Ключ к загадкам мира 6 страница

И мы могли бы рассказать ему очень много ново­го, неожиданного и поразительного о явлениях его мира, — если бы оно могло слушать нас и могло понимать нас.

Прежде всего, мы могли бы сказать ему, что то, что оно считает явлениями, например углы или кривые, есть свойства высших тел, что другие «явления» его мира не есть явления, а только час­ти или «разрезы» явлений, что то, что оно называ­ет «телами», есть только разрезы тел — и многое другое кроме этого.

Мы могли бы сказать ему, что с обеих сторон его плоскости, (то есть его пространства или его эфира) лежит бесконечное пространство (которое плоское существо называет временем). И что в этом про­странстве лежат причины всех его «явлений» и сами явления, как прошедшие, так и будущие, — и мы могли бы прибавить еще, что сами «явления» не есть нечто случающееся и перестающее быть, а только комбинации свойств высших тел.

При этом нам было бы очень трудно что-нибудь объяснить плоскому существу. А ему было бы очень трудно понять нас. И прежде всего это было бы трудно потому, что у него не было бы понятий, соответствующих нашим понятиям. Не было бы нужных «слов».

Например, разрез — это было бы для него совер­шенно новое и непонятное слово. Затем угол — опять непонятное слово. Центр — еще более непо­нятное. Третий перпендикуляр — нечто непости­жимое, лежащее вне геометрии.

Неправильность его представлений о времени плоскому существу понять было бы труднее всего. Оно никак не могло бы себе представить, что то, что прошло, и то, что будет, существует одновременно на плоскостях, перпендикулярных к его плоскости. И никак не могло бы себе представить, что прошед­шее тождественно с будущим, потому что явления приходят с обеих сторон и в обе стороны уходят.

Но труднее всего двумерному существу было бы понять то, что «время» заключает в себе две идеи: идею пространства и идею движения по этому про­странству.

Мыуже сказали, что то, что двумерное суще­ство, живущее на плоскости, будет называть дви­жением, для нас будет иметь совершенно другой вид.

В книге «The Fourth Dimension» под заголовком «Первая глава в истории четырехмерного простран­ства» Хинтон пишет:

«Парменид и азиатские мыслители, к которым он очень близок, излагали теорию существования, со­вершенно согласную с возможным отношением между высшим и низшим пространством. Эта тео­рия во все века обладала большой притягательной силой для чистого интеллекта, и она представляет собой естественный способ мышления тех людей, которые воздерживаются от проектирования на при­роду под маской причинности своей собственной воли (volition).

Согласно Пармениду из элеатической школы, все есть единое, неподвижное и неизменное. Постоянное среди переходного — та опора для мысли, та твердая почва для чувства, от открытия которой зависит вся наша жизнь, — не фантом; это среди обмана образ истинного существа, вечного, неподвижного, единого. Так говорит Парменид.

Но как объяснить бегущие сцены, вечные переме­ны вещей?

Иллюзия, отвечает Парменид. И, проводя разли­чие между истиной и заблуждением, он говорит об истинной доктрине единого — и о ложном представ­лении меняющегося мира. И он интересен не только задачей, которую разбирает, но и своей манерой ее исследования.

Ум не может представить себе более восхититель­ной интеллектуальной картины, чем та, которую ри­сует Парменид, указывающий на единое, истинное, неизменное — и, однако, в то же время готовый об­суждать все виды ложных мнений...

Истинное мнение он поддерживал, идя путем отри­цания и указания противоречий в идеях перемены и движения. Чтобы выразить его идею тяжеловесным современным образом, мы должны сказать, что дви­жение не реально, а феноменально.

Попробуем представить себе его учение.

Представим себе поверхность тихой воды, в кото­рую опускаем палку в наклонном положении, движением вертикальным сверху вниз. Пускай 1, 2, 3 на рисунке 1-м будут тремя последовательными положе­ниями палки. А, В, С будут три последовательных положения пункта встречи палки с поверхностью воды. При опускании палки вниз этот пункт встречи будет двигаться от А к В и С.

Предположим теперь, что вся вода исчезла, кро­ме тонкой пленки на поверхности. Палка, опуска­ясь, будет прорывать пленку. Но если мы предполо­жим, что пленка обладает свойством пленки мыль­ного пузыря закрываться вокруг проникающего че­рез нее предмета, тогда при вертикальном движении палки сверху вниз, прорыв пленки будет двигаться от А к С.

Если мы пропустим спиральчерез пленку, их пе­ресечение даст точку, двигающуюся по кругу, показанному пунктиром на рисунке 2-м.

Для плоского существа такая двигающаяся по кру­гу точка на его плоскости будет, вероятно, космическим явлением вроде движения планеты по орбите.

Если мы предположим, что спираль неподвижна, а пленка непрерывно движется вверх, то круговое движение точки будет идти, пока не остановится это дви­жение.

Если вместо одной спирали мы возьмем сложное построение из спиралей, наклонных и прямых, лома­ных и кривых линий — то при движении пленки вверх на ней получается целый мир движущихся то­чек, движения которых плоскому существу будут ка­заться самостоятельными.

Разумеется, плоское существо будет объяснять эти движения как зависящие одно от другого, и ему даже в голову не придет фиктивность этого движения и зависимость его от спиралей и других линий, лежа­щих вне его пространства».

Возвращаясь к плоскому существу и к его пред­ставлению о мире и разбирая его отношение к трех­мерному миру, мы видим, что двумерному и плос­кому существу будет очень трудно понять всю сложность явлений нашего мира, как она является для нас. Оно (плоское существо) привыкло пред­ставлять себе мир чересчур простым.

Принимая разрезы тела за тела, плоское суще­ство будет сравнивать их только в отношении дли­ны и большей или меньшей кривизны, то есть для него более или менее быстрого движения. Разли­чий, существующих между вещами в нашем мире, для него быть не могло бы.

Функции предметов нашего мира были бы совер­шенно недоступны его пониманию, непостижимы, «сверхъестественны».

Представим себе, что на плоскость двумерного существа положена монета и поставлен огарок све­чи одного диаметра с монетой. Для плоского суще­ства это будут два равных круга, то есть две движу­щиеся линии абсолютно тождественные, никако­го различия между ними он никогда не найдет. Функции монеты и свечи в нашем мире — это для него совершенно terra incognita. Если мы только попробуем представить себе, какую огромную эво­люцию должно проделать плоское существо, чтобы понять функции монеты и свечи и различие этих функций, — мы поймем, что разделяет плоский мир от трехмерного. Разделяет, прежде всего, пол­нейшая невозможность даже представить на плос­кости что-нибудь похожее на трехмерный мир с разнообразием его функций.

Свойства явлений плоского мира будут крайне однообразны, они будут различаться порядком по­явлений, длительностью, периодичностью. Тела и предметы этого мира будут плоски и однообразны, как тени, то есть как тени совершенно разных предметов, которые нам представляются одинако­выми. Даже если бы плоское существо своим созна­нием вступило в общение с нашим сознанием, то оно все-таки не было бы в состоянии понять все разнообразие и богатство явлений нашего мира и разнообразие функций наших предметов.

Плоские существа не были бы в состоянии усво­ить себе самых обыкновенных для нас понятий.

Для них было бы очень трудно понять, что явле­ния одинаковые для них, на самом деле разные — и что, с другой стороны, явления совершенно от­дельные для них на самом деле части одного боль­шого явления и даже одного предмета или одного существа.

Это последнее будет одно из самых трудных ве­щей для понимания плоского существа. Если мы предположим, что наше плоское существо живет нагоризонтальной плоскости, пересекающей вершину дерева параллельно земле, то для этого существа разрезы ветвей будут представляться совершенно отдельными явлениями или предметами. Идея де­рева и его ветвей никогда не может представиться его воображению.

Вообще понимание даже самых основных и про­стых вещей нашего мира будет бесконечно долгим и трудным для плоского существа.

Оно должно совершенно перестроить свои пред­ставления о пространстве и времени. Это должно быть первым шагом. Пока это не сделано, нет ниче­го. Пока всю нашу Вселенную плоское существо представляет во времени, то есть относит ко време­ни все, лежащее по сторонам его плоскости, оно никогда ничего не поймет. Чтобы начать посгигать «третье измерение», двумерное существо, живущее на плоскости, должно представить себе простран­ственно свои временные понятия, то есть перенес­ти свое время в пространство.

Чтобы получить только искру правильного пред­ставления о нашем мире, оно должно будет совер­шенно перестроить все свои идеи о мире, — пере­оценить все ценности, пересмотреть все понятия, объединяющие понятия разъединить, разъединяю­щие соединить и, главное, создать бесконечно мно­го новых.

Если мы поставим на плоскость двумерного су­щества пять пальцев нашей руки, то это будет для него пять отдельных явлений.

Попробуем представить себе мысленно, какую огромную умственную эволюцию должно проделать плоское существо, чтобы понять, что пять отдель­ных явлений на его плоскости — это концы паль­цев руки большого, деятельного и разумного суще­ства — человека.

Если мы ясно представим себе всю трудность на­рисовать всего человека, со всем богатством его жизненных функций и психической и духовной жизни, по одному только отпечатку его пальцев, то мы поймем трудность постигнуть трехмерный мир для плоского существа.

Разобрать подробно шаг за шагом, как плоское существо переходило бы к пониманию нашего мира, лежащего для него в области таинственного третьего измерения, то есть частью в прошедшем, частью в будущем, — было бы в высшей степени интересно... но, может быть, совершенно не нужно. Чтобы постигнуть мир трех измерений, плоское су­щество прежде всего должно перестать быть дву­мерным — то есть должно само стать трехмерным, или, иначе говоря, должно почувствовать интересы жизни в трехмерном пространстве. Почувствовав интересы этой жизни, оно уже этим самым отойдет от своей плоскости и никогда не будет в состоянии на нее вернуться. Все больше и больше входя в круг бывших для него раньше совершенно непостижимыми идей и понятий, оно уже станет не дву­мерным существом, а трехмерным.

ГЛАВА VII

Невозможность математического определения изме­рений. Почему математика не чувствует измерений? Полная условность изображения измерений степеня­ми. Возможность представить себе все степени на линии. Кант и Лобачевский. Различие неэвклидовой геометрии и метагеометрии. Где должны мы искать объяснения трехмерности мира, если верны идеи Канта? Не заключаются ли условия трехмерности мира в нашем воспринимательном аппарате, в нашей психике?

Разобрав теперь «отношения, которые несет в себе самом наше пространство», мы должны вер­нуться к вопросу о том, что же в действительнос­ти представляют собой измерения пространства? И почему их три?

Самым странным для нас должно представлять­ся то, что мы не можем определить трехмерность математически.

Мы плохо сознаем это, и это кажется парадок­сом, потому что мы все время говорим об измере­нии пространства, но это факт. Математика не чув­ствует протяжений пространства.

Возникает вопрос, как может такое тонкое ору­дие анализа, как математика, не чувствовать изме­рений, если они представляют собой какие-то ре­альные свойства пространства.

Говоря о математике, мы прежде всего должны признать, как основную предпосылку, что всякому математическому выражению соответствует отношение каких-то реальностей.

Если этого нет, если это не верно — то нет матема­тики. Это ее главная сущность, главное содержание. Выражать отношения, вот задача математики. Но отношения должны быть между чем-нибудь. Вместо алгебраических а, b и с всегда должно быть можно подставить какую-нибудь реальность. Это азбука всей математики. А, b и c — это кредитные билеты, они могут быть настоящими, и могут быть фальши­выми, если за ними нет никакой реальности.

«Измерения» играют здесь очень странную роль. Если мы изобразим их алгебраическими знаками а, b и с, то они будут иметь характер фальшивых кре­дитных билетов. Эти а, b и с нельзя заменить ника­кими реальными величинами, которые выражали бы отношения измерений.

Обыкновенно изображают измерения степенями, первой, второй и третьей, то есть если линию назы­вают а, то квадрат, стороны которого равны этой линии, называют а², и куб, стороны которого рав­ны этому квадрату, называют а³.

Это, между прочим, дало основание Хинтону строить теорию тессарактов, тел четырех измере­ний, а⁴. Но это чистая беллетристика. Прежде всего потому, что изображение «измерений» степенями совершенно условно. Все степени можно изобразить на линии. Возьмем отрезок а, равный пяти милли­метрам, — тогда отрезок в 25 миллиметров будет его квадратом, то есть а²; а отрезок в 125 милли­метров будет кубом, то есть а³.

Как же понять, что математика не чувствует из­мерений, — то есть что математическинельзя вы­разить разницу между измерениями?

Это можно понять и объяснить только одним — именно, что этой разницы не существует.

И действительно, мы знаем, что все измерения в сущности тождественны, то есть каждое из трех из­мерений можно по очереди рассматривать, как пер­вое, как второе, как третье и наоборот. Это уже ясно доказывает, что измерения не есть математи­ческие величины. Все реальные свойства вещи мо­гут быть выражены математически в виде величин, то есть числами, показывающими отношение этих свойств к другим свойствам.

Но математика в вопросе об измерениях видит как будто больше нас или дальше нас, через какие-то грани, которые останавливают нас, но не стесня­ют ее, — и видит, что нашим понятиям измерений не соответствуют никакие реальности.

Если бы три измерения соответствовали дей­ствительно трем степеням, то мы имели бы пра­во сказать, что только три степени относятся к геометрии, а все остальные отношения высших степеней, начиная с четвертой, лежат за геомет­рией.

Но у нас нет даже этого. Изображение измере­ний степенями совершенно условно.

Вернее сказать — геометрия с точки зрения ма­тематики есть искусственное построение для разре­шения задач на условных данных, выведенных, вероятно, из свойств нашей психики.

Систему исследования «высшего пространства» Хинтон называет метагеометрией, и он связывает с метагеометрией имена Лобачевского, Гаусса и дру­гих исследователей неэвклидовой геометрии.

Мы должны рассмотреть, в каком отношении к затронутым нами вопросам находятся теории этих ученых.

Хинтон выводит свои идеи из Канта и Лобачевс­кого.

Другие, наоборот, противопоставляют идеи Кан­та идеям Лобачевского. Так, Роберто Бонола в «Не­эвклидовой геометрии» говорит, что воззрениеЛобачевского на пространство противоположно кантовскому. Он говорит:

Учение Канта рассматривает пространство как не­которую форму субъективного созерцания, необходи­мо предшествующую всякому опыту; учение Лобачев­ского, примыкающее скорее к сенсуализму и обычно­му эмпиризму, возвращает геометрию в область опыт­ных наук*.

Какой же взгляд правилен и в каком отношении стоят идеи Лобачевского к нашей проблеме? Вернее всего будет сказать: ни в каком отношении. Неэвк­лидова геометрия не есть метагеометрия, и неэвк­лидова геометрия стоит к метагеометрии в таком же отношении, как Эвклидова геометрия.

Результаты всей неэвклидовой геометрии, под­вергшей переоценке основные аксиомы Эвклида и нашедшей свое наиболее полное выражение в рабо­тах Больяйя, Гаусса и Лобачевского, выражается в формуле: Аксиомы данной геометрии выражают свойства данного пространства.

Так, геометрия на плоскости принимаетвсе три аксиомы Эвклида, то есть:

1) прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками;

2) каждую фигуру можно переносить на другое место, не нарушая ее свойств;

3) параллельные линии не встречаются. (Эта последняя аксиома обыкновенно выражает­ся по Эвклиду иначе).

В геометрии на сфере или на вогнутой поверхно­сти верны только две первые аксиомы, так как ме­ридианы параллельные у экватора у полюсов уже встречаются. Причем в геометрии на сфере сумма трех углов треугольника более двух прямых, а в

* Роберто Бонола. Неэвклидова геометрия. СПб ., 1910, с. 77.

геометрии на вогнутой поверхности — меньше двух прямых.

В геометрии на поверхности с неправильной кривизной верна только первая аксиома, вторая — о переносе фигур, уже невозможна, так как фигу­ра, взятая в одном месте неправильной поверхнос­ти, может измениться при переносе на другое мес­то. И сумма углов треугольника может быть и больше, и меньше двух прямых.

Таким образом, аксиомы выражают различие свойств различного рода поверхностей. Геометри­ческая аксиома есть закон данной поверхности.

Но что такое поверхность?

Заслуга Лобачевского в том, что он находил не­обходимым пересмотреть основные понятия геомет­рии. Но он никогда не шел так далеко, чтобы пере­оценить эти понятия с точки зрения Канта. В то же время он ни в каком случае не возражал против Канта. Поверхность в уме Лобачевского как гео­метра, была только средством обобщения некото­рых свойств, в которых строилась та или другая геометрическая система, или обобщением свойств данных линий. О реальности или нереальности по­верхности он, вероятно, совсем не думал.

Таким образом, с одной стороны, совершенно не прав Бонола, который приписывает Лобачевскому воззрения, противоположные кантовским, и бли­зость к «сенсуализму» и «обычному эмпиризму», — а с другой стороны, можно думать, что Хинтон со­вершенно субъективно приписывает Гауссу и Лоба­чевскому, что они открыли новую эру в философии.

Неэвклидова геометрия, в том числе и геометрия Лобачевского, не имеет никакого отношения к метагеометрии.

Лобачевский не выходит из сферы трех измере­ний.

Метагеометрия рассматривает сферу трех изме­рений как разрез высшего пространства. Из математиков ближе всех к этой идее стоял Риман, по­нимавший отношение времени к пространству.

Точка трехмерного пространства есть разрез ме-тагеометрической линии. Линии, которые рассмат­ривает метагеометрия, нельзя обобщить ни в какой поверхности. Это последнее, может быть, самое важное для определения различия геометрии (эвк­лидовой и неэвклидовой) и метагеометрии. Метаге-ометрические линии нельзя рассматривать как рас­стояние между точками в нашем пространстве. И нельзя представить себе образующими какие-либо фигуры в нашем пространстве.

Рассмотрение возможных свойств линий, лежа­щих вне нашего пространства, их углов и отноше­ний этих линий и углов к линиям, углам, поверх­ностям и телам нашей геометрии и составляет предмет метагеометрии.

Исследователи неэвклидовой геометрии не мог­ли решиться отойти от поверхности. В этом есть что-то прямо трагическое. Посмотрите, какие по­верхности придумывал Лобачевский при своих ис­следованиях 11-го постулата Эвклида (о парал­лельных линиях, то есть собственно об углах, об­разуемых линией, пересекающей две параллель­ные) — одна из его поверхностей похожа на поверхность лопастей вентилятора*, другая на поверхность воронки. Но отойти от поверхности совсем, бросить ее раз и навсегда, представить себе, что линия может быть не на поверхности, то есть что ряд линий параллельных или близких к параллельным не может быть обобщен ни в ка­кой поверхности и даже вообще в трехмерном про­странстве, — он не мог решиться. И поэтому — и он и очень многие другие геометры, создавая неэв-клидову геометрию, не могли выйти из трехмерно­го мира.

* Роберто Бонола. Неэвклидова геометрия, с. 112, 113.

Механика признает линию во времени, то есть такую линию, какую никак нельзя представить себе на поверхности или как расстояние между дву­мя точками пространства, — эта линия берется в расчет при вычислении машин. Но геометрия ни­когда не касалась этой линии и имела дело всегда только с ее разрезами.

Теперь мы должны вернуться к вопросу: что такое пространство? — и посмотреть, ответили ли мы на этот вопрос.

Ответом было бы точное определение и объясне­ние трехмерности пространства.

Этого мы сделать не могли. Трехмерность про­странства осталась для нас такой же загадочной и непонятной, как прежде. По отношению к ней мы должны сделать одно из двух:

или принять ее как данное и прибавить это дан­ное к тем двум данным, которые мы установили вначале;

или признать неправильность нашего метода рас­суждения и попробовать другой метод.

Вообще говоря, исходя из принятых нами двух основных данных мира и сознания, мы должны установить, свойством чего является трехмерное пространство, свойством мира или свойством на­шего познания мира.

Начав с Канта, который утверждает, что про­странство есть свойство восприятия мира нашим сознанием, мы дальше уклонились от этой идеи и рассматривали пространство как свойство мира.

Мы допустили вместе с Хинтоном, что наше пространство в самом себе несет условия, которые позволяют нам установить его отношения к выс­шему пространству, и на основании этого предпо­ложения построили целый ряд аналогий, кое-что выяснивших для нас в вопросах пространства и времени иих взаимных отношений, но, как мы уже заметили, ничего не разъяснивших относи­тельно главного вопроса о причинах трехмернос­ти пространства.

Метод аналогий вообще довольно мучительная вещь. Вы ходите с ним по замкнутому кругу. Он помогает уяснить некоторые вещи и отношения ве­щей, но в сущности никогда и ни на что не дает прямого ответа. После долгих и многочисленных попыток разобраться в сложных вопросах при по­мощи аналогий, вы чувствуете тщетность всех ва­ших усилий, чувствуете, что с этими аналогиями ходите вдоль стены, — и тогда вы начинаете испы­тывать прямо ненависть и отвращение к аналогиям и искать прямого пути, непосредственно ведущего туда, куда вам нужно.

Если мы хотим идти прямым путем, не уклоня­ясь от него, мы должны строго держаться основных положений Канта. Если же мы с точки зрения этих положений формулируем приведенную выше мысль Хинтона, то получится следующее: мы в себе самих несем условия нашего пространства и поэтому в себе же должны найти условия, которые позволили бы нам установить отношения нашего пространства к высшему.

Иначе говоря, мы должны в нашей психике, в нашем воспринимательном аппарате найти условия трехмерности мира — и там же найти условия воз­можности мира высших измерений.

Поставив себе такую задачу, мы становимся на совершенно прямой путь и должны будем получить ответ на наш вопрос: что такое пространство и его трехмерность?

Каким образом можем мы подойти к решению этой задачи?

Совершенно ясно, что путем изучения нашего сознания и его свойств. Мы освободимся от всяких аналогий и станем на правильный и прямой путь к решению основного вопроса об объективности или субъективности пространства, если решим рассмот­реть психические формы, в которых нами познает­ся мир, — и посмотреть нет ли соответствия между ними и трехмерной протяженностью мира. То есть не вытекает ли из известных нам свойств нашей психики это представление трехмерной протяжен­ности мира с его свойствами.

ГЛАВА VIII

Наш воспринимательный аппарат. Ощущение. Пред­ставление. Понятие. Слова и речь. Искусство как язык будущего. В какой мере трехмерность мира за­висит от свойств нашего воспринимательного аппара­та? Что могло бы доказать эту зависимость? Где мы можем найти реальное подтверждение этой зависи­мости? Психика животных. В чем ее отличие от чело­веческой? Рефлекс. Раздражаемость клетки. Ин­стинкт. Приятное и неприятное. Эмоциональное мыш­ление. Отсутствие понятий. Язык животных. Логика животных. Разные уровни психики животных. Гусь, кошка, собака и обезьяна.

Для того чтобы точно выяснить отношение наше­го «я» к внешнему миру и определить, что в на­шем восприятии мира принадлежит миру и что принадлежит нам самим, мы должны обратиться к элементарной психологии и рассмотреть механизм нашего воспринимательного аппарата.

Основной единицей нашего восприятия является ощущение. Ощущение есть элементарная перемена в состоянии сознания, производимая, как нам ка­жется, какой-нибудь переменой в состоянии внеш­него мира по отношению к нашему сознанию или переменой в состоянии нашего сознания по отноше­нию к внешнему миру. Физическое тело является здесь частью внешнего мира. Так нас учит физика и психофизика. Мы не будемздесь входить в рас­смотрение правильности или неправильности пост­роений этих наук. Для нас достаточно определить ощущение как элементарную переменную в состо­янии сознания, как элемент, то есть основную величину этой перемены. Испытывая ощущение, мы предполагаем, что оно является, так сказать, отра­жением каких-то изменений во внешнем мире.

Испытанные ощущения оставляют известный след в нашей памяти. Накопляясь, воспоминания ощущений начинают сливаться в сознании в груп­пы по сходству, ассоциироваться, слагаться, про­тивополагаться; ощущения, испытываемые обык­новенно в близкой связи одно с другим, будут воз­никать в памяти в такой же связи. И постепенно из воспоминаний ощущений образуются представ­ления. Представления — это, так сказать, группо­вые воспоминания ощущений. При образовании представлений ощущения группируются по двум ясно выраженным направлениям. Первое направ­ление по характеру ощущений, — так, ощущения желтого цвета будут соединяться с ощущением желтого цвета, ощущения кислого вкуса с ощуще­нием кислого вкуса; и второе — по времени полу­чения ощущений. Когда в одну группу, образую­щую одно представление, входят разнообразные ощущения, испытанные одновременно, тогда вос­поминание определенной группы ощущений при­писывается общей причине. «Общая причина» проектируется во внешний мир как объект, при­чем предполагается, что данное представление от­ражает в себе реальные свойства этого объекта. Такое групповое воспоминание есть представле­ние ^ например представление дерева — этого дере­ва. В группу входит зеленый цвет листьев, их за­пах, тень, шум ветра в ветвях и пр. и пр. Все это, вместе взятое, образует как бы фокус лучей, иду­щихиз сознания, постепенно наводимый на внешний объект, иногда плохо, иногда хорошо совпа­дая с ним.

В дальнейшем усложнении психической жизни с воспоминаниями представлений происходит то же самое, что с воспоминаниями ощущений. Накопля­ясь, воспоминания представлений или «образы представления» ассоциируются по самым разнооб­разным линиям, слагаются, противополагаются, образуют группы и в конце концов дают понятия.

Так, из различных, испытанных в разное время (в группах) ощущений у ребенка возникает пред­ставление дерева (этого дерева), а затем из образов представления разных деревьев образуется понятие дерева, то есть не этого дерева, а дерева вообще.

Образование понятий ведет за собой образование слов и появление речи.

Начало речи может явиться на самой низкой сту­пени психической жизни, в период жизни ощуще­ниями, и уже значительно усложниться в период жизни представлениями. Но, пока нет понятий, это не будет речь в настоящем значении этого слова.

На низших ступенях психической жизни извест­ные ощущения могут выражаться известными зву­ками. Таким образом можно передавать общие впе­чатления страха, гнева, удовольствия. Эти звуки могут служить сигналами об опасности, призыв­ным криком, просьбой, угрозой и т. п.

Но много сказать ими нельзя. Если слова или звуки выражают представления, как у детей, то это значит, что данный звук или данное слово обознача­ет только этот данный предмет. Для каждого ново­го подобного предмета должен быть другой новый звук или новое слово. Если говорящий обозначает одним и тем же звуком или словом разные предме­ты, то это значит, что или, по его мнению, это все один и тот же предмет, или он называет одинаково заведомо разные предметы. В обоих случаях его понять очень трудно. И такая речь не может служить образцом ясной речи. Например, если известным словом или звуком ребенок назовет дерево, имея в виду только это дерево, и совершенно не зная дру­гих деревьев, то новое дерево, которое он увидит, он назовет другим словом или будет думать, что это то же самое дерево. Речь, в которой «слова» соответ­ствуют представлениям, состоит как бы из собствен­ных имен, нарицательных имен в ней нет; при этом не только существительные, но и глаголы, и прила­гательные, и наречия тоже имеют в ней характер «собственных имен», то есть приложимых только к данному действию, данному качеству, к данному свойству. Появление слов общего значения в речи означает появление понятий в сознании.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: