Последний киногерой 3 страница

Тут Мария – моя полная противоположность. Она прекрасно разбирается в медицине, и ее метод заключается в том, чтобы разложить все по полочкам, переговорив с как можно большим количеством людей. Она делится всем, что у нее на сердце, в то время как я предпочитаю держать все в себе. Я боялся, что если открою ей правду, эта новость разойдется по свету еще до того, как я лягу на операцию. Но я также опасался, что Мария догадается обо всем сама, и тогда начнутся ежедневные разговоры. Мне нужно было все отрицать. Я уже принял решение у врача в кабинете и больше не хотел возвращаться к этому вопросу. А если Мария будет постоянно заводить об этом разговор, я не смогу долго отпираться. Это разрушит мой подход к проблеме жизни и смерти. Поэтому мне казалось, что лучше заранее не посвящать Марию ни во что и говорить ей только непосредственно перед поездкой – или, в данном случае, непосредственно перед тем, как лечь в больницу.

Когда подошел срок операции, я поделился с доктором Старнсом своими планами.

– Скажу своим родным, что отправляюсь в Мексику, – сказал я. – Скажу, что мне нужно отдохнуть с недельку. И тогда вы прооперируете мне сердце. Вы говорили, что из больницы я выпишусь через пять дней. Значит, через пять дней я переберусь в гостиницу. Я полежу на солнце и загорю, у меня будет здоровый вид, и когда я вернусь домой, никто не узнает, что я перенес операцию на сердце. Как вам это нравится?

Похоже, врач был несколько удивлен. Задумчиво посмотрев на меня, он выложил откровенно, как было ему свойственно:

– Не получится. Вам будет больно, вам понадобится помощь, вы никого не обманете. Я настоятельно рекомендую сказать жене правду. Она беременна. Она должна знать все. Я бы сказал ей прямо сейчас.

Вечером я как бы мимоходом сказал Марии:

– Кстати, помнишь, я как‑то говорил, что когда‑нибудь придет срок заменять клапан? У врача через пару недель будет «окно», и я решил, что надо этим воспользоваться прямо сейчас, в промежутке между съемками, поскольку ехать в Европу рекламировать «Бэтмена» мне только недель через шесть‑семь. Так что я как раз втиснусь. Сейчас самое подходящее время, и я просто хочу поставить тебя в известность.

– Что? – встрепенулась Мария. – Так, постой‑ка, ты хочешь сказать, что тебе нужна операция на сердце?

Она словно услышала все в первый раз. С этого момента Мария постоянно говорила о предстоящей операции, но при этом она также помогала мне сохранить все в тайне. В это время у нас как раз гостила моя мать, и даже ей мы ничего не сказали.

Накануне того, как лечь в больницу, я до часу ночи играл на бильярде с Франко и другими друзьями. Мы пили шнапс и от души веселились, и я никому не сказал ни слова о том, куда мне предстоит отправиться на следующий день. В четыре часа утра Мария встала и отвезла меня в больницу. Мы воспользовались скромным микроавтобусом, а не роскошным «Мерседесом». По совету Марии я договорился о том, чтобы меня зарегистрировали в больнице под чужим именем. Охранник на стоянке ждал нас, и мы проскользнули в гараж. К пяти часам меня приготовили и подключили к оборудованию, а в семь операция уже была в полном разгаре. Мне это было по душе. Встать в пять утра, в семь лечь на операцию, а к полудню все уже будет кончено. Бац, бац, бац. В шесть часов вечера я очнулся после наркоза, готовый снова играть на бильярде. Ну, по крайней мере, так значилось в планах.

Врачи согласились после операции переодеть меня в гавайскую рубашку, чтобы, когда я пришел в себя, у меня не было ощущения, будто я в больнице. Это была главная тема. И действительно, замысел удался. Я проснулся, увидел сидящую рядом Марию, успокоился и снова заснул. Когда я опять проснулся на следующее утро, Мария по‑прежнему была рядом, и я, окинув взглядом палату, увидел велотренажер, на котором мне предстояло заниматься через несколько дней. Через пару часов я встал с кровати и уселся на тренажер. Врач, заглянувший в палату, был изумлен.

– Пожалуйста, уберите отсюда велотренажер, – сказал он.

– Я установил минимальную нагрузку, – сказал я. – Это чисто для меня, для моего сознания: сразу же после операции я занимаюсь на велотренажере.

Осмотрев меня, врач остался доволен тем, как проходит процесс восстановления. Однако к вечеру я начал кашлять. У меня в легких скапливалась жидкость. Врач вернулся в девять часов и предписал мне пройти кучу всяких тестов. Чуть позже, когда Мария уехала домой проведать детей, я постарался заснуть. Однако кашель усилился, и вскоре я начал задыхаться. В три часа ночи ко мне опять зашел врач. Сев на кровать, он взял меня за руку.

– Я очень сожалею, – сказал он, – но так не пойдет. Нужно снова делать вам операцию. Я собираю лучшую бригаду. Мы вас не потеряем.

– Не потеряете? – спросил я.

– Мы вас не потеряем. Просто продержитесь до утра; возможно, мы дадим вам лекарства, чтобы вы заснули. Где Мария?

– Уехала домой.

– Я должен ей позвонить.

– Послушайте, с ней случится истерика. Не надо ей ничего говорить.

– Нет, она должна быть здесь.

Есть в операции под общим наркозом один момент, который я просто ненавижу. Это тот момент, когда наркоз начинает действовать, когда ты чувствуешь, что отключаешься, когда ты засыпаешь и не знаешь, проснешься ли. Мне казалось, что кислородная маска меня душит, – я задыхался, судорожно глотал воздух.

Это была значительно более страшная версия той клаустрофобии, с которой я боролся, когда мне на лицо и тело надевали маски, чтобы я сыграл Терминатора или мистера Фриза из «Бэтмена и Робина». Для меня спецэффекты в исполнении Стэна Уинстона были сплошным мучением. Чтобы изготовить маску, сначала нужно снять слепок, а для этого на лицо кладут большой, тяжелый гипс. Многие актеры терпеть этого не могут, поэтому Стэн и его команда выработали целую методику. Когда ты впервые приходишь к ним в студию, там звучит приятная музыка, все счастливые и радушные. «Да, как хорошо, что ты здесь!» Затем тебя усаживают и говорят: «А теперь будет немного неприятно. Ты не страдаешь клаустрофобией?»

– Ни капельки, – неизменно отвечал я, изображая невозмутимое спокойствие.

После чего тебя начинают обматывать бинтами, пропитанными гипсом. Скоро твои глаза оказываются завязанными, и ты ничего не видишь. Затем и уши тоже замотаны, и ты больше ничего не слышишь. Одно за другим отключаются все твои органы чувств. Вот и рот уже закупорен, и ты не можешь говорить. Наконец тебе закрывают и нос, оставляя только две тонких соломинки, торчащие из ноздрей, чтобы ты мог дышать.

Далее нужно ждать где‑то с полчаса, пока застынет гипс. Сознание начинает вытворять разные штучки. А что, если воздуха будет недостаточно? Что, если в одну из соломинок попадет крошечный кусочек гипса и закупорит ноздрю? Поскольку у многих актеров начинается паника, Стэн и его ребята стараются поддержать настроение музыкой и веселыми разговорами. Когда ты уже ничего не слышишь, ты по‑прежнему продолжаешь чувствовать, как они ходят вокруг тебя, наматывая бинты. Тебя предупреждают, что если ты почувствуешь, что начинаешь отключаться, «я буду здесь, просто подай знак или похлопай меня по руке».

Через какое‑то время приходит настоящий страх. Ты чувствуешь, как гипс твердеет, а это означает, что его уже не сорвешь просто так с головы. Теперь его нужно будет разреза́ть. Садясь в кресло, ты обратил внимание на инструменты – на маленькую электрическую циркулярную пилу, которая используется для резки гипса, – но ты не успел расспросить обо всем подробно, пока у тебя еще была такая возможность.

И вот теперь ты думаешь: «Подождите‑ка! А как они узнают, насколько глубоко резать? Что, если пила полоснет меня по лицу?»

Когда в первый раз я задумался об этом, проблема пилы настолько встревожила меня, что я начал учащенно дышать. Мне не удавалось вдыхать необходимое количество воздуха через тоненькие соломинки, и я всерьез испугался. Я попытался себя успокоить. «Перестань думать об этом, перестань мысленно представлять пилу, – приказал я себе. – Выбрось ее из головы… Так, отлично, я больше не думаю о пиле. А теперь давай думать о чем‑нибудь другом. Может быть, мне думать о море? Или о лесной чаще, о чем‑нибудь приятном, щебечут птицы, ветерок шелестит листьями, вдалеке работают лесники… циркулярная пила!» И меня снова захлестнул страх. Разумеется, к этому моменту рядом со мной никого не осталось. Быть может, в комнате кто‑то по‑прежнему находился, но я больше не ощущал ничье присутствие. Наверное, мне сказали: «Так, осталось еще десять минут», но я ничего не слышал. Я был полностью отрезан от окружающего мира. Вокруг меня не было никого. И мне оставалось только надеяться на лучшее.

И вот сейчас операция напомнила мне именно это.

Когда доктор Старнс позвонил Марии в четыре часа утра, та настолько перепугалась, что позвонила своей подруге Роберте и попросила ее отправиться вместе с ней в больницу. Роберта Холландер, продюсер редакции новостей канала Си‑би‑эс, была Марии как сестра, когда та впервые оказалась перед телекамерой в прямом эфире, – сильная женщина, прирожденный лидер, она умела обращаться с людьми. Через несколько часов они с Марией сидели в кабинете доктора Старнса, а меня снова забрали в операционную. В кабинете был большой монитор, по которому можно было наблюдать за тем, что происходит в операционной, поскольку некоторые действия – такие, как отключение пациента от аппарата искусственной вентиляции легких, – доктор Старнс лично не выполнял. Он возвращался к себе в кабинет, принимал других пациентов, встречался с врачами, но при этом оставался в курсе происходящего на тот случай, если понадобится его участие. Впоследствии Мария призналась мне, что много раз отворачивалась от монитора, не в силах видеть, как мне разрезают грудь, плоскогубцами разъединяют проволоку, скреплявшую грудную клетку после предыдущей операции, и открывают сердце. Но Роберта пододвинула стул к самому монитору. «Ты это видела? – спрашивала она. – Врачи только что перерезали аорту и теперь пришивают новый клапан!»

Итак, я получил вторую – или третью – жизнь, смотря как считать. Очнувшись после наркоза, я обнаружил рядом с собой Марию и Роберту, оставшихся, чтобы меня поддержать. И снова я чувствовал себя хорошо. Болезненный кашель прошел. Я дышал без труда.

– Поразительно! – сказал я. – Все замечательно. Как сказал врач, когда мне можно будет домой?

В столовой больницы мы нашли одного австрийца, умевшего готовить шницели по‑венски, и первые два дня я их с наслаждением ел. Пахли они великолепно. Но когда на третий день санитарка принесла еду, я сказал: «Пожалуйста, поскорее унесите это! Я не могу выносить его запах». Мне показалось, что от шницеля воняет, как от помойки.

Отныне я мог есть только мороженое и фрукты. Все остальное для меня воняло. Я потерял ощущение вкуса. Мне внушала отвращение вся еда, которую приносили. Настроение у меня ухудшилось.

Врач предупреждал, что операция на открытом сердце часто вызывает у пациентов депрессию. Однако после всего того, что мы только что пережили, Мария не на шутку встревожилась. «Это на тебя не похоже», – сказала она. Прошло еще два дня, а я по‑прежнему оставался в подавленном состоянии, и Мария начала думать, что врачи ведут себя излишне самоуверенно. «Вы должны что‑то предпринять, – заявила она. – Арнольд не должен оставаться в таком состоянии. Когда я вернусь завтра, он должен быть веселым и жизнерадостным».

Другим больным пришла мысль тайком угостить меня сигарой, так как они знали, что я люблю затянуться крепкой сигарой. Они решили, это поднимет мне настроение. На крыше была площадка с баскетбольным кольцом, куда больные поднимались, чтобы подышать свежим воздухом и размяться, и вот меня вытащили туда, чтобы я покурил. Никому и в голову не пришло, что я утратил ощущение вкуса и все вызывает у меня отвращение. Только я взял сигару в рот, как меня чуть не вырвало. «Нет, благодарю, я просто не могу», – сказал я. Все кончилось тем, что я сидел в кресле‑каталке, тупо наблюдая за тем, как остальные больные играют в баскетбол, словно персонаж «Пролетая над гнездом кукушки». Я просто таращился на них, не понимая, что вижу перед собой: просто мельтешили какие‑то фигуры. В происходящем перед глазами для меня не было никакого смысла. В конце концов меня откатили обратно в палату. Пожалуй, очутившись в помещении, я почувствовал себя чуточку лучше.

Но в итоге я пришел в себя. Особенно быстро этот процесс пошел после того, как я вернулся домой. Я играл с детьми, затем начал потихоньку заниматься в тренажерном зале. Конечно, никаких штанг – только велотренажер, – а потом я стал ходить гулять в парк Уилла Роджерса с Конаном и Штруделем, двумя черными лабрадорами, которых подарил мне на день рождения Франко. Через какое‑то время я смог вернуться к гантелям, однако отныне ни о каких сильных нагрузках не было больше и речи, поскольку клапан мог не выдержать. Врач категорически запретил силовые упражнения. До конца жизни.

Я представить себе не мог, как сильно известие об операции ударит по мне в Голливуде. Нам пришлось сообщить о ней, поскольку слухи все равно уже поползли и отмалчиваться дальше было бы подозрительно. Мне сразу же позвонили из киностудий, с которыми я работал. «Не беспокойтесь о сценариях, мы их для вас придержим. Берегите себя и поправляйтесь. Как только вы будете готовы, дайте нам знать».

Мне следовало бы догадаться, что все будет далеко не так просто.

Когда ты рекламируешь себя как супергероя, когда расхваливаешь себя, красочно расписывая, как ты прекрасно ездишь верхом, прыгаешь и дерешься, у окружающихся складывается о тебе многократно завышенное представление. Они начинают видеть в тебе настоящего супергероя, а не просто актера, играющего роль на экране. А символом всего является сердце. Оно находится в самом центре тела, в самом центре организма. Именно сердце считается фундаментом мужества и воли. И оно также отвечает за чувства – любовь, страсть, сострадание. Сердце, сердце, сердце, сердце – оно в основе всего.

И вот вдруг выясняется, что ты перенес операцию на сердце. Врачи резали то, что на протяжении десятилетий двигало тебя вперед. И начинаются разговоры: «Что произошло? У него был инфаркт? А, замена клапана? Если честно, я понятия не имею, что это такое. Но операция на открытом сердце… Врачам пришлось останавливать сердце, вскрывать его и менять в нем какие‑то участки. А поскольку операций было две, значит, что‑то пошло не так. Похоже, тут дело серьезное. Бедный Арнольд! Я хочу сказать, твою мать, это конец».

Десять лет назад к известию о том, что комику Дэвиду Леттерману сделали операцию коронарного шунтирования, отнеслись совершенно иначе. Через две недели он уже снова снимался в своей программе, и жизнь продолжалась своим чередом. Но никто не ждал от него, что он будет поднимать тяжести, бегать по объятому пламенем коридору и висеть на руках под потолком. Как правило, после операции на сердце человек возвращается к обычной повседневной жизни. Вот только мою повседневную жизнь назвать обычной нельзя было никак. Мои фильмы не были обычными, мои трюки не были обычными, поэтому на меня смотрели иначе. Это было чем‑то сродни тому, как если бы ученому, специалисту по теоретической физике, сделали операцию на головном мозге. Все сочувственно вздыхают: «Говорят, у него поражена треть мозга, и это катастрофа».

«Аксесс Голливуд» и другие передачи, любящие посплетничать о знаменитостях, сразу же ухватились за эту сенсацию. Так называемые «медицинские эксперты», ни разу не видевшие меня и понятия не имеющие о моей наследственности и особенностях проведенной операции, давали по телевидению пространные интервью. Все они говорили приблизительно следующее: «Как правило, подобная операция означает, что больному вживляют искусственный клапан, он должен принимать препараты, разжижающие кровь, и до конца жизни ему следует избегать повышенной физической активности, способной привести к травмам, – такой, как, например, кинотрюки, которые могут вызвать внутреннее кровотечение и мгновенную смерть». Конечно, можно было бы выступить с заявлением, уточнив, что механический клапан мне не пересаживали и препараты для разжижения крови я не принимаю, однако непоправимый ущерб уже был нанесен. Киностудии принимали решение на основе недостоверной информации. Все были уверены: «Больше мы не увидим Арнольда в боевиках».

Несмотря на все это, я на самом деле испытывал небывалый подъем, что нередко является следствием подобных операций. Я чувствовал себя сильным, словно Геркулес, и был готов одним прыжком вернуться в нормальную жизнь. В июле я уже разъезжал по свету, продвигая «Бэтмена и Робина». И, как обычно, у меня было множество проектов на различной стадии осуществления. Меня заинтересовали разные роли. В фильме «С крыльями как у орла» я должен был сыграть роль офицера немецкой армии, который на заключительном этапе Второй мировой войны получает приказ расстрелять американских и английских военнопленных, но вместо этого их спасает. «Особое мнение» задумывалось как продолжение «Вспомнить все», написанное тем же сценаристом. Я должен был сыграть следователя, но эта роль в конечном счете досталась Тому Крузу. В «Благородном отце» мне предстояло сыграть овдовевшего полицейского, который один воспитывает трех дочерей и борется с преступностью. Были также проекты перенести на широкий экран популярный в семидесятые телевизионный сериал «Отряд особого назначения», снять фильмы «Арбалет», экранизацию легенды о Вильгельме Телле, и «Следопыт», о мальчишке‑викинге, который попал на Американский континент во время первой европейской колонизации, остался сиротой и вырос среди индейцев.

Сначала я даже не замечал, что студии не желают иметь со мной дела. Но когда я начинал предлагать сценарии и сюжеты, которыми хотел бы заняться, ко мне относились крайне сдержанно. Постепенно я осознал, что студии не желают вкладывать в меня большие деньги. «Фокс» отказался от идеи снять «Терминатора‑3». «Уорнер» зажгла красный свет фильму «Я легенда», постапокалиптической кровавой драме, к съемкам которой должен был приступить этой осенью режиссер Ридли Скотт. Тот запросил бюджет в сто миллионов долларов, в то время как «Уорнер» готова была потратить только восемьдесят миллионов. Точнее, именно эту причину мне назвали – однако в действительности все дело было в моей операции на сердце.

Параллельно с этим я бился изо всех сил, чтобы удержать на плаву «Планету Голливуд». Что это было, мимолетная причуда или серьезный бизнес? Старт явился, мягко говоря, полным сумасшествием. За следующие полтора года я участвовал в открытии ресторанов в Москве, Сиднее, Хельсинки, Париже и еще десятке городов по всему миру. Нередко эти мероприятия превращались в события чуть ли не общенационального масштаба. В Москве собралось десять тысяч человек, а в Лондоне – все сорок тысяч. Открытие ресторана в Сан‑Антонио, штат Техас, вылилось в общегородской праздник, на улицы вышло больше ста тысяч человек. Это стало самой настоящей сенсацией, которую не обошли вниманием все средства массовой информации. «Планета Голливуд» становилась чем‑то вроде «Битлз» – гениальная идея, грамотно преподнесенная и великолепно разрекламированная.

По мере расширения компании, к участию в ней присоединялось все больше звезд: Вупи Голдберг, Уэсли Снайпс, Антонио Бандерас, Синди Кроуфорд, Джордж Клуни, Уилл Смит, Джеки Чан и так далее. Мы собрали также плеяду выдающихся спортсменов, таких как Шакил О’Нил, Тайгер Вудс, Уэйн Гретцки, Рей «Шугар» Леонард, Моника Селеш и Андре Агасси. Спортсмены были связаны с сетью кафе «Все звезды», также принадлежавшей торговой марке «Планета Голливуд». Когда в 1996 году акции «Планеты Голливуд» впервые вышли на рынок, американская фондовая биржа в первый день зафиксировала рекордные объемы торгов. Общая стоимость компании превысила 2,8 миллиарда долларов.

Не вызывало сомнений, что этому предприятию суждено большое будущее. Когда мы праздновали премьеру «Стирателя» в кафе «Все звезды» на Таймс‑сквер в Нью‑Йорке, дорожное движение было полностью парализовано в радиусе нескольких кварталов. Посетители за пятнадцать долларов получали возможность войти в зал, съесть гамбургер, выпить кружку пива и увидеть своими глазами Джорджа Клуни, Ванессу Уильямс, меня и остальных актеров, задействованных в фильме, а также наших гостей, пирующих внизу на первом этаже. В кафе были выставлены такие ностальгические экспонаты, как часть коллекции бейсбольных сувениров Чарли Шина и кусок праздничного торта со свадьбы Джо Димаджо и Мэрилин Монро. В киосках можно было купить сделанные на заказ сувениры и одежду.

Все события, связанные с «Планетой Голливуд» – презентации, поездки, церемонии открытия, – доставляли мне большую радость. Иногда я брал с собой Марию и детей, и мы устраивали мини‑каникулы. Слай, Брюс и я быстро нашли общий язык и прекрасно проводили время вместе. Также мне было всегда интересно встретиться с местными знаменитостями, составлявшими неотъемлемую часть нашего бизнеса. В каждом городе были свои звезды – легендарный футболист, оперная дива или еще кто‑нибудь. Открывая очередное заведение в Мюнхене, Торонто, Кейптауне или Канкуне, мы всегда приглашали как международных звезд, так и местных знаменитостей, что добавляло празднику элемент неповторимости. Местные звезды присоединялись к нам ради возможности пообщаться с международными знаменитостями, и нередко у них имелись свои собственные финансовые интересы в данном конкретном ресторане. После пышной церемонии открытия международные звезды разъезжались, и теперь уже поддерживать популярность заведения предстояло местным знаменитостям: в ресторанах устраивались праздники, проводились показы фильмов – практически в каждом из них имелся кинозал.

Акционируясь, компания получает капитал, чтобы расшириться. Но мы очень быстро столкнулись и с обратной стороной того, что акции «Планеты Голливуд» поступили в свободную продажу. По сравнению с такими обычными ресторанными сетями, как «Пондероза» или «Эпплби», затраты «Планеты Голливуд» были существенно выше, и для стороннего человека некоторые статьи расходов были совершенно непонятны.

Например, собственные авиалайнеры. «Планета Голливуд» тратила большие деньги, развозя знаменитостей по всему миру. На самом деле нет лучше способа спаять взаимную дружбу звезд – он даже более эффективен, чем пакеты акций, которые также вручались всем знаменитостям. Большие звезды не любят летать обычными регулярными рейсами, однако собственными самолетами могут похвастаться лишь считаные единицы. По этой причине киностудия «Уорнер бразерс» на протяжении двадцати или тридцати лет владела собственной флотилией воздушных судов, на которых летали Клинт Иствуд и другие ведущие актеры и режиссеры. Также у киностудии были дома отдыха в мексиканском Акапулько и в Аспене, штат Колорадо, и апартаменты в Нью‑Йорке. Для звезд это было что‑то вроде леденцов. Любой член семейства «Уорнер» мог пользоваться всем этим совершенно бесплатно. И актеры и режиссеры хранили верность студии, подписывая один контракт за другим, поскольку понимали, что если они перейдут, скажем, в «Юниверсал», никаких собственных самолетов больше уже не будет. Мы обратили себе на службу это же самое волшебство, однако простые акционеры жаловались: «Подождите‑ка! Зачем вы тратите столько денег на знаменитостей? Я не хочу платить за всю эту ненужную роскошь».

Также они были недовольны затратами на разработку сувенирной продукции. Во всех ресторанах продавались такие товары, как куртки, бейсболки и брелоки, и ассортимент постоянно обновлялся. Поклонники хотели знать, сколько футболок с эмблемой «Планета Голливуд» из разных городов можно собрать. Случалось, на какой‑нибудь церемонии открытия меня просили подписать сразу тридцать футболок, так как поклонник уже побывал в тридцати ресторанах, разбросанных по всему миру. И это было хорошо. Однако акционерам все равно хотелось знать: «Зачем вам постоянно требуется разрабатывать новые куртки и другие товары? Почему нельзя остановиться на чем‑нибудь одном?»

Самой главной проблемой было расширение. Фондовые рынки захлестнул интернет‑бум, и все инвесторы требовали высоких доходов. Основатели «Планеты Голливуд» Роберт Эрл и Кейт Бариш на бумаге стоили каждый приблизительно по пятьсот миллионов долларов, поскольку им по‑прежнему принадлежало шестьдесят процентов акций. Они пообещали акционерам увеличивать общий оборот и количество ресторанов на тридцать‑сорок процентов в год. Это означало открытие новых заведений в таких американских городах второго и третьего эшелонов, как Индианаполис, Сент‑Луис и Коламбус, а также в десятках городов за границей. В апреле 1997 года, когда я сделал операцию на сердце, компания заключила договор с саудовским миллиардером принцем Аль‑валидом бин‑Талялем об открытии трех с лишним десятков ресторанов «Планета Голливуд» в Европе и на Ближнем Востоке, начиная с Брюсселя, Афин, Каира, Лиссабона, Стамбула и Будапешта. Другая сделка была заключена с сингапурским магнатом Ораг Бен Сеном об открытии двадцати заведений в Азии.

Я не переставал повторять Роберту и Кейту, что это ошибка. Они все дальше уходили от оригинальной концепции. Отправляясь в «Планету Голливуд» в Беверли‑Хиллс, посетитель имел все шансы действительно увидеть Арнольда Шварценеггера. Отправляясь в ресторан в Париже, он мог рассчитывать на встречу с любимой звездой французского кино Жераром Депардье. Отправляясь в кафе «Все звезды» в Токио, он мог увидеть знаменитого бейсболиста Исиро Судзуки. А в Орландо можно было встретиться с великим Шакилом – в тот период, когда он там играл. Но если пойти в «Планету Голливуд» в Индианаполисе, можно ли там встретить ужинающего Брюса Уиллиса? Наше предприятие постепенно начинало смахивать на надувательство. Мы уже не могли поддерживать свою марку. К октябрю мое беспокойство возросло настолько, что я пригласил Роберта и Кейта к себе на серьезный разговор. Мы уселись за большим столом для совещаний – лишь мы втроем и Пауль Вахтер, – и я высказал все, что думал по поводу выправления курса. Я сказал, что к настоящему времени у нас уже есть рестораны во всех крупнейших городах мира, и этот потенциал до сих пор еще не раскрыт полностью. Например, мы можем работать в более тесном контакте с киностудиями и устраивать премьеры. «Голливуд выпускает по пятьдесят фильмов в год, – сказал я. – И у каждого фильма бывает премьера, в Соединенных Штатах и мировая. Так где отпраздновать это событие?»

Я хотел вовлечь в предприятие ведущих лиц киностудий, возить их на премьеры, предлагать им всяческие льготы и подарки и вообще обходиться с ними как с королями, чтобы они на совещании по рекламному продвижению нового фильма говорили: «Премьера состоится в «Планетах Голливуд» в Москве, Мадриде, Лондоне, Париже и Хельсинки – всего в десяти городах. В каждом городе сначала будет устроен показ в кинозале ресторана, а затем в крупнейшем кинотеатре, после чего в «Планете Голливуд» состоится праздничный прием. И вот хорошая новость, ребята: «Планета Голливуд» берет все расходы по перелету знаменитостей и устройству торжественных приемов на себя. Нам останется позаботиться только о бронировании гостиниц и остальных моментах, связанных с премьерой. Разделив затраты, мы здорово сэкономим, но при этом все равно обеспечим необходимую огласку».

Для устройства подобных сделок нам нужен был человек, который бы договаривался с киностудиями. В первую очередь я подумал о Джеке Валенти, который уже много лет возглавлял Американскую ассоциацию кино и являлся главным защитником интересов Голливуда в Вашингтоне. Мы с Джеком были хорошими друзьями, он был одним из ближайших моих советников в бытность мою председателем президентского совета по физической культуре и спорту. Я рассчитывал, что мы обратимся к нему и скажем: «Джек, вам семьдесят пять лет. Вы столько лет трудились на кино, но сколько вам платят? Миллион долларов в год? Вот вам два миллиона в год. Расслабьтесь. И вот вам пенсия и привилегии для ваших внуков». И вот уже Джек Валенти общается со студиями и заключает соглашения.

Вторая важная тема, которую я поднял на встрече: конечно, гамбургеры и пицца – это хорошо, но все же я хотел, чтобы наши рестораны предлагали более интересные блюда. И я видел огромный потенциал в торговле сувенирами. Я считал, что вместо того, чтобы сокращать расходы на разработку новой продукции, мы, наоборот, должны тратить на эти цели больше. Я был очарован тем, как модельер Том Форд пришел в «Гуччи» и превратил ее из отсталой, старомодной компании в производителя сверхмодной одежды и сверхмодной обуви. До прихода Форда у меня и в мыслях не было покупать продукцию «Гуччи» – и вот я стал завсегдатаем в фирменном магазине компании.

– Вот такой человек должен заняться разработкой образа «Планеты Голливуд», – сказал я Роберту и Кейту. – Нам нужны показы моды «Планета Голливуд», с которыми можно будет ездить в Японию, Европу и на Ближний Восток, чтобы люди хотели покупать самые последние наши новинки. Вместо того, чтобы бесконечно продавать одну и ту же куртку, нужно постоянно ее менять – менять форму пряжек, менять навешанные на нее цепочки. Если товар будет качественным, модным и новейшим из новейшего, он будет продаваться тоннами.

В течение всего моего выступления Роберт и Кейт дружно поддакивали: «Да, да, замечательная мысль». В конце они пообещали обдумать мои предложения и связаться со мной. Однако записи делал только один Пауль. «По‑моему, они не прониклись твоими идеями», – сказал он после того, как Роберт и Кейт ушли. Я надеялся, что эта встреча ознаменует собой перемену курса, поскольку реклама и продвижение товара были именно тем, в чем я разбирался лучше всего. Однако у меня возникло ощущение, что Роберт и Кейт были напуганы происходящим. Их донимало давление со стороны рынка. Хотя формально Роберт занимался практической стороной дела, а Кейт разрабатывал общую стратегию, в действительности они говорили только о новых инвестициях. И «Планета Голливуд» достигла такого уровня, когда два человека уже физически не могли заниматься всем. Компании требовалась структура управления, требовались специалисты, способные мыслить глобальными категориями. Я привык хранить верность и еще в течение нескольких лет оставался в этом деле. Однако популярность «Планеты Голливуд» быстро снижалась, рыночная стоимость компании неуклонно падала, и в конце концов она объявила себя банкротом. В финансовом плане я не пострадал, благодаря тем предохранительным мерам, которые мы обговорили в соглашении, хотя и близко не получил тех ста двадцати миллионов долларов, которые когда‑то на бумаге стоил мой пакет акций. Но мне повезло больше, чем остальным акционерам, потерявшим все свои деньги, и многим актерам и спортсменам, участвовавшим в проекте.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: