Вичи, социальной идентичности А. Тэшфела, а также в этогенической

теории Р. Харре [см.: Андреева, Богомолова, Петровская, 2001]. Фраг­менты этих же требований присутствуют в теории социальной атрибу­ции М. Хьюстона и Й. Ясперса, при характеристике В. Дуазом уровней объяснения в социальной психологии и т.п.

Хотя каждая из названных теорий неоднократно проанализирова-на в отечественной литературе, выделим некоторые их положения, чтобы доказать «сквозной» характер поставленных Гергеном проблеме

Как известно, социальное представление рассматривается Мос-ковичи как специфическая форма познания социальной действитель-ности, помогающая обычному человеку понять смысл окружающего его мира [Донцов, Емельянова, 1987]. Социальное представление есть продукт группы, поскольку постичь социальный мир нельзя в оди­ночку, но можно лишь в процессе коммуникации с другими людьми, включившись в «идентификационную матрицу» — принятую в дан­ной культуре систему значений и символов. Московичи постоянно педалирует мысль о том, что культура создается в общении и через его посредство, а принципы общения определяются общественными отношениями. Поэтому в теориях социальной психологии обязателен анализ социальных условий как основы не только коммуникативных процессов, но и собственно способов формирования знания. Вместе с тем в теории социальных представлений делается упор на такую ха­рактеристику индивидуальной когнитивной активности субъекта, как конструирование социального мира, в котором люди реально суще-ствуют и функционируют, т.е. в специфической форме представлена одна из идей постмодернистской парадигмы.

Вопрос о том, является ли концепция Московичи фрагментом традиционного когнитивизма или она на самом деле представляет собой вариант социального конструкционизма, активно дискутируется в литературе [Augostinos, Walker, 1996]. Несмотря на критические заме­чания в адрес этой теории, ее более широкие объяснительные воз­можности по сравнению с традиционным когнитивизмом очевидны, что обусловлено своеобразным сочетанием последнего с идеями со­циального конструкционизма, в частности, с его центральным тези­сом о преодолении дуализма «субъект — объект». Московичи делаете особый упор на то, что в социальном представлении отражается зна-чимость объекта для субъекта, «тем самым оно является как бы ре­зультатом взаимопроникновения субъекта и объекта, в котором сли­ваются воедино образ и значение» [Шихирев, 1999. С. 278]. И хотя вопрос о том, является ли теория социальных представлений вариан­том когнитивизма (социального) или вариантом конструкционизма, остается открытым, принадлежность ее к новой парадигме в социаль-ной психологии не вызывает сомнений.

Другим примером европейского вклада в эту парадигму является теория социальной идентичности А. Тэшфела⁹. С точки зрения диску­тируемых методологических принципов, она представляет большой интерес. Осознание человеком своей принадлежности к группе и эмо­циональная значимость для него этой группы обусловливают построе­ние «образа Я» как компонента социального мира, а сам мир воспри­нимается именно через эту принадлежность. Социальная идентичность выступает, таким образом, элементом конструирования окружающего мира: субъект и в данном случае не противопоставляется объекту, но оба они взаимодействуют в построении образа мира. Активность субъекта проявляет себя в процессе категоризации социальных объектов, т.е. в отборе тех категорий, в которых эти объекты описываются [Андреева, 2000. С. 178]. Социальный мир предстает при этом не как противостоя­щий субъекту, но как построенный (сконструированный) им. Выбран­ные категории всегда есть результат некоторой конвенции, соглашения относительно значений, приписываемых объектам, т.е. результат комму­никации. Тот факт, что идея конструкционизма изложена здесь не в терминах концепции Гергена и, возможно, менее одиозно, не умаля­ет ее значения в деле создания новой парадигмы.

Наконец, еще одна фундаментальная европейская заявка на по­строение социальной психологии XXI в. — этогеническая теория Р. Хар­ре, которая еще более определенно рассматривается как европейская версия постмодернизма [Шихирев, 1999; Якимова, 1999; Андреева, 2000]. Концепция Харре содержит претензию именно на построение общей теории в социальной психологии («чертеж новой науки») и поэтому охватывает весьма широкий круг проблем: модели человека и общества, типологию «эпизодов» и «сценариев» социального пове­дения и др. В контексте данной работы необходимо выделить те из них, которые имеют непосредственное отношение к парадигме соци­ального конструкционизма.

Поведение рассматривается Харре как определенный текст, по­скольку оно регламентировано нормами, выраженными при помощи языка: «Явление, подлежащее психологическому объяснению, есть то, что задается соответствующим словарем и характером его исполь­зования» [Харре, 1996]. Поэтому коммуникация — это ключевой пункт объяснения общественной жизни, а важнейшим ее элементом явля­ется дискурс. Это основное понятие теории Харре имеет много раз-Ичных определений¹⁰, но, в общем, может быть описано как рассуж-

дение по поводу какой-либо проблемы, как ее обсуждение, как форма разговора, работа с текстом. В ходе дискурса его участники выраба­тывают единое значение категорий, которыми обозначены явления окружающего мира, их «разделенное» понимание: категория напол­няется содержанием за счет характеристик, приводимых разными участ­никами дискурса. Тем самым категория конструирует мир, уточняя его образ и направляя действие участников процесса [Андреева, Бо­гомолова, Петровская, 2001].

На основе этого подхода Харре критикует ряд идей традиционной социальной психологии, в частности, идею «Я-концепции». Различ­ные предлагаемые описания «образа Я», будь то шкалы Айзенка и Кеттела или методы гуманистической психологии Роджерса и Мас-лоу, Харре оценивает как асоциальные, психологизирующие сущность проблемы. Он предлагает переключить внимание с поиска Я «как сущ­ности» на конструирование Я, иными словами, концентрировать вни­мание не столько на «заданности Я», сколько на «творении Я». Этим обеспечивается перенос Я-концепции в сферу социального дискурса: отныне необходимо исследовать не просто «образ Я», а «Я-наррати-вы», т.е. повествования о себе, которые неизбежно включены и за­креплены во взаимодействии индивидов.

В приведенных фрагментах очевидно прослеживаются идеи соци­ального конструкционизма. Вместе с тем, также очевидно, что исход­ные идеи Гергена в этих вариантах значительно сглажены. Будучи вклю­ченными в специфически социально-психологические проблемы, они приобретают, по-видимому, более «приемлемый» вид, сохраняя ори­ентацию на те поиски, которые вообще характерны для социальной психологии конца столетия: требование большего учета социального и культурного контекста, включение коммуникации как обязатель­ного компонента процесса социального познания, принятие идеи конструирования мира. Все это свидетельствует о настойчивых поис­ках новой ориентации социальной психологии в наступающем столе­тии, связанных с изменениями объекта.

В этих поисках принципиально важно определить место отечествен­ной традиции. Хотя все дальнейшее содержание данной работы будет посвящено этой проблеме, сейчас необходимо сделать несколько об­щих замечаний. Первое из них имеет отношение к некоторым особен­ностям истории становления социальной психологии в России. Как известно, в советский период социальная психология имела довольно драматическую судьбу. После дискуссии 20-х и до конца 50-х годов развитие этой науки, во всяком случае, как самостоятельной дисцип­лины, было прекращено. Ее «второе рождение» относится практичес­ки к началу 60-х годов, т.е. к тому периоду, когда в мировой науке уже проявились первые черты как кризиса, так и попыток его пре-24

одоления. Следовательно, советской социальной психологии начинать надо было не с начала, а, быстро пройдя пропущенные этапы, вос­пользоваться накопленным опытом критических построений, уже пред­ложенных западными коллегами.

Второе замечание касается традиций отечественной психологии, которые способствуют достаточно «легкому» усвоению предложений, исходящих сегодня от лица реформаторов социальной психологии. Бо­лее того, некоторые из провозглашаемых принципов вряд ли могут рас­сматриваться как подлинные новации. В наследии выдающихся отечест­венных психологов, прежде всего в рамках культурно-исторической школы Л. С. Выготского, не трудно увидеть размышления, опережаю­щие многие современные нововведения. Необходимость учета социально­го контекста представлена у Л. С. Выготского в идее социальной ситуа­ции развития, в признании генетической обусловленности высших пси­хических функций социальными отношениями [Выготский, 1983. С. 145]; признание значения изменений в культуре для изменений в познава­тельных процессах присутствует в работах А. Р. Лурия [Лурия, 1971]; на­конец, у А. Н. Леонтьева находим тезис о роли построенного «образа мира», в котором люди живут, действуют, который переделывают и частично создают и который функционирует, опосредуя деятельность людей [Леонтьев, 1979]. К сожалению, эти идеи не всегда четко прора­ботаны в социальной психологии, хотя и представляют собой надеж­ный методологический фундамент для поисков новой парадигмы".

Наконец, третье замечание, которое должно быть учтено при по­исках новой ориентации социальной психологии в России, акценти­рует внимание на том, что темп, характер осуществляемых здесь со­циальных изменений не идут ни в какое сравнение с изменениями, коснувшимися других стран на исходе века. Вопрос о специфике этих изменений должен быть обсужден более детально. Сейчас же важно подчеркнуть, что со стороны всего профессионального сообщества требуется огромная работа по осмыслению проблематики, порожден­ной новым типом социальных отношений, и поиску стратегий анали­за социально-психологических феноменов радикально изменяющего­ся мира [Социальная психология экономического поведения, 1999]. Несомненно, что задача поисков новой парадигмы социальной пси­хологии, адекватной требованиям наступившего века, актуальна и для отечественной науки.

Н25

Литература

Андреева Г. М. Психология социального познания. М., 2000.

Андреева Г. М., Богомолова Н. И., Петровская Л. А. Зарубежная социальная

психология XX столетия. М., 2001. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995. Выготский Л. С. История развития высших психических функций//Собр

соч.:В6т.Т.З.М., 1983. Герген (Джерджен) К. Движение социального конструкционизма в совре­менной психологии//Социальная психология: саморефлексия марги­нальности. М, 1995. Герген (Джерджен) К. Социальная психология как история//Там же. Грауманн К. Введение в историю социальной психологии//Перспективы социальной психологии/Под ред. Хьюстон М., Штребе В., Стефен-сон Дж. Пер. с англ. М., 2001. Донцов А. И., Емельянова Т. П. Концепция социальных представлений во

французской психологии. М., 1987. Леонтьев А. Н. Психология образа//Вестн. МГУ. Сер. 14. Психология. 1979. МакГвайр (Магуайр) У. Ин и Янь прогресса в социальной психологии: семь

принципов//Социальная психология. Тексты. М., 1984. Московией (Московичи) С. Общество и теория в социальной психологии//

Социальная психология. Тексты. М., 1984. Ньюком Т. Социально-психологическая теория: интеграция индивидуаль­ного и социального подходов//Социальная психология. Тексты. М., 1984. Социальная психология: саморефлексия маргинальности. Хрестоматия. М.,

1995. Стефаненко Т. Г. Этнопсихология. М., 1999.

ТэшфелА. Эксперименты в вакууме//Социальная психология. Тексты. М., 1984.

Харре Р. Вторая когнитивная революция//Психологический журнал. Т. 17. 1996. № 2.

Хьюстон М., Штребе В., Стефенсон М. Перспективы социальной психоло­гии. М., 2001.

Шихирев П. N. Современная социальная психология. М., 1999.

Штомпка П. Социология социальных изменений. Пер. с польск. М., 1996.

Якимова Е. В. Социальное конструирование реальности: социально-пси­хологические подходы. М., 1999.

Andreeva G. M. Successes and Failures of Russian Social Psychology//European Bulletin of Social Psychology. 2001. Vol. 13. № 3.

Augoustinos M., Walker I. Social Cognition. An Integrated Introduction. L., 1995.

Deutsch M., Krauss R. Theories in Social Psychology. N.Y., 1965.

Fan R. The Roots of Modern Social Psychology. Oxford, 1996.

Gergen K. Realities and Relationships. Sounding in Social Construction. N.Y, 1994.

Potter J., Wetherell M. Discourse and Social Psychology. New Delhi, 1987. Shaw M., Costanzo R. Theories of Social Psychology. N.Y., 1970.

СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

В КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКОЙ

ПЕРСПЕКТИВЕ

В понятийном аппарате американской социальной психологии само понятие культура долгое время отсутствовало, а исследователи были заняты поиском универсальных закономерностей социального пове­дения, общения и взаимодействия индивидов. Практически все разра­ботанные ими теории и модели — от концепции фрустрации—агрес­сии до атрибутивных теорий — могут быть охарактеризованы как струк­туры интраиндивидуальных механизмов или процессов обработки информации, которые активируются в ответ на некоторые стимуль-ные условия и более или менее непосредственно определяют соци­альные когниции, аттитюды и поведение.

Во всех подобных, считавшихся универсальными, концептуаль­ных системах бросается в глаза отсутствие культурных переменных и даже подчеркивается инвариантность социально-психологических ме­ханизмов и процессов для всех индивидов во всех социальных и куль­турных контекстах. Так, теория когнитивного диссонанса индиффе­рентна к содержанию когниции, а теория фрустрации-агрессии — к конкретному содержанию фрустрации и фрустрируемой цели.

Этим социальная психология отличалась от другой «американской» науки — культурантропологии, с 20-х годов XX в. занимавшейся по­исками связей между внутренним миром человека и культурой и видевшей главную свою задачу в выяснении того, как индивид дей­ствует, мыслит, чувствует в условиях данного культурного окружения. Удивительным образом социальные психологи не вступили в «незри­мый колледж» междисциплинарных исследователей — прежде всего культурантропологов и философов — даже в 40-50-е годы, которые У. Магуайр (МакГвайр) назвал «эрой личности и культуры» в амери­канской и европейской социальных науках [McGuire, 1999].

Как уже отмечалось в главе 1 настоящей книги, только в послед-

ние десятилетия XX столетия социальные психологи стали задумы-

ваться о месте культуры в психологии, о проблемах их взаимосвязи и

о необходимости налаживания в этой области контактов с другими

науками о человеке и обществе. И только на рубеже веков многие, как

и С. Фиск, пришли к осознанию того, что «мы рискуем, пренебрегая культурой, так как решающим для научного прогресса в XXI в. ока­жется международное сотрудничество» [Fiske, 2000. Р. 313].

Подобные тенденции можно обнаружить не только в американ­ской и западноевропейской, но и в современной отечественной науке [см.: Агеев, 1990; Лебедева, 1999; Шихирев, 1999]. Необходимо только помнить, что в СССР подход к социальной психологии как к культур­но-исторической науке был заложен еще Л. С. Выготским. Однако с сожалением приходится признать правоту В. П. Зинченко в том, что особенности советской эпохи, в которой создавалась культурно-исто­рическая психология, не могли не отложить определенного отпечатка: Выготским и его последователями был осуществлен настоящий прорыв в социально-историческую психологию, но не в культурно -историчес­кую психологию в более узком смысле слова [Зинченко, 1997].

Попытаемся ответить на два взаимосвязанных вопроса. Во-первых, почему культура игнорировалась в социально-психологических тео­риях и концепциях на протяжении большей части XX в. Во-вторых, почему включение культурного контекста в наше время оказалось для социальной психологии столь важной и практической, и гносеологи­ческой задачей, ведь именно культуру рассматривают матрицей соци­альной психологии XXI в. [A. Fiske et al., 1998]¹. Собственно говоря, это один большой вопрос, не имеющий одного правильного ответа. Первая причина того, что культура заняла в социальной психоло­гии подобающее ей место лишь в последние десятилетия, — тенден­ции мирового общественного развития. Необходимо учитывать, что лишь начиная с 60—70-х годов XX столетия в мировом масштабе на­метились процессы, характеризующиеся повышенным интересом на­родов во всем мире к своей традиционной культуре — стремлением сохранить свою самобытность, подчеркнуть уникальность психологи­ческого склада, всплеском у многих миллионов людей этнической идентичности.

В мировой науке существует несколько объяснительных концеп­ций этнического возрождения, характерного для второй половины XX в. Мы не будем анализировать достоинства и недостатки социоло-

¹ Стремясь к сближению со смежными науками, социальные психологи заим­ствуют и самое короткое и одновременно самое широкое определение культуры, которое предложил американский культурантрополог М. Херсковиц, утверждав­ший, что «культура — это часть человеческого окружения, созданная самими людьми» [цит. по: Berry et al., 1992. P. 165]. Иными словами, к культуре принадле­жит как любой, даже простейший предмет, созданный человеком, так и любая мысль, зародившаяся в его сознании. Все эти феномены созданы людьми и одно­временно помогают «делать» людей, т.е. участвуют в их социализации.

ческих концепций роста этнической идентичности, так как этнос интересует нас прежде всего как психологическая общность, способ­ная успешно выполнять важные для каждого человека функции: 1) ориентировать в окружающем мире, поставляя относительно упо­рядоченную информацию; 2) задавать общие жизненные ценности; 3) защищать, отвечая не только за социальное, но и за физическое самочувствие.

Человеку всегда необходимо ощущать себя частью «мы», и эт-нос - не единственная группа, в осознании принадлежности к кото­рой человек ищет опору в жизни. Но в наши дни этнос благодаря ряду присущих ему качеств является для человека одной из самых надеж­ных групп поддержки. Это межпоколенная группа, она устойчива во времени, для нее характерна стабильность состава, а каждый человек обладает устойчивым этническим статусом, его невозможно из этно­са «исключить».

Конечно, кроме этнических, есть и другие стабильные большие группы. Еще больше их существовало на более ранних этапах развития человечества. В традиционных обществах и сейчас имеются группы (большая семья, род, сообщество соседей), которые более успешно, чем современные этносы, выполняют ценностно-ориентационную и защитную функции. Так, информация, получаемая в подобных пост­фигуративных, по терминологии М. Мид, культурах, не только одно­родна и упорядочена, но и требует однозначного, безукоризненно точного выполнения множества обрядов, сопровождающих каждый шаг жизни человека от рождения до смерти и всю его хозяйственную деятельность [Мид, 1988].

Современные этнические общности не имеют столь непререкае­мых традиций и стабильной картины мира, многие элементы их куль­туры размываются — интернализируются хозяйственная деятельность, жилище, пища, искусство. Этносы в значительной степени оторваны от традиций, поведение предков не рассматривается членами группы как модель. Это кофигуративные культуры, в которых «преобладаю­щей моделью поведения для людей оказывается поведение их совре­менников» [Мид, 1988. С. 342]. Но разрыва поколений все-таки не про­исходит. Всегда остаются слои культуры, позволяющие осознавать свою принадлежность к этнической общности: язык, религия, миф об об­щих предках, историческая память, богатая подвигами героев или общими страданиями.

Американская исследовательница предсказывала появление еще

одной культурной нормы — префигуративных культур, где не предки

и не современники, а сам ребенок определяет ответы на сущностные

вопросы бытия. В жизни современного общества можно найти прояв-

ления того, что прогноз Мид сбывается. Но если бы ее предсказание

сбылось полностью, человечество исчезло бы с лица Земли. Несмотря на любые инновации, человечеству, чтобы самовоспроизводиться и саморегулироваться, необходимо сохранять связи между поколениями. Более того, в современном мире наблюдается психологический сдвиг в настроениях людей — больший интерес к корням. Это умона­строение есть последствие восприятия людьми современной эпохи как периода упадка, разложения, кризиса цивилизации [Тоффлер, 2001]. Международные конфликты, опасность ядерной войны, экологичес­кой угрозы и т.п. сопровождаются чувствами страха, неуверенности, ощущением бессмысленности существования.

Человек ощущает нестабильность окружающего мира, уменьша­ется его оптимизм и желание смотреть вперед, он испытывает «шок будущего» [Тоффлер, 2001]. Все больше людей стремятся преодолеть оторванность от своих корней, склонны смотреть назад и вглубь, ис­кать поддержку и защиту в стабильных ценностях предков. Кроме того, экономически развитые общества не сформировали к настоящему времени «идеологии, способные удовлетворить человеческую потреб­ность в осмысленном существовании и ощущении общности» [Росс, Нисбетт, 1999. С. 326].

Поэтому именно межпоколенные стабильные общности, прежде всего этносы, несмотря на предсказанные М. Мид и действительно наметившиеся тенденции к их разрушению, приобретают столь суще­ственное значение в жизни современного человека.

В настоящее время возрастание роли этнических и культурных факторов, этническое возрождение рассматриваются как одна из ос­новных черт развития человечества на рубеже веков. Почти повсемест­ный интерес к своим корням у отдельных людей и целых народов проявляется в самых разных формах — от попыток реанимации ста­ринных обычаев и обрядов, фольклоризации профессиональной куль­туры, поисков «загадочной народной души» до стремления создать или восстановить свою национальную государственность. А когда эти законные интересы сталкиваются с интересами других народов, воз­никают ситуации межэтнической напряженности, открытых межэт­нических конфликтов и кровопролитных войн.

Итак, одна из психологических причин того, что роль факторов культуры в жизни народов и отдельных людей на рубеже веков возра­стает — поиск ориентиров и стабильности в перенасыщенном инфор­мацией, вызывающем чувство беспокойства и тревоги нестабильном мире. Вторая психологическая причина не требует особых доказа­тельств — это интенсификация контактов между культурами, как не­посредственных (трудовая миграция, студенческие обмены, переме­щение миллионов эмигрантов и беженцев, туризм), так и опосредо­ванных современными средствами массовой коммуникации — от 30

спутникового телевидения до сети «Интернет». Это то, что в совре­менной науке называют «глобализацией», основными характеристи­ками которой как раз и являются новые технологии, приведшие к разительным переменам в самом характере, объеме и скорости пере­дачи информации, а также международные путешествия, ставшие частью образа жизни для широких слоев живущих на Земле людей.

Естественно, что современные общества, находящиеся в процес­се этнического возрождения, являются «заказчиком», требуя от со­циальной психологии решения связанных с ним непростых проблем. Но есть и другая причина роста интереса к культуре в социальной психологии последней трети XX в. Ее следует искать в истории самой науки, которая долгое время интенсивно развивалась в одной стра­не — США, а исследователи и объект их изучения (в большинстве своем студенты-психологи второго курса) являлись носителями од­ной культуры — евро-американской в широком смысле слова.

В этой ситуации американские исследователи могли бы выявить не­кие универсальные закономерности, не зависящие от расы, культуры, социального класса, только избежав проявлений группоцентризма, за­ключающегося в предпочтении своей группы, в том числе в восприя­тии норм и ценностей своей культуры как естественных, правильных и даже универсальных. Но, как с сожалением отмечают Ф. Могаддам, Д. Тейлор и С. Райт, «этноцентризм, включающий уверенность в пре­восходстве собственной культурной группы, столь сильно повлиял на социально-психологические исследования, что даже некоторые из наи­более известных результатов не подтверждаются при проверке в культу­рах вне Северной Америки» [Moghaddam, Taylor, Wright, 1993. P. 11].

Нормальными и универсальными воспринимались социальными психологами ценности западного индивидуалистического общества (свобода в поступках и самодостаточность, самостоятельность в суж­дениях и власть над окружающими). Например, считалось само собой разумеющимся, что в результате социализации в западной культуре «дети, по мере своего взросления, становятся все более склонны ин­терпретировать поведение с точки зрения личностных качеств друго­го» [Майерс, 1997. С. 112]. И именно эту особенность западной культу­ры до сих пор рассматривают как основу для фундаментальной ошиб­ки атрибуции, хотя сомнения в ее «всемирной» фундаментальности зародились еще в 80-е годы XX столетия. Уже тогда Дж. Миллер обна­ружила, что выросшие в коллективистической культуре индийцы чаще, чем американцы, объясняют происходящее в терминах ситуационных факторов и реже прибегают к терминам общих личностных диспози-ций [см.: Росс, Нисбетт, 1999].

Приведем пример из другой области социальной психологии. На протяжении длительного времени конформность не только рассмат-

ривалась в качестве фундаментального процесса групповой динами-ки, но и ее уровень, выявленный С. Ашем в начале 50-х гг. XX в. в США, считался универсальным и не зависящим от культуры. Дей­ствительно, при повторении экспериментов в разные годы и во мно­гих странах — Великобритании, Бельгии, Нидерландах, Португалии Франции и др. — уровень конформности был близок к обнаруженно­му в США. Но столь же длинным оказывается и список стран, в кото­рых испытуемые демонстрировали более высокий (Зимбабве, Гана, Фиджи, Китай), более низкий (Германия, Япония) и даже нулевой (Канада, та же Великобритания) уровни конформных реакций [Bond, Smith, 1996].

Столь противоречивые результаты можно объяснить влиянием куль­турных традиций. В культурах Запада с их акцентом на самовыражение и отстаивание своего мнения конформность обычно ассоциируется с по­корностью и уступчивостью и считается однозначно отрицательным явлением. Но в культурах, где высоко ценится гармония межличност­ных отношений, податливость мнению большинства может интерпре­тироваться как тактичность и социальная сензитивность, как поло­жительное и желательное явление, социальная ценность и норма. И действительно, в исследованиях не раз подтверждалось, что пред­ставители одних народов — индонезийцы, китайцы, японцы — одобря­ли конформность, покорность и уступчивость больше, чем представи-. тели других — американцы, англичане и итальянцы [Matsumoto, 1996]. Из этого можно сделать только один вывод — конформность является продуктом социализации и инкультурации, от особенностей которых зависит ее уровень. Так, необычайно высокий уровень конформности (51%) был выявлен у африканских племен банту, чьи методы социали­зации отличаются необыкновенной суровостью [Triandis, 1994].

Британские исследователи Р. Бонд и П. Смит, осуществившие мета-анализ исследований конформности за период 1952-1994 гг., пред­приняли попытку рассмотреть связь уровня конформности с культур­ными ценностями в широком контексте [Bond, Smith, 1996]. Всего в публикациях и диссертациях ими было обнаружено 68 отчетов о 133 исследованиях, авторы которых до мельчайших подробностей повто­ряли экспериментальную процедуру Аша по определению длины ли­ний.

Считая наиболее важными измерениями культуры индивидуализм и коллективизм, Бонд и Смит рассматривали их в качестве регулято­ров поведения, влияющих на степень конформности. Сравнение уров­ней конформности и индивидуализма-коллективизма в семнадцати странах мира подтвердило гипотезу авторов, согласно которой в кол­лективистических культурах конформность выше, чем в индивидуа­листических.

Можно приводить и другие примеры, свидетельствующие о том, что социальная психология добилась весьма ограниченных успехов в установлении универсальных, не зависящих от культуры принципов. Ее якобы «естественные» законы очень часто ограничены только ев­ропейской культурой, а большинство теорий нерелевантно незапад­ным культурным условиям. Впечатляющий пример, подтверждающий культурные границы социальной психологии, — попытка повторить в Израиле исследования, проведенные в США. И. Амир и И. Шарон из тридцати пяти исследований, результаты которых были опубликова­ны в 1973—1975 гг., выбрали шесть, затрагивавших общечеловечес­кие, а не уникальные американские проблемы и не требовавших слож­ного оборудования. Однако даже в этом случае из 64 возможных ре­зультатов в Израиле подтвердились только 30, т.е. меньше половины, а остальные оказались подвержены влиянию культурного контекста [Amir, Sharon, 1987].

Социальные психологи убедились в невозможности «импорта» из США многих социально-психологических концепций. Так, среди мно­жества различий между культурами Запада и Востока, которые в наи­большей степени повлияли на то, что результаты, полученные аме­риканскими исследователями, оказались нерелевантными в других культурах, в качестве стержневых следует выделить два: отношение к соответствию и отношение к контексту. Более того, из дальнейшего изложения станет понятно, что они взаимосвязаны.

В американской социальной психологии значительное место зани­мают теории «когнитивного баланса», «когнитивного диссонанса», «когнитивной конгруэнтности» и т.д., в основе которых лежит заро­дившаяся еще в древнегреческой философии идея соответствия. Японцы или индийцы намного меньше озабочены проблемой когнитивного соответствия, чем представители западной культуры. «Мы на Западе полагаем, что если «истинно А, то Б истинным быть не может», но эта точка зрения имеет мало смысла в таких культурах, как индий­ская, где широко распространен философский монизм, согласно ко­торому «все едино» и «противоположность великой истины также яв­ляется великой истиной»» [Triandis, 1994. Р. 4].

Не случайно индийские психологи установили, что основным свой­ством личности индийцев является принятие противоречий. Так, они могут определять себя как «едящих мясо вегетарианцев», подразуме­вая, что обычно они едят растительную пищу, но, находясь в компа­нии с «мясоедами», не отказываются от животной пищи. Иными сло-вами, не обращая внимания на противоречия, индийцы обращают внимание на контекст, на то, с кем и при каких условиях происходит общение. Когда испытуемых из Индии и США просили описать зна-комого им человека, американцы чаще, чем индийцы, использовали

не зависимые от контекста характеристики (например, «разумный») а индийцы чаще описывали индивида в определенном контексте («ра­зумный на базаре» или «неразумный в общении с тещей») [Triandis 1999].

Итак, идеи когнитивного соответствия и суждений вне контекста оказываются более пригодными при сборе данных на Западе, чем в странах Востока. Тем не менее традиционная американская социальная психология как раз и не учитывала социальный в широком смысле (в том числе и культурный) контекст: незнакомых между собой людей помещали в непривычную для них обстановку и просили решить да­лекие от реальной жизни задачи. Или, по выражению европейского критика американской социально-психологической традиции А. Тэш-фела, проводились «эксперименты в вакууме», но при этом в опреде­лениях социальной психологии указывалось, что она изучает соци­альное поведение в социальном контексте [Тэшфел, 1984].

Однако при всех вышеперечисленных особенностях американская психология долгое время оставалась эталоном для психологов Азии, Африки и Латинской Америки, которые считали, что, если их ре­зультаты не соответствуют западным теориям, что-то не в порядке с их результатами, а не с теориями. Как отмечает Г. Триандис, у многих социальных психологов третьего мира даже сформировался комплекс неполноценности [Triandis, 1994]. Кроме того, во многих культурах скромность является большей добродетелью, чем на Западе, поэтому «незападные» психологи долго не говорили своим американским кол­легам: «Ваша теория если и не ошибочна, то не универсальна». Пер­выми это осмелились сказать японцы. А затем и в других странах при­шли к осознанию того, что бездумное доверие к западным теориям приводит к неполному, даже искаженному пониманию местных куль­тур и их представителей. Постепенно в странах «третьего мира» при­ступили к созданию индигенных теорий, «стремящихся взглянуть на группу глазами ее членов» и учитывающих социальный и культурный контекст — ценности, нормы, систему верований конкретной этни­ческой общности [Но, 1998. Р. 94].

Например, исследователи из Японии и Кореи подчеркивают, что социальная психология в их регионе должна подвергнуться значи­тельной трансформации и учитывать наиболее важные аспекты кон­фуцианской культуры — стремление к групповой сплоченности, со­хранению социальной гармонии и коллективного благоденствия. Эти особенности культуры проявляются даже в работе научных коллекти­вов психологов, где руководитель, исполняющий, согласно конфу­цианской модели, роль отца, должен обеспечивать единогласное при­нятие групповых решений и функционально и символически пред­ставлять группу во вне [Kim, 1995]. 34

Вместе с тем психологи «третьего мира», борясь с массовым импор-западной психологии в их регионы как с «формой культурного империализма, который увековечивает колонизацию сознания» [Но, 1998- Р- 89], признают, что создание сепаратной психологии для каждой этнической общности и огульный отказ от достижений западной пси­хологии были бы теоретически и практически ошибочным решением.

На Западе тоже озаботились новой ситуацией и предприняли зна­чительные усилия по включению культурного контекста в социальную психологию. Сформировались две субдисциплины, различающиеся по взглядам на роль культуры в психологии и на методы изучения психоло­гических переменных, обусловленных культурой: культурная психоло­гия и кросс-культурная (или сравнительно-культурная) психология.

Основы культурной (кулътуральной) психологии, изучающей систе­матические связи между психологическими и этнокультурными пе­ременными на уровне этнической общности, заложены в последние десятилетия во взаимодействии психологии и культурантропологии. В основе культурной психологии лежит культурно-специфичный, так называемый emic, подход, особенностями которого, как и в любой гуманитарной науке, являются: 1) изучение только одной культуры со стремлением ее понять; 2) использование специфичных для куль­туры единиц анализа; 3) изучение любых элементов культуры, будь то способы социализации детей или лидерство, с точки зрения участ­ника (изнутри системы).

В широком смысле слова предметом культурной психологии и од­ним из основных предметов социальной психологии в целом рассмат­ривается сама культура, точнее субъективная культура. Например, Г. Триандис субъективной культурой называет характерные для каж­дой культуры способы социального восприятия, с помощью которых ее члены познают созданную людьми часть человеческого окружения: то, как они категоризуют социальные объекты, какие связи между категориями выделяют, какие категории (нормы, роли и ценности) признают своими [Triandis, 1994]. Понимаемая таким образом культу-ра охватывает все представления, идеи и убеждения, которые явля­ются объединяющими для того или иного народа и оказывают непос­редственное воздействие на поведение и деятельность его членов. Пред­ставляется, что чрезвычайно емкое представление о субъективной культуре дано Ю.М. Лотманом, отметившим, что каждая культура в качестве своего идейного автопортрета создает мифологизированный образ [Лотман, 1992].

Схожие идеи получили распространение и в современных социо-логических и философских концепциях. Только там «прижился» другой термин — репрезентативная культура. Так, немецкий философ Ф. Тенбрук утверждает, что «культура является общественным фактом

постольку, поскольку она является репрезентативной культурой, то есть производит идеи, значения и ценности, которые действенны в силу их фактического признания» [цит. по: Ионин, 2000. С. 19]. Рас­крывая идею Тенбрука, Л. Г. Ионин подчеркивает, что «репрезента­тивная культура репрезентирует, представляет в сознании членов об­щества все или любые факты, которые что-либо означают для дей­ствующих индивидов», а само общество существует только в культурной репрезентации [Ионин, 2000. С. 19].

Именно субъективная культура выполняет регулятивную функцию, оказывая влияние на социальное поведение и определяя поведение, которое А. Г. Асмолов называет социотипическим поведением личности. Это то поведение, которое, выражая «типовые программы данной культуры» и регулируя поведение в стандартных для данной общнос­ти ситуациях, освобождает индивида от принятия индивидуальных решений [Асмолов, 1990. С. 271-272].

На наш взгляд, все регуляторы социотипического поведения (или типовые программы культуры) можно объединить понятием тради­ция, включающим в себя как передаваемые из поколения в поколение особенности отношения человека к миру — ценности, интересы, убеж­дения, нравственные нормы, так и стереотипные формы поведения (обычаи).

Именно исследование элементов традиции, прежде всего ценнос­тей и норм, получило распространение в культурной психологии. Пред­ставляется, что еще большее значение данный раздел социальной психологии приобретет в XXI в., особенно если сбудутся предсказа­ния о замене хрупкой, крайне неустойчивой индустриальной циви­лизации, исчерпавшей свои возможности, на уже нарождающуюся новую цивилизацию, задача которой «соединить прогресс индустри­альной эры со стабильностью традиционных обществ, которые мерят свое существование не веками, а тысячелетиями» [Генис, 2001. С. 142]. При рассмотрении традиции в качестве структуры взаимосвязан­ных элементов первостепенное внимание в последнее время уделяет­ся особенностям той или иной культуры, которые «пронизывают» все ее элементы и проявляются в поведении ее членов. Такой подход ха­рактерен для многочисленных попыток найти одну или несколько стержневых психологических особенностей или измерений культуры-Проанализировав большой объем литературы, У. и К. Стефаны выде­лили 11 предложенных разными авторами измерений культур:

♦ индивидуализм/коллективизм (ориентация на индивидуальные/ групповые цели);

♦ степень толерантности к отклонениям от принятых в культуре норм (степень «натяжения поводка» между нормами и индивидом);

♦ степень избегания неопределенности и, соответственно, потреб­ности в формальных правилах;

♦ маскулинность/феминность, т.е. оценку в культуре качеств, счи­тающихся стереотипными для мужчин/женщин, и степень поощ­рения традиционных тендерных ролей;

♦ оценку природы человеческого существа как «хорошей», «дур­ной» или «смешанной»;

♦ сложность культуры, степень ее дифференциации;

♦ эмоциональный контроль, степень допускаемой эмоциональ­ной экспрессивности;

♦ близость контактов, т.е. допустимые во время общения дистан­ции и прикосновения;

♦ дистанцию между индивидом и «властью», степень неравенства между вышестоящими и нижестоящими;

♦ высокую контекстность/низкую контекстность, т.е. максимиза­ция/минимизацию различий в поведении в зависимости от ситуации;

♦ дихотомию человек/природа (степень господства человека над природой, подчинения природе, жизни в гармонии с природой) [Stephan, Stephan, 1996].

Конечно, это далеко не все измерения культур, в основу которых положены оппозиции психологического типа. Так, из анализа амери­канских исследователей выпало различение культур по ориентации во времени (на прошлое, настоящее или будущее) и по степени предпо­читаемой активности (стремление быть, становиться или делать), а также принятое в культурантропологии противопоставление культу­ры вины и культуры стыда [Berry et al., 1992].

Измерения культур охватывают разное количество элементов, ре­гулирующих поведение индивида в общности. Но между ними имеет­ся и нечто общее: во всех случаях элементы традиции — ценности, нормы, обычаи и т.п. — анализируются с точки зрения проявляюще­гося в них стержневого компонента структуры. Такие наборы элемен­тов субъективной культуры, организующиеся вокруг какой-то темы, Г.Триандис называет культурными синдромами [Triandis, 1994]. Так, при рассмотрении в качестве культурного синдрома индивидуализма подо бной точкой отсчета является ориентация на автономного инди-вида,. а при рассмотрении коллективизма — ориентация на некий коллектив — семью, племя, этнос, государство, религиозную группу и т.п. Иными словами, если использовать более привычное для оте­чественной науки понятие, это все те особенности традиции, в ко-торых отражается первоочередное поощрение культурой потребнос-

тей, желаний, целей либо автономного и уникального индивида, либо группы.

Кроме культурной психологии в последние десятилетия в рамках социальной психологии сформировалась и вторая субдисциплина — сравнительно-культурная (кросс-культурная) психология, в основе ко­торой лежит универсалистский, так называемый etic, подход, отлича­ющийся следующими особенностями: 1) изучением психологических переменных двух или нескольких культур со стремлением объяснить межкультурные различия и межкультурное сходство; 2) использова­нием единиц анализа и сравнения, которые считаются свободными от культурного влияния; 3) стремлением исследователя дистанциро­ваться от изучаемой культуры, занятием позиции внешнего наблюда­теля.

Были выделены основные задачи, стоящие перед сравнительно-культурной социальной психологией. Первая и наиболее очевидная из них — проверка универсальности существующих социально-психологи­ческих теорий. Этой задаче Дж. Берри дал название «перенос и провер­ка», что означает перенос гипотез на другие этнические группы, что­бы проверить, подтверждаются ли они во многих, а желательно, во всех культурных контекстах [Berry et al., 1992]. Вторая задача, стоящая перед сравнительно-культурной психологией, — изучение психоло­гических переменных, которые отсутствуют в западном — весьма огра­ниченном — культурном опыте. И создание индигенных теорий явля­ется при решении этой задачи необходимым этапом исследовательс­кого процесса.

Предполагается, что, лишь решив эти задачи, можно прийти к конечной цели — попытаться собрать и интегрировать результаты и обобщить их в подлинно универсальной социальной психологии, ва­лидной если не для всех, то для широкого круга культур. Но хотя исследователи универсалистского направления и верят в возможность раскрытия социально-психологических явлений, которые характери­зуют Homo sapiens как вид, пока их усилия направлены на решение первой из упомянутых задач. При этом возникает большое количество проблем и трудностей при переносе исследований из одной культуры в другую и даже встает вопрос: возможно ли валидное сравнительно-культурное исследование?

По мнению Г. Триандиса, наилучшие результаты могут быть дос­тигнуты при использовании комплексного etic-emic-etic подхода, при котором выделяются etic категории и emic способы их измерения [Triandis, 1994]. Примером использования данного подхода может слу­жить проведенное самим Триандисом сравнительно-культурное ис­следование социальной дистанции.

Не вызывает сомнений, что понятие «социальная дистанция», введенное Е. Богардусом, является универсальным {etic) конструктом и имеет смысл во всех культурах. Однако оригинальные вопросы Бо-

гардуса являлись культурно-специфичными {emic) для США начала прошлого века, и серьезную ошибку допускают исследователи, ис­пользующие их в другое время и в других культурах.

Во-первых, существуют значимые и даже специфичные для куль­тур группы, и индивид в разной степени идентифицирует себя с ними: в одних культурах он тесно связан с малой (нуклеарной) семьей, в других — с племенем, в одних культурах наиболее значимой группой является группа соседей, а в других — элитарный клуб. Триандис учи­тывал это обстоятельство, поэтому в каждой культуре он выявил свя­зи индивида со всеми возможными группами и сконструировал раз­ные, но эквивалентные между собой (стандартизированные для куль­туры) наборы вопросов. Например, в Греции измерялось согласие испытуемых на включение представителей этнических общностей в парею (компанию друзей), а в США — согласие видеть их своими приятелями в клубе.

Во-вторых, некоторые формы контактов, используемые для из­мерения социальной дистанции в одной культуре, не имеют смысла в другой. Так, в Индии для измерения социальной дистанции может быть использовано emic понятие «прикасаться к моей посуде», так как в этой стране до сих пор сохранились идеи «ритуального осквер­нения». Но, как не без иронии отмечает Триандис, абсолютно бес­смысленно было бы выяснять отношение американца к тому, что к его посуде прикоснется турок.

Итак, в сравнительно-культурных исследованиях, выделив уни­версальные {etic) категории, необходимо проанализировать их с по­мощью специфичных для каждой культуры (emic) методов и только затем сравнивать, используя etic подход. Впрочем, такое комбиниро­ванное исследование возможно лишь в рамках социальной психоло­гии, изучающей систематические связи между психологическими и культурными переменными при сравнении этнических общностей, т.е. социальной психологии, которая будет обладать достоинствами Двух ныне существующих подходов и избежит их недостатков.

Хотя emic и etic подходы, как мы видели, во многих отношениях различаются, сторонники обеих традиций рассматривают культуры как некие дискретные единицы, которые имеют границы и внутрен­нюю территорию и могут быть описаны с точки зрения присущих им стабильных ценностей, норм, верований и т.п. И только на рубеже веков в социальной психологии нашла своих сторонников точка зре­ния, согласно которой в современном мире все более проблематич­ным становится рассмотрение культуры как пространственного цело-го. И, действительно, чем меньше благодаря современным технологи­ям становится мир («большая деревня»), тем больше возникает контактов между культурами и их представителями. В результате обще-

ства становятся все более мультикультурными, а людям не нужно по­кидать свой дом, чтобы столкнуться с межкультурными различиями.

В начале нового тысячелетия большинство жителей Земли, кроме своей собственной, в той или иной мере связаны и с другими культу­рами, иными словами, они живут в гибридных культурах [Hermans, Kempen, 1998]. Взаимопроникновение культур привлекло внимание многих социальных психологов, которые приходят и к осознанию того, что «решить методологические проблемы гибридных культур намного сложнее, чем проблемы изучения или сравнения культур дискрет­ных» [Phinney, 1999. Р. 25]. С этими проблемами в 90-е годы столкну­лись исследователи биэтнической идентичности индивидов, живущих в мультикультурном обществе. Но решать их, причем по отношению к широкому кругу социально-психологических процессов и явлений в гибридных культурах, придется уже ученым XXI в.

Рискнем предположить, что в XXI в. мировая социальная психо­логия будет развиваться как наука культурно-историческая, учитыва­ющая не только влияние культуры на социальное поведение, но и исторические трансформации культур (еще раз вспомним идеи Герге-на о социальной психологии как истории) и взаимосвязей между ними. Необходимо также учитывать, что в отличие от традиционного обще­ства, которое само вовлекало индивида в культурную практику, осво­бождая от индивидуальных решений, трансформационные процессы, затронувшие культуры в наши дни, постоянно ставят человека перед проблемами выбора и адаптации. Поэтому важным направлением со­циально-психологического анализа неизбежно становится активная деятельность личности по конструированию этнокультурной реально­сти, или порождению, используя терминологию Л. С. Выготского, культуры в процессе личностного развития.

Литература

Агеев В. С. Межгрупповое взаимодействие: социально-психологические

проблемы. М., 1990. Асмолов А. Г. Психология личности. М., 1990. Генис А. Билет в Китай. СПб., 2001. Зинченко В. П. Посох Осипа Мандельштама и Трубка Мамардашвили.

К началам органической психологии. М., 1997. Ионин Л. Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. М., 2000. Лебедева Н. М. Введение в этническую и кросс-культурную психологию.

М., 1999. Лотман Ю. М. О двух моделях коммуникации в системе культуры//Избр-

статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. С. 76-89. МайерсД. Социальная психология. СПб., 1997.

Мид M. Культура и мир детства. М., 1988.

Росс Л., Нисбетт Р. Человек и ситуация. Уроки социальной психологии.

М, 1999. Тоффлер О. Шок будущего. М., 2001. Тэшфел А. Эксперименты в вакууме//Современная зарубежная социальная

психология. Тексты/Под ред. Г. М. Андреевой, Н. Н. Богомоловой,

Л. А. Петровской. М., 1984. С. 229-243. Шихирев П. Н. Современная социальная психология. М., 1999. Amir Y., Sharon I. Are social psychology's laws cross-culturally valid?//Journal

of Cross-Cultural Psychology. 1987. Vol. 18(4). P. 383-470. Berry J. W., Poortinga Y. H., Segall M. H., Dasen P. R. Cross-cultural psychology:

Research and applications. Cambridge, 1992. Bond R., Smith P. B. Culture and conformity: A meta-analysis of studies using

Asch's (1952b, 1956) line judgment task//Psychological Bulletin. 1996.

Vol.ll9(l). P. 111-137. FiskeA. P., Kitayama S., Markus H. R., Nisbett R. E. The cultural matrix of social

psychology//The handbook of social psychology. Vol. 2/Ed. by D.T. Gilbert,

S.T. Fiske, G. Lindzey. N.Y., 1998. P. 915-981. Fiske S. T. Stereotyping, prejudice and discrimination at the seam between the

centuries: evolution, culture, mind and brain//European Journal of Social

Psychology. 2000. Vol. 30. P. 299-322. Hermans #., Kempen H. Moving cultures: The perilous problem of cultural

dichotomies in a globalizing society//American Psychologist. 1998. Vol.53.

P.llll-1120. Ho D. Y. F. Indigenous psychologies: Asian perspectives//Journal of Cross-Cultural Psychology. 1998. Vol. 29(1). P. 88-103. Kim U. Psychology, science and culture: cross-cultural analysis of national

psychologies//International Journal of Psychology. 1995. Vol. 30(6). P. 663-

679. McGuire W. J. Constructing social psychology: creative and critical process.

Cambridge, 1999. Matsumoto D. Culture and psychology. Pacific Grove (Cal.), 1996. Moghaddam F.M., Taylor D.M., Wright S.C. Social psychology in cross-cultural

perspective. N.Y., 1993. Phinney J. An intercultural approach in psychology: cultural contact and identity//

Cross-Cultural Psychology Bulletin. 1999. Vol. 33(6). P. 24-31. Stephan W. G., Stephan С W. Intergroup relations. Madison, 1996. Triandis H. C. Culture and social behavior. N.Y., 1994. Triandis H. C. Cross-cultural psychology//Asian Journal of Social Psychology.

1999. Vol. 2(1). P. 127-143.

ИССЛЕДОВАНИЯ ЛИЧНОСТИ: ТРАДИЦИИ И ПЕРСПЕКТИВЫ

Общеизвестное утверждение, что социальная психология имеет короткую историю, но богатое прошлое, в наибольшей степени мо­жет быть отнесено именно к той ее части, которая обращается к ана­лизу личности.

Проблема социальной детерминации различных психологических реальностей, в том числе реальности личности, имеет колоссальные традиции, причем не только изучения, но и сомнения. Является ли человек в своей социальной сущности продуктом и «слепком» своего окружения или же он творит его? Психологическое есть результат со­циального влияния или же социальные явления суть отражения пси­хологических закономерностей? Какой логике отдать предпочтение: социальному конструированию личности или конструированию лич­ностью «поля социального»? Сам предмет социальной психологии как самостоятельной науки складывался во многом через попытки отве­тить на эти вопросы. И в этом смысле история становления социаль­но-психологических исследований личности сливается с прошлым всей социальной психологии.

Именно последние два-три десятилетия развития социальной пси­хологии оказались отмечены значительной актуализацией исследова­тельского интереса к вопросам личности. Во многом это было связано с появлением и бурным развитием относительно новой ее области — психологии социального познания. Ставя своей основной задачей ана­лиз закономерностей, которым подчиняются понимание и интерпре­тация человеком окружающей социальной действительности, а также его адаптация к ней, социальная психология с необходимостью задала новые перспективы изучения традиционной проблемы «общественного животного». Все больший интерес исследователей к проблематике лич­ности обусловливался также и объективной динамикой современного общественного развития. Высокий темп социальных изменений в раз­личных областях общественной практики, нарастание количества ранее не возникавших, неопределенных социальных ситуаций, иными слова-

ми, та новая социальная реальность, которая сегодня уже традиционно определяется как социальная нестабильность, неминуемо предъявляют повышенные требования к ее субъекту в плане активности [Андреева, 2000]. Именно поэтому исследование процессов построения человеком своей социальной и личностной идентичности, формирования персо­нальной системы ценностей, когнитивных механизмов, обеспечиваю­щих индивидуальные стратегии поведения в изменяющихся социальных обстоятельствах, т.е. того, что в целом можно определить как актив­ность личности в ходе социализации, составляет сегодня значительную часть социально-психологического знания.

Однако заметим, что как с точки зрения «богатого прошлого», так и с позиций своей «короткой истории» проблематика личности неизменно оставалась одной из наиболее конфликтных в социальной психологии. Это было связано с самим ее предметом — изучением человека как социального существа. Будучи объективирована Другим именно как некоторая социальность, личность каждого из нас неиз­менно дана в субъективном восприятии как неповторимость, уни­кальность, соответственно за любым социально-психологическим подходом к личности постоянно «тенью отца Гамлета» вставала об­щефилософская проблема индивидуальной свободы и детерминации. Таким образом, внутренняя конфликтность всей социальной психо­логии личности поддерживалась невозможностью найти однозначный ответ на ее основной вопрос, а также определить однонаправленный вектор развития человека: не пренебрегая его обусловленностью всем социокультурным «полем», с одной стороны, и не отказывая в воз­можностях персонального самоопределения — с другой.

Однако данная внутренняя конфликтность задавалась и задается не только этим. Как справедливо отмечается современными исследо­вателями проблемы личности в социальной психологии [Beauvois, Dubois, Doise, 1999], за тем или иным решением вопроса «обще­ственного животного» всегда стоят вопросы морали и возможностей социального влияния: может ли человек быть носителем некоторых универсальных ценностей или же определяющими выступают соци­альные ценности, всегда имеющие весьма конкретную пространствен­но-временную локализацию? И следует ли воздействовать на соци­альные структуры в целях изменения их членов или же необходимо так или иначе влиять на людей, чтобы изменить эти социальные струк­туры? И если для других психологических дисциплин данные вопросы носили, в общем, довольно умозрительный характер, то для социаль­ной психологии их решение имело вполне «приземленные», практи­ческие следствия.

Наконец, отметим, что определенная внутренняя дисгармония проблематики личности в социальной психологии была связана с

неоднозначностью имеющихся трактовок самого понятия социаль­ной детерминации. В целом их выделялось две.

Во-первых, социальное понималось как непосредственное окру­жение человека, как «другие люди». Для социальной психологии эту позицию впервые отчетливо эксплицировал Дж. Г. Мид, настоявший на значении «взгляда Другого» в построении «Я» (self) и на значении ролей, играемых человеком в ходе социального взросления во взаи­модействиях с разными Другими. Интересно, что в этой логике в даль­нейшем развивались не только чисто интеракционистские концепции личности. Даже исходно более чем далекие от нее теории социального научения также были вынуждены постепенно переходить от изучения только внешних, средовых факторов развития ко все большему вклю­чению в анализ и когнитивных элементов, увязывающих прошлый опыт личности с новыми социальными ситуациями (характерна в этом смысле, например, эволюция взглядов А. Бандуры [Бандура, 2000]).

Во-вторых, социальная детерминация понималась и более широ­ко — как влияние общества в целом, которое очевидно всегда «боль­ше», чем непосредственное социальное окружение. В этом случае в анализ включались и включаются социальные отношения, институты социализации, культура (или культуры), социальные представления и т.п. Подобный подход необходимо задавал определенные «рамки» для социально-психологического исследования личности. С этой точ­ки зрения, анализ поведения в конкретной ситуации взаимодействия признается весьма затруднительным и даже иногда невозможным. Кроме того, очевидность факта, что макросоциальное влияние — это процесс, развивающийся в гораздо более длительном интервале, чем время непосредственного межличностного взаимодействия, законо­мерно обращала социальных психологов не столько к изучению фор­мирования и развития тех или иных «социальных наслоений» в лич­ности, сколько к исследованиям ее исторической и межкультурной изменчивости. Заметим, что подобный фокус анализа, приведший сегодня к однозначному утверждению в социальной психологии идеи социальной вариативности самого понятия личности, имел своим следствием и определенное «размывание» предметного поля ее иссле­дований. На сегодняшний день оно все более включает в себя культу­рологический, этнопсихологический, социологический акцент, о чем подробно говорится в главе 2 настоящей книги.

Обратимся теперь к общей логике развития проблематики лично­сти в социальной психологии.

Прежде всего, отметим, что, хотя время активного социально-психологического исследования личности насчитывает всего два-три последних десятилетия, основные методологические принципы ее анализа сложились еще в начале прошлого столетия. Во многом они

были определены как самим «происхождением» социальной психоло­гии, испытавшей на заре своего становления известное влияние за­падноевропейской социологической традиции, так и спецификой начального периода ее развития.

Так, еще на ранних этапах развития в социальной психологии были заложены некоторые общие представления о социальной природе личности, имевшие значительный «отклик» во всей ее дальнейшей истории. К ним можно отнести прежде всего различные понимания природы социальной детерминации личностного развития, представ­ление о социализации как процессе интернализации форм социаль­ного контроля и возможность изучения социального влияния через анализ структур индивидуального самосознания.

Одной из характерных особенностей социально-психологическо­го подхода к анализу личности стало преимущественное обращение к ней через «безличностное», через анализ процессов деперсонализа­ции. Определенную парадоксальность данной исследовательской по­зиции заложил еще Г. Лебон. Причин формирования подобной точки зрения могло быть, как минимум, две. Прежде всего, в формирова­нии подобного подхода сыграла свою роль доминирующая в социоло­гии того времени методология позитивизма: исходное стремление «очи­стить» представления об обществе от любого рода мистицизма неиз­бежно приводило к преобладанию полюса социальности в анализе личности. Возможно, немаловажной оказалась и просто «здравосмыс-ловая» логика, согласно которой любой предмет изучения оказывает­ся наиболее эксплицированным именно в ситуации «нехватки» ка­ких-либо своих сущностных черт: соответственно и собственно лич­ностное в индивиде становится наиболее очевидным в случае его деперсонализированных проявлений.

Данная особенность социально-психологических исследований личности сохранялась достаточно долго, несмотря на все изменения, происходившие с социальной психологией в целом, которые, заме­тим, довольно продолжительное время заставляли исследователей обращаться к совсем другим проблемам. С конца 20-х — начала 30-х годов прошлого столетия, с того времени, когда требования экспери­мента все отчетливее зазвучали в среде социальных психологов, а центр исследовательской мысли переместился из Западной Европы на аме­риканский континент, и вплоть до середины 60-х годов, до момента известного кризиса, проблематика преимущественно центрировалась вокруг феноменологии малой группы. Однако это не значит, что про­блема личности вообще «не звучала» в социально-психологических исследованиях. Скорее она оставалась некоторой «конечной рамкой» анализа. Прежде всего это касалось изучения процессов влияния груп­пы на личность [Кричевский, Дубовская, 2001].

Однако если ранним социально-психологическим концепциям был присущ интерес к процессам утраты человеком своих собственно лич­ностных атрибутов в результате включенности в большие социальные группы, то в дальнейшем исследователи обратились к изучению ана­логичной проблемы на материале малых групп. (Эта линия прослежи­вается от одного из самых ранних социально-психологических экспери­ментов — эксперимента Н. Триплетта, модифицированного и проана­лизированного впоследствии Ф. Олпортом, до значительно более поздних исследований Р. Зайонца и С. Аша.) Несмотря на все различие в экспе­риментальных схемах и исходных исследовательских задачах, все эти исследования объединяет фактически общий фокус интерпретации изучаемых феноменов. Как и в случае лебоновского анализа поведе­ния человека в толпе, постулируется, что индивидуальные действия направляются некоторым групповым стандартом, а определяющим признаком социального поведения человека становится его норма­тивность. Очевидно, что в предельном значении такой «для-других-понятный» субъект оказывался полностью деперсонализированным.

Подобный же фокус интерпретации сохранялся и в известных исследованиях конформизма. Малая группа не рассматривалась более как группа молчаливого соприсутствия, она превращалась в самосто­ятельный объект социально-психологического исследования прежде всего потому, что с этого момента за ней признавалось наличие неко­торой внутренней структуры, отражающей характер взаимоотноше­ний ее членов [Кричевский, Дубовская, 2001]. Соответственно лич­ность в группе начала рассматриваться уже с точки зрения такого ее качества, как способность принимать решения (преимущественно о своем согласии или несогласии с мнением группы). (Не случайно, что в это время в социальной психологии доминирует «теория согласия» Т. Ньюкома.) Тем самым личность изучалась, по сути, лишь через условия достижения бесконфликтных («согласных») отношений с другими, через установление единообразия ее мнений и поведения с групповыми стандартами. В основе этого лежало приписываемое ей стремление к социальному принятию. Заметим, что и в более поздний период (а именно в начале 80-х годов) ряд исследователей в качестве одной из основных функций группы по отношению к человеку выде­ляли защитную функцию [Кричевский, Дубовская, 2001], и, следо­вательно, личность расценивалась как «группозависимая», как ищу­щая поддержки и одобрения. И тем самым тенденция «безличностно­го» существования социальной психологии сохранялась.

Однако наиболее полное свое воплощение традиция «жесткого» понимания социальной детерминации индивидуального развития на­шла в изучении ролевого поведения. Не останавливаясь детально

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: