ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
Добру молодцу урок», которого я не желаю признаватьОбычно санкарта рядового доходяги – это листок, сложенный пополам. Иногда еще один-два листика. На первой странице – фамилия, имя, отчество, статья, срок. Затем: сколько раз обращался в санчасть. В конце: «Жалобы на общую слабость. Жидкий стул с кровью. Направляется в ЦБЛ по поводу дизентерии». За этим листком не видишь трагедию человека, который цепляется за жизнь, работая в надежде получить премблюдо и «талон +1» или даже «+2», что дает право на ложку каши, дополнительных 100–150 граммов хлеба, а то и куска рыбы. Но голод, непосильный труд, непривычные морозы, а иногда депрессия сталкивают его в заколдованный круг: он теряет силы и больше не выполняет нормы, а невыполнение нормы влечет за собой урезанный паек. Он бьется как муха в паутине. Бесполезно. Дистрофия. Атрофия мышц и слизистых оболочек, в том числе и пищеварительного тракта. Хлеб из отходов, неободранный овес «жуй-плюй» не перевариваются, раздражают стенки кишечника. Понос. Обычный голодный понос, но при этом слизь, кровь. Тогда ставят диагноз «дизентерия» и отправляют в ЦБЛ, чтобы не повышать смертность своего местного стационара. Понятно, на такой канве любой недуг может вышить свой узор. Чаще всего – туберкулез. Так умирают многие заключенные в первый, второй, третий год лагерной жизни. Из Филиала – инфекционного отделения, владений доктора Миллера – доставили труп. Обыкновенный. Такой, какие оттуда доставлялись часто. Пожалуй, ежедневно. Немолодой уже, хотя дистрофики, даже совсем молодые, выглядят стариками. Истощение – предельной степени. Диагноз – тоже самый обыкновенный: дизентерия; алиментарная дистрофия третьей степени. В больницу его доставили неделю тому назад, очевидно, в таком состоянии, что помочь ему было невозможно. Что же привлекло мое внимание в данном случае? Санкарта! Не санкарта, а целая книга: пухлая, со множеством вклеенных анализов, рентгеноскопий и прочего. Но главное – статья КРД, улов 1937 года. Образование – высшее. Работает бухгалтером. Уже отсидел девять лет. Остался год. В санкарте отмечается, что больной всегда получал диетпитание. Hу, еще бы – бухгалтер! «Нет! – подумала я. – Не от голодного пайка и не от непосильного труда на морозе отправился ты в лоно Авраамово». Перелистав санкарту, я поняла все. Три года тому назад – первые жалобы. Дальше больше: затрудненное глотание, похудание. Приводили его на консультацию, но в больницу не положили: «Нет мест». (То ли не сумел подмазать? То ли надеялся дотянуть до воли?) Жалобы все более и более отчаянные: не только есть не может, но и воду глотает с трудом. Когда истощение достигло предела, его наконец сплавили в ЦБЛ. С диагнозом «дизентерия» его должны принять, даже если диагноз липовый. Просмотрев санкарту, я поняла, в чем дело. На всякий случай провела рукой по его животу и сразу прощупала в области желудка опухоль. Рак! Заглянула в историю болезни. О раке – ни слова. Ни намека. Ладно! Спасти его было уже невозможно. И все же... Имеет ли право врач не осмотреть больного? Нет! Не имеет. Имею ли право я при вскрытии «не заметить» раковой опухоли и подтвердить эпикриз? Нет! Не имею! Ведь «hie locus est...» Так значит, ко всем неприятностям – еще одна? Ну и что же?! Как говорила Жанна д’Арк: «Поступай, как считаешь правильным, и будь что будет!» Доктор Миллер охотно ходил в морг на вскрытия своих жмуриков. Не то чтобы мертвецами он интересовался больше, чем живыми... Нет! Прогулка за зону – это предлог, чтобы отлучиться из осточертевшего Филиала с его угнетающей атмосферой, а главное, поболтать с Владимиром Николаевичем Дмоховским, в то время уже успевшим освободиться. И вот – входят. Владимир Николаевич садится за свой стол, где он записывает протоколы. Миллер рядом. Не взглянув на прозекторский стол, на котором лежит тело, продолжает беседу. Подождав немного, спрашиваю: – Ну как, начнем? – Начинайте! – не оборачиваясь в мою сторону. – Ничего к эпикризу не прибавите? – спрашиваю, демонстративно проводя рукой так, чтоб опухоль была заметна. – Добавлять нечего! Все ясно: дизентерия, алиментарная дистрофия третьей степени. – А еще? – Ничего больше. Это и есть причина смерти. – А по-моему, причина смерти – кахексия, вызванная интоксикацией в результате распада раковой опухоли. – Какая наглость! Как она смеет? – вскакивая на ноги, завопил доктор. – Какая-то санитарка будет меня учить! Делай свое дело! Я сдержалась. Что ж, буду «делать свое дело»...
Одним движением я вскрыла брюшную полость. Сквозь стенки желудка выпирала опухоль, которая проросла в печень и в поджелудочную железу. Когда я вскрыла желудок, то чуть не задохнулась от смрада. Опухоль напоминала мясистый цветок; отдельные «дольки» плавали в распадающейся массе... Я молчала. Миллер смотрел с полнейшим безразличием. Дмоховский переводил взгляд с меня на него. Я пожала плечами и продолжала. Весь кишечник – и тонкий, и толстый – был гиперемирован. Да иначе и быть не могло при такой интоксикации! И тут раздался голос Миллера: – Гиперемия толстого кишечника. Пишите: дизентерия и алиментарная дистрофия третьей степени. – Нет! Рак. Кахексия, вызванная раковой интоксикацией. – Молчать! Не твое дело! – Свое дело я знаю, чего нельзя сказать о вас... Кондрашка его не хватил, но он стал багровым, как разгневанный индюк, и наклонился через стул, замахнувшись кулаком для удара. Я подняла руку и направила лезвие ножа в его сторону. Миллер попятился. Опрокинув стул, вскочил Владимир Николаевич. Не помню, что он говорил... Шутил, по обыкновению, и увел доктора Миллера в соседнюю комнату, в канцелярию. Вскрытие закончила я одна. Смерть, может быть, и радовалась тому, что она смогла помочь Жизни, но мне было не до смеха! Еще одно «торжество»
Время шло, и беда (вернее, целая серия бед) неумолимо надвигалась. К счастью, будущее от нас скрыто, и это дает право надеяться и мечтать. А иногда – и торжествовать. Даже в морге. Одно такое мое «торжество», к тому же последнее, я и опишу. Случай был с виду самый обыкновенный. Из инфекционного отделения (не из Филиала, а с первого этажа главного корпуса, где заведующей была сама Вера Ивановна) доставили доходягу, умершего от туберкулеза. В больницу он попал из Каларгона – самой страшной из штрафных командировок – в тяжелейшем состоянии. Оттуда иных и не доставляли: обычно тамошние «пациенты» попадали прямо в морг. Заболел он недавно; болезнь развивалась бурно (это и насторожило меня: для туберкулеза нехарактерно!). Жалобы: боль в правом боку. Рентген (больного успели сносить туда на носилках) показывает: вся нижняя и большая часть средней доли правого легкого усыпаны очагами. Диагноз: туберкулез легких. Что все от начала до конца неверно – было для меня ясно. Почему? Откуда такая уверенность?! Разумеется, известная наблюдательность и способность шевелить мозгами мне до некоторой степени помогли. Но главное – палец. Да, да, большой палец на левой ноге, замотанный грязной тряпицей. Весь секрет моей «гениальности» в том и заключался, что совсем недавно я уже столкнулась при вскрытии с аналогичным случаем. Точь-в-точь таким! Труп доставили также с Каларгона, и у него было запущенное обморожение конечной фаланги большого пальца. Септический тромбофлебит. Путь, по которому продвигались тромбы, целые колонии микробов, проследить не стоило труда: вверх по бедренной вене; оттуда – в подвздошную, в воротную... В печени – множество абсцессов, и через купол диафрагмы далее – в нижнюю долю правого легкого. Смерть от септикопиэмии. В данном случае стоило лишь посмотреть на полуотгнивший большой палец левой ноги и на всю ногу, раза в два толще правой; стоило прочесть жалобы на боль в правом боку; стоило заметить нехарактерную для туберкулеза локализацию очагов в нижней доле правого легкого (туберкулез всегда поражает одну или обе верхушки легкого, а не нижнюю долю), как все становилось на место. Но вот и они... Появляется в сверкающем белизной, туго накрахмаленном халате Вера Ивановна. «Вожди-герои шли за ней...»*, то есть начальники отделений: доктоp Мардна и доктор Миллер.
– Здравствуйте, Евфросиния Антоновна! – Вера Ивановна, как всегда, корректна. – Покажите нам, что мы здесь имеем? Больной при поступлении был уже настолько тяжел, что я и не разобралась как следует! Туберкулез легких, без всякого сомнения. Вначале – обычная форма. Но... организм ослаблен; условия очень тяжелые. Это и способствовало общей диссеминации. А милиарный туберкулез дал такую картину: помраченное сознание и тому подобное. Это и ускорило летальный исход. – А по-моему, нет! Я не успела развить свою мысль, как доктор Миллер издал какой-то рычащий звук, который можно было истолковать и как смех, и как проклятие. – Опять эта фантазерка со своими домыслами! – А что же, по-вашему? – Обмороженный палец. – Ну, это уж, знаете... – закипел, как самовар, доктор Миллер. – Оттуда инфекция распространилась по венам и вызвала септикопиэмию. Прежде всего, поражена была печень. Отсюда и боли в правом боку. Затем, per continuetatem**, через купол диафрагмы – в легкое. Отсюда – рентгенография, симулирующая туберкулез. Если не учесть нехарактерную для туберкулеза локализацию в нижней доле легкого... – Что за бред! – не унимался из чистого упрямства мой постоянный оппонент. – Что ж, Евфросиния Антоновна, если вы это утверждаете, то докажите. И я доказала это lege artis: весь путь по восходящей венозной системе, от большого пальца левой ноги до печени, правого легкого, сердца и селезенки. – Благодарю вас, Евфросиния Антоновна! Благодарю вас! Об одном я только умолчала: о том, что подобное вскpытие – тютелька в тютельку – я совсем недавно проделала под эгидой Павла Евдокимовича. А старикан, когда он был в ударе, умел очень наглядно все демонстрировать и комментировать. Так что в данном случае заслуга моя была не так уж велика! Я поступила не как врач, а как фокусник: не открыла секрета. Но так ли это плохо? Клятвы Гиппократа я не давала... Да и вреда от этого не было. Наверное, знание только тогда имеет цену, когда умеешь накапливать и применять свой опыт. Одним словом, мы со Смертью могли обменяться сердечным (или бессердечным?) рукопожатием. Она меня уже кое-чему научила, и – Боже мой! – с каким пылом стремилась я поделиться своими знаниями на пользу Жизни! А отсюда – все мои неприятности. В чужом кегельбане
Бедняга Павел Евдокимович! До того дня, как Злая Судьба (в облике Веры Ивановны) подсунула ему меня в качестве «помощника», он был счастлив... Нет, почти счастлив, так как восемь лет неволи и клеймо «врага народа» его слишком глубоко травмировали. Ему так хотелось вытравить это клеймо! Он не мог смириться с мыслью, что оно пожизненно, и старался втереться в среду партийцев, надеясь на то, что, видя его постоянно, они рано или поздно признают его своим. Ему хотелось прослыть общественником: читать доклады, выступать на собраниях. Повседневная работа в морге его абсолютно не интересовала. Единственное, к чему он стремился, – это сглаживать углы, не противоречить и сохранять со всеми хорошие отношения. Как прозектор, он этого достигал самым простым и безошибочным способом: патолого-анатомическое заключение никогда не должно расходиться с диагнозом, записанным в эпикризе лечащим врачом. А для того чтобы не заметить расхождения, лучше всего не смотреть. До моего появления все шло превосходно. Петро Артеев вспарывал трупам животы и сразу же зашивал их. Затем Петро и Жуко выносили трупы, складывали их «валетом» в ящик и закрывали крышкой. Это устраивало всех. Раз! – распорол. Два! – зашил. Три! – утащил... Следующий! Владимир Николаевич записывает все «данные вскрытия». Тяп-ляп – уборка сделана. Все готово, в протокол вскрытия старательно записаны имя, отчество, фамилия, даты рождения и смерти, статья и срок... и, как нечто второстепенное, патолого-анатомический диагноз, который обычно списывался из истории болезни. Затем каждый принимался за свое главное занятие. Павел Евдокимович быстрым темпом совершал пробежку до Соцгорода или до Горстроя – «Большой круг кровообращения», а затем шел в партийную библиотеку или к «высокопоставленным» знакомым. Владимир Николаевич обожал прогулки. Встретив по пути знакомых, он мог часами «свистеть» (на морском диалекте – «травить»). Жуко Байтоков и Петро Артеев принимались за свое настоящее занятие, граничившее одним концом с колдовством, а другим – с уголовным делом. Жуко заносил в больницу белье, снятое с покойников, доставленных со стороны. Причем все хорошие вещи чудесным образом превращались в лохмотья, которые актировали, после чего они опять возвращались в морг – в резерв Жуко. Все же хорошие вещи Петро уносил на «озеро Хасан» – в балкн, что возле рынка. Там шла бойкая, хоть и не совсем легальная торговля. Как и с кем он делился, я не знаю. Но довольны были все... С моим появлением в морге, увы, идиллия окончилась. Я твердо верила тому, что «здесь Смерть радуется тому, что может помочь Жизни», и Павел Евдокимович, выполняя волю свыше, то есть Веры Ивановны, принялся меня обучать. Он был прирожденный педагог, и учиться у него было одно удовольствие. К тому же я хотела освоить работу прозектора в совершенстве. Петро, не скрывая досады, ворчал: – Кому это нужно? Разрезал, зашил – и хватит! По окончании вскрытия я долго и тщательно все мыла и чистила, что вызывало всеобщее негодование. Успехи я делала огромные; еще больше было желание применить на практике приобретенные познания. Но больше всего мне хотелось приносить пользу. Это рвение прозелита в сочетании с благородством Дон Кихота предопределило мою участь. Игра в кегли пользуется у французов большим успехом. Кегли заменяют им бильярд. Поэтому, если чье-либо присутствие особенно нежелательно, так и говорят: «Он как собака, затесавшаяся в игру в кегли». Вот такой собакой, затесавшейся в партию игры в кегли, была я... Доктор Никишин не смел идти против воли Веры Ивановны, пожелавшей натаскать меня на прозектора. Вместе с тем он не хотел менять своих привычек – прогулок по «Большому и Малому кругам кровообращения». Если не предвиделось вскрытий в присутствии начальства, то он уходил, а я дотошно копалась в потрохах, подмечая те или иные отклонения от нормы, устанавливала причину смерти, выявляла соответствие или несоответствие (второе случалось чаще) с тем, что предполагал врач. До того, как я попала на этот «кегельбан», расхождений не было, и все были довольны. А теперь?! Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|