Я становлюсь американцем 1 страница

Мария отпраздновала мое возвращение из Мадрида и Хайборийской эры, подарив мне щенка лабрадора, которого она назвала Конаном.

– Ты ведь знаешь, почему она подарила тебе эту собаку, да? – насмешливо спросила меня одна из ее подруг.

– Потому что у нее в семье всегда были собаки? – предположил я.

– Это же кинопроба! Мария хочет проверить, умеешь ли ты обращаться с детьми.

Тут я ничего не мог сказать, но мы с Конаном – то есть, Конан‑собака и Конан‑варвар – быстро нашли общий язык. Я был рад вернуться в наш дом, интерьер которого полностью преобразился благодаря нашим с Марией стараниям.

Второй большой переменой, произошедшей в мое отсутствие, стало вступление в должность Рональда Рейгана. Похоже, в Голливуде никто не знал, как относиться к тому, что он стал президентом, – даже консерваторы. Сразу же после выборов мы с Марией ужинали вместе с моими друзьями из шоу‑бизнеса, которые участвовали в его избирательной кампании.

– Зачем вы продвигали этого типа? – спросила Мария. – Он же не из президентского теста. Господи, он же актер!

Вместо того чтобы защищать Рейгана, мои друзья ответили: «Знаем, но всем нравится его слушать». Они ни словом не обмолвились ни о том, что Рейган сделал для Калифорнии на посту губернатора, ни о его взглядах и планах. Возможно, они просто были вежливыми, и им не хотелось говорить при Марии, что время демократов кончилось.

Я был поражен тем, как отрицательно продолжали относиться в Голливуде к Рейгану все время его пребывания на президентском посту. И что с того, что он поднял экономику; я слышал только критику – как он сократил количество парков, как урезал зарплату государственным служащим, как выбросил на улицу авиадиспетчеров, как не занимался охраной окружающей среды, как лобызался с хозяевами нефтяных компаний и свернул проекты развития синтетического горючего, ветряной и солнечной энергии, начатые Джимми Картером. Это были одни сплошные жалобы. Никто не хотел видеть общую картину, никто не хотел признавать достижения.

Для меня же главным было то, что Рейган представлял все те ценности, ради которых я приехал в Америку. Я приехал сюда, потому что Соединенные Штаты были великой страной, открывающей перед человеком лучшие возможности, и теперь, когда она стала моим домом, я хотел, чтобы так оно было и впредь, и становилось только еще лучше. После смятения и уныния семидесятых американцы проголосовали за Рейгана, потому что он напомнил им об их силе. Мария говорила: «Не знаю, почему ты поддерживаешь этого типа». Однако все объяснялось просто.

Весной того года я встретился с одним из величайших мыслителей двадцатого столетия экономистом Милтоном Фридманом. Этот лауреат Нобелевской премии, отточивший идеи Рейгана о свободном рынке, также оказал громадное влияние и на меня. Выходившая в эфир в восьмидесятых телевизионная программа Фридмана «Свобода выбора» побила все рекорды популярности, и я не пропускал ни одной передачи, впитывая его идеи подобно губке. Вместе со своей женой Розой Фридман написал книгу, ставшую бестселлером, которая также называлась «Свобода выбора», и я разослал ее всем своим друзьям в качестве рождественского подарка. Каким‑то образом об этом проведал продюсер программы Боб Читестер. Он разыскал меня и предложил встретиться с супругами Фридманами, которые как раз оставили профессорские должности в Чикагском университете. Они переехали в Сан‑Франциско, где Милтон теперь работал в «мозговом центре» Гуверовского института при Стэнфордском университете.

Готовясь к встрече, я чувствовал себя ребенком, собирающимся на увлекательную прогулку. «Где мой фотоаппарат? – спрашивал я у Марии. – Галстук у меня подходящий?» Фридман к тому времени стал одним из моих героев. Его концепция роли государства и рынка в развитии человеческого общества была огромным шагом вперед по сравнению с той экономикой, которую я учил в школе: она объясняла так много из того, что я видел в мире, что испытал на себе как американский предприниматель. Разумеется, основополагающим его положением было то, что рынок действует гораздо более эффективно, если вмешательство государства сведено до минимума. Как и Рейган, Фридман преподносил свои мысли так, что они были понятны всем. Например, отстаивая свободный рынок, он брал в руку обыкновенный карандаш.

– Дерево пришло из штата Вашингтон, графит пришел из Южной Америки, а резина пришла из Малайзии – в прямом смысле тысячи человек из разных стран вложили каждый по несколько секунд своего труда, чтобы изготовить этот карандаш. Что свело их вместе и побудило сотрудничать между собой? Не было никакого комиссара, который рассылал приказы из своего кабинета. Зато был спрос. Когда есть спрос, рынок обязательно находит способ его удовлетворить.

Я цитировал взгляды Фридмана, когда спорил с Сарджентом Шрайвером относительно цены молока. Сардж говорил:

– Помню, мы проводили кампанию в Висконсине. Там молока было так много, что цены на него падали. Затем мы приехали в Иллинойс, где ощущалась нехватка молока, и цены на него росли. Я сел на телефон и пожаловался оптовым поставщикам…

– Вам не кажется, что здесь должен был бы вмешаться рынок? – перебил его я. – Если в Иллинойсе возникла такая потребность в молоке, со временем его обязательно стали бы поставлять из Висконсина или откуда‑нибудь еще. Я считаю, кому‑то было выгодно создать нехватку молока, чтобы взвинтить цены. Это решение было принято сознательно в частном секторе. Но вы использовали силу государства, чтобы вмешаться в баланс спроса и предложения, а я считаю, что государству заниматься этим не следует.

Значительно позднее я узнал, что когда попадаешь на передовую, простые принципы вседозволенности перестают работать. Существует определенная пропасть между теорией и реальностью. С точки зрения инвестирования в социальную сферу имеет смысл вложить деньги налогоплательщиков в программы внеклассных занятий, чтобы впоследствии сберечь много долларов на борьбе с преступностью и содержании тюрем. Нельзя полностью перекладывать заботы о ребенке‑инвалиде на плечи его родителей, если те бедны. Обязательно должна быть социальная страховочная сеть. Обязательно нужно инвестировать деньги на общественные блага.

Чета Фридманов, невысокие, живые люди, прекрасно ладили между собой. Кто‑то сказал мне: «Не забывай говорить с Розой. Они считают друг друга равными партнерами, но многие обращаются только к Милтону, начисто забывая о Розе, поскольку именно он лауреат Нобелевской премии». Поэтому я стал следить за тем, чтобы задавать Розе столько же вопросов, сколько я задавал ее мужу. Это оживило разговор. Мы провели восхитительный вечер, беседуя об экономике, о жизни, о книгах, которые написали Фридманы, об их участии в телевизионных программах. Я с интересом слушал рассказ о том, как Фридман в тридцатых годах работал в правительстве, претворяя в жизнь «Новый курс», программу экономического возрождения и социальных реформ президента Франклина Рузвельта. «Другой работы в то время не было, – пошутил он. – Надо же было как‑то зарабатывать на жизнь». Хотя Фридман и выступал против большинства государственных ограничений в экономике, во время кризиса и массовой безработицы он поддерживал государственные заказы и государственные льготы, поскольку это должно было подтолкнуть рост экономики.

Хоть администрация Рейгана и преуспела в деле возвращения слаженности американской экономике, лично я заработал бы гораздо больше денег, если бы в Белом доме остался Джимми Картер. При Картере цены на недвижимость словно взбесились, ежегодный их рост составлял от десяти до двадцати процентов. Мы с моим партнером Элом Эрингером должны были получить солидную прибыль на нашу инвестицию в Денвере: целый городской квартал в трущобах вдоль железнодорожной линии. Благодаря программе президента Картера по преодолению последствий нефтяного кризиса энергетика в Денвере переживала небывалый подъем, и строительный консорциум собирался возводить на нашем участке тридцатиэтажную башню. Мы уже приготовились подписывать бумаги, как к власти пришел Рейган, тотчас же обуздавший инфляцию. И вдруг на энергетику и недвижимость все стали смотреть в совершенно ином свете. Проект строительства развалился. В консорциуме нам сказали: «Экономический рост замедляется, денег у нас меньше, чем мы думали. Добыча горючих сланцев прекратилась. Так что у нас с вами ничего не получится». В конце концов, по соседству с нашим участком был возведен стадион «Курс филд», на котором стала проводить матчи бейсбольная команда «Колорадо рокиз», и только тогда на нашей улице наступил долгожданный праздник. Однако на протяжении многих лет участок в Денвере чем‑то напоминал мне аэропорт для сверхзвуковых самолетов, на который когда‑то сделали ставку мы с Франко. Подобное непостоянство свойственно рынку недвижимости, где в надежде на большие доходы приходится идти на большой риск. Рейган поступил совершенно правильно, порядком перекрыв кредитный поток, однако по нам это ударило больно.

Те возможности на рынке недвижимости, которые открылись для меня при Рейгане, были расположены ближе к дому. Как и надеялись мы с Элом, Мейн‑стрит в Санта‑Монике наконец начала меняться, на смену трущобам пришли новые рестораны и кафе, а бродяг на тротуарах постепенно вытеснили обыкновенные пешеходы. Теперь от самых разных людей действительно можно было услышать фразу: «Пойдем на Мейн‑стрит!» Однако это возрождение не дошло на юге до самой границы Санта‑Моники и Вениса, где у нас с Элом уже давно ждал без дела целый квартал пустующих участков. В прошлом эта земля принадлежала трамвайной компании «Ред кар», которая в сороковых связывала между собой Лос‑Анджелес, Санта‑Монику и Венис. Теперь же это был бесхозный пустырь. Последним зданием на Мейн‑стрит в эту сторону был бар под названием «Оар‑хаус». Рядом находился магазин здорового питания, принадлежащий ребятам в тюрбанах. А напротив стояла маленькая синагога, по соседству с которой был заколоченный особняк популярного в прошлом комика. Арендная плата в районе была низкой, и во многих зданиях обосновались всевозможные религиозные секты. Именно здесь находилась штаб‑квартира сайентологов. На самом деле весь квартал находился в запустении, магазинов не хватало, пешеходы на улицах почти не встречались. Наш план заключался в том, чтобы застроить улицу с двух сторон красивыми невысокими зданиями из красного кирпича, с магазинами на первом этаже и одним‑двумя этажами офисных помещений наверху. Мы хотели, чтобы инвесторы и бизнесмены встрепенулись: «Ого, они строят так далеко на юге! Пожалуй, и нам следует присмотреться к этим местам».

Мы пошли на большой риск: здание общей площадью тридцать девять тысяч квадратных футов и стоимостью семь миллионов долларов, на которое пошла вся наша выручка от реконструированного нами административного здания на Мейн‑стрит. В последний год президентства Картера мы продали его, получив чистую прибыль в размере полутора миллионов долларов. Мы с Элом прикинули, что риск можно существенно уменьшить, если позаботиться о том, чтобы к моменту полной сдачи здания все помещения в нем были сданы в аренду. Для этого мы подготовили серию слайдов, демонстрирующих светлое будущее района. Представляли здание мы сами, и нам удалось достигнуть своей цели.

Чутье не подвело меня, потому что моя контора по‑прежнему находилась в этом районе. «Оук продакшнс» – намек на мое прозвище в культуризме, «Австрийский дуб»[17], – перебралась в угловую секцию здания в Венисе, в прошлом принадлежавшего газовой компании, всего в квартале от Мейн‑стрит. Большие светлые окна, побеленные кирпичные стены, высокие потолки с окнами в крыше – лучшего нельзя было и желать. Мне пришла мысль оставить водопроводные трубы открытыми и выкрасить их яркими красной и синей красками. На это меня вдохновил Центр Помпиду, постмодернистский культурный центр в Париже; моя затея пришлась по вкусу всем. Офис был обставлен старинной дубовой мебелью, пол устилал красный ковер, напротив письменного стола стоял Г‑образный диван голубого цвета, что придавало помещению патриотический вид. Перегородки были стеклянные, чтобы все могли видеть друг друга, а во встроенных шкафах хранились футболки и брошюры моей службы заказов по почте.

Поскольку мой бизнес неуклонно расширялся, и при этом карьера в кино отнимала у меня все больше времени, я в конце концов не выдержал и нанял помощников. Главной моей опорой по‑прежнему оставалась Ронда. Она работала у меня с 1974 года, и теперь она вела всю бухгалтерию. Хотя в прошлом Ронде уже приходилось заведовать магазином игрушек, специального образования у нее не было, поэтому она поступила на курсы бизнеса в колледже Санта‑Моники и в Калифорнийском университете. Помню, как через несколько лет мы впервые получили за сделку по недвижимости чек на миллион долларов. Ронда вбежала ко мне в кабинет, размахивая этим чеком, и воскликнула:

– О господи, мне еще никогда не приходилось держать в руках так много денег! Что мне с ними делать? Я так волнуюсь!

Анита Лернер, женщина лет тридцати, которой еще предстояло осваиваться с путешествиями, занялась планированием моего рабочего дня и организацией поездок. Двадцатилетняя художница Линн Маркс взяла на себя службу заказов по почте. Мы пригласили еще одного человека разбираться с такими вопросами, как книги, права на фотографии, семинары и состязания по культуризму, которые проводились в Коламбусе в партнерстве с Джимом Лоримером. Служба заказов по почте продолжала приносить неплохой стабильный доход, поскольку состязания в Огайо и материалы обо мне по‑прежнему оставались ключевым элементом журналов Джо Уайдера. Практически ни один номер «Маскл энд фитнесс» и «Флекс» не обходился по крайней мере без одной моей фотографии, связанной или с рассказом о моем прошлом, или со статьей о методах тренировок и питания, или с заметкой о моих достижениях в мире кино. И каждое такое упоминание способствовало продажам «Курсов Арнольда» и футболок.

Тем временем мои книги расходились огромными тиражами; теперь этим занимались крупное издательство и собственный литературный агент. Мы как раз доделывали последние штрихи, заканчивая работу над «Энциклопедией современного культуризма», грандиозным проектом, над которым я трудился в течение трех лет вместе с фотографом Биллом Доббинсом. Чтобы получить навар с безумия здорового образа жизни, порожденного учебными видеофильмами Джейн Фонды, я также сделал свой видеокурс «Формируем тело вместе с Арнольдом Шварценеггером», а кроме того, дополнил и переработал первые редакции своих книг «Советы Арнольда: культуризм для женщин» и «Советы Арнольда: культуризм для мужчин». Все это заставляло меня постоянно отправляться в рекламные турне, против чего я нисколько не возражал.

И постоянно возникало что‑нибудь новое. Например, Линн как‑то заметила:

– Нам приходит огромное количество писем от тех, кто хотел бы иметь такой ремень, какой был на вас в «Качая железо».

– Добавим и это, – отвечал я.

И мы все сообща разрабатывали новый продукт. Покупать готовые пояса нет смысла, поскольку в этом случае не будет никакой прибыли. Поэтому первым делом возник вопрос: где взять кожу? Далее, нужно было дать заказ производителю. А что насчет пряжки? Как сделать так, чтобы ремень выглядел поношенным, покрытым по́том? Мы обзвонили всех знакомых, связались с различными компаниями и выяснили все необходимое. Через пару дней все было готово к производству ремней. Теперь встали вопросы: как их упаковывать и как доставлять заказчикам быстро и дешево?

Я постоянно давил, и с точки зрения Ронды, Аниты и Линн наша работа, наверное, выглядела невероятно сумбурной. Мы хватались за все подряд: кино, недвижимость, культуризм. Я постоянно находился в разъездах, встречался с людьми из всех сфер жизни. Все это происходило непрерывно. Причем мои помощники не были простыми рабочими, привыкшими работать от звонка до звонка. Они стали мне словно родными. Мой энтузиазм заражал их, они подстраивались под мой темп, а когда я ускорялся, они также ускорялись.

Для поддержания такой атмосферы не требовалось никаких чрезвычайных усилий и организаторского гения. Начнем с того, что все трое были замечательными людьми. Я щедро платил им и, опираясь на свое австрийское происхождение, старался быть им хорошим работодателем. Пенсионный план и хорошая медицинская страховка были чем‑то само собой разумеющимся. И вместо двенадцати месячных зарплат я платил в год четырнадцать: тринадцатой выплатой были отпускные за летний отпуск, а четырнадцатой – премия под Рождество, чтобы можно было отлично провести праздники с семьей. Так было принято в Австрии, и поскольку бюджет моей компании не был стеснен, я мог себе это позволить.

Другой мой метод заключался в том, что все должны были чувствовать свою сопричастность общему делу. Мои помощницы постоянно учились, как учился и я сам. Когда я находился в конторе, мы анализировали все то, что происходило со мной. Женщины рассаживались кружком, и каждая высказывала свою точку зрения. Даже если я был не согласен, я все равно выслушивал до конца. Самое забавное, что все трое были либеральными демократами. И даже потом, когда с годами наш штат значительно расширился, в стенах моей конторы трудно было найти еще одного республиканца, помимо меня.

Мне работа вовсе не казалась напряженной – просто нормальной. Ты снимаешься в кино и пишешь книгу, затем раскручиваешь все это, разъезжаешь по всему миру, поскольку для тебя весь мир – это рынок, и притом ты еще тренируешься, занимаешься своим бизнесом и открываешь новые горизонты. Все это доставляло мне наслаждение; вот почему у меня никогда не возникала мысль: «О господи, только посмотрите, сколько навалилось работы! Мне некогда передохнуть».

Когда мне приходилось работать ночами, как правило, это означало, что мне предстоит отправиться на встречу и говорить о кино. Как вам это нравится? Я говорил о кино! Или какие‑то бизнесмены просили меня прилететь в Вашингтон. Это тоже было здорово – обязательно смех и шутки. Я слушал выступление Рональда Рейгана. Затем, после полуночи, мы отправлялись в магазины для взрослых, смотреть самое‑самое свежее. Было очень забавно видеть обратную сторону этих строгих, консервативных людей.

Для меня работа всегда означала радость и открытие чего‑то нового. Если я слышал, как кто‑то жалуется: «О, я так много работаю, по десять‑двенадцать часов в день», я сразу же набрасывался на этого человека: «Твою мать, о чем ты говоришь, в сутках ведь двадцать четыре часа! Чем ты еще занимался?»

Мне нравилось то, что моя жизнь такая разнообразная. Сегодня я встречался с подрядчиками, строившими административное здание или торговый центр, и обсуждал, как можно добиться максимальных полезных площадей. Что нам понадобится, чтобы получить разрешение? На что нацелен этот проект? На следующий день я беседовал с издателем своей последней книги о том, какие в ней должны быть фотографии. Затем я работал с Джо Уайдером над материалом для его журнала. После чего у меня была встреча, посвященная кино. Или я отправлялся в Австрию беседовать о политике с Фреди Герстлем и его друзьями.

Все, чем я занимался, могло быть моим хобби. И в каком‑то смысле это и было мое хобби. Я страстно относился ко всему этому. Для меня жизнь означает постоянное возбуждение; именно в этом и заключается разница между тем, чтобы жить, и тем, чтобы просто существовать. Позднее, когда я работал над образом Терминатора, мне пришлось по душе то, что он был машиной, которая никогда не нуждалась во сне. Я сказал себе: «Только представь, как это было бы здорово – иметь в сутки дополнительных шесть часов, которые можно было бы использовать на что‑то еще. Представь, можно было бы освоить какую‑нибудь новую профессию. Можно было бы научиться играть на музыкальном инструменте». Это было бы невероятно, потому что передо мной постоянно стоял вопрос, как втиснуть в двадцать четыре часа все намеченное на день.

Следовательно, мне самому моя жизнь никогда не казалась сумбурной. Подобная мысль даже не приходила мне в голову. Лишь впоследствии, когда наши с Марией отношения переросли из увлечения в брачный союз, я стал следить за тем, чтобы работа и личная жизнь находились в равновесии.

Когда я захотел узнать больше о политике и бизнесе, я воспользовался тем же подходом, к которому прибегал, когда хотел узнать больше об актерском мастерстве: постарался встретиться с теми, кто в этом преуспел. Одним из мест, где можно было найти таких людей, был клуб «Ридженси», недавно открывшееся заведение для деловой элиты Лос‑Анджелеса. Клуб занимал последний этаж и мансарду нового небоскреба на бульваре Уилшир, откуда открывался панорамный вид на всю долину Лос‑Анджелес. И клуб, и само здание принадлежали Дэвиду Мердоку, одному из богатейших людей города. Его жизнь была еще одним примером американского пути «из грязи в князи». Уроженец Огайо, он бросил школу, служил в армии во время Второй мировой войны, а затем, взяв в долг 1200 долларов, превратил их в целое состояние, работая на рынках недвижимости Аризоны и Калифорнии. Ему принадлежали крупные пакеты акций в компаниях «Интернешнл майнинг» и «Оксидентал петролеум», а также многие здания и гостиницы. Он коллекционировал животных, орхидеи, антикварную мебель и старинные люстры. Его жена Габриэлла, дизайнер интерьеров, родившаяся и выросшая в Мюнхене, оформила клуб в строгом, изящном стиле Старого Света. Это только подчеркнуло общий тон – благородный, изысканный. Сюда нельзя было прийти без галстука.

Пит Уилсон, выигравший сенаторское кресло за те месяцы, когда я занимался продвижением «Конана‑варвара», частенько посещал клуб вместе со всей своей командой. То же самое можно было сказать про Джорджа Дейкмеджана, который на губернаторских выборах 1982 года обошел демократа Тома Брэдли. Тяжеловесы из администрации президента Рейгана, приезжавшие в город, непременно заглядывали в «Ридженси». Завсегдатаями клуба были многие бизнесмены консервативного толка, а также кое‑кто из либеральных голливудских агентов и деятелей шоу‑бизнеса. Я начал посещать «Ридженси» вместе с Уилсоном, поддерживая его оказавшиеся плодотворными усилия сменить на выборах 1990 года Дейкмеджана. Постепенно я стал расширять круг своих знакомых.

Другим подходящим местом заводить деловые контакты и впитывать свежие идеи был ресторан «У Гвидо» на бульваре Санта‑Моника. Точно так же для встреч с актерами лучшим местом было заведение по адресу Маркет‑стрит, 72 в Венисе, а если вам нужны были байкеры, следовало отправляться в «Рок‑магазин» в Малибу‑Каньон. Я несколько раз брал с собой Марию в «Ридженси»; несмотря на то что работа Габриэллы по оформлению клуба ей понравилась, консервативное общество и утонченный лоск действовали ей на нервы. Я сам не был большим любителем официальной обстановки, однако в данном случае нужно было просто соблюдать дисциплину и принимать все как есть. Я не видел причин не играть за обе стороны: моя бунтарская натура требовала кожаных курток и высоких сапог, при этом моя консервативная сторона не могла обойтись без изящного костюма при галстуке и остроносых лакированных туфель. Я хотел чувствовать себя уютно в обоих мирах.

Мы с Марией вращались также и в либеральных кругах. Больше того, именно по приглашению Джейн Фонды я впервые завязал отношения с Центром Симона Визенталя: Джейн согласилась организовать благотворительный вечер и пригласила именитых гостей. Мы с Марией были в хороших отношениях с Джейн и ее тогдашним мужем Томом Хайденом, членом законодательного собрания штата Калифорния. Они несколько раз приглашали нас к себе в гости, встретиться с известными политическими и религиозными деятелями, в том числе епископом Десмондом Туту. На благотворительном вечере Джейн представила меня Марвину Хайеру, раввину из Нью‑Йорка, который в 1978 году приехал в Лос‑Анджелес и основал Центр Симона Визенталя. Целью Центра была борьба с антисемитизмом и пропаганда религиозной и расовой терпимости. Можно было бы предположить, что в таком городе, как Голливуд, где много влиятельных евреев, Хайер без труда развернул бы свою деятельность, однако на самом деле ему приходилось очень трудно. Но он боролся.

– Если вы нам поможете, я буду вам признателен, – сказал мне Хайер. – Вы восходящая звезда; в будущем на вас обратят внимание. Нам очень трудно привлекать голливудских звезд – самое большее, они покупают билет на благотворительный вечер. А нам нужны люди, которые будут заседать в правлении, которые пожертвуют миллион, три миллиона, и будут проводить акции по сбору средств. Вот где большие деньги, и они нам нужны, потому что мы собираемся построить Музей терпимости, который обойдется в пятьдесят семь миллионов долларов.

– Я не настолько большая звезда, – предупредил его я.

Однако мысль построить музей показалась мне дельной. Для того чтобы пропагандировать здоровый образ жизни и бороться с ожирением, нужны спортивные залы; для того чтобы накормить людей, нужны продовольственные магазины. Значит, для того чтобы бороться с предрассудками, повсюду нужны центры терпимости – места, где дети могут познакомиться с историей, узнать, что происходит, когда люди охвачены предрассудками и ненавидят друг друга.

Чем больше я узнавал о деятельности Хайера, тем больше проникался уверенностью в том, что мой долг принять в ней участие. Я человек не религиозный, но я сказал себе: «Такое может быть только деянием господа». Евреи играли такую большую роль в моей жизни: Фреди Герстль, Арти Зеллер, Джо и Бен Уайдеры, Джо Голд, мой новый иноагент Лу Питт. И тем не менее даже я сам не был абсолютно уверен в том, что полностью свободен от предрассудков. Я делал разные необдуманные замечания, говорил разные глупости. И вот сейчас Господь словно говорил мне: «Если именно таким ты хочешь стать, я направляю тебя туда, где начинается диалог терпимости, и ты будешь собирать средства для этих людей, ты будешь сражаться за них, и ты будешь воевать с той своей стороной, которой, может быть, и нет, а может быть, и есть». После этого я регулярно делал пожертвования центру и участвовал во многих акциях по сбору средств. Музей, разместившийся в великолепном здании, был открыт в 1993 году.

Хотя я не скрывал того, что поддерживаю Рейгана и делаю все возможное для кандидатов‑республиканцев, сам я оставался в стороне от политической сцены. Все мое внимание было сосредоточено на карьере в кино. Продвигая фильм, стремишься завоевать сердца всех; но, выступая с политической речью, всегда сознаешь, что какой‑то процент слушателей отвернется от тебя, что бы ты ни сказал. Зачем этим заниматься?

К тому же, я еще не был достаточно знаменитым для того, чтобы мои взгляды интересовали многих, и чтобы политики искали моей помощи. Я даже не был до сих пор американским гражданином! У меня была «зеленая карта», я платил налоги и считал Соединенные Штаты своим домом, но я не мог принимать участия в выборах. Я наклеивал на свою машину плакаты в поддержку тех кандидатов, которых поддерживал, но не выступал с речами.

И я также старался молчать о политике, когда приезжал в Австрию. Средства массовой информации неизменно представляли меня родным сыном, и я не хотел, чтобы меня воспринимали как умника, который вернулся домой и учит, что к чему. Раз или два в год, приезжая в Австрию, я встречался с друзьями и узнавал от них последние новости. Мой политический наставник Фреди Герстль стал членом городского совета Граца и получил большое влияние в консервативной Народной партии. Я находил очень поучительными беседы с ним относительно сравнения американской и австрийской систем: частная собственность на средства производства против общественной, представительная демократия против парламентского правительства, частные фонды против государственного финансирования. Фреди предлагал мне взглянуть изнутри на политическое маневрирование в Австрии по ключевым вопросам, таким как приватизация транспорта, а также табачная и сталелитейная промышленности, страхование и борьба с поднимающим голову правым экстремизмом.

Фреди также познакомил меня с Йозефом Крайнером‑младшим, победившим в 1980 году на выборах в земле Штирия. Он был чуть моложе Фреди, и вся его жизнь прошла в политике. Его отец Йозеф Крайнер старший возглавлял Штирию в дни моей юности. Этот человек, пользовавшийся общенациональным влиянием, всю Вторую мировую войну просидел в тюрьме из‑за своего категорического неприятия аншлюса – оккупации и аннексии Австрии фашистской Германией в 1938 году. Крайнер‑младший учился в Италии и Америке, и его взгляды представляли собой любопытную смесь экономического консерватизма и приверженности охране окружающей среды, которая была мне по сердцу. Другим моим хорошим другом был Томас Клестиль, быстро растущая фигура в дипломатии, бывший австрийским консулом в Лос‑Анджелесе, когда я только приехал в Америку. Теперь он был послом Австрии в Соединенных Штатах, а через несколько лет ему было суждено сменить Курта Вальдхайма на посту президента Австрии.

Из‑за этих связей мне в 1979 году было нелегко отказываться от австрийского гражданства, когда я, наконец, получил возможность подать заявление о предоставлении американского гражданства. (К тому времени у меня уже была положенные пять лет «зеленая карта».) Мне никогда не нравилось ничего отрезать от своей жизни, я только добавлял. Так что идеальным для меня было бы двойное гражданство. Но хотя в Америке оно разрешено, австрийские законы неумолимо гласили, что я должен сделать выбор – иметь два гражданства я не мог. Редкие исключения делались для выдающихся дипломатов, и решение принимал лично президент Австрии. Я спросил у Фреди, что мне делать. Он сказал, что поскольку Йозеф Крайнер‑младший намеревается бороться за пост канцлера Австрии, разумнее всего мне будет подождать. Три года спустя Йозеф оказал мне большую честь, сделав исключение. Я отпраздновал это событие, отправившись с Марией ужинать в заведение на Маркет‑стрит, 72, и на следующий день подал прошение о предоставлении мне американского гражданства.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: