Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ТОПОЛОГИЯ ПУТИ 1 страница

Мераб Мамардашвили

 

М.Пруст "В поисках утраченного времени"

 

Издательство Русского Христианского гуманитарного института

Журнал "Нева"

Санкт- Петербург 1997

 

...И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,

Одиссей Возвратился, пространством и временем полный.

О. Мандельштам

 

Под общей редакцией Ю. П. Сенокосова

Редактор И. К. Мамардашвили

Художник Е. Б. Горбатова

Издание осуществлено при содействии ИЧП "Университетская книга" и ИТД "Летний Сад"

Все права защищены. Перепечатка в любой части произведения без разрешения правообладателя незаконна

ISBN 5-88812-049-9

© И. К. Мамардашвили, 1997

© Русский Христианский гуманитарный институт, 1997

© Журнал "Нева" художественное оформление, 1997

 

От редактора

ЛЕКЦИЯ 1. 6.03.1984

ЛЕКЦИЯ 2. 13.03.1984

ЛЕКЦИЯ 3. 20.03.1984

ЛЕКЦИЯ 4. 27.03.1984

ЛЕКЦИЯ 5. 3.04.1984

ЛЕКЦИЯ 6. 10.04.1984

ЛЕКЦИЯ 7. 17.04.1984

ЛЕКЦИЯ 8. 24.04.1984

ЛЕКЦИЯ 9. 23.04.1984

ЛЕКЦИЯ 10. 8.05.1984

ЛЕКЦИЯ 11. 15.05.1984

ЛЕКЦИЯ 12. 12.05.1984

ЛЕКЦИЯ 13. 29.05.1984

ЛЕКЦИЯ 14. 4.06.1984

ЛЕКЦИЯ 15. 11.06.1984

ЛЕКЦИЯ 16. 3.11.1984

ЛЕКЦИЯ 17. 19.11.1984

ЛЕКЦИЯ 18. 17.11.1984

ЛЕКЦИЯ 19. 24.11.1984

ЛЕКЦИЯ 20. 31.11.1984

ЛЕКЦИЯ 21. 21.12.1984

ЛЕКЦИЯ 22. 2.02.1985

ЛЕКЦИЯ 23. 9.02.1985

ЛЕКЦИЯ 24. 16.02.1985

ЛЕКЦИЯ 25. 23.02.1985

ЛЕКЦИЯ 26. 02.03.1985

ЛЕКЦИЯ 27. 16.03. 1985

ЛЕКЦИЯ 28. 23.03.1985

ЛЕКЦИЯ 29. 30.03.1985

ЛЕКЦИЯ 31. 20.04.1985

ЛЕКЦИЯ 32. 27.04.1985.

ЛЕКЦИЯ 33. 4.05.1985

ЛЕКЦИЯ 34. 11.05.1985

ЛЕКЦИЯ 35. 16.05.1985

ЛЕКЦИЯ 36. 23.05.1985

ПРИМЕЧАНИЯ

Сокращения

Лекция 1

Лекция 2

Лекция 3

Лекция 4

Лекция 5

Лекция 6

Лекция 7

Лекция 8

Лекция 9

Лекция 10

Лекция 11

Лекция 12

Лекция 13

Лекция 14

Лекция 15

Лекция 16

Лекция 17

Лекция 18

Лекция 19

Лекция 20

Лекция 21

Лекция 22

Лекция 23

Лекция 24

Лекция 25

Лекция 27

Лекция 28

Лекция 29

Лекция 30

Лекция 31

Лекция 32

Лекция 33

Лекция 34

Лекция 35

Лекция 36

ПОСЛЕСЛОВИЕ

СОДЕРЖАНИЕ

От редактора

Среди черновых записей и рабочих материалов, относящихся к лекциям Мераба Константиновича Мамардашвили о романе М. Пруста 'В поисках утраченного времени', есть отрывок из письма Пруста, помеченного 1913 го-дом *. Это весьма характерное признание автора романа, на которое, я ду-маю, не случайно обратил внимание М. К. 'Но это вовсе... не наблюденная деталь, это целая теория памяти и познания (во всяком случае, таково мое притязание), не выстраиваемая прямо в логических терминах'. И далее М. К. помечает, как бы для себя раскрывая (в тезисной форме) собственное отношение к роману.

Мгновенное и далекое (летуче далекое, издалека 'мухой кажущееся').

Мгновенное - молния (шевелись в ее синтаксисе!), далекое - телескоп (психический) каждого из 'своего далека'.

Лишь то, что обнаруживает некий общий закон.

Рожденный из света, но родиться нелегко - целая теория! Так что действительно Philosoph nicht minder... (Имеется в виду фраза Гете: 'И ро-дится поэт? разве только поэт - философ не менее'. - Ю. С). Далеко и мелочь, не имеющая, казалось бы, значения или отношения ко мне. Например, вкус чая и сады Комбре в чашке чая.

Итак:

1) 'на малое время свет', так что работать нужно;

2) далекое, так что нужен психический телескоп-стереоскоп и между ними пространственно-временной объем. Глубина этого объема прогля-дывает, доступна, дана только в точке неиндуцируемой индивидуальной реальности - данности души (а это там же, где ударила молния) по мере движения в ее внутреннее измерение, расступающееся и расширяющееся светлое пространство, в котором все объемится 'светоносной тьмой', светотенью.

3) Очевидность как контроль и подтверждение всей картины (поскольку за интеллектуальной радостью тоже закон и 'более постоянное основа-ние'). Всякая основательная работа обнажает все - и то, что не было ни предметом, ни задачей.

Почему мы знаем - не знаем, переживаем - не переживаем. Мы не плоскостны и не двухмерны, есть еще измерение - глубины.

Мерцающий объем - за порогом мгновения (если раздвинем), в окое-ме телескопического взгляда, между совсем малым и очень большим, изда-

* 'Mais ce n'est nullement un détail minutieusement observé, c'est toute une théorie de la mémoire et de la connaissance (du moins c'est mon ambition) non promulguée directement en termes logiques'.

Proust à Louis de Robert

 

лека приближающимся и нас растворяющим, блаженный обморок ухнувшего в глубины обморочного сознания - отдельного, 'специального' сознания.

Что вы сейчас делаете - это и есть 'вечная жизнь', ты здесь и вы-свечен на мгновение, чтобы она была, так что - шевелись! Нет 'царского пути'...

На мой взгляд, это предельно краткое авторское введение в пробле-матику издаваемых лекций может рассматриваться как выражение основ-ной их идеи - о невероятной трудности постижения человеком истины, связанной с топологией прохождения собственного жизненного Пути.

Публикумые лекции - вторая вариация на темы прустовского романа. Первая - под названием 'Лекции о Прусте' (1982 г.) - была издана в Мо-скве в 1995 году. Настоящие лекции, имеющие самостоятельное значение, были прочитаны М. К. на факультете искусства и гуманитарных профессий Тбилисского государственного университета в 1984/85 учебном году по инициативе покойной Т. Г. Твалчрелидзе и декана факультета Б. Б. Бежу-ашвили.

В их подготовке к изданию на разных этапах принимали участие: Иза Мамардашвили, Давид Лежава, Давид Эбралидзе, Диана Маглакелидзе, Зураб Черкезишвили, а также Инна Фиалкова, Манана Мегрелидзе, Манана Эбралидзе, Вера Гарибашвили, Ирина Тер-Оганесян, Кетино Картвелиш-вили, Галина Урушадзе. Всем им - и прежде всего Изе Константиновне Мамардашвили, проделавшей огромную работу по редактированию лекций и сверке цитат,- самая искренняя и глубокая благодарность.

Ю.П. Сенокосов

Председатель Фонда философских

и междисциплинарных исследований

им. М. К. Мамардашвили

Москва

 

ЛЕКЦИЯ 1. 6.03.1984

Мы будем иметь дело с текстом романа 'В поисках утраченного времени', он будет для нас материалом, а темой будет 'Время и жизнь'. Почему такая тема? По одной простой причине: жизнь - и кстати, Пруст так ее и определял - есть усилие во времени1. То есть нужно совершать усилие, чтобы оставаться живым. Мы ведь на уровне нашей интуиции знаем, что не все живо, что кажется живым. Многое из того, что мы испытываем, что мы думаем и делаем, - мертво. Мертво (в простом, начальном смысле, я пока более сложные смыслы не буду вводить), - потому что подражание чему-то другому - не твоя мысль, а чужая. Мертво, потому что - это не твое подлинное, собственное чувство, а стереотипное, стандартное, не то, которое ты испытываешь сам. Нечто такое, что мы только словесно воспроизводим, и в этой словесной оболочке отсутствует наше подлинное, личное переживание. Хочу подчеркнуть, что мертвое не в том мире существует, не после того, как мы умрем, - мертвое участвует в нашей жизни, является частью нашей жизни. Философы всегда знали (например, Гераклит), что жизнь есть смерть2 и т.д. (обычно это называют диалектикой, но это слово мешает понять суть дела). Тем самым философы говорят, что жизнь в каждое мгновение переплетена со смертью. Смерть не наступает после жизни - она участвует в самой жизни. В нашей душевной жизни всегда есть мертвые отходы или мертвые продукты повседневной жизни. И часто человек сталкивается с тем, что эти мертвые отходы занимают все пространство жизни, не оставляя в ней места для живого чувства, для живой мысли, для подлинной жизни. Кстати, словосочетание 'подлинная жизнь' - одно из наиболее часто встречающихся в тексте Пруста3. 'Моя подлинная жизнь' - сама интенсивность этого оборота, потребность в нем говорят о том, что очень трудно отличать живое от мертвого. Для каждого нашего жизненного состояния всегда есть его дубль. Мертвый дубль. Ведь вы на опыте своем знаете, как трудно отличить нечто, что человек говорит словесно - не испытывая, от того же самого, но - живого. Почему трудно? Потому, что слова одни и те же. И вы, наверно, часто находились в ситуации, когда, в силу какого-то сплетения обстоятельств, слово, которое у вас было на губах, вы не произносили, потому что в то же самое мгновение, когда вы хотели его сказать, чувствовали, что сказанное будет похоже на ложь. Когда вы молчите - то в том числе потому, что сказанное уже от вас не зависит, оно попало в какой-то механизм и совпадает с ложью (хотя оно может быть правдой). У Данте есть прекрасная строка в 'Божественной комедии' - кстати, было бы не вредно вам почитать Данте параллельно с текстом Пруста, потому что так же, как текст Пруста есть путешествие души, так и 'Божественная комедия' - одна из первых великих записей внутреннего путешествия души. И многие дантовские символы, слова и обороты непроизвольно совпадают с оборотами у Пруста, хотя Пруст вовсе не имел в виду цитировать Данте. Так вот, Данте, ведомый Вергилием, увидел чудовище обмана Гериона, с телом змеи (но скрытым во мгле) и с человеческой головой. Человек, но в действительности - змея. И Данте говорит - увидел правду (это символика), увидел воплощение человеческого обмана, но сказать ее (правду) человек считает невозможным. 'Мы истину, похожую на ложь, должны хранить сомкнутыми устами'. Одна из наиболее частых наших психологических ситуаций. И я привел этот пример, чтобы настроить вас на то, как отличить живое от мертвого или ложь от истины, поскольку обозначения одни и те же и, самое главное, внутренняя разница между ложью и истиной, не существуя внешне (не существуя в словах и в предметах; предметы лжи и истины похожи, неотличимы), предоставлена целиком какому-то особому внутреннему акту, который каждый совершает на собственный страх и риск. Этот акт можно назвать обостренным чувством сознания.

Значит - внутренний акт. То есть отличение устанавливается мною, оно не дано в вещах. Оно независимо от меня не существует. Тот, кто врет, говорит те же слова, что и тот, кто говорит правду. В словах правда не содержится и в этом смысле не может быть записана. Преметы лжи и истины одни и те же. И это внешне неуловимое отличие и есть внутренний акт. Но, поскольку мир его не совершает, его нельзя закрепить, сказать: это уже сделано и существует; как, скажем, можно запомнить, обозначить символом какую-то формулу и потом пользоваться только символом, не восстанавливая всего содержания. Я призываю вас совершать этот акт по отношению к тексту Пруста. Приведу маленькую цитату. Текст Пруста, поскольку он большой художник, очень красив, состоит из хорошо выбранных и хорошо связанных слов; есть непосредственная красота стиля, и она настолько доступна, что иногда именно поэтому мы не задумываемся над сказанным. Почти все слова многозначны, имеют глубину, в них есть какой-то отсвет. Пруст иногда сравнивает хороший стиль с бархатом (ткань, приятная на ощупь, и в то же время дает ощущение глубины ускользающей). Простая цитата - в романе фигурируют сестры бабушки героя (очень распространенный в Грузии тип женщин, чаще всего дворянского происхождения; то есть они принадлежали к сельскому дворянству, фактически разорившемуся, но в действительности, конечно, составляли костяк нации, который больше всего пострадал в годы революции; они были носителями просвещения, определенных норм морали, традиций). И Пруст говорит, что сестры бабушки думали, что детям всегда нужно показывать произведения, которые достойны того, чтобы ими восхищались. Им казалось, что эстетические качества подобны существующим материальным предметам (скажем, 'красивое' - это материальное качество какого-то предмета, или 'благородное', 'возвышенное', 'честное'; так же, как вы сейчас не можете не видеть меня, поскольку я - материальный предмет перед вами). И если мы попытаемся окружить ребенка такими предметами - хорошими книгами в том числе, то тем самым его образовываем.

И вдруг Пруст замечает: 'Значит, они считали, что нельзя не увидеть эстетического качества (вместо 'эстетического' подставьте любое другое: моральное, интеллектуальное), и они думали так, не понимая, что этого нельзя сделать (то есть увидеть) без того, чтобы не дать медленно вызреть в своей собственной душе эквиваленту этого качества'. То есть совершить то, что я перед этим называл внутренним актом. Вот я сейчас занимаюсь, казалось бы, милой пустяковой фразой Пруста, но за этим стоит какая-то структура. Для Пруста человек не субъект воспитания, а субъект развития, который обречен на то, чтобы совершать внутренние акты на свой страх и риск, чтобы в душе его вызрели эквиваленты того, что внешне, казалось бы, уже существует в виде предметов или человеческих завоеваний. Так вот, людей можно якобы воспитывать, если окружить их, например, самыми великими и благородными мыслями человечества, выбитыми на скалах, изображенными на стенах домов в виде изречений, чтобы, куда человек ни посмотрел, всюду его взгляд наталкивался бы на великое изречение, и он тем самым формировался. Беда в том, что мы и к книгам часто относимся таким образом. Для Пруста же в книге не существует того содержания, с которым мы с вами должны вступить в контакт: оно может только возникнуть в зависимости от наших внутренних актов. Книга была для Пруста духовным инструментом, посредством которого можно (или нельзя) заглянуть в свою душу и в ней дать вызреть эквиваленту. А перенести из книги великие мысли или состояния в другого человека нельзя. То есть книга была частью жизни для Пруста. В каком смысле? Не в том смысле, что иногда на досуге мы читаем книги, а в том, что что-то фундаментальное происходит с нами, когда акт чтения вплетен в какую-то совокупность наших жизненных проявлений, жизненных поступков, в зависимости от того, как будет откристаллизовываться в понятную форму то, что с нами произошло, то, что мы испытали, что увидели, что нам сказано и что мы прочитали. И вот так мы и должны попытаться отнестись к тексту самого Пруста. Он позволяет нам это делать. Пруст говорил, что книги, в конце концов, не такие уж торжественные вещи, они не очень сильно отличаются от платья, которое можно кроить и так и этак, приспосабливая к своей фигуре. Поэтому не надо стоять по стойке смирно перед книгами. Такова мысль Пруста.

И поскольку я уже употребил слово 'жизнь', то хочу за это зацепиться. Как я бы выразил основную ситуацию Пруста в той книге, с которой мы должны иметь дело? Вообще-то это роман желаний и мотивов. В психологии есть такой термин 'мотив' - имеется в виду психологическая причина того или иного дела или поступка. А Пруст слово 'мотив' (и я вслед за ним) употребляет в музыкальном смысле - что есть какая-то устойчивая нота, проходящая через достаточно большое пространство музыкального произведения. И у жизни есть мотив, есть какая-то нота, пронизывающая большое пространство и время жизни. И этот мотив связан чаще всего с желанием. В одном очень простом смысле: ведь в действительности мы являемся только и только желающими существами. И, кстати, одно из самых больших желаний - желание жить. Но жить - как? Чувствовать себя живым! Наши желания и позволяют нам чувствовать себя живыми. Это самая большая ценность. У жизни нет ценности вне ее самой, она сама - ценность в этом смысле. Не в том смысле, что мы должны сохранить жизнь как физический факт, - физически мы ведь знаем, что кто-то умер, а кто-то жив. Нет, имеется в виду, что желания, повторяю, есть такие наши проявления или свойства, в которых мы чувствуем себя живыми и поэтому стремимся реализовывать их. Следовательно, основное наше желание - это жить. А вот жить, оказывается, не просто. И не только по тем причинам, о которых я говорил. Я говорил, что жизнь сплетена со смертью, а там есть очень сложные вещи, стоящие за нашими жизненными актами. Стоящие за теми ситуациями (а их очень много), которые обращены к нам только одним требованием: чтобы мы со своей стороны совершили внутренний акт. И сейчас я поясню, что я хочу сказать. Возьму самую типичную ситуацию, требующую такого акта. Ситуация следующая у Пруста (расшифровывайте мысленно вслед за мной эту ситуацию в ассоциации со словами 'желание', 'чувствую себя живым' и т.д.) - условно назову ее ситуацией места. А именно: где я? Ситуация знания или незнания мной моего действительного положения. Ну, условно говоря, на каком я свете нахожусь? Где я - по отношению к чему-то? Что в действительности со мной происходит? Потому что то, что в действительности со мной происходит, может отличаться от того, что происходит на моих глазах. Что я в действительности чувствую? Ведь очень часто мне кажется, что я люблю, а на самом деле я ненавижу. Вы знаете это не только по жизни, но и по элементарным психологическим знаниям. Мне кажется, что я люблю Альбертину (героиня прустовского романа), а в действительности я хочу слушать музыку. Почему? Да просто по каким-то причинам Альбертина стала для меня носителем этого желания - то есть каким-то механизмом, которого я не знаю, совершился перенос моего стремления к музыке на стремление к Альбертине. В моем сознании я стремлюсь к Альбертине, а в действительности хочу слушать хорошую музыку. Или: я бегу на свидание с женщиной, уверенный в том, что ищу свидания именно с ней, а в действительности я подчиняюсь каким-то другим чувствам, и тот факт, что эти чувства - другие, очень часто обнаруживается на свидании. Потому что иногда прямо пропорциональна моему нетерпению прибежать на свидание бывает скука, которая охватывает меня на свидании, и возникает желание, чтобы свидание поскорее кончилось. Причем эта скука непонятна, потому что, придя на свидание, я обнаруживаю человека, который обладает всеми теми качествами - они ведь не изменились, - из-за которых я, казалось бы, на это свидание стремился. А вот какое-то смятение, тоска овладевают тобой, то, что немцы называют Unbehagen, и ты не помнишь, как говорит Пруст, даже черт любимой женщины. Ты-то считал, что именно эти черты есть предмет любви или причина любви, но, очевидно, это не так, потому что ты даже не помнишь их после свидания. А то, чего ты не помнишь, не может быть причиной страстного состояния.

Я это все привел только к тому, чтобы пояснить, что когда возникает вопрос: что я в действительности чувствую, то это не есть само собой разумеющийся вопрос, имеющий само собой разумеющийся ответ. Напомню вам, что Фолкнер в свое время: кстати, то, что я сейчас говорю, отразилось на радикально измененной, или революционной, если хотите, форме романа. Очевидно, тот тип испытания, который прежде всего хотели пройти Фолкнер и Пруст, их тип опыта не мог уложиться в классическую форму, сломал бы ее, и приходилось изобретать новую, другую форму.

И у Пруста, и у Фолкнера фактически нет именного сюжетного героя, а есть герой, фамилии которого мы даже не знаем, все слои времени перемешаны, повествование свободно скачет от одного времени к другому вне какой-либо последовательной связи, к которой мы привыкли в классическом романе. Нет изображения никакого общества, никаких социальных движений, никакой, если угодно, объективной картины. Все строится совершенно иначе. Почему? И тут я возвращусь к фразе Фолкнера, которую хотел привести. Фолкнер говорил, что самая большая трагедия человека - когда он не знает, каково его действительное положение. Где он и что происходит с ним? Вернее - как и когда сцепилось то, что сейчас происходит. Например, как и когда сцепилось то, что я, придя на страстно желанное свидание, только и думаю о том, чтобы оно поскорее кончилось. Что происходит? Значит, все эти ситуации обладают одним свойством: их нужно распутывать. И форма романа должна быть такой, чтобы участвовать в распутывании этого жизненного опыта. И здесь я пока помечу одну очень важную мысль. Литература или текст есть не описание жизни, не просто что-то, что внешне (по отношению к самой жизни) является. ее украшением; не нечто, чем мы занимаемся, - пишем ли, читаем ли на досуге, а есть часть того, как сложится или не сложится жизнь. Потому что опыт нужно распутать и для этого нужно иметь инструмент. Так вот, для Пруста, и я попытаюсь в дальнейшем это показать вам, текст, то есть составление какой-то воображаемой структуры, является единственным средством распутывания опыта; когда мы начинаем что-то понимать в своей жизни, и она приобретает какой-то контур в зависимости от участия текста в ней. В жизни. Сошлюсь на известный факт: Пруст писал свой роман в общем-то наперегонки со смертью, поскольку он был тяжело больным человеком, астмой больным, а вы знаете, что астма - одно из самых психологически сложных заболеваний. Оно вызывает физические мучения, которые ближе всех других к ощущению смерти, поскольку ощущение смерти непосредственно сопровождает саму болезнь. Ты задыхаешься, и смерть - не где-то далеко, а вот - она здесь. И это как раз выпало на долю Пруста (простите, что я иду разными путями, пользуясь ассоциациями, но мне кажется, так лучше говорить, чем говорить слишком гладко и последовательно). Короче, вы понимаете, что если текст есть часть жизни, - не в том смысле, что его пишет тот же самый человек, который еще и живет, ходит на работу, у него жена, дети и т.д. - нет, я имею в виду другое: чтобы распутать что-то, нужно эту ситуацию представить в каком-то особом пространстве, в пространстве текста, и тогда (если этот текст удался) ситуация меняется. Набоков, кстати, то же самое проделал - в русской литературе вообще отсутствуют такого рода вещи в силу, я бы сказал, ее провинциально-патриархальной отсталости от мировой литературы, - а Набоков пробовал такие вещи делать. Например, он описывает ситуацию, оказавшись в которой его герой, построив текст для распутывания, заглянув в самого себя, установил истинный факт своей жизни, что ближайший его друг является любовником его жены. При этом, естественно, если жизнь меняется в зависимости от текста, то этот текст бесконечен. Он не может быть до конца написан - ясно, что я сейчас сказал? - по определению, он не может быть, например, оконченным, совершенным романом. И вот у Пруста были написаны начало и конец романа: где в самом начале романа уже есть конец. Пруст сравнивал строение своего романа с собором; в нем всегда есть перекличка одной части с другой. Вы ведь разглядываете собор в последовательности, вы не можете одним взглядом охватить весь собор; скажем, вначале вы смотрите на одну часть и там какое-то изображение, но оно не отдельно существует, хотя вы смотрите на него отдельно, а перекликается с другой частью собора, которую вы увидите через какое-то время. Условно назовем эту перекличку символической, то есть термином, которым пользовались символисты, - correspondances, соответствия. (Это я ввожу, наверно, узнаваемую вами тему символических соответствий.) Скажем, какая-то сцена на 50-й странице имеет смысловую перекличку и не может быть понята по окончательному своему смыслу без того, что фигурирует на 3000-й странице (примерно в конце романа). Так вот, конец уже написан. И, следовательно, конец и начало производят внутри романа события самой жизни Пруста. В том числе знаменитую 'книгу любви' Альбертины; две части романа особо выпукло ее выделяют - 'Пленница' и 'Беглянка'. Они написаны Прустом по живому. Он имел и начало и конец романа и перекраивал свою собственную реальную любовь, которая в жизни с ним происходила: это была любовь к его секретарю Альфреду Агостинелли, который погиб, кстати, так же, как и Альбертина в романе. И хочу по этому поводу сразу сделать замечание, чтобы потом к этому не возвращаться. Вы, очевидно, знаете, что Пруст не был человеком нормального сексуального темперамента. Он был гомосексуалист. Но он был одним из немногих, у которого было мужество через эту свою, назовем условно, причуду, через нее идти, в страстном человеческом искании, к общей природе любви, а не к гомосексуальной. Она была проблемой - любовь как таковая (то есть нормальная сексуальная любовь). И он смог транспонировать, и разобраться, и понять. Потому что в общем-то там действуют те же самые законы и иногда на гомосексуальной любви виднее общие законы любви (к этой последней, так сказать, причине я еще вернусь, а об отклонениях говорить больше не буду, анализ их совершенно неинтересен и не имеет ровным счетом никакого значения). Повторяю, в романе Пруст все это с пером в руке пробежал - весь безумный бег своего чувства - и справлялся с ним; вы увидите в дальнейшем преодоление Прустом основной вещи в любви. Той, которая вырывает любящего из человеческой связи, а именно мании собственника. Он понял, что мы страшны в любви, если мы хотим владеть. И от этого он освобождался. И освобождался посредством текста. Значит, текст участвует в реальной жизни.

Возвратимся к тому, что я сказал, - к ситуации. Самая типичная ситуация - незнание самого себя и своего действительного положения; значит, основная задача - узнать своедействительное положение. Роман Пруста буквально пестрит и ситуациями такого рода, и словами, относящимися к их описанию. Это была, так сказать, его мания, он так видел мир - под знаком этой интенсивности. Вы знаете, что у нас у всех есть мании. Без этого не увидишь того, что существует вне всякой мании, само по себе. По тексту Пруста ясно виден один фундаментальный закон нашей жизни. Он состоит в следующем: к сожалению, мы почти никогда не можем достаточно взволноваться, чтобы увидеть то, что есть на самом деле. Увидеть облик реальности. Например, одно из самых важных переживаний для Пруста - это сознание того, что мы любовью убиваем тех, кого любим. Поскольку мы эгоистичны, хотим владеть и т.д. А с другой стороны, всегда есть ходячие фразы, которые мешают нам интенсивно что-то пережить. Мы говорим себе: все это не так; это не похоже на то, что было в прошлом, сейчас это иначе, это пройдет, образуется; надежда мешает нам интенсивно пережить теперешний момент, перенося нас в следующий, в завтра. Мы откладываем на завтра. Надежда нам мешает - что? - интенсивно воспринять то, что есть. Поэтому, кстати говоря, в мировом искусстве с самого начала есть то, что называли священным ужасом реального. Когда реальное, или то, что есть на самом деле, предстает (к сожалению, в последнее время поэты потеряли искусство наводить на нас священный ужас перед реальностью) через некое потрясение. То есть поэт должен быть достаточно взволнован или достаточно потрясен, чтобы увидеть реальность, - скажем, реальность образа матери в романе Пруста. Ведь в действительности мы своих матерей убиваем. Но именно потому, что мы никогда не можем достаточно взволноваться, мы этого не видим. Но иногда поэты рисуют страшные фигуры, которые разбивают нашу неспособность волноваться, и мы видим реальность. При этом я хочу сказать, что задача поэта не в том, чтобы взволновать нас, а в том, чтобы мы увидели то, что есть на самом деле, - наше действительное положение, или то, что мы действительно делаем.

В качестве настройки, камертона я хотел бы привести еще одну цитату из Пруста. 'Какой милый закон природы, согласно которому мы живем всегда в совершеннейшем невежестве относительно того, что любим '. У него часто повторяется такой образ: как бы любящий находится по одну сторону стеклянной перегородки, как в аквариуме, стенкой которого он отгорожен от мира, и у него - один мир, он видит вещи в аквариуме. Он нас не видит. Он видит вещи своими глазами, и они для него бесконечны. Ведь поле нашего глаза бесконечно, и в этом поле мы видим то, что видит глаз. Но представьте стенку аквариума, в которой бесконечно отражается вода самого аквариума, - рыба не видит стенки, она бесконечно видит только воду. Потому что если бы она увидела стенку, то увидела бы и то, что она - в аквариуме. А она не видит, что находится в аквариуме. (Я сейчас перелагаю образы Пруста, связываю их, они появляются в разных местах романа.) И для нее этот мир - единственный. А реальность врывается в аквариум или в мир рыбы, или в мир влюбленного, подобно тому как в реальном, действительном аквариуме появляется рука человека и вынимает рыбу из воды, которая ей казалась единственной и бесконечной. Куда бы она ни посмотрела - везде была вода, а тут вдруг - рука появилась и вынула ее из аквариума. Так вот, для Пруста существует ситуация этих стеклянных перегородок, которые являются непроходимыми. То есть то, что по эту сторону стекла, невидимо и оттуда тоже, и только какие-то события, называемые реальностью, могут переносить события из одного мира в другой. Например, барон Шарлю, очень яркая фигура, жил подобно рыбе. Я сказал, что вода отражается в стекле бесконечно, тогда как рядом в тени рыбовод, pisciculteur, наблюдает за ее шевелением, - а для Шарлю таким рыбоводом была мадам Вердюрен, хозяйка салона, который он посещал. В этом салоне Шарлю представлял аристократический мир; ему казалось совершенно естественным, что все посетители салона знают, что он представитель одной из самых древнейших аристократических фамилий Франции. А видели его там совершенно иначе, и Пруст говорит, что он был бы так же потрясен, узнав, как он выглядит в глазах других, как мы бываем потрясены, когда по какой-то случайной причине спускаемся по черной лестнице к выходу и видим надписи, оставленные слугами о нас самих. (Потому что слуг мы видим в своем мире.) ' И более того, - замечает Пруст, - народы в той мере, в какой они являются коллекцией индивидов (то есть общества есть коллекции индивидов, и законы индивидов, следовательно, являются также, но только в другом масштабе, и общими законами; одна из важных мыслей Пруста уже такого социологического, или политического, если угодно, характера), дают более обширные примеры - но идентичные тем, которые даются индивидами, - этой глубокой и приводящей в замешательство слепоты'.

<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>
Борьба с вредителями | 


Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных