Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Гончаров и предшественники 5 страница




Поражение Александра — это и победа опытной зрелости над наивной юностью. Граф Новинский, если его соотнести с типами из «Писем столичного друга к провинциальному жениху», ближе всего ко «льву»: он покорил себе «уже все чисто-внешние стороны уменья жить». Подобный тип был канонизирован в светских повестях, к примеру, В. А. Соллогуба «Лев» (1841), И. И. Панаева «Львы в провинции» (1852), и его проблематика тяготеет к истории русского дендизма. Перед внешней простотой, изяществом, какой-то мягкостью манер графа Новинского юный Александр оробел: дерзкая мина уступила место унынию. И далее он повел себя как обиженный подросток: «Я ее помучаю. Я научу ее как должно обходиться с посторонним мужчиной: примирение будет не легко! И он задумал жестокий план мщения, мечтал о раскаянии, о том, как он великодушно простит и даст наставление» (1, 137). Герой вдохновенно цитировал монолог Ленского: «Не потерплю, чтоб развратитель Огнем и вздохов и похвал Младое сердце искушал». Но его замыслы и поведение выглядели наивно-глуповатыми на фоне спокойно-уверенного поведения графа.

В то время, как герой впадает в детское бессильное отчаяние, в героине свершается резкий сдвиг во взрослость. («Образовательное влияние чувства» на женскую душу Гончаров впервые показал в Наденьке, а только потом уже в Ольге Ильинской, о чем писалось как о первооткрытии.) Под влиянием сильного чувства к человеку, которым Наденька не способна была управлять, как Александром, она взрослела с каждым днем. Это замечает и сам герой: «Нет небрежности в обращении. Она осмотрительнее в поступках, как будто стала рассудительнее... Она стала серьезна, задумчива, молчалива» (1, 142). Но Александр оценивает эти изменения только как проявление

88

притворства, лукавства (оно, конечно, тоже присутствовало). Александр и Наденька неожиданно оказываются в разных возрастных фазах: она уже женщина, он еще юноша-подросток, притом не желающий взрослеть. Очередная сцена в саду показывает, насколько далеки теперь друг от друга молодые люди, совсем недавно охваченные единым порывом любви. Александр, разгневанный хладнокровием Наденьки, разражается обличающим монологом (вослед монологу Ленского: «Возможно ль? Чуть лишь из пеленок, Кокетка, ветреный ребенок!..»). Нет сомнения, что он искренен в своем гневе, но слова его заемные: «Вы забыли! я напомню вам, что здесь, на этом самом месте, вы сто раз клялись принадлежать мне: „Эти клятвы слышит Бог!“ — говорили вы... смотрите, оглянитесь около себя!.. вы клятвопреступница!!!» (1, 146). И бедный юноша в азарте обвинений совершает одну ошибку за другой. «Она с ужасом смотрела на него. Глаза его сверкали, губы побелели». Он продолжал, не обращая внимания на ее испуг, обличать графа как «мишурное солнце»: «...где стыд!!! Чтоб графа не было здесь! слышите ли? оставьте, прекратите с ним сношения, чтоб он забыл дорогу в ваш дом!.. я не хочу...» (1, 147). В крике «Не хочу!» высказались и подлинное отчаяние влюбленного, и негодование избалованного дитяти, привыкшего, чтоб все делалось по его велению. Этот монолог с особой силой обнажает суть трактовки романтизма (как настроя души) в этом романе воспитания: «романтизм понят Гончаровым как позиция взрослого ребенка, сохранившего в мире «взрослых» дел, отношений и обязанностей детские иллюзии и детский эгоизм. Гончаров видит в романтической жизненной позиции чисто детское непонимание реальных законов мира, чисто детское незнание собственных сил и возможностей и, наконец, чисто детское желание, чтобы мир был таким, каким тебе хочется»134.

Последнее объяснение Александра с Наденькой по напряженности диалогов напоминает сцену из драмы. Александр выглядит много перестрадавшим («глаза его горели диким блеском. Он был худ, бледен, на лбу выступил крупный пот»). Кажется, он хочет и пытается понять девушку, что явилась ему столь изменившейся: «Ты ли это, капризное, но искреннее дитя? эта шалунья, резвушка? Как скоро выучилась она притворяться? как быстро развились в ней женские инстинкты? Ужели милые капризы были зародышами лицемерия, хитрости?.. вот и без дядиной методы, а как проворно эта женщина образовалась в женщину! и все в школе графа, и в какие-нибудь два, три месяца!» (1, 150). Но сострадание к любимому существу отсутствует.

89

Более того, Александр, стремясь добиться от Наденьки «последней истины», упорен и жесток (самосозерцание, которое лежит в основе «немого обожания», логично оборачивается нарциссизмом). Девушка слабо защищается: «мне нечего сказать». И в диалог вторгается голос автора: «Другой удовольствовался бы таким ответом и увидел бы, что ему не о чем больше хлопотать. Он понял бы все из этой безмолвной, мучительной тоски, написанной и на лице ее, проглядывавшей и в движениях. Но Адуеву было не довольно. Он, как палач, пытал свою жертву и сам был одушевлен каким-то диким, отчаянным желанием выпить чашу разом и до конца» (1, 151). «Другой» — это не просто более тонкий и умный человек, но, прежде всего, менее эгоцентричный, не столь уверенный в том, что кто-то обязан облегчить его страдания. Александр обращается к Наденьке: «Я измучился, я думаю, у меня лопнет грудь от напряжения... мне нечем увериться в своих подозрениях, вы должны решить все сами, иначе я никогда не успокоюсь» (1, 151). Девушка «сильно боролась с собой» и все же смогла произнести трудное «да» на вопрос Александра: «Заменил ли меня кто-нибудь в вашем сердце?». В этот вечер ей «казалось горько жить на свете» из-за угрызений совести и сомнений в будущем, легкомыслие и наивность юности навсегда, вернее всего, оставили ее.

Как заметил Гончаров, размышляя о любви по-шиллеровски: чем более «облопается счастьем» молодой человек, тем более страдает после разрыва. Александр изнемог в страданиях, но остался верен своему юношескому максимализму и эгоцентризму, по-детски угрожая счастливому сопернику: «Я истреблю этого пошлого волокиту!.. Я сотру его с лица земли!» (1, 159). Ощущение острой боли поражения и своей ничтожности нередко приводит в юности к добровольному уходу из жизни: «Мне душно, больно... тоска, мука! я умру... застрелюсь» (1, 172). Правда, истина подчас озаряла романтического страдальца: «Где эта благородная, колоссальная страсть, о которой я мечтал? она разыгралась в какую-то глупую, пигмеевскую комедию вздохов, сцен, ревности, лжи, притворства, — Боже! Боже!» (1, 170).

е. «Воспитание чувств» в фазе «утраты иллюзий»

Драматической потерей любви заканчивается важный этап становления личности, и соответственно завершается первая часть романа Гончарова. Вторая открывается словами: «Прошло с год после описанных в последней главе первой части сцен и происшествий». Александру

90

уже 24 года (прошло четыре года с его приезда в Петербург). Молодой человек по-прежнему не решается быть самим собой: одна роль (восторженного мечтателя) меняется на другую. Герой «мало-помалу перешел от мрачного отчаяния к холодному унынию», «создал себе искусственную грусть, играл, красовался ею и утопал в ней» (1, 174). Комплекс обиженного ребенка, проявившийся с такой очевидностью в прощальной сцене с Наденькой, по-прежнему определяет его отношения с миром. Может быть, этот комплекс даже еще более развился в благоприятной обстановке «милой опеки», какую создавала ему Лизавета Александровна, утешавшая его со всей нежностью друга, сестры, матери. «Все такие натуры, какова была его, любят отдавать свою волю в распоряжение другого. Для них нянька — необходимость» (1, 174).

Появление Лизаветы Александровны, разорвавшей жесткое противопоставление двух мужских характеров, принципиально изменяет тональность «Обыкновенной истории». Александр теперь представлен не только сквозь восприятие дяди (который все реже появляется и становится все менее «героем во плоти»), но и тетки. В итоге его характеристика усложняется, освобождаясь от завышенной ироничности, подчас нарочитого комизма, присутствовавших ранее. Гончаровский роман воспитания все более приближается к полному соответствию избранной жанровой форме.

На новом витке «обыкновенной истории» опять дается портрет Александра, на этот раз в прямом сопоставлении с портретом Петра. Прежде всего, мотив «двух возрастов» (один характер давно сложился, другой — все еще в процессе нелегкого становления) проявляется в описании походки: Петр Иванович вошел в гостиную с непринужденностью и достоинством уверенного в себе, состоявшегося человека, Александр следовал за ним с какой-то нерешимостью. Петр — «стройный, полный, человек крепкой и здоровой натуры, с самоуверенностью в глазах и в манерах». Александр «худ и бледен, — не от природы... а от беспрерывных душевных волнений». Но главное различие — в душевном складе. Мысли и чувства Петра прикрыты светскостью, искусством владеть собой. «Кажется, у него рассчитаны были и жесты и взгляды. Бледное, бесстрастное лицо показывало, что в этом человеке немного разгула страстям под деспотическим правлением ума, что сердце у него бьется или не бьется по приговору головы». Александр по-прежнему искренен и открыт, хотя пережитая драма сказалась на нем: у него «и изменчивое выражение лица, и какая-то лень или медленность и неровность движений, и матовый

91

взгляд, который сейчас высказывал, какое ощущение тревожило сердце его или какая мысль шевелилась в голове». Сама красота Александра — это уже не блистающая красота юности (розы), это красота лилии — слабого и нежного цветка: его волосы «спускались по вискам и по затылку длинными, слабыми, но чрезвычайно мягкими, шелковыми прядями светлого цвета, с прекрасным отливом» (1, 214—215).

«Воспитание чувств» в период «утраты иллюзий» — под таким знаком развивается теперь судьба героя. «Особенность его странной натуры находила везде случай проявиться» (1, 179), и это заявление сразу подтверждается. В системе ценностей юного идеалиста дружба обычно следует за любовью. «Друг! друг! истинный друг!.. О, есть дружба в мире! Навек, не правда ли?» — восклицает Александр, покидая Грачи. «До гробовой доски!» — клянется друг (1, 51). Встреча с повзрослевшим Поспеловым в Петербурге обернулась встречей с подобием дяди.

Система «двойников», как говорилось выше, — характерная примета романа воспитания, поскольку меняющийся герой отражается в «зеркалах» других персонажей, отталкиваясь от отражения или впитывая его. При встрече с другом студенческих лет «пылкое, но ложно направленное» (слова Лизаветы Александровны) сердце Александра было потрясено: он протянул другу руки и не мог от радости сказать ни слова, Поспелов взял одну руку и пожал. Разговор друзей дается в пересказе Александра, но, если бы он был дан в авторском изложении, он выглядел бы как очередной диалог между дядей и племянником. Вновь всплывает мечта героя «об искренней задушевной беседе»: не о службе, не о материальных выгодах, «а о том, что ближе к сердцу: о золотых днях детства, об играх, о проказах». Вновь монотонный и бесчувственный голос собеседника, а затем и... хохот. «Чудовище!» — реакция Александра куда более сильная, чем на иронию дяди, поскольку с последним не были связаны воспоминания о родстве душ. Тетка реагирует на рассказ Александра замечанием о его «мучительных заблуждениях сердца» и «слепоте». А дядя поддерживает жену, представляя бывшего друга отнюдь не чудовищем, а нормальным, повзрослевшим человеком (1, 180—181).

В упрямстве, с которым отвергает Александр «дядину мудрость», сквозит желание отстоять неповторимое благо юности — идеализм, не предать «сердце» ради «ума». «Где же, — думал он, — после этого преимущество молодости, свежести, пытливости ума и чувств, когда человек с некоторою только опытностью, но с черствым сердцем...

92

легко устраняет всякое противоречие и достигает цели, шутя, с зевотою, насмехаясь над чувством, над сердечными излияниями дружбы и любви, словом, над всем, в чем пожилые люди привыкли завидовать молодым» (1, 199—200). В этом раздумчивом суждении явно звучит авторский голос, отчасти корректирующий самодовольные заявления старшего Адуева о глупости «чувствительных излияний». Для дяди юность — это этап жизни, который следует отринуть без остатка и чем быстрее, тем лучше. В первом романе Гончарова живописание преимуществ молодости (свежесть, пытливость ума и чувств, «в чем пожилые люди привыкли завидовать молодым»), оказалось потеснено (особенно в его начале) комической демонстрацией «болезней» этого периода. В то же время «болезни» пожилых людей обнаруживаются значительно позднее, только в Эпилоге. Подобная «неравноправность» представления двух периодов мешала роману воспитания обрести полноту дыхания.

Во второй части «Обыкновенной истории», тем не менее, все отчетливее в описании героя звучат сочувственные тона. Александр ощущает себя повзрослевшим («Он не ребенок, а муж»), верит, что время любовных увлечений прожито и только сфера творчества способна доказать, что «есть иная жизнь, иные отличия, иное счастье, кроме жалкой карьеры, которую он (дядя) себе избрал и которую навязывает ему, может быть, из зависти» (1, 200). Так в роман входит проблематика «таланта в искусстве» (осознание своей одаренности, ее реализация или признание собственной бесталанности), столь влиятельная в романе воспитания. Как говорится у Гете, «После любви и наряду с любовью был для него (Вильгельма) источником радостей и надежд — свой поэтический и актерский талант». Разочарование в первом приходит довольно быстро, и юноша видит в своих творениях «избитое подражание избитым образцам», «натужные школярские упражнения»... Но, тем не менее, потеря этого источника радостей и надежд приводит к кризису: «Он решительно отрицал за собой всякое преимущество, всякую заслугу, могущую поднять его над обыденностью, чем доводил свое немое отчаяние до предела» (63). В таком состоянии Вильгельм и бросает свои стихи в огонь. («К чему такие крайности», — реакция разумного Вернера.)

История увлечения театром — важнейшее звено «ученических лет» героя Гете (первоначально писался отдельный роман «Театральная миссия», который затем в переделанном виде вошел в текст романа «Годы учения...»). Театр представлен Гете как подлинная школа воспитания

93

(понимания себя и внешнего мира, непростого сближения с ним). У Гете Вильгельм убегает из бюргеровского дома, от перспективы стать торгашом... в театр (у Гончарова Александр бежит из провинции и от перспективы стать сонным помещиком — в Петербург). Вопрос: «Был ли театр как выбор, как выход желанной находкой для безалаберного, беспокойного человека, которому хотелось продолжать жизнь, неприемлемую для бюргеровского уклада, или все это было иначе, чище, достойнее?» (225) — долго остается без ответа. Театр видится герою ареной, где «человек образованный — такая же полноценная личность, как и представитель высшего класса» (238) — мотив преодоления социальной дискриминации естественно отсутствует в русском романе о дворянском сынке.

Приобщение к искусству приносит Вильгельму встреча с Шекспиром (через толкования Ярно и самостоятельные упорные штудии) и временная самоидентификация с Гамлетом. Но главный вопрос — наличие таланта — настигает юношу, сначала в виде мнения других (предупреждение Призрака отца Гамлета), потом как трезвая самооценка ( «я воображал, что могу развить в себе талант, к которому у меня не было ни малейших задатков» (407) ). Герой покидает театр и уходит в большой мир, чтобы заводить связи с людьми, «чье общество должно во всех смыслах поощрить... к положительной и благонадежной деятельности». Голос любви и ответственности перед другими — прежде всего, сыном и Миньоной — приглушает «голос тщеславия», что лежал в основе актерских притязаний Вильгельма.

Творческий импульс («неодолимые побуждения к творчеству») представлен Гончаровым как типичная примета молодости, стремящейся к самовыражению и самоутверждению, готовой к дерзаниям, жаждущей славы. К тому же Александр после разрыва с Наденькой привязался к труду писания как к последней надежде и работал неутомимо. Ведь для юного идеалиста жизнь без увлечения — «голая степь, без воды, без зелени, мрак, пустыня... хоть в гроб ложись!» (1, 200). Естественно, что Александр в своем писательстве использует все «рецепты» современной ему литературы (он идет как бы по стопам самого Гончарова в его ранних опытах). Из-под пера Александра выходят: трогательная элегия, занимательная история в духе романтиков, наконец, повесть, типичная для «гоголевского направления». Очередной период «школы жизни» завершается письмом издателя. Обычно обращают внимание на обличение в нем «печального направления душевных способностей» одного из молодых романтиков,

94

весь опыт жизни которого — собственные переживания. Действительно, издатель во многом повторяет суждения дядюшки, придавая им четкость и беспощадность сурового диагноза. И рекомендация к излечению — тоже в духе дядюшки: «Наука, труд, практическое дело — вот что может отрезвить нашу праздную и больную молодежь» (1, 205). Но нельзя не заметить и другого: когда издатель вдается в эстетическую сферу, в его суждениях звучит голос уже самого автора романа, который всегда защищал «объективизм» в искусстве против «субъективизма». По мнению издателя, художник должен избегать в своем творчестве «влияния личного увлечения и пристрастия». Ему следует обозревать покойным и светлым взглядом жизнь и людей вообще — иначе он «выразит только свое «я», до которого никому нет дела». А ведь в молодости правит стихия субъективизма, значит ли это, что ей противопоказано серьезное творчество? Нет, но при одном условии — таланте. «А его тут (в повести Александра. — Е. К.) и следа нет» (1, 206).

Сжигание рукописей поистине символично. Гибнут в огне претензии стать Поэтом, то есть в соответствии с представлениями юноши первой трети XIX века — Гением, избранным Богом на служение Идеалу. Но это и символ настигающего молодого человека во все времена жестокого отрезвления от юношеских грез и необоснованных амбиций. Эта сцена — момент горького самопознания гончаровского героя: он сам бросает бумаги в огонь (правда, не без сожаления). С этого эпизода практически и начинается вторая часть романа, окрашенная разочарованием и упадком духа, сменившим самоуверенность и постоянное возбуждение. Теперь Александр во многом отрицает себя такого, каковым он был в начале романа. К примеру, ирония знакомства с Юлией состоит в том, что дядя поручает племяннику ту самую роль (сделать Суркова смешным в глазах Тафаевой), какую в его собственном романе с Наденькой успешно и по вдохновению сыграл граф Новинский: «Ухаживай за Тафаевой, будь внимателен, не давай Суркову оставаться с ней наедине... ну просто взбеси его... Порядочная женщина, разглядев дурака, перестанет им заниматься, особенно при свидетелях: самолюбие не позволит» (1, 211—212). Приняв на себя «странную роль» (соблазнителя?!), Александр обнаруживает способность игры по заданию, а не по внутреннему импульсу, как бывало ранее. В этом сказывается не только появившаяся трезвость, но и некоторая доля невольно обретенного цинизма.

Любопытно, что сам Сурков — своего рода «двойник» такого Александра, каким бы он стал к этому моменту, остановись он в

95

развитии на стадии романа с Наденькой. Сурков — «добрый малый, но препустой», давно уже не молод (чуть не сорок лет), но, по словам Петра, «не может жить без любви»: «Мне, говорит, надобно благородную интригу» (1, 209). Сурков самолюбив до глупости, но как в его одежде только претензия выглядеть «львом» (на самом деле он типичный «франт» в классификации Гончарова, что «одевается картинно для самоуслаждения»), так и в его словах только претензия изъясняться «высоким стилем» («Какое коварство!.. за место подле вас я не взял бы место в раю»). После поражения он ведет себя подобно Адуеву в любви к Наденьке: готов вызвать счастливого соперника на дуэль и «байронствует» — ходит мрачный. Именно то обстоятельство, что Сурков достиг солидного возраста, но так и не повзрослел, становится причиной столь редкого у Гончарова, почти сатирического его портрета.

ж. Отрезвление в присутствии женского двойника

В фазе душевного упадка, сменившего самоуверенный энтузиазм Александра, Юлия Тафаева — его женский двойник, начиная с портрета: «черты лица нежные, тонкие, взгляд кроткий и всегда задумчивый, частью грустный». Психологическое описание молодой женщины завершается так: «Чуть ли Александр и сам не был таков. То-то было раздолье ему!» (1, 218). Роман с Юлией, позволяя герою всматриваться в женщину как в собственное зеркальное отражение ( «Они живут нераздельно в одной мысли, в одном чувстве: у них одно духовное око, один слух, один ум, одна душа...» (1, 224) ), становится решающим моментом самопознания-самооценки молодого человека. Примечательно, что второй любви Адуева, длившейся дольше, чем первая, отдано куда меньше страниц. Время в романе, подчиненное ритму становления человека, соответственно, отражает ускорение этого процесса в связи с возрастом самого героя и наличием двойника.

Появление женской истории (Юлии) рядом с мужской говорит о более точном воспроизведении во второй части «Обыкновенной истории» структуры романа воспитания135. Рассказ о ненормальном, одностороннем воспитании Юлии уточняет многие психологические аспекты истории «одного молодого человека» (из названия повести Герцена, о ней ниже). Ведь Александр в начале романа представлен уже юношей, оставившим позади и детство, и отрочество, и даже годы университета. Эти этапы показаны в двух других романах Гончарова,

96

таким образом, в его романистике действует своего рода принцип дополнения, когда «пропущенные страницы» в судьбе одного героя компенсируются рассказом о судьбе другого (из того же самого романа или даже из другого). Именно такую дополняющую роль играет подробный рассказ об отрочестве и обучении Юлии Тафаевой, когда и родилась та книжная мечтательность, создался тот «особый мир», в котором, подобно Александру, пребывала героиня. Этот мир резко отличался от реального, названного «простым миром». Отдавая предпочтение «особому», Юлия не могла совсем избежать встречи со вторым: «Чуть что-нибудь в простом мире совершалось не по законам особого, сердце ее возмущалось, она страдала» (1, 225) — отсюда грусть на всем ее облике и болезненная нервность136.

Погружение Юлии (и ей подобных) в «особый мир», ее боязнь «простого» — плод полученного воспитания: «Сердце у ней было развито донельзя, обработано романами и приготовлено не то что для первой, но для романтической любви, которая существует в некоторых романах, а не в природе, и которая оттого всегда бывает несчастлива, что невозможна на деле. Между тем ум Юлии не находил в чтении одних романов здоровой пищи и отставал от сердца» (1, 224). Гончаров среди пороков современного псевдообразования числил его поверхностность: «Женщины учились только воображать и чувствовать и не учились мыслить и знать. Мысль безмолвствовала, говорили одни инстинкты» (8, 37). Чрезмерная чувствительность при детской неразвитости ума породила страх Юлии перед жизнью, желание от нее спрятаться в выдуманном «мире фата-морганы». Недалеко до неприятия самого феномена Жизни — симптом, превративший Юлию в постоянную страдалицу.

Гончаров, описывая мечтания Юлии о любви, фактически повторяет то, что ранее было уже показано в любви Александра к Наденьке: Юлия «не могла никак представить себе тихой, простой любви без бурных проявлений, без неумеренной нежности» (1, 224), без героя, который «не пал к ее ногам, не пил «чашу жизни» по капле» и т. п. Тем не менее, комический элемент в этой очередной «обыкновенной истории» значительно снижен. И направлена критика не столько на Юлию, сколько на те обстоятельства, что создали ее такой, а сама героиня описывается подчас как жертва. Причина изменения тональности отчасти связана с отказом от ранее использованного приема: прямого соположения двух названных выше «миров» (с. 32), которое и несло в себе главный заряд комизма в первой части романа.

97

Это лишь одно из многих проявлений смены эстетических ориентиров в «Обыкновенной истории» по мере развития повествования — от начала ко второй части.

Страницы, описывающие домашнее воспитание Юлии и ее учителей, даны с непосредственной оглядкой на опыт русской литературы XVIII века (прежде всего, Д. И. Фонвизина, автора «Недоросля» и «Бригадира»), а также на А. С. Грибоедова. Ключ к этим страницам — в словах о воспитании грибоедовской барышни Софьи в статье «Мильон терзаний»: «Житейскую мудрость почерпнули они (барышни. — Е. К.) из романов, повестей — и оттуда инстинкты развились в уродливые, жалкие или глупые свойства: мечтательность, сентиментальность, искание идеала в любви, а иногда и хуже» (8, 37). Родители Юлии в духе времени «отступились от воспитания» подраставшей дочери и «призваны были три нации на этот славный подвиг». (В этом пассаже прямой отзвук монолога Чацкого «В той комнате незначащая встреча...») В итоге их «усилий» «никакой благородной, здоровой пищи для мысли! Ум начинал засыпать, а сердце бить тревогу». В развернутом опусе о воспитании Юлии предпринят обзор (на уровне исследования!) ее чтения, которое и являло собой образование137. Кажется неслучайным сам выбор имени героини — оно устанавливает связь с теми авторами, что сформировали в России целое поколение чувствительных мечтательниц: «Юлия, или Новая Элоиза» Ж.-Ж. Руссо, а также «Юлия» и «Евгений и Юлия» Н. М. Карамзина...

Исход юности — явление восемнадцатилетней героини на балах невест в облике печальной Сильфиды. Далее ее «обыкновенная история» выглядит неким повторением судьбы Лизаветы Александровны (обе женщины — ровесницы и принадлежат к одному кругу). Выйдя из детства только формально, Юлия сразу столкнулась с действительностью и... «самой печальной» — старый муж вместо романтического красавца: «Как он был далек от тех героев, которых создало ей воображение и поэты!» (1, 230). Тафаев к образованию относился по-фамусовски («затем учили, чтоб забыть»), но в нем проглядывают приметы уже и Петра Ивановича (деловой человек с карьерой и фортуной). Пять лет замужества Юлии — «скучный сон» (итог такой жизни в течение десятка лет — в Эпилоге «Обыкновенной истории»). Неожиданная свобода и давно ожидаемая любовь принесли освобождение: «она улыбнулась, простерла к ним горячие объятия и предалась своей страсти, как человек предается быстрому бегу на коне» (1, 230). Сравнение очень выразительно: это то самое упоение «немым обожанием»,

98

которому отдавался Александр в романе с Наденькой, столь драматически завершившемся.

Отношения с Юлией еще раз демонстрируют хрупкость «немого обожания», но на этот раз уже при самых, казалось бы, благоприятных для героя обстоятельствах. Безоблачный поначалу роман потенциально нес в себе разрушительный элемент — редкое сходство характеров, исключившее элемент борьбы (движения). Тем не менее прошло больше года («они продолжали систематически упиваться блаженством»), пока это обнаружилось. Встреча с Александром принесла Юлии долго ожидаемые «поэтические мгновения жизни»: «она пристрастилась к своей любви, как пристращаются к опиуму, и жадно пила сердечную отраву» (1, 231). Нехватка содержания в любви, утопающей во вздохах и полностью изолировавшей героев от других интересов, ею не ощущалась. Другое дело — Александр, уже приобретший опыт жизни, познавший горький вкус поражения. Ожидание возможного «удара судьбы» парадоксально «подогревало» его чувство («у него любовь начиналась страданием»). Наконец, он свыкся с мыслью о возможности постоянной привязанности и... его любовный пыл начал испаряться. С героем повторилось то, что пережила Наденька в отношениях с ним. Александр начинает ощущать «мучительную, убийственную» скуку — результат изоляции от живой жизни и повторяемости ситуаций (от идиллических сидений с глазу на глаз до истерик, вызванных деспотизмом любви). «Желать и испытывать было нечего». Вдруг любовный сон прервался, герой стал размышлять, задумываться... «Магический круг, в который заключена была его жизнь любовью, местами разорвался» (1, 236), и ему вдали увиделась иная жизнь. В чувствительных словах Юлии теперь он улавливает собственные недавние «искренние излияния», и ему мучительно стыдно их слышать. В сцене разрыва герой стоит «точно деревянный, переминаясь с ноги на ногу», и глядит с гримасой на разъяренную Юлию («Как она нехороша!»).

з. Период «скепсиса и резиньяции»

Разрыв с Юлией приносит с собой очередной и еще более глубокий кризис: самоуверенность Александра порушена окончательно, поскольку он ощущает себя банкротом именно в сфере чувства и духа, в которой он утверждал свое превосходство над практическими людьми. Не находя на этот раз иного объекта для обвинения, кроме

99

самого себя, герой впадает в меланхолию отчаяния, столь же безграничную, сколь безграничным был его энтузиазм на первых страницах романа. «Стыдно жить на свете!.. Как я мелок, ничтожен! нет у меня сердца! я жалок, нищ духом!» (1, 247). И на этом витке повествования авторская ирония подчас совсем исчезает вместе с исчезновением ее вдохновляющих неумеренной восторженности и мечтательности. Существует мнение, что во второй части «потеря комической позы... угрожает превратиться в потерю героем идентичности»138. Но подобное мнение базируется на тезисе об исходной заданности и неизменности главного характера. Демонстрируемая эволюция Александра предполагает в качестве нормы замену одной самоидентификации другой (метаморфозы-превращения).

В контексте романа воспитания путь героя от «юношеского идеализма и мечтательности к зрелой трезвости и практицизму» осложняется «разными степенями скепсиса и резиньяции» (М. Бахтин). В этой точке внутреннего развития герой Гончарова пересекается с «лишним человеком» — ведущим персонажем русской литературы XIX века139. И это естественно, поскольку сам этот «русский роман испытания человека на его социальную пригодность и полноценность (тема лишнего человека)»140, является отдаленной ветвью романа о становлении человека (испытание итогов воспитания), о чем пойдет речь в главе об «Обломове». Но у гончаровского героя разочарование и тоска — лишь фаза в развитии в отличие от онегинско-печоринского типа, переживающего преимущественно одно это состояние. Герой «Обыкновенной истории» не проходит испытания на социальную пригодность и полноценность, поскольку жизнь его замкнута в сфере личных чувств. Подобная приглушенность социального мотива ради чисто психологического возможна и даже закономерна в романе воспитания, но вряд ли возможна в какой-либо другой разновидности жанра.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных