Сестрица Вода, братец Огонь

Наступил июнь. Нам сказали, что зима была суровой, а весной всё цвело необычайно пышно. Маки расцвели поздно, и аромат баптисии всё ещё наполняет воздух. Дом выглядит так, будто впитал ещё больше солнца за время нашего отсутствия. В остальном всё по-прежнему, и у меня создаётся впечатление, будто я отсутствовала всего несколько дней. Кажется, лишь минуту назад я сражалась с сорняками, теперь я снова этим занимаюсь. Но я часто останавливаюсь: мне интересно наблюдать за человеком с цветами.

Побег олеандра, несколько цветков кружева королевы Анны, большой букет дикого шиповника, пушистые головки одуванчика, лютики, лаванда — каждый день я заглядываю посмотреть, что положили в киот возле подъездного пути. Когда я впервые увидела в киоте цветы, то подумала, что их принесла женщина. Скоро я увижу её: одетая в синее ситцевое платье, она приедет на стареньком велосипеде, и на руле будет висеть сумка для покупок.

И действительно, как-то ранним утром пришла сутулая женщина в красной шали. Она поцеловала кончики своих пальцев, потом прикоснулась ими к керамическому изображению Марии. Я видела, как молодой человек остановил свой автомобиль, выпрыгнул на мгновение, потом автомобиль с рёвом умчался. Ни она, ни он не принесли цветов. Потом однажды я увидела, что по дороге из Кортоны идёт мужчина — медленно, с достоинством. Я услышала, как на миг смолк звук его шагов, а позже обнаружила в киоте свежий букетик: дикие астры лежали в куче других увядающих и засохших пучков, их заменил пурпурный душистый горошек.

Теперь я поджидаю того мужчину. Он высматривает цветы на обочинах дороги и в поле, наклоняется и срывает то, что ему захотелось. Каждый раз он приносит новые цветы. Я у себя на верхней террасе сдираю плющ с каменных стен и отсекаю с деревьев сухие ветви. Здесь так много цветов, что я постоянно отвлекаюсь и любуюсь ими. Я не знаю многих английских названий цветов, а уж итальянских тем более. Одно растение, имеющее форму небольшой, как раз для того, чтобы поставить на стол, рождественской ёлочки, ощетинилось во все стороны белыми цветками. Мне кажется, я тут где-то видела дикие красные гладиолусы. Алые маки ковром устилают откосы холмов. Голубые ирисы, тоже растущие в изобилии, теперь поблекли и стали пепельно-серыми. Трава обвивает мои колени. Я поднимаю голову и вижу, что мужчина замедляет ход и разглядывает меня. Я машу ему рукой, но он не машет в ответ, просто смотрит, словно я, иностранка, — дикое существо, как животные в зоопарке, не осознающие, что на них смотрят.

Когда подходишь к дому, первое, что бросается в глаза, — этот киот. Такие киоты в стиле делла Робиа, высеченные в каменных стенах домов, в этих местах не редкость. Но другие киоты неухожены и забыты.

Наш же имеет вполне пристойный вид.

Он стар, этот путник в пальто, наброшенном на плечи, медленно и раздумчиво бредущий по дороге. Однажды я прошла мимо него в городском парке, и он серьёзно сказал: «Добрый день» — но только после того, как я поздоровалась первой. Он на минуту снял кепку, и я увидела венчик седых волос вокруг голой макушки. Глаза у него затуманенные и углублённые в себя, холодные, синие. Я встречала его и в центре города. Он необщителен, не встречается с друзьями в барах, не замедляет ход, гуляя по главной улице, чтобы приветствовать знакомых. Ко мне вдруг закрадывается мысль, а не ангел ли он, — он кажется невидимкой для всех, кроме меня. Я вспомнила сон, который видела в первую проведённую тут ночь: мне снилось, что я обнаружу сотню ангелов, одного за другим. Но у этого ангела, однако, есть тело. Он утирает лоб носовым платком. Возможно, он родился в этом доме или любил кого-нибудь, кто жил здесь. Или остроконечные кипарисы вдоль дороги, каждый из которых посажен в память местного парнишки, погибшего в Первую мировую (слишком много для такого небольшого городка!), напоминают ему о друзьях. Или он ежедневно благодарит Иисуса за то, что его дочери удалось избежать сложной хирургической операции.

Или же это просто обычный маршрут его прогулок.

Что бы это ни было, я не спешу ни стирать пыль с лика Марии, ни драить до блеска синеву тряпкой, ни даже убирать кучу засохших букетов. Старые дома и города живут своей жизнью и далеко не каждому открывают своё прошлое. У этого дома богатая история. Я совершенно ничего не знаю о нём, не знаю, чего тут можно касаться и чего нельзя, хотя ужасно хочется всего коснуться. Я представляю пятерых сестёр из Перуджи, так долго хранивших семейную собственность. Они позволяли каменным комнатам обрастать пушистой белой плесенью, виноградным лозам душить деревья, а сливам и грушам осыпаться на землю лето за летом. Но не отпускали дом в чужие руки. Наверное, в детстве они просыпались по утрам в одно и то же время, распахивали ставни своих спален, вдыхали свежий зелёный воздух. Этот дом стал хранилищем их общих воспоминаний.

Наконец они его отпустили, и он достался мне, которая по воле случая оказалась в нужное время в нужном месте. Теперь я держу в руках карты восемнадцатого века, на которых изображены дом и участок. Стрелка внизу карты указывает на консольные ступени, выступающие из каменной стены. Пластическая монолитность этих ступеней из известняка, повисших в воздухе, — оригинальное решение одного из прежних хозяев, которому требовалось переходить с одной террасы на другую. Из-за голубых и серых лишайников, сплошь покрывших ступени, кажется, что по ним не ступала нога человека, но, проведя рукой по ступеньке, я нащупываю неглубокую вмятину в её центре.

С высокой террасы я смотрю вниз, на свой дом. В тех местах, где на нём осыпалась штукатурка, проглядывает камень, так называемый pietra serena — спокойный камень, квадратный, основательный. Из-за двух пальм, растущих перед домом по обе стороны парадной двери, кажется, что дом стоит где-нибудь в Коста-Рике или Танжере. Мне нравятся пальмы, их сухое шуршание под ветром и экзотический вид. Над двустворчатой фасадной дверью, над её верхним окном, пристроен каменный балкон с балюстрадой из кованого железа, я планирую высадить здесь герань и жасмин.

На этой террасе до меня не доносятся практически никакие звуки. Мне видны наши оливковые деревья: некоторые из них погибли, другие отстали в росте после сильных заморозков 1985 года, но большинство цветёт, сверкая серебром и зеленью. Я насчитала три фиговых дерева с огромными листьями, а под ними разглядела жёлтые лилии. Тут я могу отдыхать, обозревать неровные холмы, дорогу, обсаженную кипарисами, смотреть на лазурное небо с барочными облаками, из-за которых, кажется, вот-вот выглянут херувимы. Вдали виднеются каменные дома с редким кустарником, террасы с аккуратно подстриженными оливковыми деревьями и виноградником.

Меня очень удивило, что у меня есть киот. Но ещё больше меня удивило, что я присоединилась к ритуалу человека с цветами. Я кладу на траву ножницы для подстригания кустарника. Он медленно приближается, держа цветы за спиной. Когда он возле киота, я не позволяю себе смотреть на него. А после его ухода спускаюсь взглянуть, что он принёс. Дрок? Маки? Лаванду и пшеницу? Я всегда прикасаюсь к стебельку травинки, которой он перевязывает букет.

Эд находится на два уровня выше меня, он очищает от плюща ствол белой акации. При каждом зловещем треске или хрусте я боюсь, что он накренится и слетит вниз. Я тяну за жёсткие стелющиеся побеги. Плющ обвил всё что можно. Из-за него рушатся каменные стены. Некоторые стволы плюща — толщиной с мою щиколотку. Я вспоминаю о том плюще, который растёт в красивых жардиньерках на стене моего дома в Сан-Франциско, и воображаю, как в моё отсутствие он разрастётся, оплетёт мебель и окна. Я чувствую приятный аромат — я раздавила побеги мелиссы лимонной и nepitella — крошечной дикой мяты. Прислонившись к стене, я отрезаю побег плюща и выдергиваю его. Мне в лицо летит земля, мелкие камешки ударяются о мои туфли. Рядом со мной устроилась на полуденный отдых змея. Она засунула голову в стену, передо мной болтается её хвост длиной больше полуметра. В какую сторону она поползёт: назад или вперёд, в глубь стены, и сделает разворот? Я вновь приступаю к работе, но поодаль от змеи. А потом стена исчезает, и я чуть ли не исчезаю в дыре.

Я прошу Эда спуститься.

— Посмотри — вдруг это колодец? Но разве бывает колодец внутри стены?

Эд карабкается вниз, оказывается как раз надо мной и наклоняется посмотреть. В том месте стены, где он сидит, необычайно густо разрослась ежевика.

— Похоже, отверстие как раз тут, наверху. — Он включает машину для удаления сорняков, но ежевика не поддается, тогда Эд прибегает к помощи серпа. Медленно он расчищает жёлоб, облицованный камнем. Жёлоб, выложенный огромными старинными камнями, изгибается и идёт вниз, как наклонная горка на детской площадке, и исчезает под землёй, в нём есть отверстие — в той стене, которую я освобождаю от плюща. Мы смотрим на террасу над Эдом — там ничего похожего. Но двумя террасами выше тоже замечаем густые заросли ежевики.

Вероятно, сейчас все наши мысли заняты проблемой воды и колодца. Несколькими днями раньше, когда мы приехали сюда на лето, нас встретили грузовики и автомобили, выстроившиеся вдоль шоссе, и куча земли на нашей подъездной дороге. Новый колодец, пробуренный другом синьора Мартини, был почти готов. Водопроводчик Джузеппе, который устанавливал нам насос, каким-то образом наехал своей обожаемой «пятисоткой» на каменный бордюр нашего подъездного пути. Он вежливо представляется нам, потом отворачивается, пинает и ругает свой автомобиль. «Пресвятая Мадонна змеиная! Свинячья Мадонна!» Как это: Мадонна — змея? Или свинья? Он запустил двигатель на полный ход, но трём колесам, оставшимся на земле, не хватало сцепления, чтобы сдвинуть ведущий мост с камня. Эд попытался раскачать автомобиль и подтолкнуть его. Джузеппе снова пнул свою машину. Трое буровиков, прорывших колодец, рассмеялись, потом помогли Эду: они буквально подняли миниатюрный автомобиль и перенесли его на ровную площадку. Джузеппе достал из машины новый насос и пошёл к колодцу, всё ещё бормоча себе под нос что-то нелицеприятное насчёт Мадонны. Мы наблюдали, как рабочие опустили насос в колодец на глубину почти сто метров. Наверное, это самый глубокий колодец в христианском мире. Они быстро добрались до воды, но синьор Мартини велел им качать дальше, чтобы создать запас воды. Мы нашли синьора Мартини в доме, он давал указания помощнику Джузеппе. Мы-то об этом даже не подумали, но они сообразили перенести колонку для нагрева воды из самой старой ванной в кухню, так что этим летом в нашей импровизированной кухне будет горячая вода. Я тронута такой заботой: синьор Мартини дал распоряжение прибрать в доме и посадить маргаритки и петунии возле пальм.

Он уже успел загореть, и его нога выздоровела.

— Как ваш бизнес? — спросила я. — Много домов продали доверчивым иностранцам?

— Неплохо, — он кивнул нам, мол, следуйте за мной. У старого колодца он вытащил из кармана грузило и опустил его вниз. Мы тут же услышали, как грузило ударило о воду. Он засмеялся: — Полный, весь полный.

За зиму старый колодец доверху наполнился водой.

Я прочитала в книге по местной истории, что та область Кортоны, где расположен Брамасоль, представляет собой водораздел: по одну сторону от нас вода течёт в долину ди Кьяна, по другую стекает в долину Тибра. Нас уже заинтриговало наличие подземной цистерны возле подъездного пути. Посветив вниз, в круглое отверстие, мы видим высокую каменную арку — под ней можно встать во весь рост, и глубокую лужу — мы так и не смогли достать до её дна ни одной палкой. Я вспоминаю, что в детстве любила детективы про Нэнси Дрю, в частности роман «Тайна старого колодца», хотя сюжета не помню. Большое впечатление производят на меня маршруты, по которым можно скрыться бегством из крепости Медичи. Созерцание подземной цистерны воскрешает в памяти первые полученные мной сведения об античной Италии: миссис Бейли, моя учительница в шестом классе, рисует на доске арки римского акведука и объясняет, сколь изобретательны были древние римляне в вопросе сохранения воды. «Длина акведука Аква Марсии, — рассказывала она, — составляла шестьдесят две мили. Для сравнения, это две трети пути от города Фитцджеральд в штате Джорджия до города Мейкон. И до сих пор сохранились некоторые арки, построенные в 140 году». Мы все старалась запомнить эту дату — 140 год.

Отверстие цистерны как будто превратилось в туннель. Хотя по обе стороны цистерны есть опоры для ног, у нас не хватает храбрости спуститься в сырое подземелье, чтобы его исследовать. Мы таращимся во мрак, рассуждая, как велики должны быть скорпионы и змеи там, вне нашего поля зрения. Над цистерной в каменной стене проделано отверстие, похожее на рот, как будто вода должна вливаться в цистерну оттуда.

Вырывая толстые корни плюща и обметая паутину с каменных стен, мы начинаем догадываться, что жёлоб, который мы сейчас расчищаем, должен быть соединён с отверстием выше цистерны. В следующие несколько дней мы открыли ещё четыре каменных желоба: они проходят вниз, с террасы на террасу, и заканчиваются большим квадратным отверстием, которое уходит под землю примерно на восемь метров, потом вновь появляется на самой нижней террасе, над цистерной, как раз там, где мы предполагали. В основании всех желобов лежит один большой камень, в нём есть изгиб, чтобы вода могла стекать вниз. Когда каналы будут расчищены, во время дождя вода каскадом побежит в цистерну. Я соображаю, что, если к цистерне подсоединить небольшой рециркуляционный насос, можно будет подавать часть воды постоянно. Тем, кто испытал ужас при виде пересохшего колодца, звуки льющейся воды покажутся прекрасной музыкой. Нам ещё повезло, что мы не споткнулись об эти желоба в прошлом году, когда блаженно блуждали по террасам, восхищаясь цветами и распознавая фруктовые деревья.

В стене террасы третьего уровня торчит ржавая труба, она рассыпается на мелкие кусочки, когда мы врубаемся в тернистые кусты ежевики. Под кустами обнаруживаем плоский камень. Мы лопатами разгребаем землю и медленно откапываем вырубленную в камне мойку, которая когда-то стояла в кухне, пока её не заменили «усовершенствованной» бетонной. Я опасаюсь, не треснула ли она, и мы очищаем её от земли, вытаскиваем из ямы с помощью кирки. К счастью, мойка цела и невредима. Она представляет собой небольшую чашу для умывания с желобками для стока с обеих сторон. Сток в углу чаши забит корнями. А мы всё сокрушались, что в нашем доме нет никакого оригинального местного предмета обихода. Во многих старых домах установлены и функционируют подобные мойки, сток из них выводится прямо через стену кухни во двор, вначале пройдя через каменный уступ в виде створок раковины. Это прототип всех моек. Я бы хотела мыть в ней свои стаканы. Её можно поставить напротив дома, во дворе под деревьями, в ней можно хранить лёд и бутылки вина для гостей, в ней можно мыться после работы в саду. Когда- то в ней отмывали грязные горшки; теперь же ей предстоит почётная роль; в ней будут наполнять стаканы и будет стоять кувшин с розами. После многолетнего погребения в земле она займёт достойное место на нашем участке.

В яме, откуда мы извлекли каменную мойку, я вижу два ржавых крюка. Под ними тоже виднеется плоский камень. В самом центре камня — щеколда с намотанной на кольцо ржавой проволокой. Это круглая крышка. Эд вставляет лопату в щель и поднимает каменную крышку, закрытую давным-давно.

Сейчас, в конце дня, землю освещает удивительный золотой свет, его мне всегда хочется сохранить, запечатав в бутылку. Мы поднимаем крышку и в падающем сверху луче света видим чистую воду в широкой расселине природного белого камня. Мы видим и другую, волнообразную вмятину на поверхности камня, в которой вода превращается в Воду с большой буквы. Мы плашмя ложимся на землю, по очереди засовывая голову и фонарь в круглое отверстие. Вниз по каменной стенке в поисках влаги сползают корни фигового дерева. На дне лежит на боку большая банка, на ней легко прочитываются увеличенные за счёт преломления воды зелёные буквы Olio d’Oliva — оливковое масло. Мы обнаружили, конечно, не римский торс и не амфору с изображением танцующих сатиров, но... Ржавая труба воткнута сзади в каменную крышку, и выходит она как раз под двумя крюками — кто-то заткнул её винной пробкой. Теперь становится понятно, что на этих крюках когда-то закрепляли ручной насос и что это и есть потерянный природный ручей. Интересно, как давно он прячется тут от людских глаз? Но что это? Прямо под каменным перекрытием, похоже, есть другое отверстие. Оно как будто отгорожено резными перемычками из белого известняка, потом они исчезают в скале. Может быть, если срыть верх, получится открытый пруд? Я читала, что один человек недалеко отсюда пошёл к себе в огород нарвать салата к обеду и наткнулся на этрусскую гробницу с резным саркофагом. Или это просто расселина в скале, откуда брали воду для сельскохозяйственных нужд? Тогда почему тут резьба? И почему она покрыта сверху простым камнем? Это отверстие, наверное, пришлось закрыть, когда поблизости копали второй колодец. Теперь у нас аж три колодца. Мы последнее поколение искателей водоносного слоя, наша технология — бурильные установки, способные пробить любую скалу, — далеко ушла от техники открывателей этого секретного отверстия в земле.

Мы зовём синьора Мартини — показать ему нашу находку. Он стоит, засунув руки в карманы, и даже не наклоняется. «Ба, — говорит он («ба» — слово универсальное, вроде возгласов «ну», «о», «кто знает?» или проявления пренебрежения), потом добавляет: — Ну да, вода». Для него наше увлечение заброшенными домами и древними колодцами — ещё одно подтверждение того, что мы как дети, и надо потворствовать нашим капризам. Мы показываем ему каменную мойку и объясняем, что отчистим её и будем ею пользоваться. Он только качает головой.

Джузеппе тоже пришёл, и он вдохновлён гораздо больше. Ему самое место в актерской труппе Шекспира. Каждое слово он сопровождает тремя-четырьмя жестами, причём в разговоре участвует всё его тело. Он буквально встаёт на голову, заглядывая в дыру. «Много воды». Он указывает в обе стороны. Мы думали, что колодец открыт только в одну сторону, но Джузеппе, свесившись вниз, видит, что природный уклон скалы простирается и в другую. «Да, отлично!» Это единственные известные ему английские слова, и он всегда произносит их, широко разводя руками, как бы показывая объём. Джузеппе хочет установить новый ручной насос для поливки сада. Мы уже видели ярко-зелёные насосы в хозяйственном магазине в фермерском регионе — долине ди Кьяна. На следующий день мы покупаем насос, вынимаем из ржавой трубы винную пробку и помещаем насос на старые крюки. Джузеппе учит нас перед пуском заполнять насос путём ритмического качания ручки. Я этого никогда не делала, но скрипучее плавное движение выходит вполне естественно. После нескольких сухих всхлипов в ведро плещет ледяная свежая вода. У нас хватает ума не пить непроверенную воду. Вместо этого мы открываем на террасе бутылку вина. Джузеппе хочет послушать о Майами и Лас-Вегасе. Мы смотрим на зелёные холмы. Джузеппе считает, что нам надо всерьёз подумать об уходе за пальмами. Как мы собираемся их обрезать? Они выше любой лестницы. После второго стакана Джузеппе забирается на верхушку той, что повыше. Такой широкой ухмылки, как у него, я никогда не видела. Дерево наклоняется, и Джузеппе быстро соскальзывает и мешком валится на землю. Эд открывает следующую бутылку.

Прежний владелец оказался прав насчёт воды. Пусть наша система водоснабжения не может поспорить с системой водообеспечения садов виллы д’Эсте, но она достаточно хорошо продумана, так что нам приходится исследовать свой участок много дней. Теперь мы стали понимать, насколько драгоценна вода в этой стране. Когда вода есть, надо думать, как её сохранить; когда её много, как сейчас, её надо уважать. Святой Франциск Ассизский, должно быть, это знал. В «Песни творениям» он писал: «Будь хвалим, о Господь, за сестру Воду, которая так полезна, скромна, драгоценна и чиста душой». Мы немедленно начали экономить воду: сократили время приёма душа, научились не лить воду попусту при мытье посуды и чистке зубов.

Интересно, что в этом самом старом колодце есть каналы с двух сторон, чтобы отводить воду в случае перелива, так что избыток воды стекает в цистерну. Когда мы убирали землю вокруг цистерны, то обнаружили две каменные ванны для стирки одежды и над ними в каменной стене — ещё крючки; значит, там подвешивали ещё один насос, чтобы не потерять ни капли воды. И теперь, не дальше полутора метров от природного колодца, наш старый, который высох прошлым летом, заполнился до краёв благодаря зимним дождям. И Эд решил: ручной насос мы будем использовать для полива растений в горшках, старый колодец — для полива травы, а для домашних нужд — наш новый колодец глубиной сто метров, пробуренный в скале.

— Прекрасная вода, — заверил нас бурильщик, получая целое состояние за свою работу. — До самого ада доходит, но холодная как лёд.

Мы пересчитываем наличные. Он не хочет чека. Зачем пользоваться чеком? Только если у тебя нет нормальных денег!

— Вода, вода, — говоря это, он обводит рукой наш участок. — Воды достаточно для постройки бассейна.

Когда мы покупали дом, мы не представляли, что надо будет ремонтировать каменную стенку, построенную перпендикулярно к фасаду дома. Она местами обвалилась. А на рухнувших камнях пустили корни сорняки, сумах и даже выросло фиговое дерево. Когда мы в первый раз осматривали дом, двор над этой стеной был частично скрыт крытой аллеей, увитой розами, вдоль аллеи росла сирень. Когда мы вернулись для заключения сделки, крытой аллеи уже не было, её уничтожили в ажиотаже очистки территории. Розы и сирень сровняли с землей. Когда я отвела взгляд от этого разгрома и взглянула на дом, я увидела, что выцветшие зелёные ставни стали тёмно-коричневыми. Мы были так поражены, что не заметили кучи камней. И только позже поняли, что нам предстоит восстанавливать эту стенку длиной почти в сорок метров. Естественно, мы сразу забыли о романтической крытой аллее с вьющимися розами.

В те несколько недель, которые мы провели здесь прошлым летом после покупки дома, Эд начал разбирать части стены, смежные с разрушенными участками. Ему доставляла удовольствие работа с камнем: надо найти тот самый камень, который ляжет на своё место, сделать отметки на поверхности камней, ударить их так, чтобы точно выдержать линию раскола. Древнее мастерство привлекательно, как и добрый тяжёлый физический труд. С каждым днём, к моему беспокойству, гора камней росла. Попутно росли и мышцы Эда. Он стал просто одержим этой работой. Он купил толстые кожаные рукавицы. Большие камни он раскладывал по одной линии, камни поменьше по другой, а плоские — отдельно. Эта стена, как и стены на других террасах Брамасоля, была сложена всухую и имела толщину почти в метр: спереди лежали идеально подогнанные камни — аккуратные, будто обработанные ножовкой, позади камни поменьше. Стена немного наклонена назад, чтобы скомпенсировать естественный уклон холма. В противоположность очаровательным каменным заборам Новой Англии, возведение которых позволило очистить поля от камней, наши по своей сути конструктивны: только благодаря укреплённым террасам на таком, как у нас, склоне холма можно выращивать оливковые деревья и виноградник. На одной из террас, где упали камни, упало и большое миндальное дерево.

К нашему отъезду около десяти метров стены было разобрано. Эд с энтузиазмом трудился над каменной кладкой, хотя его немного пугали земляные работы и поразительная толщина стенки. Но мы не сознавали реального масштаба работ, мы видели только камни, которые Эд сложил штабелями.

Всю зиму мы штудировали «Постройки из камня» Чарлза Мак-Рейвена и поневоле начали задумываться о герметизации для защиты от влаги, о закладке фундамента, о проблеме линий промерзания. Оставшийся кусок стены был не той высоты, какая потребуется при восстановлении, чтобы поддерживать широкую террасу, ведущую к дому. Мало того что стена должна иметь чётко определённую длину и высоту, сзади должны быть контрфорсы. Когда мы читали про уплотнённую засыпку, осевую нагрузку, равновесие и виды сдвигов земли при её замерзании, нам казалось, что предстоит построить Великую Китайскую стену.

Мы были абсолютно правы. К нам как раз пришли несколько опытных каменщиков осмотреть остатки стены. Громадная работа, «обрадовали» они нас. Ремонт самого дома — чепуха по сравнению с этим объектом. Но всё же Эд набивается в подмастерья к жилистому мужику в кепке, маэстро каменной кладки. «Святая Мадонна, много работы!» — поочередно восклицают все каменщики. Много. Слишком много. Мы узнали, что в Кортоне недавно принят кодекс, регламентирующий возведение таких стен, как наша, потому что мы в сейсмически опасной зоне. Потребуется железобетон. Мы не готовы смешивать цемент. Нас ожидает сражение с зарослями ежевики и сумаха, да и деревья надо подрезать. Смета на восстановление стены астрономическая. И браться за это дело согласны немногие.

Вот так в Тоскане мы строим Великую Польскую стену.

Синьор Мартини присылает парочку своих друзей. Я его предупреждаю, что мы заинтересованы в быстром выполнении работы и просим назначить цену как для своих собратьев, а не как для иностранцев. Мы только ещё приходим в себя после затрат на новый колодец и до сих пор ждём разрешений на проведение главных работ — в доме. Первый друг синьора Мартини называет срок: два месяца. За назначенную им цену мы могли бы купить небольшой пароход и покататься вдоль побережья Греции. Второй друг, Альфьеро, называет на удивление приемлемую цену, вдобавок у него возникает потрясающая идея: нужна ещё одна стена, огибающая ряд лип на смежной террасе. Когда не можешь хорошо говорить на языке аборигенов, теряешь многие навыки оценивать людей. Мы оба решаем, что он с придурью, — но Мартини объясняет, что он — bravo — бандит. Мы хотим, чтобы работы были выполнены, пока мы здесь, поэтому подписываем контракт. Наш землемер Альфьеро не знает и предупреждает нас, что, если он в это время года свободен, не занят работой, значит, он плохой специалист. Доводы такого рода нас не убеждают.

Согласно графику, работы должны начаться в следующий понедельник. Прошёл понедельник, затем вторник и среда. Потом прибывает партия песка. Наконец, в конце недели, Альфьеро является с подростком лет четырнадцати и тремя рослыми поляками. Они принимаются за работу, и к заходу солнца — просто поразительно! — длинная стена пала. Мы наблюдаем за поляками целый день. Они поднимают камни по сто фунтов как дыни. Альфьеро совершенно не знает польского, они знают пять итальянских слов. К счастью, язык физического труда легко понятен всем. «Давай-давай», — Альфьеро машет рукой в сторону камней, и поляки берутся за них. На следующий день они копают землю. Альфьеро исчезает, видимо отправился на другие объекты. Мальчик по имени Алессандро только надувает губы. Альфьеро, его приёмный отец, очевидно, пытается обучить парнишку ремеслу. Мальчик ведёт себя как маленький принц из рода Медичи; с раздражительным и скучающим видом он апатично пинает камни носком теннисной туфли. Поляки его не замечают. С семи утра до двенадцати они безостановочно работают. В полдень отбывают в своем польском «фиате» и возвращаются в три, после чего трудятся ещё пять часов.

Итальянцы, которые бывали гастарбайтерами в разные времена и во многих странах, удивляются тому, что происходит в их собственной стране. Второе лето нашего пребывания в Брамасоле газеты то сдержанно, то негодующе пишут об албанцах, буквально наводнивших побережье Южной Италии. Нас, жителей Сан-Франциско — города, куда ежедневно прибывают иммигранты, не могут не волновать их проблемы. Американцы-горожане уже поняли, что иммигрантов становится всё больше, что в последние годы двадцатого века демографический ковёр ткётся во вселенских масштабах. Европе труднее примириться с этим фактом. У нас есть свои бедняки, говорят они нам недоверчиво. Да, отвечаем мы, и у нас они есть. Италия пока довольно однородна; в Тоскане редко увидишь чёрное или азиатское лицо. Недавно люди из Восточной Европы, обнаружив, что немецкий рынок рабочей силы заполонен такими, как они, начали прибывать в эту благополучную часть Северной Италии. Теперь мы поняли, почему Альфьеро запросил с нас гораздо меньше. Итальянцам ему пришлось бы платить от двадцати пяти до тридцати тысяч лир в час, а полякам он может заплатить девять тысяч. Он заверяет нас, что эти рабочие находятся тут легально и застрахованы. Поляки довольны почасовой оплатой; у себя дома, до закрытия их завода, они едва ли зарабатывали столько в день.

Эд вырос в Миннесоте, в польско-американской католической общине. Его родители — потомки польских иммигрантов — жили в польскоговорящей среде на фермах, на границе штатов Висконсин и Миннесота. Но Эд не знает польского языка. Его родители хотели, чтобы их дети выросли стопроцентными американцами. Поляки не поняли тех трёх слов, которыми он пытался пообщаться с ними. Но эти люди, язык которых он не понимает, всё равно кажутся знакомыми. Он привык к фамилиям типа Оржеховский, Чикощ, Боржисовский. Встречаясь с ними во дворе, мы киваем друг другу и обмениваемся улыбками. Наконец мы находим с ними общий язык — язык поэзии. Однажды я нашла поэму Чеслава Милоша, давно жившего в Америке в изгнании, но поэта по сути своей польского. Я знала, что несколько лет назад он с триумфом вернулся на родину. Когда Станислав вёз тачку по главной террасе, я спросила его: «Чеслав Милош?» Он просиял и что-то закричал двум своим приятелям. После этого пару дней, когда я проходила мимо кого-нибудь из поляков, тот приветствовал меня словами «Чеслав Милош», а я отвечала: «Да, Чеслав Милош». Я знала, что правильно произношу это имя, потому что уже тренировалась, когда надо было рассказывать о Милоше студентам. А раньше я несколько дней про себя называла его Коулславом и беспокоилась, как бы не ляпнуть это перед аудиторией.

С Альфьеро у нас возникла проблема. Он порхает бабочкой с одного объекта на другой, начав что-то, делает работу кое-как, потом бросает её. Несколько дней он вообще не показывался. Поскольку на мои обоснованные претензии он не отреагировал, я обращаюсь к старому южному обычаю — закатываю истерику (оказывается, я ещё не утратила этот навык). Некоторое время Альфьеро сосредоточенно слушал мои претензии, потом его внимание рассеивалось, как у капризного ребёнка, впрочем, он такой и есть. Он пускает в ход своё обаяние: игриво описывает лягушачьи бега, рассказывает о скоростных мотоциклах «гуцци», о винах. Похлопывая себя по животу, он говорит на местном диалекте, и ни один из нас не понимает многих его слов. Я зову Мартини. Мартини кивает, втайне наслаждаясь происходящим. Альфьеро выглядит смущённым, поляки сохраняют бесстрастное выражение лица, а Эд подавлен. Я говорю, что я недовольна. Я размахиваю руками и топаю ногой. Он положил ряд мелких камней под ряд крупных! В сооружении должна быть вертикаль! Он не поставил фундамент под стену! Его цемент в основном состоит из песка! Мартини начинает кричать, Альфьеро в ответ кричит на него, но на меня повышать голос не осмеливается. Я опять слышу слова «свинячья Мадонна», это серьёзное ругательство, и ещё — «свинячья бедность». После сцены, которую я закатила, я ожидала, что Альфьеро будет угрюмым, но нет, на следующий же день он снова весел — всё забыто.

— Снимай! Уноси! — Синьор Мартини пинает сделанный Альфьеро участок стены. — Куда твоя мать посылала тебя учиться? Тебя что, учили делать не бетон, а песочный замок?

Потом они оба поворачиваются и кричат на поляков. Мартини то и дело врывается в дом и звонит матери Альфьеро, своему старому другу, и мы слышим: он кричит на неё, потом её утешает.

Они, наверное, думают, что мы с Эдом блестяще разбираемся в науке возведения стен. Но на самом деле это поляки дают нам понять, когда что-то не так. «Синьора, — говорит Кшиштоф (Кристофер, как он просил его называть), подходя ко мне, — итальянский цемент. — И крошит пальцами слишком сухой цемент. — Польский цемент. — И пинает твёрдую, как скала, часть оставшейся стены. В этом я слышу что-то националистическое. — Альфьеро. Мало цемента». — И прикладывает палец к губам.

Я ему благодарна. Он хочет сказать: Альфьеро кладёт слишком мало цемента в бетонную смесь. Не говорите ему.

Поляки закатывают глаза, подавая нам сигнал, или, после того как Альфьеро отбывает с объекта — обычно довольно рано, — объясняют нам, в чём проблема. Плохо получается всё, что делает лично Альфьеро, но нас с ним связывает контракт, а они работают на него по найму. Однако, если бы не он, мы не познакомились бы с поляками.

Возле верха стены они обнаруживают вросший в землю обрубок бревна. Альфьеро заявляет, что это ерунда. Мы видим, что Риккардо быстро покачал головой, и Эд авторитетно заявляет, что обрубок надо выкопать. Альфьеро уступает, но хочет залить его бензином и сжечь. Мы напоминаем ему, что совсем рядом наш новый колодец. Поляки начинают копать, проходит два часа — они всё ещё не закончили. Под раскопанным обрубком обнажается громадный, как мамонт, трёхлапый корень, он обмотался вокруг камня размером с автомобильную шину, и от него во всех направлениях расходятся сотни разветвлённых корешков. Вот почему первым упал этот участок стены. Когда поляки наконец извлекают камень, они настаивают, что надо срезать с корня все отростки. Его загружают в тачку и отвозят к липовой беседке, там он и останется как самый безобразный стол в Тоскане.

Поднимая камень, поляки поют, и кажется, так и должна выполняться работа во всём мире. Иногда Кристофер поёт фальцетом, его песня звучит трогательно, особенно когда её исполняет такой крупный загорелый мужчина. Они никогда не экономят время на мелочах, несмотря на то что их начальник постоянно отсутствует. В те дни, когда у них кончается строительный материал, потому что Альфьеро вовремя не подтвердил заказ, он для своей выгоды советует им не работать. Тогда мы нанимаем их помочь нам очищать террасы от сорняков. Наконец мы находим им занятие — ошкуривать изнутри все ставни. Похоже, они умеют делать всё и работают вдвое быстрее, чем все, кого я встречала прежде. В конце дня они моются под шлангом, надевают чистую одежду, и мы пьём пиво.

Дон Фабио, местный священник, пустил поляков пожить в задней комнате церкви. За пять долларов с человека он кормит всех троих трижды в день. Они работают шесть дней в неделю — священник не разрешает им работать по воскресеньям, — обменивают все полученные лиры на доллары и копят их, чтобы отвезти домой жёнам и детям. Риккардо двадцать семь лет, Кристоферу тридцать, Станиславу сорок. За то время, что они у нас работают, наш итальянский язык стал значительно хуже. Станислав работал в Испании, так что мы общаемся на ужасной смеси четырёх языков. Мы выучиваем польские словечки: jutro — «завтра», stopa — «нога», brudny — «грязный», jezioro — «озеро». И какое-то слово, звучащее как grubbia, им они называют покатый живот синьора Мартини. А поляки выучили слова «прекрасный» и «идиот» и несколько итальянских слов, в основном инфинитивы глаголов.

Вопреки участию Альфьеро, стена получается крепкой и красивой. Первые две террасы соединяет изогнутый лестничный пролёт, по обе стороны сверху сделаны плоские площадки для горшков с цветами. Вокруг колодца и цистерны воздвигнуты каменные стенки, которые снизу кажутся массивными. Нам трудно привыкнуть к этим стенкам, ведь мы любили их и в виде руин. Из трещин в этих стенках скоро прорастут крошечные растения. Камень, из которого сложены стенки, старинный, он уже вписался в пейзаж и смотрится естественно, правда стенки высоковаты. Теперь нам надо продумать пешеходную дорожку: она будет отходить от подъездной дороги и идти вокруг колодца к каменным ступеням. Ещё надо решить, какие цветы и травы посадить вдоль стены. Сначала это будет белая китайская роза, у неё есть большое достоинство — она сразу начнёт цвести.

В воскресное утро поляки прибывают после заутрени, они в выглаженных рубашках и брюках. До сих пор мы видели их только в шортах. В местном супермаркете они купили себе одинаковые сандалии. Они приходят в тот момент, когда мы с Эдом выдёргиваем сорняки. Роли переменились: теперь мы в шортах, грязные и потные. У Станислава в руках фотокамера советского производства, по виду — тридцатых годов. Мы пьём кока-колу, и они делают несколько снимков. Каждый раз, как мы угощаем их кока-колой, они говорят: «Да-а-а, Америка!» Прежде чем переодеться для работы, они подводят нас к стене и разбрасывают землю на нескольких метрах вдоль фундамента. Крупными буквами на бетоне выведено слово «ПОЛЬША».

Лестница дома в Брамасоле поднимается на три этажа, у неё перила из кованого железа ручной работы, она симметрично изогнута. Решётка окна над входной дверью, слегка заржавевшие перила террасы, на которую выходит спальня, и перила балкона, нависающего над входной дверью, — над всем этим нужно поколдовать кузнецу, чтобы придать изделиям из железа приличествующий вид. Ворота перед подъездной дорогой когда-то были величественными, но, как и многое другое тут, слишком долго были оставлены без внимания. Внизу они сильно прогнулись: заблудившиеся туристы, развернувшись спиной, били в ворота пятками, пока наконец не понимали, что отклонились в сторону по дороге к крепости Медичи. Замок давно заржавел, петли с одной стороны оторвались, так что ворота толком не держатся.

Джузеппе привёл друга кузнеца посмотреть, нельзя ли спасти наши парадные ворота. По мнению Джузеппе, нам необходимо что-то более презентабельное для такой «прекрасной виллы». Человек, который выбирается, долго разворачивая своё длинное тело из «пятисотки» Джузеппе, мог бы спокойно оказаться ремесленником периода Средневековья. Он высокий и тощий, как Авраам Линкольн; у него тусклые чёрные волосы, и одет он в чёрную спецовку. Трудно объяснить причину, но он кажется человеком совсем из другого времени. Он мало говорит, только скромно улыбается. Мне он сразу понравился. Молча он ощупывает ворота сверху донизу. Всё, что он хочет сказать, видно по его рукам. Сразу понятно, что он посвятил свою жизнь любимому делу. Да, кивает он, эти ворота можно починить. Вопрос времени. Джузеппе разочарован. Ему представляется на этом месте нечто более изысканное. Он рисует в воздухе руками то, что хотел бы видеть: арочный верх со стрелами. Нужны новые ворота с освещением и электронным устройством, чтобы к нам могли звонить в дом, а мы могли открыть ворота одним нажатием кнопки. Он привёл к нам такого художника, так неужели мы ограничимся простой починкой старых ворот?

Мы едем в мастерскую кузнеца, чтобы оценить его возможности. По пути Джузеппе заезжает на обочину дороги, и мы выпрыгиваем — посмотреть другие ворота, которые делал этот мастер. Некоторые — с изображением стилизованных мечей, некоторые — со сложным переплетением кругов и колосьев пшеницы. На одних сверху инициалы владельца, на других, как ни странно, корона. Нам больше понравились изогнутый верх, кольца и ободья, а не те грозные со стрелами наверху, которые как будто остались с того времени, когда гвельфы и гибеллины грабили и жгли друг друга. Всё это явно сделано на века. Каждые ворота кузнец поглаживает, не говоря ни слова, справедливо полагая, что его работа говорит сама за себя. Я уже воображаю себе в центре наших ворот небольшое солнце с витыми лучами.

Тоскана издревле славилась мастерами кузнечного дела. В каждом городе есть сложные замки на средневековых дверях, фонари, древки для штандартов, садовые ворота, даже причудливые железные животные или змеи в форме кольца для привязывания коней к стенам. Как и другие ремесла, это быстро приходит в упадок, и причину легко понять. Ключевое слово в искусстве ковки — «чёрный». Мастерская кузнеца закопчена, сам он покрыт сажей, его орудия труда и кузнечный горн как будто почти не изменились с тех пор, как Гефест зажёг огонь в печи Афродиты. Даже в воздухе, кажется, висит, не оседая, чёрная пыль. Он сделал ворота всем своим соседям. Должно быть, чувствуешь удовлетворение, видя вокруг результаты своих трудов. В его собственном доме — квадратный узорчатый балкон, это, несомненно, дань уважения модерну, а в качестве компенсации к балкону прикреплены корзины для цветов. Фасад мастерской обращен в сторону жилого дома, и в пространстве между ними бегают курицы, стоит около десятка клеток с кроликами, разбит огород, к сливовому дереву, отягощённому плодами, прислонена самодельная деревянная лестница. После ужина он, наверное, вскарабкается на несколько ступенек и соберёт тарелку слив себе на десерт. Моё впечатление о том, что этот человек — не из нашего времени, крепнет. Где же Афродита? Наверняка где-нибудь поблизости от его горна.

— Время, время. Всё упирается в вопрос времени, — говорит он. — Я работаю один. У меня есть сын, но...

Я не могу себе представить, как в конце двадцатого века кто-то предпочтет работу в этой тёмной кузнице и станет трудиться над изготовлением обручей для винных бочек, железных подставок для дров у камина, заборов и ворот. Но я надеюсь, что этим займётся или его сын, или кто-нибудь другой. Кузнец приносит стержень с квадратной головой волка на конце и молча протягивает его мне. Он напоминает мне держателей факелов в Сиене. Мы спрашиваем, сколько будет стоить ремонт ворот, а также просим составить смету на новые ворота, довольно простые, но в стиле железной решётки на лестнице в нашем доме. Не помешает и изображение солнца — для соответствия названию дома. Впервые мы не спрашиваем о сроках, хотя это единственное, на чём мы научились настаивать, поскольку для всех итальянцев время бесконечно.

А если подумать, нужны ли нам ворота ручной ковки? Мы постоянно твердим: пусть будет попроще, это не дом. Но в глубине души я понимаю, что мы хотим именно такие, какие делает он, пусть даже на это потребуется несколько месяцев. Мы ещё не успели уйти, а он уже забыл про нас. Он подбирает два куска железа, взвешивает их на глаз в руках. Он бродит между наковальней и горячими колосниками печи. Ворота будут в хороших руках. Я уже слышу их лязг в тот момент, когда закрываю их за собой.

Мы считаем, что колодец и стена — наши большие достижения. Но ведь к дому мы ещё не приступали. Пока не закончены главные работы, нам там делать практически нечего. Нет смысла расписывать стены, когда их предстоит пробивать, чтобы проложить трубы системы отопления. Поляки готовят к покраске окна. Эд и я работаем на террасах или ездим по магазинам, выбирая кафель для ванных, арматуру, крепеж, краску; ещё мы ищем старые тонкие кирпичи для пола в новой кухне. Однажды мы купили в местном мебельном магазине два кресла. Когда их доставили, мы поняли, что они безобразны и что их обивка цвета дикой петрушки просто чудовищна. Но они оказались невероятно удобными по сравнению с садовыми стульями, на которых мы уже устали постоянно сидеть навытяжку. Вечерами мы ставим кресла друг против друга, а между ними — покрытый тканью ящик, это наш обеденный стол. На него я ставлю свечу и полевые цветы в банке из-под варенья, за ним мы пируем, поглощая пасту с кабачками, помидорами и базиликом. В прохладные ночи мы ненадолго разводим костёр из сучьев, просто чтобы избавиться от сырости в комнате.

Нынешний июль, в отличие от прошлогоднего, выдался дождливым. Часто гремят внушительные бури. Днём я вспоминаю своё детство на Юге и испытываю трепет: там-то природа умела по-настоящему продемонстрировать и звук, и свет. В Сан-Франциско бури — большая редкость, я по ним скучаю. Помню, моя мать говорила: «Эта жара должна чем-то закончиться», и она кончалась невероятно громкими раскатами грома, а после них — ослепительными молниями, когда всё небо вспыхивает зарницами в миллион киловатт. Здесь часто бури разражаются ночью. Я сижу в постели, рисуя на миллиметровке планы кухни и спальни: Эд погружён в чтение. Раньше я не представляла, что могу увидеть такое у него в руках: вместо стихов римских поэтов он изучает «Технологию штукатурных работ». Рядом лежит книга «Водоснабжение дома». По пальмам начинает стучать дождь. Я подхожу к окну, высовываюсь, но тут же отступаю. Удары грома оглушают, в землю вокруг дома бьют молнии — белые зигзаги, как на карикатурах, — по четыре, пять, шесть сразу. Грозовой фронт собрался над холмами, и стоит такой грохот, как будто что-то взрывается. Мне даже кажется, что трещит мой позвоночник. Дом несколько раз тряхнуло, а это уже серьёзно. Гаснет свет. Мы плотно закрываем окна, но дождевая влага просачивается через незаметные глазу трещины в стенах. В камине, как привидение, завывает ветер. Ужасная ночь. Дождь хлещет по стенам дома, и две беззащитные пальмы гнутся под его ударами. Запахло озоном. Я уверена, что молния ударит в дом. Буря нарочно выбрала Брамасоль. Нам не убежать, не спастись; мы — в эпицентре, нас может смыть вниз, в Тразименское озеро. «Что бы ты предпочёл, — спрашиваю я, — оползень или прямое попадание молнии?» Мы залезаем под одеяла и, как десятилетние дети, кричим каждой вспышке молнии «Постой!» и «Не надо!». От грома сотрясаются стены, и камни в них смещаются.

Но вот буря отходит к северу, в чёрном промытом небе появляются звёзды. Эд открывает окно, и комнату заполняет запах сосны — от поломанных ветром веток и осыпавшихся иголок. Электричества всё ещё нет. Мы полулежим на подушках, ожидая, когда схлынет волнение, и вдруг слышим возле окна какой-то шум. На подоконник приземлилась небольшая сова. Она вертит головой по сторонам. Наверное, буря повалила дерево, в дупле которого было её гнездо, или она просто потеряла ориентацию. Когда свет луны пробивается сквозь пелену облаков, мы видим, что сова не мигая смотрит в глубь комнаты, на нас. Мы не шевелимся. Я молюсь: «Пожалуйста, только не влетай в дом». Я смертельно боюсь птиц, этот атавистический страх у меня с детства, и всё же она очаровательна — эта сова. Совы относятся к тотёмным животным, а тут, в Италии, они вдобавок овеяны мифами. Я вспоминаю о сове Минервы. Наша же сова живёт рядом, на холме. По вечерам мы несколько раз видели её более крупных соплеменников. Мы молчим. Она всё сидит, и мы в конце концов засыпаем, а когда просыпаемся утром, то видим: она улетела. Ещё только без четверти шесть, но за окном светло — воздух в долине чуть подсвечен краешком восходящего солнца. Скоро оно зальёт золотом холмы и наступит ясный, безгрешный день.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: