ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
XLIV. Михайлов день 15 страницаПроводив жениха домой, Фомка не вытерпел: захотел вернуться на девишник, куда собрались в это время все поезжане. К вечерку завернул на пирушку и сам бурмистр, чтоб оказать почет соседям, пусть не жалуются: честь лучше бесчестья, а на доброе дело всегда можно удосужиться. Пока расходились все гости, пообсиделись, пока невеста оканчивала свои обычные приговоры, которые что ни место, то внове и иначе читаются,— подруги девушки затеяли покоры. На то их воля, и вся эта вечеринка во всей их власти: это девичий праздник, они тут полные хозяйки. Сам жених не смел бы и глаз показать на девишник, если бы подруги невесты не захотели сделать ему такого почету. Дружка еще может приходить вместо жениха покупать косу; может разговориться, заболтаться и незаметно засидеться до конца вечеринки, но и его хозяйки праздника могут смело выслать вон и притворить двери. Поезжане в этом случае — другое дело: им честь и место, собственная выгода девушек держать их подольше на девишнике, а и самые покоры тоже в их власти, хоть и не составляют они общего обычая. Развеселились гости от девичьего потчеванья; слышат поезжане, что и до них стали добираться, чтоб на чужие караваи рта не разевали. Но первый покор свату и свахе: запели девушки бойкую, но не слишком веселую песню; растянута она была и отзывалась даже чем-то неприветливым. Вот и весь ее склад, вся хитрость: Ой ты, сваха, косые глаза! Не гляди под стол: там нет мослов На твои глаза на бесстыжие. Ой ты, сватушка, косые глаза! Что у тебя, сватушко, шея синя? Аль на тебе, сватушко, петля была? Что у тебя, сватушко, рожа пестра? Аль у тебя, сватушко, лягушка — сестра? Песня эта была вызовом на подарки певицам со стороны жениховых сватов и свахи. А вот и Фомке-баляснику сережка в ухо: Друженька пригожий на полатки взглянул, На полатки взглянул, Трои лапотки стянул. Сыч-пострел, отдавай скорей! Дошло дело до поезжан, и песня изменилась в бойкую, плясовую песню, начали корить посмелее, надеясь обильного количества подарков, тем более что и сам бурмистр стал раскошеливаться. Пели смелые девушки такие покоры: Как по тыну-тыну все воробьи, У Степана в поезде все дураки! Они лесом едут — лыки дерут, Полем едут — лапти плетут, Лапти плетут, оборы вьют, А на двор въезжают — обуваются. С окончанием одариванья невестиных подруг бусами, колечками, гребеночками настал конец девишнику. Затем, однако, и поезжане пришли, чтобы одарить, а за это взять невестину перину и отнести ее жениху. Не дают девки перины даром, требуют новых подарков, ухватились поезжане за перину и тянут к себе, дружка и плечом, и коленком стоял за жениха, но все-таки перина не давалась. Пух летел, пылью слепило глаза: стойки были коренастые подруги в своем слове. Делать нечего, жениховы деньги не останутся у дружки в кармане; не сумел он схитрить-догадаться, не умел и силой взять, со всеми своими подручными поезжанами. Отдал Фомка девушкам деньги, данные женихом на заручку, и поволок перину к своему названому князю: пусть его порадуется, что кончено дело, невеста наполовину его, а завтра уж и вся такова будет. V Не хвастался Фомка, что в день свадьбы всем им ломки много будет. Еще с утра, раннего утра, тотчас после третьих петухов, поднялись обе избы — и женихова, и невестина. Утро началось одариваньями с обеих сторон. Фомка у жениха повел такие штуки, что ребята от него сроду не слыхивали, а как начали убирать жениха, помогать ему советами в том, что почище нужно сделать, чтоб вышло получше,— бахвал-дружка из себя выходил. Пуговку жениху застегнет и ту осмеет наповал, да и петелька не по нем; а попался кушак в руки, да не ладился на женихе — Фомка такое сказал, что ухватились ребята за бока, хоть из избы вон. Хохотали чуть не до икоты, так что даже щеки заломило у самых скул. Один так прыскал со смеху, что осовел совсем: кинулся на улицу и начал по снегу кататься. — Будет, ребята! — прикрикнул Фомка, а сам как ни в чем не бывал, словно и не его дело,— вот эти-то штуки и разбирали ребят еще пуще. — Да не пора ли уж нам и по невесту? — спросил он в то время, как Степка был совсем готов. Жених принял благословение и сел рядом с дружкой в свои казанские саночки. Фомка не забыл прихватить целую бутыль водки, и сани двинулись прямо к невестиной избе, где уже расплели невесте косу и натешились слезами и причитаньями. — А зачем вы приехали? — закинула сваха приезжим гостям. Начал Фомка свое дело бойко справлять. Не по дрова, не по сучья, Не по рожь, не по пшеницу, А по вашу красную девицу. Ваша девица в тереме сидела, Тонко пряла, громко ткала, Бердо ломала, за окно кидала... Пошел Фомка набирать, что на языке навертывалось, да остановила сваха новым запросом: — Да все ли вы, братцы, здоровы? — Все у нас, свахоньки, здорово,— прикинул дружка. Все здорово: и быки, и коровы, И теляки — гладки, Привязаны хвостами к лавке: Будет вам и тепло, и привольно. — Ладно, братцы,— подхватила сваха,— вашими бы устами да мед пить. Коли жених молодец, так поскорей и под венец: с миром да с родительским благословением! — закончила она, чтоб уступить место новым слезам, едва ли не горшим прежних. Эти слезы нельзя жениху слушать, а потому он уселся раньше в свои сани. Впереди их потянулась целая вереница саней поезжан: в одни села невеста со свахой и своим дружкой, еще подальше отцы посаженые и подруги невестины, за жениховыми санями поплелись пешком и его приятели. Зазвенели колокольцы нескладно, еще безалабернее подтянули им шоркунцы-бубенцы, и грянула зычно ватага провожатых-ребят. Только лишь повернул весь этот поезд за овины: — Стой, братцы, у нас завертка оборвалась, пособите подвязать, голубчики! — крикнул Фомка и добился своего: угостил всех поезжан запасной водкой. На полдороге Фомка опять со штукой: — Стойте,— говорит,— братцы-кормильцы, взяла вот нас вьюга-вялица, зимняя метелица: вьет-метет, прямо в рот несет; дайте, братцы, время глаза протереть. Попадались какие-то прохожие по дороге, совсем незнакомые люди. — Милости просим,— приветствовал Фомка,— к нашему князю и нашей княгине хлеба-соли откушать — не погнушаться, авось пойдет любовь да совет от вашего прямого глаза. — Спасибо на зазыв,— отвечали ему,— пусть их с миром повенчаются! Но вот уже надели и венец — всем радостям конец. Заплели невесте две косы через руку, накинули бабий повойник, усадили с женихом в одни сани; тут же села сваха. Поезд, с тем же криком ребят, звоном колокольцев и стуком в чугунки и сковороды, поехал в деревню, прямо в женихову избу. А там уж и пир заготовлен: кругом всей избы протянулись столы, наставлены кушанья и покрыты все одним широким рядном — тонким холстом. Ждут дорогих гостей отцы и матери и обсыпали их при входе хмелем; подвели под каравай с солоницей, дали обоим из одной ложки меду: будьте-де богаты, пейте сладко, да чтоб и самая жизнь-то была не горька. Усадили потом молодых за стол на переднее место, подложив на лавку пару овчинок — шерсткой мохнатой наверх. Тут же, откуда ни взялась, сваха и ввернула обоим молодым ребенка, посоветовав подержать его в руках. — Хоть не подолгу, а подержите ребенка, первобрачные мои писаные, князь мой со княгинюшкой; пошли-ко вам господь милости Божьей! Не печалься-ко ты, моя косатушка,— невестонька ты наша, гляди-ко, каким молодцом твой голубок-от поглядывает. — Поцалуйтесь-ко вы, мои писаные-расписаные, да передайте мне чужого-то ребенка, до вас еще не дошел черед,— закончила сваха шутливо сердитым голосом. — Ну-ко, дружка-разлучник! — крикнула баба на Фомку. — Что тебе, сваха-косорежка? — ответил обычным ответом всех дружек наш Фомка; выпрямился, осанился, когда поезжане залезли за стол. В руках у него очутилась бутыль с вином, и подвернулась под бочок сваха с рюмкой и стаканом на подносе. Бойко обвел дружка глазами всю беседу, выпрямил грудь, расправил плечи, крякнул во всю избу, отплюнулся и повел старинные, простоплетенные приговоры: Стану я, добрый молодец, От прибоинки кленовыя, От столба перемычного, Из-за скатерти браныя, Из-за сгибня высокого, Стану я вас величать, Стану чествовать. Фомка поклонился важно, и опять откашлялся во всю избу, и левую руку отвел. Сваха присела немного, прищурила левый глаз и замотала головой, одобряя начало и истовый выкрик своего подручника. Не всякое слово укор, А и стыд — не дым, глаза не выест. Приговоры мои — не обида, Недолго пек, да и солил некруто. Кому что не по сердцу придет, Бери свой покор к себе на двор. Благословите у молодых хлеба-соли отведать, Гости званые и незваные, Холостые и неженатые, У ворот приворотники, У дверей придверники. Старые ли старики, Суконные языки; Старые ли старухи, Косые заплатки; Малые ребятки, Из кута с полатей Благословляйте у молодых хлеба-соли отведать! Тетушки Федоры, Широкие подолы; Девицы-молодицы, Молодецких наших сердец пагубницы. — А не пора ли нам, свахонька, вином угощать? — Ну, господин бурмистр, Иван Спиридонович! Изволь повыступить, Молодых челобитья повыслушать: Принимай подарок — выпей, утрись, Богатством своим не скупись. Ихное дело нанове — надо много: На шильцо, на мыльцо, На санки, на салазки: И тебе, может, пригодится На Масленой прокатиться. А ну-ка, господа поезжаны, Давайте молодой на румяны; Надо нам коня купить, Чтобы воду возить: Вода-то ведь не близко Да и ходить-то ноне слизко. — Кланяемся вашей чести подарочками! — заключил дружка, приглашая поезжан к чарке и подаркам, которые состояли из платков, кусков полотна, лент, ниток и прочего добра. Видно, что совсем не скупился Степан и не жалел денег для вековечной радости. Кланяются молодые в землю и долго лежат на полу, пока ломается гость и пока не скажут им, пригубив чарку: — Горько что-то: не мешало бы подсластить, наши первобрачные! Молодые поднимаются с полу; подслащают водку: целуются, и снова в землю, и снова просят откушать — не погнушаться, принять подарочек — не почваниться. Долго еще ломались гости, но все меньше и выше кланялись молодые; время и за стол сесть — отведать хлеба-соли новобрачных: поросенка с хреном, поросенка в квасе и целых двенадцать сортов квасов, пока не доберутся гости до жареных гусей и баранов. Но и тут дело не обошлось без Фомки, без него бы и сваха не тронулась угощать. Прикрикнул и он в свой черед на нее: Ну-ко, свахонька-стряпухонька! Ноги с подходом, Руки с подносом, Язык с приговором, Голова с поклоном, Отходи-отступай От печеньки кирпичный, От столба перемычного: Порастрогай-поразломай свои косточки. А что есть в печи, Все на стол мечи! Наконец началось угощение, сопровождаемое постоянными приглашениями отведать. — Как у вас там хозяйство-то, молодые, идет? — закинул словечко бывалый свадебный гость, чтобы поддержать дружку и втравить ребят: «Пусть-де мелют, было бы только складно, на то и потехи эти придуманы испокон веку». — Ноне в хлебе недорода,— поймал, чего требовалось, краснобай Фомка: На низких повымокло, На высоких повызябло. Да спасибо, хозяин догадался: Нагреб ржицы в лукошко Да и вышвырнул за окошко; Стала пшеница всходить, Да повадились свиньи ходить, Стала пшеница колоситься, Начали свиньи пороситься. А пестрая корова совсем сдуровала, Задние ворота поломала Да и пшеницу-то всю помяла. — Ну, а хорошо ли сеяно было? Может, и не случилось бы такого горя, коли б лучше по полосам проходили,— опять подвернул подгулявший гость — любитель бывать на чужих свадьбах и мастер поддерживать беседу и веселье. — Да вот как сеяно! — подхватил находчивый Фомка: Колос от колосу — Не слыхать человечья голосу, Копна от копны — На день езды, А коли тише поедешь, Так и два дни проедешь. Подобными доморощенными прибаутками забавлял Фомка поезжан-гостей до тех пор, пока новобрачных не проводила сваха в клеть, поставив на часы невестина дружку. Фомка далеко за пенье петухов пировал с оставшимися гостями и не остался в долгу: от души нарадовался и своему досужеству — краснобайству и Степкиной радости — законному браку. Шумели страшно, били плошки, ломали ложки и кидали под стол и под лавки деревянную посуду. На другой день, чуть брезжится, Фомка был опять на ногах,— осталось еще за ним последнее дело: истопить в свой черед баню и пригласить туда новобрачных. Эти, проснувшись, отправились на поклон к родителям; затем явились к ним самим с поздравлениями, а наконец и Фомка показался в дверях жениховой избы с веником в руках. — Экой у вас, сват и сватушка, порог (повел приговоры дружка от самых дверей),— насилу ноги переволок, хоть бы дали чем поправиться! — Погляди-ко, молодая,— продолжал дружка, допив чарку и не обтирая губ,— какой у вас потолок — черным соболем меня оболок, хоть бы дала чем утереться! — А привыкла ли ты, молодая, к хозяйству? — продолжал Фомка, получив полотенце в подарок.— Покажи-ко мне свою удаль! У Фомки откуда ни взялся мешок с рубленой соломой, которую он тут же, в глазах, разбросал по полу. Новобрачная должна была выметать избу, показывая тем, что привыкает к новому хозяйству. Но Фомка опять охорашивается и веничком помахивает, когда молодая наконец уселась рядом с молодым на лавке и потупилась. — Князь и княгиня новобрачные! — начал дружка, показывая веник.— В баню иду пару попробовать — годится ли вам попариться? Опарил бы вашу баню, да вот беда прилучилась: веник развязался. Связать бы надо, да нечем; а княжья-то бы баня давно у меня готова! Надо давать дружке новый подарок. Молодой связал ему веник новым красным кушаком и пошел со своей подругой, за дружкой следом, в баню, где поддают пар брагой и угощают ребят вином. Ударили ребята, по приказу Фомки, в заслоны и сковороды, и кончил Фомка свое дружье дело на собственную похвалу и утеху приятелей. Осталось молодым сходить на спознатки сначала к невестиным родным и родителям, а наконец ко всем остальным соседям, господам приезжанам, которые сделали им честь: побывали на свадьбе. Вскоре у невестиных отца и матери будет званый стол для прежних гостей, которые нашлют им предварительно всякого добра из живностей; молодые вином запасутся; придет на этот пир и Фомка. Может быть, будет он шутки сказывать, приговоры подбирать, хоть это уже и не обязанности его, а лежит на доброй воле. А вам бы, молодым,— любовь да совет! Может быть, и над вами сбудутся кое-какие из поговорок-пословиц, которых так много знает Фомка и которые он так любит твердить всем новобрачным: Шубу бей — теплее, жену бей — милее. Не прядет мужик, да без рубахи не ходит, а и прядет баба, да не по две носит. Жене спускать, так в чужих людях ее искать, а жена не мать: не бить ей стать. Нет большака супротив хозяина, а хоть и лыком он сшит — все же муж. В девках сижено — горе мыкано; замуж выдано — вдвое прибыло. Живите же с миром, добрые люди, чтоб была у вас в доме тишь, да крыш, да благодать Господня,— и не сбывалось бы с вами, про что говорят старые пословицы. А что же Фомка? Будут его теперь зазывать на свадьбу в дружки; будет твердить все одно и впредь, как заучено; может, ухитрится при случае, придумает что новенькое. Не будет, может быть, часто ходить на поседки. А дальше что будет с Фомкой, если он останется при своем? Дальше надо вспомнить, что по Фомке тоскует еще Аннушка. VI — Потерпи, перемогись, Аннушка, ведь не над первой же тобой такая беда сбывается. Все эти ребята таковы, а твой ведь совсем в дружество втравился, вот и завтра в Кулагино, вишь, звали. Хоть не пьет, мать, и то ладно; погоди, вот пост наступит; на Масленой можешь перемолвить. Ты ему, сычу, прямо в глаза говори, да не бойся, не тронет! — утешали Аннушку подруги, когда той уже невтерпеж стало и высказала она свое горе. — Вот,— говорит,— все с писарями знается, а чего от них дождаться, от табашников-чихирников? Лягу, девоньки, спать — и все это во сне: Фомку режут. То он тебе согрубить хочет и ногами лягает тебя, то ластится: люблю, говорит, тебя; завтра свадьбу станем играть. И совсем бы к венцу снарядиться — ан!.. и проснешься. — Да ты, дева, на левом ли боку-то спишь. Вот меня, так что ни ночь — домовой давит! Но не до ответа было Аннушке; одно наяву, одно и во сне. Фомке сполагоря: его любит девка, а он любит свадьбы да дружьи приговоры; подчас не прочь чокнуться с приятелями на последний грош, на последний кушак, что выгадает после сговоров и в самый день столованья после венца. — Мне, братцы, одно,— хвастался он писарям,— что коли полюбил работу, да не любит она сроку — изо всех жил потянусь. Само бы дело не годило меня, а я его дождусь, да уж коли и дорвусь до него, так не скоро отстану. Анютка особая статья — погодит, не помрет до той поры!.. — Да кручинится ведь, надрывается!.. — На свою же потеху. На то это ихнее, бабье, дело. Поскулит-поскулит, да и отстанет, тогда опять можно с начатков пойти. Писарям речь Фомки совсем по сердцу пришлась: смеялись они от души находчивости краснобая и трепали его по плечу, и по спине хлопали, и трубочку закуренную подавали. — Люблю тебя, Фомка, пуще брата двоюродного. С тобой и умереть, так на потеху. Парень урви да отдай!.. сто рублей не деньги! Ну-ка, брат, выпьем да поцелуемся. Между тем прошел пост; наступила Святая до того теплая, что можно было даже хороводы водить на полянке. «Вот,— думает Аннушка,— придет мой суженый в хороводы, угожу ему молвить. Как-никак, а все сердце изныло». Но ошиблась девка в расчетах, Фомка, словно назло ей, затеял в городки играть, а в хороводы прогнал ребятишек. Оседлал Фомка какого-то парня-верзилу и едет от одного города к другому, и опять с одного маху и одной палкой гонит все чушки с кону, и опять поехала его сторона до другой — побежденной.
Видит Фомка, что больно изнывает девка, и любо ему, что как он ни крут, девка не сдается другим ребятам. — Побалую,— говорит,— немного: после крепче любить будет! И решил он опять избегать встреч с Аннушкой, избрав для этой цели ближнее село, где свел еще теснейшую дружбу с писарями, научив некоторых из них своим шуткам. Не умели ученики перенять одной только сороки да как на бабу собаки лают, а петух задался чуть ли не чище Фомкинова. Но вот стали по деревням кое-какие летние новости проглядывать: у одной глупой коровы, забравшейся в яровое, хвост отрубили. Заходили с задов кожевники и надули баб, скупили овечьи шкурки дешевле пареной репы,— серчали мужья и перебранили всех баб одну за другой. Рекрутов провели, и песни рекрута пели, и в бабки играли,— поговаривали по деревне, что последняя-де партия провалила. Рожь на низких местах завязалась, и отцвела земляника: стала она в ягоду наливаться. «Вот,— думает Аннушка,— ягоды пойдут, возьму чашку и пойду за земляникой. Попадется Фомка, скажу ему напрямки, что, коли-де не возьмешь меня замуж, и не люби лучше, а то вот писарям хвастался, что изо всей-де деревни я лучше всех». Нехитро было Аннушке надумать это, недолго привелось и земляники дожидаться; взяла она чашку деревянную и встретила Фомку в лесу. — Что, аль и ты за земляникой вышла? — начал Фомка говорить ей и посмотрел своим нахальным взглядом. Забыла Аннушка, что хотела сказать ему и о чем целое утро продумала, не сумела даже и ответа прибрать. Присела она на лужочек, который весь был усыпан спелыми красными ягодками, словно платок набойчатый цветочками. Сел и Фомка рядом с ней; оторвет ягодку и бросит ей в чашечку, другую оторвет и опять швырнет туда же. — Ты,— говорит,— не сердись на меня; я тебя никому не дам в обиду. Писаря говорят, побей, коли надоедать станет. Нет, говорю, братцы, не трону, во... не трону! — А зачем ты все туда ходишь? — осилив наконец свою робость, проговорила девушка. — Оттого, что мне лучше там; ведь и тебя же не прихвостнем таскать за собой. Промолчала девушка, но видел Фомка, как подернулись ее губы легкой судорогой, пробежали две морщинки на щечках, сдвинулись ее ресницы и крупная слезинка капнула на ягоду. Ответил ей Фомка своим бойким смехом, встал на ноги и закачал головой. — Кислая ты девка, Анютка, плакса бестолковая! Ишь полюбила!.. больно, вишь, тоскует!.. очень мне тебя нужно! Вон, скажут, Фомка с плаксой связался, и говорить, скажут, она не умеет. Убирайся ты от меня, и без тебя много!..— сказал и, плюнув, пошел Фомка наперекостки через поляну, в знакомое село, покурить картузного у приятелей. С тех пор, что ни утро, Фомка торчит на скамейке у писарской избы; целые дни проводил в селе, случалось, что ночи заночевывал, а на Аннушку и глядеть не хотел. Говорили в деревне, что писаря совсем приворожили парня: вместе хмельным занимаются с ним и на балалайках вместе играют. Фомка петухом кричит, сороку передразнивает. Еще, говорят, новый молодец приехал вместо того, что прогнал становой; в какой-то куцей одежде по утрам ходит, а к вечеру халат надевает пестрый. Говорили еще, что у молодца и чубук длинный, и играет он на гитаре; хочет Фомку учить. Во всем, говорили, новый молодец лучше двоих: и с девками сельскими бойко играет, и деревенские песни как-то по-своему перекладывает. Наконец и Аннушка увидела хваленого молодца уже в то время, как после бойких дождей проглянуло солнышко и высунули масляники свои слизистые головки; показались и рыжички на зеленых полянах. Шел новый писарь, как и говорили, в пестром халате, но только трубки не курил, а пел какую-то песню. Поравнявшись с Аннушкой, которая шла за грибами, краснощекий писарь переменил напев и запел другую песню, ловко прищелкнув над самым ухом девушки и откинув ногу. — Должно быть, эту Фомка-то любил и про нее, знать, рассказывал; да ведь дурова же голова, сорока проклятая! Не умел девки любить — и словно сельская Матрена лучше ее! — Мужик-то мужик и есть, мужик — деревня, голова тетерья, ноги куричьи,— проговорил писарь, и с тех пор каждый вечер приходил по близости в Фомкину деревню, словно тот нарочно посылал его наместо себя. Узнал пестрый халат, где живет Аннушка, и все ходит около ее избы и напевает громогласно: «Кончен, кончен дальний путь!» или «Ударим во струны, ударим!» Улыбалась Аннушка и при встрече с писарем била его по руке, когда начинал он заигрывать. Не приняла сначала его первого подарка, платка с картинками, но пестрый, краснощекий писарь сам повязал ей на шею. Сбросить его постыдилась девушка, тем более что Фомка, кроме лишнего пряника на чужом девишнике, ничего не дарил ей. В другой раз писарь подъехал с орехами — и тут не дал маху: краснела Аннушка, увертывалась, соблазнилась-таки на орехи, тем более что они были грецкие, хоть и наполовину с гнилью внутри,— и не отказалась от фунта конфект крупитчатых, которыми разразился волокита в последнем подарке. Между тем начали слухи носиться, что грузди пошли, и уж два воза повез сельский грибовник на соседний бор. Пошла и Аннушка за груздями, да все набирала одни свинари; вот ей и груздочки стали попадаться, сначала большие, а вон и маленький проточил головку из-под кучки сосновых иголок; за ним другой, третий... успевай только брать,— откуда берутся грибы. Не успела она и дно лукошка завалить порядочно, как зашелестели листья и откуда ни взялся пестрый халат писаря и его длинная трубка. Слово за словом, подсел писарь тут же и стал помогать девушке. Долго сидели они и о чем-то толковали, вовсе не подозревая, что подвигалась к ним буря,— и сам Фомка как вылил тут. — Ты это зачем в чужой-то огород залез? — крикнул он на писаря и в сердцах схватился за палку. — Бахваль сколько хочешь на гитаре своей, а наших не трогай; на меня вот целую неделю дуешься. Почище тебя ваши ребята, да и с теми в миру живем. Ишь, говорит, мы их чище; мы, говорит, не напиваемся допьяну, и на балалайке не любит играть; гармония, говорит, скверный струмент. Девки все скверные... а в нашу деревню для прогулки ходишь? — кричал Фомка, передразнивая писаря, и расставил ноги, ожидая нападения. — Я вот ввалю тебе свойских-то, штук со сто, так и будешь ты ходить по жердочке, чернила ты этакие, бумага проклятая! — выкрикивал Фомка, выжидая ответа, которым не замедлил писарь и высчитывал ему полновесными дулями. Фомка как ни ловчился, но принужден был уступить сильному писарю и лечь на землю, может быть, и по своей воле, а вернее всего — поневоле. Так как подобные оказии бывают нечасто и притом же всегда занимательны, то и драка двух приятелей не прошла втихомолку, а огласилась на целый лес. Долго ли собраться грибовникам, долго ли смекнуть им, в чем тут дело и что Фомка повинен в начине, если лежит на земле. — Встань,— ободряли его ребята,— да мазурни его! Али сердце отшиб? Изловчись, Фомка, полно валяться-то! Ты ведь у нас завсегда бахвалист был! Эх, укатал, брат, тебя писарь: вон и кровь потекла... Что, брат Фомка, кусаться начал? — дай ему еще! еще... лихо!.. лихо! — травили Фомку ребята и заухали, когда избитый дружка наконец был оставлен писарем и, встряхнувшись, встал на ноги. — Под силки взял да угодил подножку,— оправдывался Фомка,— а то бы и не свалил. Пойдемте, братцы, пора коров заставать! После этого замечательного события Фомка совсем позабыл об Аннушке, стыдился даже встречи с нею, да раз толкнул ее ни с чего, когда встретился на задах, и обругал обидным словом. — Пусть его ругается! — говорила Аннушка своим подругам.— Лишь бы только не дрался: а то толкнул так, что насилу духу набралась,— прямо против сердца угодил. — Нешто ты совсем его разлюбила? — допытывались любопытные подруги, но Аннушка покраснела только и ничего не отвечала. VII Прошло наконец наше северное неустойчивое лето. Было сухо: долгое ведро тянулось. Пошел раз дождик, припрыснул слегка, и заволокло широкое небо серыми тучами вплоть до самого Покрова. Что ни утро, то и грянет назойливый ливень, и мутит целые сутки. Наконец пришлось мужичкам порадоваться: проглянуло солнышко, но узнать его нельзя: совсем стало не летнее. Да и на том спасибо, что хоть опять установилось ведро и дало время поубраться, а то хоть зубы клади на полку: к ниве просто-напросто приступу не было; все залило водой; все отсырело. Повелись опять работы обыденные: что ни день, то зарево, сначала словно свечка вдали, шире да гуще — и размалюет на половину неба кровяным цветом. Резко обозначался этот цвет при густой темноте осенних вечеров, и понеслись обычные слухи, что в одном месте овин сгорел со всем добром; оставили ребятишек сторожить, а сами завалились на полати. Ребятишки — глупый народец — вздумали в яме репу печь; да стрекнул уголек некстати и попал в недоброе место: прямо между колесницами. Затлелся уже высохший сноп, обхватил его огонек синей змейкой — и долго ли до греха: пошло крутить и по соседним снопам. Занялся овин и скоро запылил, запыхал; только успели ребятишки выбежать. Хорошо еще, что дело обошлось одним овином: растаскали его по бревнышку. По соседству же совсем лихая беда приключилась: пронесло огонь из конца в конец деревни — живого места не осталось; торчат одни обугленные вереи, а печей и места не знать. Один исход такой беде — целая вереница погорелых, с замаранными лицами, пошла по соседям: «Подайте, говорят, на погорелое место!» Но вот и первоснежье наступило: пошла бездорожица, настали метели да вьюги, и — обелилась земля, замерзла она вершка на два. Завалились старики на печь; сел большак за лапоть, большуха за стрижку бяшек, а молодое племя ссыпки затеяло, и начались заветные супрядки. Коренной и неизменный их посетитель, Фомка как будто и не жил в своей деревне, забыл об них вовсе и не ходил смотреть на ребяцкие игры. Где он и что? — никто не заботился. Знали только одно, что Анютка сговорена за писаря Егора Степаныча, который летом в пестром халате ходил, а к зиме надел синий овечий тулуп. Ходит писарь каждый день в Фомкину деревню и все у невесты сидит, принесет гитару и бренчит на ней вплоть до третьих петухов. Веселее были супрядки эти, чем прошлогодние; где они ни затеются, везде сидит писарь с невестой: он на гитаре играет, она прядет и песни поет, да как-то совсем неохотно. — Не то она, братцы, Фомку крепко любила, не то... что... — А лихо его писарь поломал! Совсем, братцы, опешил наш парень; говорят, из батраков-то он на Волгу пробираться хочет,— толковали промеж собой ребята, но ошибались немного, потому что, лишь только прошли Святки, Фомка как снег на голову. — Здорово, ребята, чай, и в живых не чаяли? — далеко, братцы, был... куды далеко! — приветствовал он своих старых друзей.— Да не уладил ли кто из вас дела полюбовного? так берите в дружки: не бойтесь! — уважим по-прежнему. Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|