Функции библейского текста в романе «Братья Карамазовы».

С. Сильвестрони, бесспорно, права, отмечая, что без привлечения библейского текста невозможно понять и оценить творчество писателя во всей его полноте, сложности и оригинальности. В «Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы» введены длинные евангельские отрывки — такие, как эпизоды с воскрешением Лазаря (Ин. 11, 1—44), с бесноватым из Гадаринской страны (Лк. 8, 32—36), Послание Лаодикийской церкви (Ап. 3, 14—17), фрагмент из эпизода Свадьбы в Кане Галилейской (Ин. 2, 1—11), а также огромное количество прямых и косвенных цитат из Св. Писания, количество которых неуклонно нарастает к последнему роману настолько, что почти каждая страница содержит эти цитаты.

Верность Достоевского Библии, с которой он не расставался со времени сибирской ссылки, была вызвана, вероятно, двумя причинами. Прежде всего — это глубокое чтение в течение четырех лет каторги Нового Завета, единственной имевшейся у него книги. В этот период, когда общение с другими заключенными было для него единственным контактом с людьми, писатель начинает открывать в библейском тексте всю глубину ответов на волнующие его вопросы. Позднее, по возвращении в Петербург, важный шаг в познании и интерпретации Св. Писания Достоевский совершает с помощью творений Отцов Церкви. В своих обширных полифонических романах, используя тщательно отобранный материал из газетной хроники‚ писатель занимается проблемами, актуальными по сей день. Ответы вытекают из целостного контекста всего произведения, возникающего через два взаимосвязанных плана: сюжетного и проясняющего его через цитаты библейского.

Далее Сильвестрони поясняет, что в любой культуре, даже самой светской и материалистической, Библия была и есть текст, с которым невозможно избежать сравнения, хотя бы в полемическом смысле. Она является самой глубокой по смыслу книгой, богатой всеми возможными значениями, раскрытыми ее толкователями, интеллектуалами и художниками за более чем двухтысячелетний период времени. Для Отцов Восточной Церкви, для православной традиции и для самого Достоевского она является, однако, гораздо большим. [34]

Система повествования во всем «гениальном пятикнижии» Достоевского включает в себя два плана:

- конкретный – временной, определяющий движение от сюжета;

- вневременной – метафизический, создаваемый во многом библейскими аллюзиями, реминисценциями, аллюзиямии и парафразами.

Особо значимым библейский текст становится в художественной системе «Братьев Карамазовых», автор-повествователь которого, как отмечала В. Ветловская, стилизован под житийного повествователя.[35]

Известный православный богослов П. Евдокимов писал: «Отцы Церкви жили Библией: думали и говорили посредством Библии с той восхищающей проникновенностью, которая ведет к отождествлению их самих с сутью священной книги. Толкование как независимая наука не существовала во времена Отцов Церкви. Кто обращается к их школе, сразу же понимает, что прочитанное или прослушанное Слово всегда приводит к живому Слову, к Присутствию Произнесшего Слово».[36]

Исследователь В. Ляху отмечает, что Священное Писание становится точкой отсчета в художественном творчестве Достоевского. Писатель с неизменным постоянством осваивает тот пласт духовной библейской культуры, который определил его мировоззрение и придал его обостренному художественному видению новое достоинство.[37]

Невозможно не согласиться с Ф. Тарасовым, утверждавшим, что смысл присутствия евангельского текста в художественных произведениях Достоевского, как теперь можно обозначить, - в том, что он делает «происшествия», случающиеся с героями, «событиями», происходящими пред лицом Христа, в присутствии Христа, как ответ Христу. Понятно, что именно евангельский текст, свидетельствующий о земном пребывании Бога в человеческом мире, может внести и вносит в сюжет произведений Достоевского некий метасюжет, новое измерение, делающее художественное пространство, условно говоря, из плоского объемным, или, по-другому, обозначая своим смыслом бытийный уровень той глубины, помещая на которую свой сюжет, писатель и строит видение во Христе, изображение реального пребывания Христа в человеческом существовании. [38]

Л. Гумерова уточняет, что ведущее место в романе занимает мир христианских реалий: весь роман создается на фоне Евангелия. И если все цитаты (в широком понимании) в творчестве Достоевского стремятся в той или иной степени к воссоединению потерянного единства между творческими мирами, то тем более такая роль должна принадлежать цитатам из Евангелия. Эпиграф подключает весь авторский текст к источнику и сразу же определяет установку на восприятие. [39]

Попытаемся определить и систематизировать функции библейского текста в художественной структуре романа. Остановимся, прежде всего, на смысле евангельского эпиграфа к «Братьям Карамазовым», так как эпиграф – всегда ударная позиция текста, ключ к его прочтению.

По мнению С. Позняк, в «Братьях Карамазовых» отчетливо просматривается центральный «ствол» всей конструкции, построение которой задано евангельским эпиграфом: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24).

В Евангелии за взятой как эпиграф притчей о зерне следует текст: «Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную. Кто Мне служит, Мне да последует...» (Ин. 12, 25). У евангелиста Марка параллельный текст предваряется словами: «... кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет...». (Марк. 9, 34). Таким образом, можно убедиться, что идея эпиграфа к «Братьям Карамазовым» - идея креста, то есть идея страдания, самоотдачи, самопожертвования. [40]

Три брата Карамазовых (Дмитрий, Иван и Алеша), каждый по-своему и в разной степени, как считает Ф. Тарасов, становятся на тот путь «восстановления погибшего человека», о котором Достоевский говорил как об основной идее всего искусства XIX столетия и контекст понимания которого в романе задан эпиграфом и предисловием. В определенном смысле эти герои соотносятся с тремя братьями народных сказок, где младший, «странный» и даже «глупый», оказывается в итоге самым удачливым и умным, причем главным образом не столько с житейской, сколько с высшей, духовной точки зрения. [41]

Вхождение смысла эпиграфа в романное действие осуществляется в развёртывании соответствующей внутренней структуры произведения. Ее первая, исходная ступень передается через притчу о сеятеле: «... вышел сеятель сеять семя свое, и когда он сеял, иное упало при дороге и было потоптано, и птицы небесные поклевали его; а иное упало на камень и, взойдя, засохло, потому что не имело влаги; а иное упало между тернием, и выросло терние и заглушило его; а иное упало на добрую землю и, взойдя, принесло плод сторичный...» (Лк. 8, 5-8). По толкованию святителя Иоанна Златоуста, под сеятелем следует понимать Самого Христа, пришедшего в мир для спасения человеческого рода; под семенем – Его учение, а под нивою - человеческие души. В каждом из четырех видов приемлющей земли коренится основа соответствующего образа какого-либо из братьев Карамазовых.

1. Семя, упавшее при дороге, - означает слушающих, «к которым потом приходит дьявол и уносит слово из сердца их, чтобы они не уверовали и не спаслись»[42]. К таковым в романе относится Павел Смердяков. В качестве примера можно привести сцену, связанную с Ветхим Заветом: когда Григорий стал учить сына Священному Писанию, мальчик усмехнулся и сказал: «Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день, откуда же свет-то сиял в первый день? Григорий остолбенел. Мальчик насмешливо глядел на учителя. Даже было во взгляде его что-то высокомерное» (14; 114).

2. Семя, упавшее на камень, - означает тех, кто, услышав слово, «с радостью его принимают, но некоторые не имеют корня, и временем веруют, а во время искушения отпадают» (Лк. 8, 13). Здесь речь идет об Иване Карамазове. Он интеллигент, принадлежащий научной среде. Достоевский постоянно отмечал оторванность интеллигенции от «почвы», так не имеет корня и поэтому «ветром» любого учения она уносится в сторону. Федор Павлович аттестует Ивана, используя первый Псалом: «Но Иван никого не любит, Иван не наш человек, эти люди, как Иван, это, брат, не наши люди, это пыль поднявшаяся... Подует ветер, и пыль пройдет...» (14; 159).

3. Семя, упавшее в терние, – «это те, которые слушают слово, но, отходя, заботами, богатством и наслаждениями житейскими подавляются и не приносят плода» (Лк. 8, 14). В этом виде приемлющей земли дается смысловая основа образа Дмитрия Карамазова. Сладострастие, проявляющееся в страсти к Грушеньке, как сам Дмитрий признается Алеше перед судом, оценивается им на уровне бегства от распятия: «Алеша, слушай: брат Иван предлагает мне бежать...... От распятья убежал!» (15; 186).

4. Семя, упавшее на добрую землю, - «это те, которые, услышав слово, хранят его в добром и чистом сердце и приносят плод в терпении» (Лк. 8, 15). Это Алеша Карамазов. Именно в таком ракурсе выстраивается образ Алеши Карамазова: «Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю» (14; 75). Таким образом, Алеша выделен из всех Карамазовых, противопоставлен им.

Федор Павлович Карамазов соединяет в себе «дорогу», «камень» и «терние», но не выбирает добрую землю.

Большая часть семени погибла. Но благоразумно ли сеять в тернии, на каменистом месте, при дороге? [43] «Конечно, в отношении к семенам и земле это было бы неблагоразумно, - писал Иоанн Златоуст, - но в отношении к душам и учению это весьма похвально... И камню можно измениться и стать плодородною землею; и дорога может быть не открытой для всякого проходящего и не попираться его ногами, а может сделаться тучною нивою; и терние может быть истреблено, и семена могут расти беспрепятственно. Если бы это было невозможно, то Христос и не сеял бы. Если же такое изменение происходило не во всех, то причиною этого не сеятель, но те, которые не хотели измениться» [44].

История Карамазовых, по мысли Ф. Тарасова, - история осуществившихся и неосуществившихся изменений, осуществившихся и неосуществившихся откликов на посеянное Слово, преодолений «естества», высвеченного Словом. Все художественное пространство романа, состоящее из двенадцати книг, структурно выражает эту историю. Достоевский писал роман книгами, каждая из которых, являясь частью единого целого, в то же время посвящена самостоятельной сюжетной теме. В момент, наиболее значимый в духовном развитии какого-либо из центральных героев, соответствующая тема выходит на первый план. Такая структура, воплощающая концепцию произведения, основана на парадоксальной на первый взгляд идее евангельской притчи о работниках виноградника (Мф 20:1-16), двенадцатичасовое пространство которой символизирует земное бытие в его протяженности, устремленной к бытию небесному, вечному.

В притче хозяин виноградника выходит нанимать работников в продолжение всего дня, рано утром, в третий, шестой, девятый, даже в последний, одиннадцатый, час: то, что он не всех сразу нанял, зависело от их воли (насколько она различна, уже было выяснено через притчу о сеятеле); каждый призывается смотря по тому, когда кто готов к деланию. На исходе дня, прообразующем воздаяние Страшного Суда, все получили одинаковую плату, что свидетельствует о принципиальной важности не времени делания, а самой сути делания - первые могут оказаться последними, а последние первыми, также как и семя может плодоносить или остаться бесплодным.

Первые, ставшие последними, - Федор Павлович Карамазов и его незаконный сын Смердяков. Характеризуя ценностные ориентиры Федора Павловича, прокурор в своей речи на суде подчеркивает, что все нравственные правила «старика» - «после меня хоть потоп»: «духовная сторона вся похерена, а жажда жизни чрезвычайная» (15; 126). «Старик», заявляющий сыну Алеше: «Я, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить, было бы вам это известно, а потому мне каждая копейка нужна и чем дольше буду жить, тем она будет нужнее... потому что я в скверне моей до конца хочу прожить» (14; 157), - уподобляется богачу из евангельской притчи, у которого уродился хороший урожай: «... что мне делать? некуда мне собрать плодов моих. И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит, у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? Так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет» (Лк 12:16-21); примечательно, что старец Зосима, дав согласие на собрание семьи Карамазовых в своей келье для разрешения имущественных споров и сказав Алеше с улыбкой: «Кто меня поставил делить между ними?» (14; 31), как бы цитирует слова Христа (Лк 12:14), непосредственно за которыми и следует притча о богаче.

Подобно своему отцу, Смердяков одержим мыслью: «... с такими деньгами жизнь начну, в Москве али пуще того за границей, такая мечта была-с, а пуще все потому, что «все позволено»» (15; 67). Смещение бесконечного жизненного поля в область самодостаточного наслаждения, эгоистической гордости и корыстной выгоды фатально предопределяет судьбу и убийцы, и его жертвы, одинаково и неизменно глухих ко всему, что выводит за эти мертвящие душу пределы, и поэтому, говоря евангельским языком, бесплодных: «Поутру же, возвращаясь в город, взалкал; и увидев при дороге одну смоковницу, подошел к ней и, ничего не найдя на ней, кроме одних листьев, говорит ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек. И смоковница тотчас засохла» (Мф 21:18-19).

Последние, ставшие первыми, - Алеша, Дмитрий и Иван. С помощью ряда стержневых однородных деталей, объединяющих седьмую, девятую и одиннадцатую книги «Братьев Карамазовых», - таких, как испытания-«мытарства», вызванные внезапным событийным поворотом (смертью отца по крови, Федора Павловича Карамазова, и отца духовного - старца Зосимы), и сны-откровения, выводящие через эти испытания к нравственному перерождению, Достоевский раскрывает тот общий для этих героев процесс их внутреннего изменения, на который указывал святитель Иоанн Златоуст, разъясняя притчу о сеятеле. Образ такого изменения, преодоления «естества», дан автором романа в символе Каны Галилейской, представшей Алеше в сонном видении: «Но что это, что это? Почему раздвигается комната... Ах да... ведь это брак, свадьба... Но кто это? Кто? Как... И он здесь? Да ведь он во гробе... Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской... - Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, - раздается над ним тихий голос.... Голос его, голос старца Зосимы... Старец приподнял Алешу рукой, тот поднялся с колен» (14; 327). [45]

В глубинном подтексте романа, помимо этих двух, возникает и притча о блудном сыне. Вспомним «поцелуй Христа», который он оставил на устах Инквизитора. Почему Христос целует слугу Антихриста, своего обвинителя, в бескровные уста? Какая мысль скрыта за этим поступком? В связи с этим вспоминаются слова притчи о блудном сыне, что «на небесах более радуются об одном раскаявшемся грешнике, чем о десяти праведниках» (Лк, 15:11-32), и что Христос пришел в мир земной привести не праведников, но грешников к покаянию. Эта же мысль в романе возникает, когда Зосима обращается к крестьянке: «Веруй, что Бог тебя любит так, как ты и не помышляешь о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем любит. А об одном кающемся больше радости в небе, чем о десяти праведных, сказано давно…» (14; 364).

Таким образом, евангельские притчи о виноградаре и блудном сыне становятся сюжетообразующими элементами романа. Они скрыты глубоко в подтекст и распознать их можно только при целостном анализе текста.

Одним из приемов в повествовательной структуре романа становится включение евангельского текста в речь героев. В «Братьях Карамазовых» герои очень часто цитируют библейские тексты, но задачи, которые преследует автор, вкладывая в уста героев библейские слова, могут быть различны.

- Пусть он мне даст только три тысячи из двадцати восьми, только три, и душу мою из ада извлечет, и зачтется ему это за многие грехи! - восклицает Митя об отце (14; 111). Эти слова героя восходят к молитве пророка Ионы и вводят высокую библейскую параллель к настоящим и будущим страданиям Мити: «...отринут я от очей Твоих... объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня... Но ты, Господи, Боже мой, изведешь душу мою из ада». (Кн. Ионы, 2: 5-10).

А вот в устах Федора Павловича Карамазова евангельские слова опошляются, характеризуя изначально «низкую» природу героя: «Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы тебя питавшие, - сосцы особенно!» (14; 140). В Писании они обращены к Христу, прославляемому одной из женщин: «...блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие» (Лук. 11: 27). Возникает и символическая параллель: Христос - Зосима (Федор Павлович обращается к старцу).

Показывая страшное человеческое горе - смерть Илюшечки - Достоевский патетичен и по-библейски риторичен. «Аще забуду тебе, Иерусалиме, да прильпнет...» - цитирует добровольный шут Снегирев стих из известного псалма, начинающегося словами: «При реках Вавилона - там сидели мы и плакали... Если забуду тебя, Иерусалим, - забудь меня, десница моя; прильпни язык мой к гортани моей...» (Пс. 136: 5-6). Эта речь, содержащая и библейскую интонацию, мгновенно преображает в наших глазах героя. Из юродствующего шута Снегирев превращается в героя высокой трагедии.

Так, цитирование героями текста Священного Писания является важной деталью создания художественного образа в романе Достоевского.

Помимо собственно прямого воспроизведения в речи героев библейского текста, мы обнаруживаем здесь множество мотивов, образов, ассоциативно отсылающих нас к Священному Писанию.

Литературная поэма Ивана Карамазова «Легенда о Великом Инквизиторе» - это реминисценция одного из самых известных евангельских сюжетов - о сорокадневном посте Иисуса в пустыне, когда дьявол трижды искушал его. Достоевский устами Ивана рисует основные пути уклонений человечества от Господа. Это искушения «хлебом», «властью» и идеальным, конечным, полным знанием о мире, но без Бога. Эта последовательность в перечислении соблазнов заимствуется писателем у евангелиста Луки. Она соответствует возрастающей силе искушений. Принимая их, человек превращается в послушного раба, что ведет его к духовной гибели. Так, вторгаясь в художественную ткань, библейский сюжет создает оригинальный прецедент решения важных философских вопросов романа и одновременно раскрывает суть образа одного из главных героев. Более подробно мы рассмотрим «Легенду о Великом Инквизиторе» в третьей главе нашей работы.

В случае с аллюзиями мы имеем дело со скрытыми библейскими мотивами. Они не находятся на поверхности, их можно распознать по определенным деталям, намекам, образам в самом тексте романа. Например, сцена у Грушеньки, где сталкиваются Ракитин, Алеша и героиня. В конце Ракитин обращается к Алексею: «Что ж обратил грешницу? Семь бесов изгнал, а?» (14; 375). Это намек на библейский сюжет об изгнании Христом семи бесов из Марии Магдалины. Таким образом, Алеша уподобляется Христу, а Грушенька – раскаявшейся грешнице.

Отсылки к библейским сюжетам мы встречаем и во снах героев. Тарасов пишет, что во сне открывается Алеше чудесное видение небесной Каны Галилейской. Дмитрия тоже посещает сновидение - откровение, подвигающее его на духовное обновление, о чем рассказывает глава романа «Дите» - не случайно Достоевский сделал к этой книге заметку: «Начало очищения духовного (патетически, как и главу «Кана Галилейская»)» (15; 297). В русской литературе XIX в. традиционно сны, имеющие, казалось бы, фантастический характер, приоткрывают закрытую до времени для героев духовную реальность, духовный смысл их поступков, действий и намерений, становясь для них своего рода пророчеством, откровением, побуждающим к внутренней стойкости, нравственному очищению и возрождению.[46]

Также отсылки к евангельскому сюжету мы видим на примере «преображения» Дмитрия Карамазова. Дмитрий проходит через «мытарства» предварительного следствия. Прежний Митя умирает, который «и пьянствовал, и дрался, и бесился» (15; 31), и рождается новый, увидевший свое духовное безобразие и принимающий душой несправедливое, казалось бы, наказание. «Брат, я в себе в эти два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый человек! - признается Дмитрий Алеше. - Был заключен во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром. Страшно!» (15; 30).

Через своего рода «мытарства» проходит и Иван Карамазов. Три его свидания со Смердяковым полностью и неумолимо раскрывают для него собственную виновность в убийстве отца. Пытающийся скрыть от собственного сознания свое желание смерти отца и убедить себя в виновности брата Дмитрия, Иван постепенно начинает видеть в презираемом им лакее воплощение, логическое завершение и исполнение своих скрытых внутренних побуждений и стремлений. И приняв решение засвидетельствовать правду на суде, Иван совершает невозможный для него до этого поступок. Иван, доказывавший Алеше невозможность любить ближнего, обнаруживает в себе рождение иной, новой логики своим действием, повторяющим поступок доброго самарянина из притчи, рассказанной Христом искушающему Его законнику в ответ на его вопрос: «А кто мой ближний?» (Лк 10:29). «Завтра крест, но не виселица», - говорит Иван брату. «Завтра - день суда». (15; 86). [47]

Принцип аналогии с библейским сюжетом возникает и как портретная деталь. В одной из глав читаем о Федоре Павловиче: «Припомнив это теперь, он тихо и злобно усмехнулся в минутном раздумье. Глаза его сверкнули и даже губы затряслись» (14; 70). Правомерна, на наш взгляд, будет аналогия с образом «нечестивого», который предстает в притчах Соломона: «...глаза гордые, язык лживый, и руки, проливающие кровь невинных... человек лукавый, человек нечестивый, ходит со лживыми устами...» (Притчи Соломона, 6:13- 18).

Нужно отметить, что приведенные примеры далеко не исчерпывают всех скрытых цитат, реминисценций, образных и сюжетных соответствий, содержащихся в «Братьях Карамазовых».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: