла через центр города, а затем разошлась. Однако тем временем Эйснер возглавил другую демонстрацию, не меньшую по числу участников, но шедшую в ином направлении — на север, к казармам мюнхенского гарнизона. Там этим вечером произошел решающий акт любого государственного переворота — «поворот» вооруженных сил в сторону восставших. Затем все еще под личным руководством Эйснера в пивном зале «Матезер» было сымпровизировано провозглашение первого рабочего и солдатского Совета. Затем глубокой ночью, когда король уже бежал из Мюнхена, а вооруженные солдаты на грузовиках заняли центр города и выставили охрану у правительственных учреждений, в здании ландтага на Праннерштрассе первое же заседание этого Совета («революционного парламента») провозгласило республику и назначило Эйснера премьер-министром. На следующее утро у Эйснера состоялись решающие политические беседы: с королевским премьер-министром, который, заявив протест, покинул свой служебный кабинет, и с лидером СДПГ Ауэром, который, стиснув зубы, согласился занять пост министра внутренних дел в правительстве Эйснера. В тот же день после обеда на первом заседании Временного национального Совета Эйснер представил свое правительство. Так завершилась мюнхенская революция, стремительно осуществленная собственными силами за двадцать четыре часа. Не было сделано ни одного выстрела, не пролито ни капли крови. И тот, кто осуществил это чудо, вчера еще пребывавший в неизвестности, сегодня держал в своих руках все нити событий. Этим вечером Эйснер произнес во Временном национальном Совете «удивительно гладкую речь, если учесть, что он практически не спал предшествующей ночью»,—так пишет американский историк Аллан Митчел, описывающий революцию в Баварии и весьма критически, пожалуй, даже неприязненно, относящийся к Эйснеру. Но речь Эйснера 8 ноября была не только гладкой. Это была речь государственного деятеля. Он заявил, что, когда «наступят более спокойные времена», будет созвано Национальное собрание, которое определит окончательную форму государственной власти. Пока же необходимо прямое правление народа с помощью «стихийной движущей силы» революционных Советов. Решающее теперь — явно новое начало, полное отречение от старого государства, прежде всего безоговорочный отказ от его прежней политики войны, если хотят получить сносный мир. «Правительству, которое взяло на себя все обязательства, вытекающие из прошлого, — сказал Эйснер с явным намеком на Берлин, — грозит ужасный по своим последствиям мирный договор». В отличие от Эберта Эйснер с первого же дня ясно оценивал международное положение побежденной Германии и имел четкую внешнеполитическую концепцию. Он видел опасность продиктованного Германии мирного договора и пытался предупредить ее путем впечатляющей демонстрации разрыва со старым внутри страны и путем прямых контактов с внешним миром — с западными державами, особенно с Америкой; в отношении же России у него никаких планов не было. Впоследствии эта политика Эйснера не нашла отклика в Берлине. Как раз в области внешней политики берлинское правительство выступало за полную преемственность кайзеровского курса и считало решительный отказ Эйснера от политики, приведшей к войне 1914 года, проявлением антипатриотизма. Тем горше было протрезвление, когда победители в Версале начали обращаться с «новой» Германией Эберта так же, как если бы она оставалась все той же проигравшей войну кайзеровской империей. Но нас интересует не столько внешняя политика Эйснера, сколько его руководство революцией в Баварии, которое надо признать мастерским, хотя и остается сомнительным, удалось ли бы успешной революции в Баварии, в конце концов, удержаться перед лицом победоносной контрреволюции в остальной Германии. Эйснер был единственным человеком в Германии, который четко понимал задачи революции в этой стране и умело содействовал ей на ее первом этапе. В этом его отличие от Эберта, который только и думал о том, как бы удушить революцию. В этом и отличие Эйснера от Либкнехта, который требовал от революции того, чего она не могла дать. Противником Эберта был не Либкнехт, а Эйснер. Артур Розенберг не случайно назвал его единственным государственным деятелем, который внес творческое начало в германскую революцию. Чего желали революционные массы в Германии? Не социализма, во всяком случае не с самого начала революции. В ноябре не было случаев захвата фабрик. Требования социализации играли некоторую роль лишь на значительно более позднем этапе, и то лишь у горняков. Хотели прежде всего конца войны и свержения военной диктатуры, а также и монархии. Но за требованием свержения военной диктатуры и монархии скрывалось большее, а именно свержение господствовавших до сих пор классов. Рабочие и солдатские Советы, созданные революцией и являвшиеся ее главным достижением, хотели занять место старого офицерского корпуса и старой бюрократии. Господствующими классами, из которых набирались руководящие кадры государства, отныне должны были стать не дворянство и крупная буржуазия, а рядовой состав армии и рабочие. Новое государство должно было стать государством рабочих. Эйснер добавил: и государством крестьян. Бавария при Эйснере была единственной землей в Германии, которой и крестьянские советы с самого начала играли важную роль. Значит, диктатура Советов? Отнюдь нет. Ведь сами же Советы приняли решение о выборах в Национальное собрание. Эйснер в Баварии тоже поддержал выборы в ландтаг, хотя и предпочел бы оттянуть их, и не очень спешил созвать ландтаг после того, как прошли выборы. Советы не стремились к диктатуре Советов. Они не хотели ни диктатуры Советов, ни диктатуры парламента, а конституционной демократии Советов. По существу это была конституционная конструкция, схожая с привычной системой Бисмарка, но только поставленной на голову, или, вернее, с головы на ноги. Рабочие и солдатские Советы в качестве государственной власти — так же, как до этого ею были дворянство и крупная буржуазия. Объединенная вновь социал-демократическая партия в качестве государственной партии, формирующей независимое от парламента стабильное правительство, — так же, как это прежде делали консерваторы. Наряду с этим, как и прежде, свободно выбираемый всем народом (в том числе и не господствующими уже классами) парламент в качестве народного представительства, законодательного и контролирующего органа с правами, возможно несколько расширенными по сравнению с прежним рейхстагом, однако не обладающий всей полнотой власти. Таким было государственное устройство, которое повсеместно провозглашала в качестве своей цели революция 1918 г. в Германии. И для тех, кто, как Эйснер, хотел слышать, эти требования отчетливо звучали на всех революционных митингах, во всех словах и делах революции[lxx]. Но Эберт и Либкнехт видели лишь одну альтернативу: диктатура Советов или буржуазно-парламентская демократия, причем каждый из них отдавал предпочтение одной из этих противоположностей. Эйснер был единственным, кто понимал, что революция и не ставила вопрос об этой альтернативе. Этот литератор и приверженец богемы был в 1918 г. в Германии единственным революционером-реалистом[lxxi]. Он считал, что альтернатива состояла не в выборе между диктатурой Советов или парламентаризмом, а между революцией и контрреволюцией и что революция не была равнозначна ни диктатуре Советов, ни диктатуре парламента, а означала сбалансированную систему взаимного контроля между властью Советов и парламентом. Он понимал также, что Советы были молоды и неопытны и что им нужно время, чтобы войти в роль. Поэтому он и пытался оттянуть выборы в ландтаг, а когда это не удалось, как можно дольше отложить его созыв. Как и следовало ожидать, в католической Баварии результатом выборов было буржуазно-католическое большинство. Крупнейшей по численности (шестьдесят шесть депутатов из ста восьмидесяти) оказалась Баварская народная партия (БНП) - та самая партия, которая теперь называет себя ХСС. СДПГ получила шестьдесят один мандат и была второй по численности. НСДПГ, к которой Эйснер принадлежал (хотя, впрочем, не уделял серьезного внимания ее укреплению), добилась более чем скромных результатов, получив в ландтаге всего три места. Итоги выборов мало беспокоили Эйснера. Он мыслил не парламентскими, а революционными категориями. Хотя за буржуазией еще и шло большинство избирателей, она была дискредитирована войной и ее исходом, была испугана и пассивна. Массы же рабочих и солдат, независимо от того, голосовали ли они за СДПГ или за НСДПГ, были в состоянии высокого революционного подъема, полны активности и энергии. Их революционным органом были не партии, а Советы. И Эйснер чувствовал поддержку масс, когда требовал ослабления власти парламента и опоры на Советы. Из-за этого возник конфликт между Эйснером и министром внутренних дел в его правительстве, лидером СДПГ Ауэром, вырос кризис в отношениях между Советами и ландтагом. Особенно наглядно проявился этот кризис в течение недели, предшествовавшей созыву ландтага, назначенному на 21 февраля: в одном из крыльев здания ландтага заседали его фракции, а в другом — Советы. Под режиссурой Ауэра фракции мастерили парламентскую правительственную коалицию из социал-демократов и либералов, при которой крупнейшая из представленных в парламенте партий — БНП — оказалась бы вытесненной в оппозицию. Советы готовились ко «второй революции» на тот случай, если бы парламентское правительство, как в остальных частях Германии, попыталось бы их ликвидировать. Эйснер был готов уйти с поста премьер-министра и для начала уступить Ауэру парламентскую деятельность. Но он в любом случае хотел остаться во главе Советов и, если придется, возглавить «вторую революцию». Его требование гласило: «укоренение» Советов в новой конституции. Казалось, предстояла борьба за власть. Ее исход был неясен. Добровольческих отрядов в Баварии не было, а еще не демобилизованные воинские части в основном находились под контролем своих солдатских Советов. Компромисс пока еще был возможен. До сих пор Бавария могла служить образцом для революции в Германии, поскольку в этой земле, несмотря на возникавшие иногда критические моменты, дело обходилось без кровопролития. Во всех опасных ситуациях Эйснеру удавалось найти компромисс, хотя для этого нередко требовалось большое личное мужество, а также исключительная гибкость. Возможно, что ему в конце концов удалось бы добиться того, к чему он стремился, — компромисса между властью Советов и парламентским контролем. Однако когда утром 21 февраля 1919 г. за несколько минут до десяти часов Эйснер сворачивал с Променаден-плац за угол к Праннерштрассе, направляясь на открытие ландтага и неся в портфеле речь об отставке, он был убит. Убийца — молодой человек в плаще, вышедший из подъезда навстречу Эйснеру и почти в упор выпустивший ему в голову две револьверных пули, — был нацистом полуеврейского происхождения. Граф Арко-Валлей был исключен из «Общества Туле», организации, которая позднее не без оснований похвалялась тем, что была подлинным зародышем нацистского движения. Причина исключения — сокрытие того факта, что его мать была еврейкой. Поэтому он хотел, как позднее писал основатель «Общества Туле» Рудольф фон Зеботтендорф, «доказать, что и полуеврей способен на геройский поступок». Эйснер был убит на месте. Его убийца — серьезно ранен выстрелом личного охранника Эйснера, но все же выжил, был осужден, но затем помилован. Он прожил до 1945 г. За этим кровавым преступлением, о котором с ужасом и гневом немедленно узнал весь Мюнхен, буквально в тот же час последовало еще одно. Подручный мясника по имени Линднер, едва услышав об убийстве Эйснера, в бешенстве схватил свой пистолет, бросился к зданию ландтага, ворвался внутрь, направил пистолет на лидера СДПГ Ауэра, который как раз с деланным возмущением произносил речь в память о своем убитом противнике, и сразил его пулей. Интересно, что Линднер, видимо, был абсолютно уверен: за убийством вождя революции должен стоять именно этот вождь СДПГ. Таковы были уже в те времена политические нравы в Германии. В действительности же Ауэр не имел никакого отношения к убийству Эйснера. Он оправился от ранения, однако на ряд лет был выведен из строя. Последствия этого часа были чудовищны. Неожиданно исчезли со сцены два ведущих ума баварской политической жизни. Вместо этого все было охвачено дикой бурей чувств. Весь город и даже вся земля вдруг превратились в царство анархии: повсюду вооруженные люди, мечущиеся по улицам на автомашинах, в грузовиках или пешком, произвольные аресты, драки и грабежи, паника, ярость и жажда мести. Ландтаг в панике разбежался. Правительство более не существовало: из восьми министров, его составлявших, один был мертв, другой смертельно ранен, третий спрятался, двое сбежали из бушующего Мюнхена. Лишь трое пытались без общих заседаний и связи друг с другом заниматься повседневной работой в своих министерствах. Была объявлена всеобщая забастовка, введено осадное положение. К месту убийства на Променаденплац, где вокруг огромного пятна крови на штыках соорудили своего рода алтарь с портретом Эйснера, приходили тысячи людей. Похороны Эйснера, состоявшиеся несколькими днями позже с королевской пышностью, стали гигантской демонстрацией печали и гнева. На эти похороны в город съехалась масса людей из сельской местности, и баварские крестьяне-горцы в коротких кожаных штанах и с бородами горного козла на шляпах шли торжественно и серьезно за гробом этого убитого берлинского еврея, который, как они считали, хорошо понимал их. И никто не знал, как пойдут дела дальше. Единственными, кто в известной степени еще пользовался авторитетом среди этого хаоса, были Советы. Их Центральный Совет, возглавляемый молодым учителем Эрнстом Никишем. который позднее стал известным публицистом и одним из мучеников третьей империи, пытался «выполнить завещание Эйснера», то есть добиться компромисса между Советами, социалистическими партиями и ландтагом. Никто уже не говорил о правительстве буржуазно-социалистической коалиции. После беспорядочных, тянувшихся несколько дней переговоров наконец было создано новое, полностью социалистическое правительство во главе с представителем СДПГ Иоганнесом Гофманом, получившее 17 марта во время непродолжительного заседания ландтага широкие полномочия. Формально это было диктаторское правительство, однако фактически оно стояло на слабых ногах. Оно не хотело, чтобы его считали правительством Советов, хотя, кроме Советов, его никто не поддерживал. У него не было большинства в ландтаге, да и Советы ему, по существу, не доверяли. Правительство Гофмана было неспособно к длительному существованию. С момента убийства Эйснера и ранения Ауэра логика событий в Баварии подводила к созданию республики Советов, хотя бы уже потому, что Советы были единственной более или менее надежной основой власти, единственной альтернативой анархии и гражданской войне. Правда, два момента оставались сомнительными. Во-первых, могла ли возникнуть и продержаться республика Советов в Баварии, в то время как во всей остальной Германии добровольческие отряды Носке занимались ликвидацией Советов? Во-вторых, были ли Советы вообще в состоянии осуществлять правление, особенно теперь, когда не было Эйснера? Кроме умеренного направления под руководством Никиша, стремившегося выполнить завещание Эйснера, теперь в Советах появились две другие силы, боровшиеся друг с другом. С одной стороны, группа представителей интеллигенции, отличавшихся смесью благородства, честолюбия и политической несостоятельности. Это были поэты-экспрессионисты Эрих Мюзам и Эрнст Толлер, ученые-теоретики вроде историка литературы Густава Ландауэра и политэкономов Отто Нейрата и Сильвио Гезелля. С другой стороны—впервые в истории германской революции,— коммунисты, вернее, один коммунист, Евгений Левине, молодой человек, полный бурной и неудержимой энергии, который, возможно, имел задатки для того, чтобы стать немецким революционным вождем. Левине родился в Петербурге в семье немецких евреев и вырос в Германии. Лишь в начале марта он был направлен берлинским руководством партии в Мюнхен для организации КПГ в Баварии. Из семи человек, которые к этому времени составляли организацию КПГ в Мюнхене, он пятерых удалил из партии, а через месяц у него уже была хоть и небольшая, но подчинявшаяся строгой дисциплине партийная организация. Он начал проявлять активность и в Советах, завоевав репутацию твердого, властного и лишенного иллюзий революционного деятеля. На этой фазе развития событий он был решительным противником создания Советской республики в Баварии, доказывая, что Советы еще не созрели для руководства страной. Он считал, что сначала им надо окрепнуть организационно, приучиться к дисциплине и вооружиться. Лишь после этого они смогут взять власть в свои руки, но тогда уже полностью, без партнеров по коалиции и без компромиссов. Все или ничего, не конституционная демократия Советов, а диктатура пролетариата. Когда 5 апреля в Баварии была провозглашена Советская республика, Левине, и другие коммунисты единственными, кто голосовал против и отказался от участия в ней. Лишь через неделю, 13 апреля, они все же встали во главе Советской республики, осуществив государственный контрпереворот. Что же произошло за это время? Прежде всего то, что началась гражданская война. Последний толчок к провозглашению Советской республики 5 апреля, как ни странно, сделал Шнеппенхорст, военный министр в социал-демократическом правительстве Гофмана. О мотивах, побудивших его к этому, строилось много догадок, но в общем-то они довольно ясны: он хотел, чтобы Советы сами наглядно убедились в своей неспособности управлять государством, а затем были быстрой по возможности безболезненно ликвидированы с помощью путча мюнхенского гарнизона, который по меньшей мере частично подчинялся его приказам. Шнеппенхорсту, как и перебравшемуся в Бамберг правительству Гофмана, было важно не только избавиться от Советов, но и, главное, добиться этого собственными силами. Они не хотели, чтобы в Баварию пришли прусские добровольческие отряды, что предлагал Носке. В соответствии с задуманной программой военный путч действительно произошел в вербное воскресенье 13 апреля. Но он провалился. В продолжавшейся пять часов кровопролитной уличной схватке, которая началась на Мариенплац и закончилась штурмом главного вокзала, войска Шнеппенхорста были разбиты созданными на скорую руку красными отрядами под командованием матроса Рудольфа Эгельгофера и бежали из Мюнхена поездом. Через три дня закончилась поражением еще одна попытка верных правительству баварских войск захватить Мюнхен — на этот раз атакой извне. В бою под Дахау 16 апреля «Красная армия» разбила «белых» противников и взяла Дахау. Командиром «красных» в этом бою был поэт Эрнст Толлер. Но теперь жребий был брошен: стиснув зубы, правительство Гофмана в Бамберге призвало на помощь Носке, и двадцать тысяч прусских и вюртембергских добровольцев под командованием прусского генерала фон Овена вступили в Баварию с севера и запада. Тем временем в Мюнхене Советскую власть возглавил Левине. Он не устоял против соблазна и выбросил за борт весь свой политический реализм. Положение стало серьезным, надо было драться, и ее судьбы он не хотел вверить ни умеренным, сгруппировавшимся вокруг Никиша и все еще продолжавшим думать о переговорах и компромиссах, ни мечтателям типа Толлера и Ландауэра. Но Левине не видел или в героическом ослеплении не хотел видеть, что было уже слишком поздно — не только для переговоров, но и для борьбы. Ему, правда, еще удалось сколотить под командованием энергичного Эгельгофера «Красную армию» численностью около десяти тысяч человек, придав ей элементы организованности и военной выучки? Но этого было мало не только для победы, но даже для сколько-нибудь успешного сопротивления неудержимо наступавшим превосходящим силам противника. Баварская Советская республика занимала территорию, которая на севере доходила практически лишь до Дахау, а на юге — до Гармиша и Розенгейма. Все пути подвоза продовольствия были отрезаны, Мюнхен голодал. В то же время парадоксально не хватало денег: мюнхенский филиал имперского банка успел вывезти все запасы наличных денег и матрицы для печатания новых банкнотов. Левине приказал конфисковать банковские счета и сейфы, реквизировать запасы продовольствия в домах буржуа. Все это были меры отчаяния, продиктованные яростью и порождавшие ярость. Он был также первым немецким революционером, приказавшим арестовать политических противников. К концу событий, когда на улицах уже грохотали пушки, восемь из них, члены «Общества Туле», были расстреляны вместе с двумя взятыми в плен офицерами. Левине не нес ответственности за этот акт. Так и не удалось окончательно установить, кто отдал этот приказ. Это был единственный доказанный акт террора, совершенный в Германии революционерами, и месть за него была ужасна. Из-за этого акта в последнюю минуту распалось правительство Советов: большинство во главе с Толлером 29 апреля вынудило Левине уйти в отставку, обвинив его в «убийстве заложников», которое они объявили следствием проводимой им политики насилия. Большинство тщетно попыталось еще раз вступить в переговоры с правительством в Бамберге. «Красная армия» продолжала еще сражаться на свой страх и риск. Но и она ничего не могла уже спасти. 29 апреля пал Дахау, 30 апреля войска Носке с трех сторон ворвались в Мюнхен. К концу дня 2 мая были задушены последние очаги сопротивления. И тогда начался «белый» террор, масштабы которого превзошли все, что было до сих пор в Германии, в том числе и мартовские дни в Берлине. В течение недели победители могли расстреливать без суда и следствия, и все, кого можно было заподозрить в принадлежности к спартаковцам, — практически все рабочее население Мюнхена — были объявлены вне закона. Иозеф Гофмиллер, националистически настроенный деятель просвещения и литературный критик, который вел дневник о революции, записал 10 мая, то есть спустя неделю после разгрома Советов, следующее высказывание издателя Брукмана: «Во всем доме служанки крайне перепуганы, потому что там каждый день расстреливают людей». Он рассказывает также без особых эмоций о спартаковцах, которых у него на глазах выводили из пивных или снимали с поездов и тут же расстреливали. «Постоянная стрельба стала для нас привычным звуком». Для «белого» террора в Мюнхене были характерны несомненные черты садизма. Например, Густав Ландауэр, высокообразованный человек, министр просвещения первого Советского правительства, чей вид ученого еврея, видимо, вызвал раздражение у его палачей, был буквально затоптан до смерти во дворе тюрьмы в Штадельгейме. Причем эта расправа была учинена отнюдь не в припадке бешенства, а, скорее, выглядела как забава торжествующих победителей. О других сценах зверств с сексуальной окраской, жертвами которых были женщины — «спартаковские девки», со смаком описал в своей книге «Серьезное и веселое во время путча» тогдашний предводитель добровольческого отряда Манфред фон Киллингер, позднее сделавший большую карьеру при Гитлере. Другой особенностью майских дней 1919 г. в Мюнхене была та, что события носили характер чужого вторжения и оккупации. Добровольческие отряды из Пруссии чувствовали и вели себя как победители в покоренной стране. Они смотрели сверху вниз на мюнхенских рабочих, которые были им неприятны внешне, казались неряшливыми и чумазыми и к тому же говорили на непонятном диалекте. Возможно, это и было причиной инцидента, который наконец заставил издать распоряжение о прекращении произвольных расстрелов. 6 мая Союз католических подмастерьев под защитой «освободителей» решил провести собрание, на которое пришли двадцать один человек. Однако «освободители», обнаружив это скопление людей, тут же всех арестовали и, как практиковалось, не долго думая, расстреляли. Собрание молодых людей, явно рабочих, было сочтено «сборищем спартаковцев», а попытки насмерть перепуганных его участников разъяснить на ломаном диалекте, кто они такие, солдаты просто не поняли. После этого инцидента расстрелы на месте понемногу прекратились. Дальнейшее «наведение порядка» стало задачей судов и трибуналов. Они тоже не церемонились с побежденными, и смертные приговоры посыпались градом. Левине использовал суд, решавший его судьбу, для того, чтобы умереть с честью. «Мы, коммунисты, — заявил он в своем последнем слове, — все смертники в отпуске. От вас, господа, зависит, продлите ли вы мне еще мой отпуск или мне придется присоединиться к Карлу Либкнехту и Розе Люксембург». Через два часа он был расстрелян. Умер Левине со словами: «Да здравствует мировая революция!».
Немезида Здесь страшное сейчас свершится. Мир и потомки отрицать все будут. Ты запиши все точно в протокол. Гёте
В середине 1919 г. хребет революции в Германии был сломан. СДПГ управляла теперь буржуазным государством, а подлинным носителем власти была призванная самой СДПГ контрреволюция. Внешне позиции СДПГ выглядели блестяще — лучше, чем когда-либо в прошлом (а также и в будущем). Все руководящие посты в Германии, а также в Пруссии и Баварии принадлежали ей. Но власть СДПГ была внутренне пустой. В буржуазном государстве, ею восстановленном, она оставалась чужеродным телом. Для контрреволюционных добровольческих отрядов, с помощью которых СДПГ восстановила это государство, она оставалась врагом. А основу собственной власти эта рабочая партия разрушила, подавив революцию рабочих масс. По существу, в течение всего этого периода СДПГ стремилась вернуться к октябрю 1918 г. Когда в октябре в кайзеровской империи была проведена парламентаризация, для партии это было пределом ее скромных желаний. Наконец ей удалось «врасти» в систему государства и руководства им; наконец истэблишмент государства и общества ухаживал за социал-демократией и даже заискивал перед ней. Досадная Ноябрьская революция временно нарушила эту идиллию, но теперь, когда революция была успешно преодолена, социал-демократическим вождям казалось, что идиллия восстановлена — если отвлечься от того обстоятельства, что над всем этим уже не восседал кайзер. Вновь, как и в октябре 1918 г., СДПГ в коалиции с прогрессистами и партией Центра управляла парламентарным государством. «Веймарская коалиция» была не чем иным, как большинством старого рейхстага, — той самой коалицией, на которую в октябре 1918 г. опиралось правительство Макса Баденского. Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|