Разрушающее и созидающее в смехе (смех в истории)

Смех — взрывчато-критичен. Но в его критическом пафосе нет мефистофельского, всеобщего, слепо-беспощад-

ного отрицания, разрушения. Истинное остроумие чело­вечно и зиждется не на философии вселенского нигилиз­ма, а на эстетических идеалах, во имя которых и ведется критика. Поэтому смех — критическая сила, столь же отрицающая, сокрушающая, сколь и утверждающая, сози­дающая. Смех стремится разрушить существующий не­справедливый мир и создать новый, идеальный. Жизнеут­верждающий, радостный, веселый аспект комического имеет историческую, мировоззренческую и эстетическую значимость.

В древнейшем искусстве существовали смеховые куль­ты, бранно-пародийные образы божеств. Ритуальный смех первобытной общины включал в себя и отрицающие, и жизнеутверждающие начала, он был устремлен и к разру­шению несовершенного мира, и к его возрождению на но­вой основе.

Смех живет по формуле всесокрушения и всетворения. Эта творческая жизнетворящая сила смеха была подмече­на людьми очень давно. В древнеегипетском папирусе, хранящемся в Лейдене, божественному смеху отводится роль создателя мира: «Когда бог смеялся, родились семь богов, управляющих миром... Когда он разразился сме­хом, появился свет... Он разразился смехом во второй раз — появились воды...» Наконец, при седьмом взрыве смеха родилась душа (см.: Reinach. 1908. Р. 112—113). В фаллических празднествах египтян, судя по описаниям Геродота, чествовались зиждительные, созидательные силы природы, торжествовало плотское начало человека, буше­вал смех, разворачивались комические перевоплощения.

Для древних греков смех был тоже жизнетворцем, радостной, веселой народной стихией. У истоков комизма обнажаются его сущностные свойства. В дни празднеств в честь Диониса обычные представления о благопристойно­сти временно теряли силу и устанавливалась атмосфера полной раскованности. Возникал условный мир безудерж­ного веселья, насмешки, откровенного слова и действия. Это было чествование созидательных сил природы, торжество плотского начала в человеке. Смех здесь способствовал ос­новной цели обряда — победе производительных сил жиз­ни; в смехе и сквернословии видели жизнетворящую силу.

Обряд Диониса отмечался праздничным деревенским шествием, осененным изображением фаллоса. Такая фал­лическая процессия воссоздана во всем своем радостном буйстве в комедии Аристофана «Ахарняне», где изобра­жается, как аттический крестьянин Дикеополь организу­ет шествие, празднуя сельские дионисии:

Фалл приподнять прошу повыше Ксанфия, Поставь корзину, дочь, приступим к таинству... Вот так, прекрасно. Дионис, владыка наш, Хочу, чтобы любезно приношение Ты принял от меня и от семьи моей...

Дикеополь затягивает «фаллическую песнь», в кото­рой выражается радость по поводу заключения мира, что позволяет предаваться любовным утехам. Он обращается к богу фалла Фалесу:

Тебе молюсь, вернувшись в дом.

Мир заключил я для себя.

Довольно горя, хватит битв...

Во много раз приятнее, Фалес, Фалес,

Застать в лесу за кражею валежника

Рабыню молодую... схватить ее, поднять ее

И повалить на землю...

Разгульный смех в честь бога Диониса был синкрети­чен. В нем в свернутом виде содержались свойства, кото­рые позже разовьются в откровенное, не стесняющееся в выражениях, чувственное карнавальное веселье Рабле, и те свойства, которые скажутся в остром сарказме Свифта и в едкой сатире Щедрина.

По старинному обычаю, обиженные в деревнях ходили ночью по улицам и рассказывали крестьянам, что здесь живет тот, который совершает неблаговидные поступки. Днем соседи повторяли слышанное, и это для виновного было позорно (см.: История греческой литературы. 1946. С. 428). Особенности смеха «комоса», видимо, переняли и первые комедийные поэты, о которых известно так мало. Древнейший комедиограф Миль известен лишь тем, что о нем жила поговорка «Миль слышит все», из которой ис­следователи делают резонное заключение, что «он пред-

авлял на сцене обыденные промахи своих сограждан» ПМагаффи- 1882. С. 368). Во время дионисии разыгрыва­лись мимические сценки, шло простейшее, почти бесфа­бульное действие насмешливого характера — зарождались начала комедии как драматургического жанра. В ходе этого фаллического шествия отпускались шутки и бран­ные слова в адрес отдельных граждан. Этот фольклорный способ общественного порицания был и средством выхо­да народного жизнелюбивого смеха, и средством личной и общественной полемики.

Европейская комедия в своих истоках восходит к куль­ту греческого бога Диониса. Исследователи ведут этимо­логию слова «комедия» от греческих слов «комос» и «одэ», в соединении означающих «песня комоса» («комос» — ватага гуляк, процессия пирующих, толпа ряженых на сель­ском празднике в честь Диониса). Правда, Аристотель ссы­лается на мнение дорийцев, утверждающих, что комичес­кие актеры получили свое название не от слова «кутить», а от «блуждать по деревням» (их с позором выгоняли из города). На основе фаллических песен мегарцы создали первую комедию, полную грубых ругательств и скабрезно­стей, известную лишь по нелестным отзывам о ней атти­ческих комедиографов (прежде всего Аристофана). Неза­висимо от того или иного происхождения слова «коме­дия», ясно: веселое, радостное, брызжущее жизнью, ничем не стесненное, не знающее никаких нравственных ограни­чений и запретов начало, содержащее и критикующие мотивы, находилось у истоков комедии.

У истоков смеха обнажается его природа: смех «комоса» способствовал «основной цели обряда — обеспечению побе­ды производительных сил жизни: в смехе и сквернословии видели жизнетворящую силу» (Тройский. 1951. С. 164).

Римские сатурналии так же отрешали народ на время празднеств от официальной идеологии и возвращали его к легендарному «золотому веку», в царство безудержного веселья. Народный смех, утверждающий радость бытия, оттеняя официальное мировосприятие, звучал в Риме в Ритуалах, сочетавших одновременно и прославление, и ос­меяние победителя, оплакивание, возвеличение и осмея­ние покойника.

В Средние века народный смех, противостоящий стро­гой идеологии церкви, звучал на карнавалах, в комедий­ных действах и процессиях, на праздниках «дураков», «ос­лов», в пародийных произведениях, в стихии фривольно-площадной речи, в остротах и выходках шутов, в быту, на пирушках, с их «бобовыми» королями и королевами. Ко­медийно-праздничная, неофициальная жизнь общества — карнавал — несет и выражает народную смеховую куль­туру, воплощающую в себе идею вселенского обновления. Радостное обновление — важный принцип эстетики комического. Смех не только казнит несовершенство мира, но и, омыв мир свежей эмоциональной волной радости, преображает и обновляет его. В карнавале полно прояв­ляет себя и отрицающая и утверждающая сила смеха. Народное празднично-смеховое мировосприятие воспол­няло удручающую серьезность и односторонность офици­альной идеологии. Бахтин писал: «...карнавал не знает разделения на исполнителей и зрителей. Карнавал не со­зерцают — в нем живут, и живут все, потому что по идее своей он всенароден. Пока карнавал совершается, ни для кого нет другой жизни, кроме карнавальной. От него не- * куда уйти, ибо карнавал не знает пространственных гра-; ниц. Во время карнавала можно жить только по его зако-^: нам, то есть по законам карнавальной свободы. Карнавал носит вселенский характер, это особое состояние всего мира, его возрождение и обновление, которому все причастны» (Бахтин. 1964. С. 10).

Эпоха Возрождения прокламировала: человек — мера всех вещей. Полная физической и духовной силы, брыз­жущая умом и чувственностью человеческая природа рас­крепощается в жизнерадостном смехе Рабле. А все, что не соответствует этой мере, заслуживает у Рабле осмеяния, например, схоластика — этот идейный оплот старого мира. Воспитание Гаргантюа схоластами изображается в паро­дийно-сатирическом ключе. Схоласты заставляют учени­ка бессмысленно зубрить тексты, и он ничему не может научиться. Столь же пародийно изображает Рабле пери­петии государственности. Пикрошоль идет войной на доб­рого и беззаботного короля Грангузье, у которого не ока­зывается даже войска для сопротивления. Пришлось вы-

1вать Гаргантюа, который защищает государство и по­могает победить Пикрошоля.

«Гаргантюа и Пантагрюэль» не сатирическое произве-

е. Смех Рабле синкретический, и сатира лишь один

его оттенков. У Рабле исходная точка отношения к

„У __ человек как мера всех вещей, утверждаемый в

веселом, брызжущем жизнью смехе. Смех Рабле озорной, фривольный и грубоватый, дерзкий и жизнерадостно-праз­дничный, карнавальный. Этот смех отрицает и утвержда­ет, казнит и воскрешает, хоронит и возрождает. Карна­вальный смех универсален, то есть направлен на все и вся (в том числе и на самих смеющихся): весь мир предстает в своем смеховом аспекте, в своей веселой относительно­сти. Во всенародности карнавального смеха, воплощаемо­го в творчестве Рабле, наиболее полно проявляется кол­лективистский принцип эстетики комического.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: