Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






СРЕДНЕЕ ПОВОЛЖЬЕ: ЖЕНСКАЯ ПОВСЕДНЕВНОСТЬ В ГОДЫ ПЕРВОЙ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ 1905-1907 гг.




Понятие «повседневность» предполагает размеренный уклад жизни, присущий представителям всех слоев населения в условиях стабильного исторического развития. Революция 1905-1907 гг. в России нарушила привычный ритм жизни большей части населения страны. Наряду с мужчинами в революционном движении участвовали и женщины, ломая таким образом веками складывавшееся представление о пассивной роли женского пола в семье и обществе. Поэтому, говоря о женской повседневности в годы первой русской революции, уместнее будет применять понятие «революционной повседневности».

Сложившееся во второй половине XIX в. общероссийское движение за женскую независимость и гражданское равноправие во время первой русской революции вступает во второй период своего развития. В начале ХХ в. в России складывается настоящий женский пролетариат, который начинает вести активную борьбу не только за экономические, но и за политические права. Революционный радикализм можно считать особым фактором воздействовавшим на женское освободительное движение. Женщины шли в него потому, что оно являлось составной частью революционной борьбы и обещало им как их личное освобождение, так и освобождение России от монархического строя. По словам В.И.Ленина, «успех революции во многом зависит от того, насколько в ней участвуют женщины» [1]. Любопытен факт, что известный русский философ В.Розанов также находил для революции женский образ [2].

Поскольку охарактеризовать все виды женской революционной деятельности не представляется возможным в рамках одной статьи, то речь пойдет не о профессиональных революционерках – членах радикальных партий, и не о феминистках, борющихся за женское равноправие в рамках существующего строя. В ней анализируется деятельность «безымянных женских масс» в Среднем Поволжье – работниц и крестьянок, которые, по словам А.Коллонтай, боролись за права «обездоленного, голодного, оборванного трудового народа» и тем самым «больше сделали для признания принципа равноправия женщины, чем самые яркие выступления отдельных поборниц буржуазного феминизма» [3].

В Среднем Поволжье женский труд наиболее широко использовался в производстве одежды и предметов туалета, в текстильной, резиновой, бумажной, парфюмерной, химической промышленности, а также частично в пищевой и спиртоводочной промышленности. Достаточно интенсивным было революционное движение среди портних и работниц так называемых «модных» магазинов, которое было вызвано жестокой эксплуатацией и крайне тяжелыми условиями труда и жизни. Приведем несколько примеров по данным самарских газет: «В пошивочной мастерской Каплан, в темном грязном подвальном помещении работницы не разгибали своих спин по 12-14 часов в сутки. Мастерская отапливалась плохо. Вентиляции не было, работницы часто угорали. Тут же они и «отдыхали», ночуя кто как мог. За эту поистине каторжную работу они получали по 3-4 рубля в месяц» [4].

Не легче были условия труда и на крупных промышленных предприятиях. Причем, хотя женский рабочий день по продолжительности равнялся мужскому, но женщины получали за свою работу почти вдвое меньше: «В разливочном и моечном цехах Жигулевского завода сначала работали мужчины. Но хозяин решил, что женский труд будет более выгоден. Работали женщины с шести утра до шести вечера, а иногда до 8-10 часов, получая от 35 до 65 коп. в день. Часто при мытье посуды работницы резали себе стеклом руки. Нередко случались серьезные ранения, а врач жил далеко от завода» [5].

Из вышесказанного видно, что никакой заботы о здоровье работниц хозяевами предприятий и мастерских не предпринималось. Это приводило к повышению уровня травматизма на предприятиях. Тяжелые условия труда и быта работниц отражались на их возможности производить здоровое потомство, а также на нравах, царивших в рабочей среде. Показательны в этом отношении воспоминания «мастерицы» самарского женского магазина «Дрезден» М.Герасимовой: «Женщине-мастерице не давали отпуск ни до родов, ни после. Дети рождались истощенными и умирали. Среди молодых работниц была развита проституция, потому что в среднем они получали 5-6 рублей в месяц, и то только в шесть месяцев, а в остальные шесть увольнялись без компенсации… Среди мужчин было развито пьянство и картежная игра. Женщина-мать зачастую получала побои от пьяного мужа, приходилось вывертываться своим скудным заработком, чтобы выкупить пропитую одежду и прокормиться до получки. Никакого умственного развития не было, о газетах, не говоря уж о научных книгах, и понятия не имели» [6].

Неудивительно, что, подвергаясь эксплуатации наравне с мужчинами, женщины наравне с ними начинают принимать участие в забастовках и стачках. Их выступления в основном ограничивались требованиями экономического характера: сокращение рабочего дня, увеличение зарплаты, просьбы выделить спецодежду от завода, достаточного отопления мастерских и т.п. Иногда появлялись требования, связанные со здоровьем женщин, трудящихся на производстве. Например, рабочие Алафузовского завода в Казани предъявили в числе других требование «освободить беременных женщин за 2 недели до родов и рожениц в течение 4-х недель с сохранением зарплаты за все время» [7].

Работницы охотно принимали участие в работе подпольных кружков, организованных членами социал-демократической партии на всей территории Среднего Поволжья. Деятельность этих мини-организаций можно выяснить по воспоминаниям одной из его участниц, самарской работницы Кузнецовой: «Мы собирались по 5-6 человек. У нас была конспиративная квартира. Наступает 1905 год. Мы начинаем перевоспитываться с М.Слуцкой (видная социал-демократка – Прим. авт.) о том, чтобы организовать забастовку шляпочниц и портних. Потом мы начали ходить за Волгу на собрания, летом и весной организовывать забастовочную комиссию, ходить на лекции в фельдшерскую школу, вступили в ряды милосердных сестер. В сердцах у нас было одно желание, чтобы достичь революции…» [8].

«Перевоспитываясь» подобным образом, работницы пополняли ряды профессиональных революционерок. Некоторые из них вступали в РСДРП. В своих воспоминаниях они часто упоминают, что до посещения кружков не только «не разбирались, кто такие большевики, кто меньшевики», но и просто не умели читать. (Например, в Симбирской губернии число неграмотных среди женщин в 1905 году составляло 96,2% [9]).

Волна протеста поднялась и среди таких «забитых из забитых» категорий работниц, как прачки, батрачки, домашняя прислуга, штат которой в большинстве своем формировался из женщин. Они также принимали участие в забастовках и митингах, требуя от хозяев определенных уступок. Лучше всего одну из таких забастовок проиллюстрируют воспоминания казанской служанки Марфиной: «Я жила в 1905 году у одного полковника в горничных, было 2 горничных, 2 няньки, прачка, повариха, и вот нам говорят, что скоро будут восставать… Я была очень бойкая и начала уговаривать другую прислугу: «Давайте забастуем». И бросили работу. Если начинали на нас кричать, мы говорили: «Мы вам не денщики и ногами на нас не топайте». Позже нас собралось человек до 50-ти и мы начали говорить, что условия работы очень тяжелы, работаешь до 3-4-х часов ночи, час поспишь, а там вскочишь и опять за работу. Мы хотели работать до 12-ти часов ночи, а в 8 утра вставать, и чтобы нам прибавили жалованья» [10]. Как видно, забастовки среди прислуги возникали и проходили стихийно, связи между бастующими обычно не было. Кроме требований экономического характера, прислуга выдвинула новое требование – вежливого обращения. Они иногда удовлетворялись хозяевами полностью, реже частично, иногда «недовольная» прислуга рассчитывалась.

Излюбленным местом встреч всех категорий бастующих и просто недовольных существующим строем были митинги. Они проводились обычно за чертой города, часто на берегу Волги. Число митингующих доходило до 700 человек. Женщины составляли примерно седьмую часть от собиравшихся. В отдельных они случаях выступали с трибуны. По воспоминаниям известной самарской общественной деятельницы М.В.Жуковской, «серая публика неудержимо влеклась к митингам. Помню, как мне приходилось уговаривать свою прислугу (обе деревенские) посещать митинги. Сначала они отмахивались, но после 2-3-х посещений уже нетерпеливо ждали вечера, чтобы идти на митинг» [11].

Помимо работниц и представительниц интеллигенции на митинги приходили и домохозяйки, но их участие ограничивалось лишь пассивным присутствием. По их личным воспоминаниям, это происходило оттого, что они боялись оставить на произвол судьбы свои семьи.

При разгоне подобных нелегальных собраний казачьими и полицейскими частями достаточно часты были несчастные случаи, увечья, а иногда и жертвы. Причем женщины были застрахованы от подобных проявлений усмирения не больше, чем мужчины. Например, при разгоне одного из митингов в Самаре были застрелены портниха Почтаркина и прислуга Богомолова, обеим было не более 17 лет [12].

В меньшей степени революционные события затронули жизнь крестьянок. Их выступления носили разрозненный неподготовленный характер и были вызваны, в первую очередь, тяжелым экономическим положением. Об этом писали в Государственную Думу женщины села Старый Буян Самарской губернии: «Нужда и непосильный труд отнимают у нас много сил, да и негде нашим бабам ума набраться. Наравне с мужчинами несем полевые работы, а домашнее хозяйство почти целиком на нас лежит. Изо дня в день без праздников, вставай раньше всех, ложись позднее, а ребята есть, так и ночью не отдохнешь. Некогда тут о себе подумать или книжку полезную почитать. А ведь мы такие же люди, как и все. Дайте же нам возможность позаботиться о том, чтобы устроить себе человеческую жизнь. Подумайте о том, сколько нас, женщин, гибнет, попадая в дома терпимости, нужда заставляет многих продавать себя. Дайте же нам такие же права, как и мужчинам. До сих пор у нас были только обязанности, прав же никаких» [13].

Участие крестьянок в революционном движении выражалось в основном в разгроме помещичьих имений и расхищении их собственности. Иногда они принимали участие и в кружках, создаваемых на селе членами радикальных партий. Что касается настроений и желаний женской половины крестьянства, то, по воспоминаниям учительницы М.С.Муромце-вой, которая была руководительницей подобного кружка в селе Емельяновка Бугурусланского уезда, «они интересовались войной, затем их всколыхнули события 9-го января, недовольство властью они высказывали тогда, когда не оказывали помощи солдаткам… Относительно того, что баба тоже человек и имеет право на земельный надел, то был составлен наказ, что крестьяне требуют раздела земли и уравнения крестьянок» [14]. В период высшего подъема революции женщины вступали в так называемые «братства», создаваемые на селе эсерами с лета 1905 г.

Тот факт, что крестьянки принимали в революционном движении участие менее активное, чем работницы, можно объяснить тем, что крестьянка издавна жила в патриархальной семье, где женщина привыкла повиноваться главе дома, главе семьи – мужчине. Поэтому она не отставала от мужа в аграрных беспорядках, но весьма редко являлась их инициатором. Крестьянки почти не участвовали в митингах, никогда не выбирались в органы самоуправления на селе. В целом женское крестьянское движение можно охарактеризовать таким фактом, как «избиение в лесу бабами лесничего, который вздумал отнять у них ягоды» [15]. Да и мужчины относились к росту их самосознания весьма критично, в крестьянской среде действовал стереотип: «На что девке грамота, и так замуж выйдет» [16].

Однако после публикации Манифеста 17-го октября 1905 г., и работницы и крестьянки стали бороться за свои гражданские права. Ярким примером подобных требований является воззвание, опубликованное в сызранской газете 18-го марта 1907 г.: «Пора женщинам защищать свое «Я», так долго попиравшееся и обезличенное деспотизмом современного строя общественной и политической жизни и недостойным владычеством мужчины» [17]. Далее предлагалось собирать подписи под соответствующим заявлением в Государственную Думу о предоставлении женщинам избирательных прав и улучшения их положения в целом.

Письма с подобными требованиями действительно приходили в первую и вторую Государственную Думу. Избирательных прав добивались и работницы и крестьянки. Необходимость наделения ими женщин поддерживали и мужчины-рабочие. Например, в ответе самарских рабочих комитету союза «Освобождение» содержалось следующее заявление: «Интересы рабочего движения требуют вовлечения и женщин-работниц в сознательную политическую жизнь. Это может быть достигнуто лишь при том условии, если все женщины будут пользоваться одинаковыми избирательными правами со всем населением» [18].

Первая русская революция во многом изменила повседневную жизнь трудящихся женщин российской провинции. Она принесла с собой перемены в нравах и нормах поведения. Женское движение становилось более разнообразным, росло и крепло за счет расширения социальной базы. Помимо требований экономического характера, работницы и крестьянки выдвигали требования женского политического равноправия, таким образом осваивая идеи феминизма.

Примечания

1. См.: Строкова И. Работницы Самары в 1905 году // Волжская заря, 1975, № 258.

2. Здравомыслова О.М. Русская идея: антиномия женственности и мужественности в национальном образе России // Общественные науки и современность. 2000. № 4. С. 113.

3. Айвазова С. Идейные истоки женского движения в России // Общественные науки и современность. 1991. № 4. С. 132.

4. Филиппов Н. 1905 год в Самарской и Симбирской губерниях. Куйбышев, 1941. С. 7.

5. Там же. С. 5.

6. Герасимова М.А. Воспоминания о событиях 1905 года // Самарский государственный архив социально-политической истории (далее – СГАСПИ). Ф. 3500. Оп. 1. Д. 167. Л. 3.

7. Революционное движение в России весной и летом 1905 года / Сб. под ред. А.Н.Трусовой, А.А.Новосельского. М., 1957. Т. 1. С. 737.

8. Стенограмма вечера воспоминаний участников революции 1905 года // СГАСПИ, Ф. 3500. Оп. 1. Д. 137. Л. 83-84.

9. Бутаев М.А. Большевики Симбирской губернии в революции 1905-1907 гг. Ульяновск, 1956. С. 12.

10. Стенограмма вечера воспоминаний работниц и крестьянок – участниц революции 1905 года // СГАСПИ. Ф. 3500. Оп. 1. Д. 136. Л. 10.

11. Жуковская М.В. Из воспоминаний о 1905 годе в Самаре // СГАСПИ.
Ф. 3500. Оп. 1. Д. 135. Л. 45.

12. Щербакова М.И. Работницы и крестьянки Самарской губернии в революционном движении 1905-1907 гг. // СГАСПИ. Ф. 3500. Оп. 1. Д. 166. Л. 5.

13. Там же. л. 10.

14. Стенограмма вечера воспоминаний работниц и крестьянок… Л. 9.

15. Щербакова М.И. Работницы и крестьянки Самарской губернии… Л. 8.

16. Там же. Л. 9.

17. Рыжков Н.О. Сызранское подполье. Сызрань, 1930. С. 39.

18. Революция 1905-1907 гг. в Самаре и Самарской губернии / Сб. под ред. В.А.Кожевниковой: документы и материалы. Куйбышев, 1955. С. 87.

Л.Г.Протасов (г. Тамбов) Российская революционерка в контексте социальной истории Социальная история успешно отвоевывает себе научное пространство, превратившись из «популярной темы» [1] в самостоятельную отрасль знаний, с собственной проблематикой, своими методами и приемами анализа – наравне с политической, экономической или культурной историей. Ее успехи вызывают удовлетворение еще и тем, что убедительно доказывают: именно люди составляют в конечном счете основу и суть истории, не только онтологически, но и гносеологически. Историко-ретроспективное изучение повседневной жизни, быта захватывает все новые категории и слои российского социума. [2] В данной статье сделана попытка поднять проблему экзистенциальности деятельниц революции, наметить подходы, привлечь к ней внимание исследователей. В анкетах партийных переписей РКП(б)–ВКП(б), Всесоюзных съездов Советов в графе «Чем занимался до революции» в 1920-е гг. часто встречался ответ – «профессиональный революционер». Аналогичное указание встречается и в справочных изданиях [3]. Разумеется, такого рода занятий не было в индексах профессий населения России (не считая полицейских досье), но, тем не менее, это факт нашей истории. Даже если имярек значился литератором, журналистом, статистиком и т.д., этот термин адекватно отражал профессиональный статус лица, посвятившего делу революции свою жизнь, биографическими вехами которой были аресты, ссылки, тюрьмы и эмиграция. Заметим, кстати, что определение «профессиональный революционер» аксиологично, отличаясь этим от иных действительных профессий. В советские времена его, как награды, удостаивались немногие, так сказать, избранные. Свою оценку этого понятия предлагает американский историк Р.Пайпс: это новая порода людей, посвятивших жизнь подготовке политического насилия [4]. Представляется, что формула Р.Пайпса верна и неверна: верна, поскольку суть всякой революции составляло насилие; неверна, поскольку политическое насилие гораздо шире понятия «революция». Но что непреложно следует из нее, так это то, что данная «профессия» уникальна и неизбежно оказывает формирующее влияние на ее обладателей и на всю их жизнь. При этом мы имеем в виду лишь «убежденных революционеров» (по классификации В.В.Журавлева), исключая «оборотней революционных эпох», для коих «доминирующие ценность и личный интерес – власть как таковая» [5], карьерные возможности. В революции всегда есть и те и другие. Более того, с ее триумфом первые легко превращаются во вторых, число которых многократно возрастает – так было со времен Великой Французской революции. Впрочем, уместно ли говорить о повседневной жизни революционера в привычном нам смысле? Совместимы ли вообще эти понятия? Обыденность рядового человека – его частная жизнь, упорядоченное социальное бытие, подчиненное писаным и неписаным общественным установлениям. Его профессия, род занятий, каковы бы они ни были, включены в эту повседневность, подчинены ей. Иное дело – жизнь революционера. Это своеобразный триллер, который напрочь исключает «обыкновенную историю» простого обывателя. Здесь «профессия» выступает как фактор определяющий, поскольку в ее интересах создавать критические ситуации, требующие вмешательства профессионала. И сам революционер, как правило, это «изгой» общества: его жизнь, его поведение, в сущности, асоциальны, его собственная судьба венчается триумфом либо драмой, грань между которыми подчас неразличима. Другое предварительное замечание таково, что так называемые «профессиональные революционеры», число которых в России начала ХХ в. измерялось несколькими тысячами, не составляли единого слоя, социума. Связанные духовно (прежде всего ненавистью к существующему режиму) и организационно, они были в то же время атомизированы условиями своей конспиративной деятельности, социально разнородны, весьма различались условиями своего быта. В революционной «армии» были свои «генералы» и «солдаты», хотя те и другие страдали от преследований власти. Сказанное выше в особой мере относится к революционеркам. Здесь в наши размышления вмешивается сама Природа, предназначившая женщине функцию продолжательницы человеческого рода, роль жены и матери. Этот фактор настолько значим, что побуждает говорить о ситуационных различиях в формировании мужского и женского типа революционной личности. Если у мужчин этот тип обычно рационально-волевой, то у женщин – эмоционально-импульсивный. Различие начиналось уже с самого момента выбора, который у женщин более четко выражен, фиксирован. Можно назвать его моральным. Для женщин (фактически, для молодых девушек) уход в революцию означал сознательный отказ от нормальной личной жизни, от возможности иметь полноценную семью, домашний очаг. Пример Е.К.Брешко-Брешковской, оставившей мужа и детей ради революционной деятельности, воспетый эсеровской иконографией, типичен и показателен. В любом случае для женщины возврат к прежней жизни был если и возможен, то крайне затруднен, в отличие от мужчин, которым «грехи молодости» не слишком мешали карьерному росту. Заметим также, что революционерки, особенно в первых поколениях, происходили обычно из вполне обеспеченных семей, преимущественно дворянских. В отличие от большинства выходцев из низших сословий, пополнявших ряды российских революционеров, им было что терять в прошлой жизни. Революционный выбор предопределял и образ жизни. Люди, ставившие смыслом жизни служение высшей цели, должны быть выше ее неудобств и мелочей. В этом смысле революционная «профессия» всего ближе к монашеству, точнее, к схимникам, при всей кажущейся кощунственности такого сравнения. Однако и в том, и в другом случаеіЫРТЭРпй побудительный мотив одинаков – экзальтация души, более свойственная женской натуре. Ее подосновой могли быть религиозность, характер воспитания, пережитое в юности событие и т.п. Та же Е.К.Брешко-Брешков-ская вспоминала, что с детства «все время страдала и болела сердцем за кого-нибудь: то за кучера, то за горничную, то за работника, то за угнетаемых крестьян» [6]. По воспоминаниям Н.А.Головиной, после тяжело пережитой ею смерти отца в ее руки попали жития святых, а вместе с тем появилось сожаление, что уже прекратились гонения на христиан и что нельзя уже пострадать «за правду» [7]. Хорошо известно, что потребность пострадать за народ, вообще свойственная молодой российской интеллигенции, во второй половине XIX в. прививалась всей гуманитарной традицией России, успехами науки, самой эпохой преобразований, верой в необратимость общественного прогресса. «Жизнь, посвященная одному человеку, была для меня невозможна в то время, – пишет А.П.Прибылева-Корба, – как я хотела служить целому народу» [8]. Многие революционерки признавали сильное воздействие на них демократической литературы, особенно Чернышевского и Некрасова. Небезызвестный прокурор генерал В.С.Стрельников выделял среди революционерок два типа: искательниц приключений и фанатичек, с явным преобладанием первых [9]. При явно «жандармской» формулировке этой типологии она любопытна тем, что подчеркивает приоритет революционного романтизма у женщин. Конечно, раньше или позже романтика уходила, а с нею уходили и некоторые ее приверженки. Многие народницы 1870-1880-х гг. после тюрем и ссылок отошли затем от активной подпольной работы, не одна из них стала, по признанию Н.М.Са-ловой, «не деятельной участницей жизни, а только внимательной зрительницей» [10]. Иным был второй тип революционерок, чей фанатизм изумлял даже такого знатока революционной психологии как Б.В.Савинков. О М.Школь-ник он писал, что «в каждом ее слове и в каждом жесте сквозила фанатическая преданность революции» По словам знаменитого террориста, М.Школьник особенно возбуждалась, когда начинала говорить об унижениях и бедствиях, которые терпит рабочий класс. Т.Леонтьева и Д.Бриллиант были революционерками одного и того же, «монашеского» типа [11]. Даже разделяя их моральное негодование, трудно рационально объяснить тяготение к террору как способу достижения общественного блага. Едва ли эти люди не понимали, что убийство высшего чиновника не изменит реального положения тех, о ком они так радели. Но это уже вопрос к психопатологу. Поучительно в этом смысле наблюдение В.Н.Фигнер о молодых террористах: «Чем слабее была их нервная система и чем тяжелее жизнь вокруг них, тем больше был их восторг при мысли о революционном терроре» [12]. Очевидно, дело заключалось в том, что жизненный выбор революционера, в нашем случае – революционерок, лежал вне реального мира. Его собственное «Я» раздваивалось между сущим и должным, а это не могло не угнетать неустранимым противоречием между конкретными результатами работы и недостижимостью идеала. Сошлюсь на редкое по откровенности признание М.М.Чернав-ского: «Я не отрицаю возможности сочетания в одном лице выдающегося революционера и человека психически не вполне нормального, близкого к психическому расстройству. Революция сама по себе явление если не болезненное, то во всяком случае сверхнормальное и потому может иногда тяжело отзываться на психике ее деятелей» [13]. Вероятно, сказывалась усвоенная с детства православная религиозная традиция и связанная с нею этика, имевшие в женском воспитании особое значение. Террористка М.Беневская была верующей христианкой, не расставалась с евангелием, она, по мнению Савинкова, каким-то неведомым и сложным путем пришла к утверждению насилия. Но ее взгляды были ярко окрашены ее религиозным сознанием [14]. Разочарование в официальной церкви как пособнице деспотической власти приходило, но не меняло духовного строя личности, жаждавшей прозелитизма. Одна вера сменяла другую, одна вера в чудесное спасение вытеснялась другой, при которой роль страшного суда играла революция. Красноречивое подтверждение находим у А.И.Корниловой-Мороз: «Страстная проповедь Писарева, сочинения Сеченова, Бюхнера быстро разрушали религиозные традиции, не унижая нравственной высоты учения Христа, подготовляя к страданию «за великое дело любви» [15]. Религиозная ортодоксия перерождалась в апокрифические формы. Такое известное явление как активное участие в революции евреек тоже, возможно, связано с религиозным фактором. Электронная база данных, составленная с участием студентов-историков Тамбовского государственного университета на основе розыскных циркуляров Департамента полиции за 1902, 1903, 1906, 1907, 1910 гг., включает до 5 тыс. участников разных форм антиправительственного движения, среди которых около 38% – евреи. Факт вроде бы неоспоримый (споры могут идти лишь о цифрах), но поразительно, что среди женщин этот процент возрастал до 60! Во всяком случае столь высокий показатель нельзя списать на особенности источника или объяснить только правительственными притеснениями и связанным с ними этномаргинализмом. В революцию втягивалась и еврейская молодежь, получившая доступ к высшему образованию, вырвавшаяся из замкнутого мирка «черты оседлости». Вслед за Н.А.Бер-дяевым, историк Анна Гейфман выделяет присущую еврейскому сознанию печать избранничества, традиционно мессианское мировоззрение, приспособленное к новой исторической ситуации [16]. У мужчин религиозный фактор явно не играл заметной роли в становлении революционной личности. Судя по анкетам партийной переписи РКП(б) 1922 г., большинство партийцев стали атеистами к 18 годам [17]. Отметим еще один сугубо «женский» мотив. «Великие реформы» 1860-х гг. предъявили небывалый спрос на людей с высшим образованием, поставили их в привилегированное положение. Это еще более подчеркнуло приниженное положение русской женщины, не имевшей доступа в университет. Для молодых женщин, вырвавшихся из-под родительского крова, были всего два поприща: педагогика и медицина. Именно здесь были сконцентрированы жаждавшие и не нашедшие себе достойного применения молодые силы. Из воспоминаний первых революционерок видно, что их приобщение к революционной работе было связано со стремлением эмансипироваться. В их домах постоянно шли разговоры о правах женщин, о создании различных женских обществ, трудовых артелей, о борьбе за высшее образование. Способом реализации этих прав стали многочисленные «коммуны» – так назывались в 1870-1880-е гг. общие квартиры, где жили курсистки. «Особенно важное значение, – пишет А.И.Корнилова-Мороз, – имели коммуны для женщин, приехавших из провинции, порвавших связи с родственниками. Многие могли бы погибнуть, если бы не спасала взаимопомощь в коммунах» [18]. В них же и начиналась революционная селекция. Сам по себе коммунальный быт известен достаточно, чтобы судить о жизни его обитателей. Он тоже выполнял функцию отбора. Жизнь курсисток была нелегкой. «Жили бедно, питались чаем с дешевой колбасой, холодцом, кислой капустой», – вспоминает А.Якимова [19]. Вообще мемуары революционерок почти не дают информации на этот счет, хотя обычно женщины внимательны и чувствительны к вопросам быта. Это также весьма показательно: для нихіЫРТЭРпми вехами биографии служили политические даты, а не события личной жизни, вроде замужества или рождения детей. Создается ощущение, что «пламенные революционерки» были бесплотны, вообще лишены элементарных потребностей в еде, уюте, не говоря о таких интимностях как любовь или секс. Известно, что из «коммун» 1860-1870-х гг. возникли многочисленные пропагандистские кружки и группы в России, выросли революционные кадры, давшие импульс широкому освободительному движению. Такого рода сообщества – достойный объект научного внимания, поскольку в них неизбежно действуют законы существования замкнутых коллективов как условие их жизнеобеспечения. Их общим принципом было подавление индивидуальных проявлений личного поведения, в них царило представление о справедливости как важнейшей ценности, но понимаемойіЫРТЭРпм образом как уравнительное распределение благ. Идея справедливости в таком обличье противопоставлялась рациональным, в буржуазном смысле, представлениям, утверждавшимся в обществе развивающегося капитализма. Однако человек – существо не только социальное, но и биологическое и даже, судя по современным исследованиям в этой области, в гораздо большей степени, чем кажется. Его поступки мотивированы не только разумом, волей, но и подсознанием, в конечном счете – обычными человеческими страстями. Развенчивая буржуазную, «мещанскую» мораль, особенно в сфере семьи, наши героини шли, по сути дела, тем же путем. Фиктивные браки, как средство избавления от родительской опеки, становились маскировкой новых, по существу извращенных семейных отношений. То же было с «семьями», создаваемыми для маскировки от окружающих и от полиции, но вряд ли ее обманывавшими. В частности это приводило к тому, что при отсутствии реальной свободы личности естественные отношения между полами принимали сугубо практический характер, тоже подчинялись интересам революционного дела. В.Г.Богораз-Тан достаточно цинично пишет об Акиме Сигиде и Надежде Малаксиановой: мы их обвенчали для целей типографских [20]. А.В.Якимова мимоходом замечает, что в Одессе она жила в коммуне с Исаевым, Желябовым, Богдановичем, ограничившись упоминанием, что в тюрьме у нее родился ребенок (от кого?), и то лишь потому, что это мешало ее участию в подпольных делах [21]. Нельзя, конечно, отрицать в подобных взаимоотношениях симпатий, антипатий, личного интереса, но их роль была все-таки подчиненной. Когда Ф.А.Морейнис отвергла предложение Желябова поселиться в целях конспирации с «мужем» Саблиным, а затем с Богдановичем, он назвал мотивы ее отказа детскими. Ее место заняла Г.Гельфман [22]. Читателя наверняка шокируют такие детали. Принято считать революционеров, народовольцев особенно, кристально чистыми людьми, исходя из их высоких помыслов и самоотвержения. Таковыми они выглядят и в собственных жизнеописаниях. Любая революция кажется самой себе лучше, чище прежнего социального строя, склонна идеализировать себя и своих подвижников. Террористы предстают праведниками. Но революционная агиография требует строгой критической оценки. И не следует придавать особого значения моральным оценкам, которые революционеры произносят в адрес свой и себе подобных: таким образом непосвященным навязывается предвзятое представление о собственной внутренней мотивации [23]. Главное же заключалось в том, что революционеры, бросавшие вызов старой морали, в итоге оказывались в плену генетической, «социальной памяти», свойственной авторитарному обществу. Поставив одной из своих задач освобождение женщины от всякого рода рабства, в своей практике они широко его воспроизводили. Правда, сами они едва ли догадывались об этом, ибо их «рыцарство» вполне допускало пропустить женщину первой к эшафоту, поручив ей проведение самоубийственного теракта. Это вовсе не повод для иронии: при том, что суицидальный мотив в революционной среде был вообще весьма заметен, он с особой силой проступал у женщин. В любом случае легко заметить, что в революционных «фаланстерах» царил «патриархат»: женщины, как и в отвергаемом ими обществе, были зависимы, занимали подчиненное положение. Красноречивы в этом отношении реалии 1917 г. с их полной отменой прежних ограничений и состоявшимся превращением революционной когорты в политически элитарный слой. Одним из звеньев его становления и оформления стал I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов (июнь). Среди более чем тысячи его делегатов было 12 женщин. На II Всероссийском съезде Советов, формально решившем вопрос о власти в стране, опять же из тысячи с лишним делегатов женщин было не более 30 [24]. Ни одна из левых партий на выборах в Учредительное собрание не выдвигала прямо женский вопрос. Показательно, насколько мало было женщин в партийных кандидатских списках. У большевиков, например, среди 26 кандидатур, предложенных ЦК местным партийным организациям в качестве обязательных, была лишь одна – «жрица свободной любви» А.М.Коллонтай. Среди 118 других «рекомендованных» были всего 7 женщин (Н.Крупская, М.Ульянова, Е.Роз-мирович, Е.Стасова, В.Яковлева, Н.Островская, Р.Менжинская), то есть 6% от всего списка [25]. Эсерами среди 58 «обязательных» кандидатов от ЦК были выдвинуты Е.Брешко-Брешковская, Е.Ратнер, М.Спиридонова и В.Фигнер [26] В любом случае это никак не отвечало социалистическим представлениям об общественной роли женщин. Напрашивается вывод о гендерной дискриминации, унаследованной от монархического режима. Когда настало время делить пирог власти, женщин отодвинули в сторону. Это невеселое наблюдение поучительно и тем, что позволяет как бы взглянуть в «перевернутый бинокль». Коль скоро у различных элит существуют различные системообразующие основы, то для революционной среды это, разумеется, власть (не собственность же!), пусть не в персонально-карьерном смысле для себя лично, но как рычаг переустройства общества по своим прожектам. Выясняется, что для женщин этот стимул значил немного, и они шли в революцию прежде всего и чаще всего по неким идеальным, но не по доктринальным мотивам. Особенно это касалось народнической волны. В меньшей степени это свойство было присуще социал-демократкам, их марксистская идея экономической детерминированности исторического прогресса «заражала»-таки практицизмом. Власть как установка социального поведения у женщин, следовательно, отнюдь не играла той роли, что у мужчин, и роли вообще сколько-нибудь заметной. Своеобразным проявлением женской натуры можно считать и тот не бросающийся в глаза факт, что революционерки, не в пример коллегам-мужчинам, крайне редко меняли свою партийную приверженность и принадлежность. Разочаровавшись, они обычно уходили из политики в частную жизнь, а не в другую партию. Практически нет случаев их перехода из марксистской веры в народническую или наоборот (В.Засулич – едва ли не исключение). В заключение напрашивается банальное: у революции «неженское лицо», хотя символически она обычно изображается в женском обличье. Видя в ней не только социальный катаклизм, но и психический пароксизм [27], приходишь к выводу, что участие в ней женщин не делало это «лицо» привлекательнее. Пожалуй, многим событиям, особенно на массовом уровне, они дополнительно придавали истероидный характер. Увлеченные революцией женщины сгорали в ее огне, их психика при этом деформировалась и разрушалась. Стоит лишь вдумчиво и отстраненно перечесть воспоминания старых революционерок, чтобы уловить это. Революционерки же и стали первыми жертвами избранной ими «профессии». Даже террористки, подобно В.Засулич, М.Спиридоновой, А.Биценко, З.Коноплянниковой и др., значительной частью российской интеллигенции воспринимались не как убийцы, а как орудие возмездия (конкретному лицу или системе в целом), как необходимая искупительная жертва. Революция 1917 г. и ее неизбежное следствие – гражданская война вывели тип «женщины-палача», наделенной «именем революции» неограниченной властью над людьми, вседозволенностью. Р.Землячка, Е.Бош, Р.Майзель-Пластинина дали поистине образцы якобинской жестокости, доходящей до садизма и рождающей подозрение о душевном нездоровье. Не стоит списывать все на ожесточение междоусобной войны – подобные примеры потому и ужасали современников и запечатлелись в анналах истории, что поражали противоестественностью, несоответствием женской натуре. Они вновь подтверждают известное: в обществе насилия жертвы легко становятся палачами и наоборот – дело лишь в конкретной ситуации. Примечания 1. См.: Чубарьян А.О. Современные тенденции социальной истории // Социальная история. Ежегодник. 1997. М., 1998. С. 7. 2. См. Социальная история. Ежегодник. 1997. М., 1998; Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999; Социальная история. Ежегодник. 2000. М., 2000. 3. Например, «Крупская Н.К. – профессиональный революционер». Советская историческая энциклопедия. Т.8. М., 1965. 4. Пайпс Ричард. Русская революция. Часть первая. М., 1994. С. 172. 5. Журавлев В.В. Революция как способ реализации личного интереса (к постановке проблемы) // Революция и человек. Социально-психологи-ческий аспект. М., 1996. С. 23-24. 6. Деятели СССР и революционного движения России. Энциклопедический словарь Гранат. М., 1989. С. 40. 7. Cм.: там же. С. 50. 8. Там же. С. 203. 9. См.: там же. С. 165. 10. См.: там же. С. 221. 11. См.: Савинков Борис. Воспоминания революционера. М., 1991. С.109-111. 12. Цит. по: Гейфман А. Убий! Революционный терроризм в России, 1894-1917. М., 1997. С. 232. 13. Деятели СССР и революционного движения России. С. 221. 14. Cм.: Савинков Борис. Указ. соч. С. 186. 15. Деятели СССР и революционного движения России. С. 138. 16. Гейфман А. Указ. соч. С. 148. 17. Cм.: Российский государственный архив социально-политической истории. Ф. 17. Оп. 8. Дд. 546-548. 18. Деятели СССР и революционного движения России. С. 119. 19. См.: там же. С. 329. 20. Там же. С. 235. 21. См.: там же. С. 329. 22. См.: там же. 23. См.: Гейфман А. Указ. соч. С. 7. 24. Покровский А.С. Первый рабоче-солдатский парламент России. I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов (3-24 июня 1917 г.). Опыт реконструкции списка участников. Контуры социального портрета. М., 2001. С. 16. 25. Рабочий путь. Пг., 1917. 3 октября. 26. Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. Т.3. Ч.2. Октябрь 1917 г. – 1925 г. С. 234. 27. Революция 1917 года как состояние социального психоза, охватившего Россию, впечатляюще показана В.П.Булдаковым в книге «Красная смута. Природа и последствия революционного насилия» (М., 1997).    

 

 

http://cens.ivanovo.ac.ru/olegria/rossiya-sfinks.htm

"Россия-Сфинкс": Гендерный аспект западного образа "таинственной русской души"

О.В. Рябов

"Россия - Сфинкс" - эта метафора, ставшая популярной после появления блоковских "Скифов", нередко встречается в текстах о России. Запад в роли Эдипа перед ликом загадочной Россией - весьма выразительный образ, отражающий какой-то устойчивый мотив отношения к нашей стране. Миф о русской загадке, уходящий корнями в глубь столетий, получил широкое распространение и в массовой культуре, и в историософских концепциях (1). Редкая книга о России обходится без упоминания о "таинственной русской душе"; о ней писали, в частности, О. Шпенглер и А. де Кюстин, В. Шубарт и Й. Геббельс. Для иллюстрации западного взгляда на эту грань русскости часто приводят слова У. Черчилля, в одной из своих фраз охарактеризовавшего русскую политику как "загадку, облаченную в тайну за семью печатями" (2). У. Чемберлен, воспроизводя эту фразу, добавляет: "Вряд ли есть другая страна, подобная России"(3). Иной раз кажется, что Россия находит особое удовольствие в том, чтобы удивлять и пугать Запад своей непредсказуемостью. Да что Запад! мы сами себя постоянно изумляем. Однако в настоящей статье предметом исследования будет не русское бытие само по себе, а способы перцепции и концептуализации русскости в западной мысли, западный образ России. Рассмотрим на примере образа России-Сфинкса, как конструируется гендерная идентичность(4) нашей страны в историософских текстах западных авторов. Для этого нам предстоит выявить логику идеи "загадочности России": ее модусы, аргументацию, связь с другими гранями традиционного (хотя и не единственного) образа русскости, интеллектуальный и исторический контекст, в который помещается данная идея, отношение к ней в России.

 

Основные гендерные оппозиции (форма и материя, предел и беспредельное, Единица и Двоица), сконструированные еще в античной мысли, прочно утвердились в европейской культуре. Феминные беспредельность, бесформенность, материальность, телесность, природность - это те характеристики, которые являлись системообразующими для западного образа русскости.

 

Россия как неоформленная материя не обладает определенностью и зафиксированностью, ускользает от понимания. Идея о "загадочной русской душе" в значительной степени обусловлена представлениями "о ненависти русских к форме" как к чему-то устойчивому, зафиксированному, что ставит в тупик европейцев, привыкших к норме, порядку, определенности. При этом западный, "прометеевский", человек выше всего ставит порядок; русский ищет противоположного. Первый ничего так не боится, как хаоса - "русский же ждет его с тайной радостью (5)". "Воплощение хаоса" - так характеризует Россию Г. Адамс (6). Особенно остро вопрос о "русском хаосе" вставал при обсуждении политической жизни России. Большинство западных "русофилов" и "русофобов" сходятся в том, что русские по своей природе анархисты. Не удивительно, что норманнская теория получила широкое распространение, выходя далеко за рамки собственно исторических изысканий. Она была популярна, например, среди иерархов Третьего Рейха (7).

 

Бесформенность является причиной экстремизма, феминной устремленности к крайностям - той грани русскости, которой уделяется много внимания в западных текстах (8). Еще А. де Кюстин заметил: "Золотая середина здесь неизвестна..." (9), а В. Шубарт противопоставляет западную "культуру середины" и русскую "культуру конца"(10).

 

Эта смена крайностей "придает русскому характеру нечто капризно-женственное"(11), порождая и другой постоянный маркер "загадочной русской души" - двойственность, противоречивость (12).

 

Женственным считается и такой модус русского хаоса, как непостоянство (13), и сквозь призму этого качества западные авторы оценивают многие события российской истории; уже в крещении Руси они усматривают характерную для русских легкость отказа от прежний верований и убеждений. Русским свойственна "резкая и неожиданная смена чувств и интересов". Дав обещание, они часто его не исполняют (14); Б. Пэрс иллюстрирует эту необязательность русским словом "отхотел" (15).

 

Не-оформленность, не-упорядоченность русской души эксплицируются в "пластичности", проявлением которой считают и художественную одаренность русских, и восприимчивость (16), и умение понять другого человека. Идея "всечеловечности", универсальности пластичной России, столь популярная в отечественной историософии, включается и в западный образ нашей страны.

 

Правда, незафиксированность и открытость иной раз получает и такую интерпретацию: "...Наиболее выдающейся чертой русского народного склада оказалась полная неопределенность и отсутствие резко выраженного собственного национального отличья" (17). Россию иные определяют как ничто, сосуд без содержания - подобные характеристики заставляют вспомнить слова О.Вейнингера, сказанные о женщине: "Женщина является только материей... она лишена всякой изначальной формы. Женщина - ничто; поэтому и только поэтому она может стать всем... Из женщины можно сделать все, что угодно (...) У женщин нет какого-нибудь определенного свойства; единственное ее свойство покоится на том, что она лишена всяких свойств. Вот в чем заключается вся сложность и загадочность женщины; в этом кроется ее превосходство над мужчиной..." (18).

 

Мягкость (как еще один модус пластичности, гендерная маркировка которого также сомнений не вызывает) - постоянно встречающийся эпитет русских. Эта мягкость проявляется в отношении ближнего как доброта, других народов - как миролюбие (19), власти - как покорность, жизненных обстоятельств - как терпение.

 

Идея пластичности характера русских коррелируется с верой в пластичность, открытость бытия России. Мир не определен: в нем все возможно. По замечанию одного английского автора, в глубине души русский верит, что Бог или судьба по своему усмотрению могут поменять все на свете. В России не существует окончательности, завершенности. Архангелы и серафимы могут быть низвергнуты с небес; дьявол имеет чудесный шанс к спасению; Каролинские острова в один прекрасный день могут быть обнаружены в Индийском океане; а Земля - стать центром Солнечной системы (20). Все хорошее может стать плохим - и наоборот. И получается, что твердых правил игры просто не существует. В России невозможно предсказывать будущее. Поэтому русские живут только настоящим (21).

 

Жизнь воспринимается как своеобразная игра в "русскую рулетку", и такая опрометчивость вполне объяснима. Русский по натуре - игрок, поскольку любит случай, щекочущий азарт риска и упоение от непредсказуемого, пишет В. Шубарт (22). Жизненная стратегия русского прекрасно иллюстрируется словом "авось", в котором отражено восприятие жизни как процесса непредсказуемого и неконтролируемого: все, что остается, это положиться на удачу, избегая глубокого вмешательства в ход вещей (23). Подобное упование на волю Бога, изначальное доверие к миру находит выражение в фатализме, из которого выводятся самые разнообразные следствия: пассивность (свойство, которое со времен И.Г. Гердера атрибутируется славянам (24)), бездеятельность, неспособность к длительному волевому усилию. По страницам западных книг о России вот уже второе столетие кочует образ русского мужика, суть жизненной философии которого выражает слово "ничего" - как ответ на все неурядицы (25).


Однако в России идея непознаваемого, иррационального, не-справедливого, но по-матерински милосердного мира, в котором всегда остается место случайности и надежде, порождает не только фатализм и пассивность. М. Брода обратил внимание на выполняющую важную функцию в концептуализации русской сущности и в российских, и в западных текстах идею особенной свободы России (26). Россия может стать всем, чем угодно, именно потому, что она бес-качественная, не-определенная; ведь хаос, беспредельность, не-зафиксированность - это одновременно и максимальная возможность, возможность прорыва, чуда. Подчеркнем, что сама логика русского мессианизма предполагала идею потенциальности России как незавершенности, как "чистого листа", и о возможности великого будущего для России писали Гердер и Лейбниц, Гегель и Ницше - и многие другие (27).

 

Раз нет ничего раз и навсегда зафиксированного, раз правила игры не установлены - значит, все можно исправить, переделать, перестроить. Человек может быть абсолютным хозяином своей судьбы. Россия и воспринимается как страна, в которой возможно всё: и стремительные взлеты, и необъяснимые падения. М.Бэринг замечает, что Россия - это страна, "где ничто не столь абсурдно, что ни может случиться" (28). Н.О.Лосский приводит слова одного западного автора о том, что русский народ - самый обаятельный и самый обманчивый, и добавляет: "Поистине Россия есть страна неограниченных возможностей"(29). "В России все возможно", "Россия - страна неограниченных возможностей" (30) (или - "неограниченных невозможностей", что, в сущности, то же самое) - весьма популярные эпитеты нашей страны (31).

 

Еще одним модусом рецепции России в женском обличье является сравнение русскости и природности. Россия непредсказуема, как сама природа, загадочна, так как связана особыми отношениями с загадочной природой, которая играет огромную роль в судьбах страны. Многие западные тексты проникнуты ощущением, что, помимо людей, активным субъектом российской жизни становится сама природа. "Из этой борьбы против русской земли и русской природы едва ли немцы выйдут победителями. Сколько детей, сколько женщин, и все рожают, и все приносит плоды, не смотря на войну и грабежи, несмотря на разрушение и смерть! Здесь мы боремся не против людей, а против природы <...> Это - месть пространства, которой я ожидал с начала войны" (32), - записал один офицер вермахта в своем дневнике. Именно "месть пространства!". Бесконечные просторы внушают ужас - кажется, что иностранцам в России противостоят не люди, но что-то более могущественное и чуждое - и потому непонятное и страшное. "Генерал Зима", "генерал Мороз" - быть может, в этих выражениях, кроме иронии и попытки самооправдания, звучит и мистическая вера в то, что в России возможно чудо в силу ее природности, в силу ее особенной связи с природными стихиями?

 

Природность России стараются обнаружить во многих атрибутах русскости; например, в семейных, братских отношениях, столь характерных для русских людей. По мнению западных авторов, русские ощущают себя не просто согражданами, но родственниками, одной большой семьей (хотя не прекращаются дискуссии по поводу того, является ли это чувство братства чем-то высшим по сравнению с западным пониманием личности, или же это всего лишь некая недоразвитость, отсутствие индивидуального самосознания).

 

Для русского человека, утверждается в текстах западных авторов, не характерно понимание, где проходит граница его личности и начинается личность другого (33), что имеет следствием отсутствие как западных представлений о собственности, так и права личности на частную жизнь.

 

Недостаточным развитием чувства личности объясняют невысокую ценность индивида, что обнаруживается в столь часто приписываемых русской ментальности психологии жертвенности и культе страдания (34), равно как и в отсутствии страха смерти, столь удивлявшем иностранцев (35).

 

Наконец, особенности понимания личности, ее границ и ее ответственности позволяют рассуждать о своеобразии правового сознания в России, соотношения морали и права. Кенотизм, христианская жалость к "униженным и оскорбленным", "милость к падшим" - все эти качества отмечают в русском этосе, добавляя, что излишняя снисходительность, освобождая человека от моральной ответственности, имеет своей оборотной стороной аморализм (36). Русскую культуру обвиняют в отрицании идеи персональной ответственности и долга (37).

 

Наконец, следствием преобладания природного над культурным считается доминирование у русских эмоциональной сферы над рациональной. Сам термин "душа", который так любят использовать для спецификации русского ментального склада, маркируется как феминное - в отличие от маскулинного западного "духа". Душа более телесна, чем дух, связана с материальным, с сердцем, со сферой эмоциональной, а не рациональной, с нравственностью, а не интеллектом. Мистицизм, интуиция, иррационализм как предпочтительные методы познания России - прекрасный фон для образа загадочного Сфинкса.

 

Итак, идея "русской загадки" сущностно связана с основными чертами традиционной для западной историософии репрезентации русскости. При этом качества, которыми наделяется образ России-Сфинкса, устойчиво маркируются как феминные и, таким образом, закрепляют представления о женственной России.

 

Что касается контекста, в который помещается этот образ, то для него характерны общие закономерности отношения к Иному. С. де Бовуар, размышляя над рецепцией женственности, показала, что образ женщины как Другого в андроцентрической культуре неизбежно будет включать в себя амбивалентные черты. Подобная амбивалентность прослеживается и в восприятии России-Сфинкса: инаковость, которая и позволяет писать о "русской загадке", порождает как "русофильские", так и "русофобские" настроения. Нередко от России ждут спасения Европы; ведь чудо - это всегда Иное (Россия - это "незабываемая, таинственная с к а з к а" (38)). Однако непредсказуемость России является причиной страха и вырастающей из него неприязни: ад - это тоже Иное, это другие. Желание "познать тайну" России, "расколдовать" ее лежит в основе стремления подчинить и контролировать ее.

 

В таком контексте становится понятнее отношение к образу России-Сфинкса в отечественной историософии. Основная тенденция конструирования образа страны русской мыслью Нового времени состояла в том, чтобы в основу идентичности послепетровской России положить противоположность Западу (не русскую уникальность, не русское своеобразие, отличие от Запада, а именно противоположность). При этом отечественные авторы фактически восприняли западный образ России как Иного и согласились с теми маркерами нашей страны, которыми она наделялась в западной культуре - однако при этом радикально "переоценили ценности". Культ ценностей, противоположных западным - периферийных, феминных -, приводил русских мыслителей к идее женского мессианизма и миссии женственной России (39). В таком интеллектуальном контексте "русская загадка", и сам образ Сфинкса, становится едва ли не предметом национальной гордости.

 

Вместе с тем было и другое направление в русской мысли, другой способ идентификации России. Один из наиболее известных его представителей - И.Л. Солоневич. Его критика представлений о безгосударственности, жертвенности, любви к страданию, пассивности, мистицизме и других составляющих расхожего образа "таинственной славянской души" объясняет и отношение мыслителя к исследуемому в этой статье образу. По мнению Солоневича, именно такой - феминно-загадочный - образ России, созданный при активной поддержке отечественных "Бердяев Булгаковичей", фактически провоцировал западные державы на агрессию. Завершим статью фрагментом из "Народной монархии", который, как представляется, помогает взглянуть на многие привычные вещи несколько иначе: "Так называемый, русский сфинкс сейчас навис над Европой - может быть, и над всем миром, он ставит перед этим миром такую загадку, какую его сказочный предшественник ставил всякого рода Эдипам. Неудачный отгадчик рискует быть проглоченным. Последним незадачливым Эдипом был Гитлер. Будут ли другие? Все Эдипы до сих пор проглоченные Россией - никакого счастья русскому народу не принесли. (…) Лучше бы обойтись - России - без Эдипов, Эдипам - без России и обоим вместе без дальнейшей игры в загадки" (40).

 






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных