ИГ77] Агитация и организация

Карнавализация мироощущения участников делала первые советские праздничные действа раем свободы, превращала игру силы, радости, довольства почти в самоцель. Человек, включенный в действо, ощущал себя свободным от обыденных забот и обязательств, от проклятья труда. В эйфорическом ритуале происходило вхождение в совершенный мир.

Однако сразу же возникает и мысль о том, что акции нужна организация. Энтузиаст праздничных действ А.Луначарский уверенно объявляет, что "настоящий праздник должен быть организован, как все на свете, что имеет тенденцию произвести высоко эстетическое впечатление". Наркомпрос исходил из возвышенной идеи, что в празднестве "весь народ демонстрирует сам перед собой свою душу"(120,3-4), а следовательно, этот ритуал нужно обставить предельно "эстетично", чтобы зрелище не ужасало, а радовало. Очевидно, "душа" как таковая, без искусственных прикрас, не вызывала у Луначарского большого доверия.

Здесь сказалось общее противоречие большевистского мышления. С одной стороны, предполагалось, что рабочий класс по своей природе может и должен привести народ и мир к коммунизму. С другой, этот класс воспринимался недорослем, не сознающим свою собственную природу, отчего это сознание в него нужно было вносить извне, для чего имелись специальные люди, откуда-то это сознание взявшие, хотя к пролетариату вовсе не принадлежащие /как тот же Луначарский или Ленин с Троцким/.

Вот и демонстрации нужны оказались руководители. Главная форма самопроявления класса, его основной ритуал отчего-то не могли произойти волей и спонтанной активностью самого пролетариата. Понадобились распорядители этой воли, "душеприказчики" класса. "Нельзя забывать,- рассуждает известный в 20-е годы идеолог О.Бескин,- об организационном оформлении, если можно так выразиться, пафоса революции" (См.: 162,3).

К тому же пролетариат в это время теряет свои классообразующие признаки. Встал вопрос о характере шествия в Союзе ССР. Еще в 1926 году А.Луначарский называет 1 Мая "по преимуществу и сугубо рабочим праздником" (95,24). А видный троцкист Н.Ленцнер утверждал: "Величие 1 Мая будет состоять в том, что он будет показывать миру громадные армии вооружающегося пролетариата. Его апогеем будет всемирная пролетарская революция. Создание и укрепление всемирным пролетариатом своей диктатуры будет знаменовать смерть 1 Мая, как классового праздника" (90,163).

Но реально вышло несколько иначе. Мировая диктатура пролетариата оказалась химерой, классовая определенность его в СССР была потеряна. Пролетарский миф, конечно, продолжает озвучиваться риторами эпохи. Но реально манифестации лишаются своего классового смысла. То же 1 Мая с некоторых пор истолковывается уже как день всех трудящихся и угнетенных, а не только рабочих (См., напр., 129,26). Но и это звучит довольно абстрактно. Реальным участником демонстраций становится постепенно новый общественный и культурный агент - масса.

Не случайно участие в демонстрации становится едва ли не с самого начала принудительным отнюдь не только для рабочих. К этому обязываются все, кто трудится на предприятиях и в учреждениях, а также школьники. За стопроцентной явкой следят парткомы, учителя и др. Уклоняющийся от явки подвергается санкциям, обвиняется в инакомыслии, в отсутствии лояльности режиму и Учению. Характерны суждения об этом очевидца в Москве в 1918 еще году: "тянулись бесчисленные процессии со щитами, флагами и разными значками, группы разных профессий и служб чередовались с воинскими частями, с оркестрами музыки. Когда она играла, шествие манифестантов проходило строго и оживленно, а в паузах им было скучно и они казались вялыми, усталыми и недовольными. Очень заметно было, что многие пошли на этот парад не по своей охоте, а по требованию партийной дисциплины и из боязни подозрений в "контрреволюцион­ности" (119,230).[ИГ78]

Первоначально вовлечение в демонстрацию чуть ли не всего более-менее взрослого и способного к передвижению населения городов было связано, вероятно, с агитационным замыслом. Демонстрация казалась средством воспитания. И эта установка разом изменила характер шествия. Оно не могло уже, как прежде, демонстрировать себя обществу и власти, поскольку в идеале должно было вобрать все общество и всю власть в себя. Очевидец из 1918 года недоумевал: "Народа или публики, которая в уличных празднествах столь же необходима, как колокольный звон во время крестных ходов, было почти мало. Чем это объяснить? Тем ли, что, может быть, большая часть населения была непосредственной участницей в нынешних шествиях, или тем, что она, эта любительница уличных происшествий,- частью разбежалась из Совдепии, частью сидит в московских тюрьмах и частью сидит себе дома и ворчит на сей "пир во время чумы?" (119,230).

Праздно наблюдающая за демонстрацией толпа теперь воспринимается как некая посторонняя, чуждая единственно верному Учению сила. Поэтому она должна быть ликвидирована, и ее устранение в часы демонстрации происходит весьма последовательно. К 30-м годам в шествие втягиваются миллионные /в Москве и Ленинграде/ массы, едва ли не все деятельное население городов. Это уже не боевая акция маргинальной группы, а действительно массовое действо.

Накануне демонстрации ведется тщательная и напряженная подготовка к этой акции. Создаются комиссии-штабы по подготовке. Как определяет О.Цехновицер, "организация празднеств должна быть осуществлена по военному образцу", чтобы согласовать взаимодействие вещей, цвета, музыки, людских толп(190,15). В комиссию при горсовете входили представители от комитета партии, комитета комсомола, политпросвета, профсоюзов и др. Комиссия делилась на секции: политическую, зрелищную, спортивную, финансово-хозяйственную, секцию учета и т.п. В ходе работы создается план шествия, рассчитывается число участников, темп и маршрут движения колонн, время начала и конца, определяется пропускной режим, характеризуются основные моменты демонстрации /сбор на местах, шествие к центральному месту демонстрации, прохождение мимо трибун с возможным митингом у них, возвращение к местам сбора, роспуск/, организуются буфеты, киоски, медпомощь.

План подобен пьесе и должен быть разыгран четко и точно. Для этого, по логике века, нужен режиссер. В 1929 году некто Гурвич из АППО ЦК ВЛКСМ требует создания курсов организаторов праздника, мастеров, умеющих воздействовать на массы (44,566). Организатор-режиссер подчинен плану и ведет работу непосредственно с участниками демонстрации.

Не все здесь сразу удавалось, особенно в связи с повышением требований к действу. Чем дальше, тем больше оно мыслилось в масштабе не просто площади и улицы, но и всего города, вследствие чего возникал запрос к организаторам - добиться единства оформления и общей слаженности всех моментов демонстрации. Время от времени теоретики впадали в гиперкритицизм, не оставляя камня на камне от обычной практики акций. Вот самые впечатляющие пассажи, принадлежащие А.Касаткиной:[ИГ79] "из года в год наш праздник бледнеет, сереет, тускнеет, безобразно омещанивается, становится почти "казенным" и в результате - политически обесценивается". /Автор подозревает тут происки классового врага./ "Что рабочий обычно видит в этот свой праздный день? Говоря откровенно, вот что: днем участие в скучной демонстрации, организуемой настолько бюрократически, "по-солдатски", из года в год все по тому же трафарету, что вместо воодушевления эта демонстрация вызывает у ее ежегодных участников лишь неудовлетворенный протест, вырастающий в глубоковредный социальный рефлекс. Вечером общественная жизнь протекает в клубах. Идут обычно скучные доклады, а после - в большинстве случаев непервосортные выступления клубных художественных кружков и профессиональных театральных коллективов". Автор заканчивает обычными заклинаниями: " Еще не окончательно поздно. Полтора месяца еще есть впереди. Нельзя терять ни одной минуты. Все силы - на подготовку к Октябрю" (67,502-503).

Конечно, изменить за полтора месяца столь безрадостную картину было едва ли возможно. Но интересен именно неослабевающий пафос организации, "активизации массовой работы", предельной концентрации действенных средств, приемов эффективного влияния на массу.

Здесь, что характерно для 20‑х годов с их пока неизжитым влечением к индивидуальному модернистскому эксперименту, предлагается искать новые средства, идти на эксперимент, учиться изобретательности у С.Радлова. Как романтически замечал другой автор, празднества - это "мосты к будущему, к тому чудесному будущему, о котором мы стали забывать в трудовых буднях, но о котором нужно возможно чаще напоминать жгучими нестертыми словами и новыми художественными образами"(166,62). Жесткий нормативизм в деталях поначалу воспринимался как штамп и шаблон, которые мешают эффективности агитвоздействия. Но довольно быстро норма агрессивно распространится не только на главные идеологические комплексы, но и на все мелочи. Задачей станет устранение всяких неожиданностей. Демонстрация должна работать, как часы. Сбои и погрешности казались покушением на чистоту рационализированного проекта Учения. "Все это,- заключали по их поводу тогдашние хроникеры,- было настолько нетерпимо и так не отвечало сущности наших революционных празднеств, что с ростом общего благосостояния страны в начале реконструктивного периода стал на очередь вопрос о внесении определенного плана в распределение тематики при проведении революционных празднеств" и т.д., и т.п. (80,102). Речь идет, в частности, о создании в 1930 году в Москве Центрального штаба по проведению празднеств, который "ввел политический и художественный контроль над оформлением" (197,8).

Складывалась отработанная система согласования и директивного руководства по всем направлениям подготовки и проведения акции.[ИГ80]

Предельно заорганизованная демонстрация виделась своего рода артефактом - и в этом качестве становилась делом художника. Теоретик 20‑х годов Л.Рощин говорил об "искусстве массового празднества", "самом грандиозном, синтетическом, монументальном из искусств" (159,26). Праздник видится ему модернистски спроектированным и осуществленным "огромным художественным произведением", включающим все виды искусств. Массовый праздник - "пролетарская революция в искусстве" (160,28-30). В создание такого искусства включаются разнообразные художественные силы, иногда объединяемые в комплексные бригады. Это были и профессионалы, и самодеятельные группы.

В изучении советских праздников вообще и демонстрации в частности издавна и вплоть до последнего времени акцент делался на описание оформления действа, его декоративной стороны. Но абсолютизация именно оформительской работы едва ли правомерна. По логике вещей, правильнее считать демонстрацию родом театрального действа. Все нити сходились именно в руках режиссера-организатора /или режиссерской группы/. В 30‑е годы демонстрация окончательно становится видом режиссерского /и в то же время ритуального/ театра.

XX век, давший блестящих, гениальных организаторов театральных действ, замкнутых коробкой сцены и стенами театрального зала, дал и режиссеров уличного действа демонстрации, которые исходят при организации массовых акций из методы не столько Станиславского, сколько Мейерхольда. Здесь падают стены театра и разыгрывается политический спектакль на сцене истории, приобретающей статус искусства.

Первая задача режиссера праздничной акции - воспитание демонстрантов посредством настойчивой агитации. Демонстрация с первых советских лет рассматривалась как средство идеологической обработки. В прессе и литературе такое восприятие ее практически господствует. Особенно сильно акцентируется агитационно-воспитательное значение демонстрации в конце 20‑х - начале 30‑х годов. Л.Рощин говорит в это время об искусстве массовых празднеств как о "самом мощном орудии политического воспитания масс, зарядки их энтузиазмом строительства, средстве преодоления индивидуалистической психологии"(159,26). Он же продолжает: "Нам нужно искусство, воздействующее на колонны демонстрантов /.../ Массовые празднества должны быть днями самой мощной и многосторонней агитации за социалистическое строительство, за выполнение промфинплана, за боеспособность страны и международную солидарность трудящихся"(161,4-5).

В 30‑е годы возникает новый смысловой акцент. Речь уже идет не столько об агитации, сколько об организации массы, об ее формировании, идейной лепке. Агитация предполагала воздействие не в последнюю очередь на сознание, апелляцию к рассудку, аргументированное изложение доктрины - на демонстрации посредством лозунгов, плакатов, макетов и т.п. При этом полагается, что человека формирует среда - и нужно создать предельно идеологизированное время-пространство демонстрации, которое адекватно отпечатается в сознании каждого участника. Новая же модель режиссуры планирует воздействие не на одного человека, а на всю массу демонстрантов. Причем она создается как бы изнутри, посредством использования ее внутренних ожиданий, ее сокровенных потребностей, путем их идеологической утилизации.

[ИГ81] Этот тайный смысл демонстрации, ее глубинная логика не предавались огласке. Тогда, да и много после, речь шла в первую очередь о смене объекта агитации. Уже Л.Рощин, пожалуй, имеет в виду, что искусство массовых празднеств не связано с личным опытом. Не случайно он говорит о "преодолении индивидуалистической психологии", воспроизводя этим один из наиболее характерных лозунгов эпохи, упразднившей личность как участника социального взаимодействия.

При этом по-прежнему замышлялась рационализация массы, приведение ее к внеположенному идеологическому стандарту. Разве только предполагалось, что личный разум здесь не необходим. Достаточно покорности. Масса воспринималась как пластилин, из которого можно лепить стройные колонны демонстрантов. Уже в середине 20‑х годов достоинства такого рода находили в рабочей среде: "В зависимости от классового состава района изменяется его лицо - его внешний быт. Красные одинаково повязанные платочки, почти у каждого, темная кепка, стремление маршироать в ногу... вот картина рабочего района. Как будто строгая, почти военная, дисциплина заставляет рабочий район смыкаться рядами и отыскивать общий ритм движения", в то время как в колонне центрального района идут толпой, ряды путаются, а 1 мая "был раскрыт большой дождевой зонт"(107,202).

К 30‑м годам тенденция к унификации демонстрантов усилилась. Демонстрация все больше "индустриализировалась", технизировалась, моделировалась как большая машина, где один отдельный человек оказывается только "гайкой великой спайки". Результирует тенденцию к военизированному порядку брошюра "Массовое действо" первомайский праздник 1932 г.", изданная сектором искусств Наркомпроса РСФСР и научно-методическим обществом "Международный красный стадион". [ИГ82] Демонстрация предстает здесь предельно, до мельчайших подробностей отрегулированным сложносоставным производственным процессом. Книжка внушает трепет количеством предписаний, обязательных для исполнения, доскональной регламентацией поведения, директивной казуистикой. Сделаем извлечение из главки "Проведение демонстрации": "Точно в установленный срок колонна двигается, и первый небольшой этап колонны является репетицией к демонстрированию; для этого нужно добиться абсолютной дисциплины, порядка, дистанции, равнения, правильного положения знаков и конструкций, затем приступить к репетиции в батальонах.

Весь батальон должен прорепетировать, как он будет соревноваться с другими батальонами. /.../

Руководители и заведующие обязательно должны идти в общих рядах, занимая место на правом фланге и выходя из строя только для направления и установления порядка.

Руководителям решительно предлагается не позировать перед группой, особенно с портфелем в руках.

На остановках программа в батальонах идет следующим порядком:

1/ митинг на очередную тему демонстрации: первый оратор - 2 минуты, второй и третий - по одной минуте, резолюция - полминуты /речи заранее приготовлены и педагогически и эмоционально рассчитаны/;

2/ массовый хор, пение, декламация, выкрики;

3/ танцы, игры и хороводы, забавы и развлечения.

Программа не может проводиться иначе, и не следует допускать "самотека" или "кто во что горазд",- демонстрация является демонстрацией масс трудящихся, строящих социализм в одной шестой части мира".

Чуть ниже делается и грозное предупреждение: "Руковод должен это помнить, и ответственность за поддержание настроения массы всецело возлагается на него как во время шествия, так и на остановках"(104,17-18).

Важнейшим, пожалуй, добавлением такого же порядка к этим директивам в схему демонстрации стало предложение, возникающее, очевидно, чуть позже, "составлять из участников живые буквы" /ПВО, ГТО и пр./ и строить колонны в виде условных фигур(40,10). [ИГ83]

Акция 30‑х годов - это не просто театр. Это канонический театр. В насаждении канонов на демонстрации нужно видеть не только тягу к рационалистическому моделированию сырого материала массы. Есть и иной смысл в том, что затвердевает распорядок акции, узакониваются строго фиксированные нормы ее проведения, отменяются импровизации, акция приобретает жесткую структуру и официальный тон. Церемониализация действа придает ему квазисакральный вид. Демонстрация становится похожа на священный магический ритуал. Невозможно не увидеть тут проявление общей тенденции к сакрализации форм советской культуры.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: