Воспитание памятью Сердца

Отец!

Я тем больше и больше воспламеняюсь любовью к Тебе и чувством преклонения перед Твоим образом, чем становлюсь все старше и старше Тебя. Твоим ровесником стал уже мой сын – твой внук – Паата.

Я вхожу в преклонный возраст, а Ты в моей памяти остался таким же молодым, каким был на площадке лестницы, когда мы – мама, четырехлетняя сестренка и я, вся твоя любимая семья, – провожали Тебя на фронт. Был тогда июль-август 1942 года. Спустя три месяца мы получили извещение о твоей гибели. С тех пор, как говорили учителя и близкие, я воспитывался без отца.

Но было ли на самом деле это так, если Ты всегда был для меня опорой, наподобие той, какую сооружал мой дедушка молодым деревцам, чтобы те росли прямыми ввысь, чтобы ветер не изогнул и не сломал их, а неосторожный человек обходил уважительно.

Что такое память об Отце, о таком Отце, каким ты остался для меня и каким я познавал Тебя через людей, знавших Тебя?

Память бывает разная: хорошая и плохая, короткая и долгая. Но есть еще добрая память, память сердца. Это особенная память, она как живое существо внутри тебя. Добрая память, память сердца как бы твой ангел-хранитель, путеводитель, добрый советчик, лестница духа, путь. Она как опора, к которой ты прислоняешься по своей доброй воле, и которая не позволит тебе гнуться, а будет вести вверх. Память эта особенная еще и потому, что со временем она раскрывается в тебе все в новых и новых зовах и заботах любимого человека. И получается, что ты постоянно живешь с ним, кто внутри тебя и никогда не подведет, а поможет в беде, заменит многих воспитателей.

Воспитывался ли я без отца. Отец, если всегда чувствовал Твое присутствие в себе и видел, как память сердца заботилась обо мне?

Мне уже семьдесят лет. Время ли писать о сантиментах. Обращаюсь к своей памяти сердца не для чувств и переживаний, – я их оставляю в себе, ибо люблю их, – а для постижения простой истины: может ли Отец, ушедший из жизни, когда тебе только исполнилось десять, быть твоим воспитателем и духовным наставником даже тогда, когда ты сам стал отцом и дедушкой?

Моя истина торжествует: «Может, может!»

Вначале, Отец, ты оберегал меня от моих многих шалостей, напоминал о доме, который возложил на меня, уходя на войну: «Ты один останешься в семье мужчиной».

Ты оберегал меня от всего того, что могло сделать меня безнравственным и бездуховным. Я взрослел, вступал в разные уровни жизни, и Ты снова напутствовал меня, как друг. Разумеется, в моем становлении тебе помогали люди, окружавшие меня, помогала мама, Твоя жена-красавица, которая не поверила извещению и ждала Тебя до последнего вздоха.

В дальнейшем я начал черпать из памяти сердца мудрость заботы истинного Отца и наполнялся этим негасимым чувством к своим детям и внукам.

Что бы Ты мог оставить мне в наследство такое, что было бы дороже памяти о Тебе? Память сердца граничит с совестью. Вот и живу я по совести, потому что Ты остался во мне как чистая совесть. «Какой был у тебя отец... честный, добрый!» – говорили мне люди, знающие Тебя. Тем самым они как бы давали мне наказ: «Если не сможешь превзойти Отца, то хотя бы будь таким, каким Он был».

Я утверждаю: есть такой чудодейственный закон – Закон воспитания памятью сердца. Уверен, согласятся со мной очень многие, переживающие и переживающие в себе силу той же самой истины. И если это так, то отсюда и задача для каждого взрослого, называющего себя отцом, перед ребенком.

Связь с Надземным

Отец!

Я по крупицам собираю в себе все, что связано с моими живыми воспоминаниями о Тебе, и хочу проследить, что с ними в дальнейшем происходит. Я не стал дипломатом, как Ты этого хотел; судьба привела меня к учительской жизни, и я рад этому. Почему свои воспоминания я познаю с точки зрения педагога и стараюсь разобраться, как преобразились они в памяти сердца и приобрели воспитательную силу.

Мне было 10 лет, когда Ты ушел на фронт. Образы, которые запечатлелись во мне до того, не были плодами Твоих воспитательных усилий, ибо Ты, Отец, никогда не воспитывал меня с помощью каких-либо специальных педагогических мер.

Мне было хорошо и радостно с Тобой. После школы бегал к Тебе на работу в типографию, смотрел, как Ты выпускал газету. Мы вместе обедали в рабочей столовой. Я готовил уроки в Твоем кабинете. Мы часто гуляли по проспекту Руставели, и Ты покупал мне французские булочки с сосисками. Все это не было воспитанием, а была сама жизнь. Твоя забота уравновешивала мои импульсивные поступки и направляла мои мысли. В этой самой жизни и впитывал я Тебя, Отец, но помню не всю ее последовательность, а некие фрагменты.

А потом Ты погиб.

Не знаю, нужно ли связывать память сердца только с ушедшим из жизни человеком. Но для меня это именно так.

Однако такая память родилась во мне сразу.

Вначале в моем воображении подростка то и дело мелькали отдельные картины общения с Тобой, моя мысль часто обращались к воспоминаниям о Тебе. Ты приходил ко мне во мне. И получалось, что мы продолжали нашу жизнь, но уже в мире духовном. Ты продолжал направлять мои поступки и мысли. Память о Тебе становилась для меня бесценной. Впечатления впечатлениям рознь. Впечатления о Тебе, Отец, которые сохранились в моей памяти, имели особое свойство. Они не рассеивались и не блекли, не навязывались моему внутреннему миру, не требовали от меня, чтобы я с горечью вспоминал Тебя. Они навещали меня, чтобы нежно приласкать, подбодрить и помочь. Они стремились вырваться из прошлого и поселиться в моем будущем.

Происходило еще что-то необычное: то или иное впечатление, по мере моего взросления, вдруг приобретало особый смысл и раскрылось передо мной со своим подтекстом.

Вот пример тому.

В нашей кухне горела керосиновая лампа. Я, пяти-шестилетний шалун, скрутил бумагу, как скатывали тогда вручную папиросу, и прикурил от лампы. Ты был некурящим. От кого я брал пример, не помню. «Пап, смотри!» – сказал я весело, глотнул дым и закашлял. Может быть, ожидал, что Ты восхитишься моим умением. Но Ты рассердился не на шутку. «Не смей впредь делать такое!» – сказал грозно. Я заплакал, не ожидал от Тебя суровости. А Ты не приласкал меня, не успокоил. Обида осталась во мне.

Шли годы. Я стал студентом. И первое, что сделал – купил пачку сигарет и начал курить, ибо курили все, и мне надо было показать, что я не мамин сынок, я самостоятельный! В курилке спрашивает меня мой однокурсник, демобилизованный подводник, с протезом на правой ноге: «Отец твой курил?» «Нет», – отвечаю. С быстротой молнии скрутил он мне руку, мои дорогие сигареты сбросил в унитаз и пригрозил: «Увижу тебя с сигаретой, изобью своей деревянной ногой... Запомни...»

«Случай» этот придал власть Твоему возмущению в нашей маленькой кухне. Тогдашняя моя «обида» озвучила Твой зов: «Сынок, заклинаю тебя, не пристрастись к курению!» И как не провоцировало меня в жизни окружение, я выстоял. А потом поискал педагогику, чтобы уберечь своих детей от этой губительной привычки, уберечь своих учеников в школе.

Впечатления о Тебе, Отец, со временем начинали сливаться друг с другом, какая-то внутренняя сила втягивала их в единое целое. И наконец я открыл в себе память сердца о Тебе. Исчезли сумма впечатлений и воспоминаний, исчезли фрагменты жизни. Память о Тебе из прошлого перешла в будущее.

Что есть память сердца?

Для меня она есть Твоя, Отец, светлая, живая сущность, светлая, живая сущность Матери, Бабушки, Дедушки. В своем духовном мире я продолжаю жить с вами, люблю вас больше, чем когда-либо, прислушиваюсь к вашему голосу, делюсь с вами своими переживаниями.

«Память сердца, как жизнь, – говорит мне моя личная истина, – она твоя связь и сотрудничество с Миром Надземным, Высшим, Многомерным, или, как учил Иисус Христос, с Царством Небесным».

Совесть

Отец!

Мне рассказывали, как Ты покинул отцовский дом, потому что...

Впрочем, это неважно.

Ты стал рабочим типографии и вступил в партию безо всякой корысти – это была твоя искренняя вера, не фанатичная, а святая. Она и увела Тебя добровольцем на фронт.

Вспоминаю одну историю и хочу заглянуть в душу твою.

Дома у нас было много книг. Ты сам набирал и печатал их, и каждую новую книгу приносил домой. Мама тоже любила покупать книги.

Однажды вечером вы с мамой перетащили все эти книги в нашу маленькую кухню, где стояла у нас настоящая кирпичная русская печь. Я тоже помогал Вам переносить книги. Мне было тогда примерно шесть-семь лет, я еще не ходил в школу. Стоял тридцать седьмой или тридцать восьмой год.

Ты, Отец, брал каждую книгу, перелистывал ее, а потом бросал в горящую печь. Ты бросил туда даже несколько толстых книг в классном переплете. Русская печь гудела, в маленькой кухне было жарко.

Мама отложила в сторонку несколько книг с обложками другого цвета.

«Не будем жечь эти книги, прошу тебя!» – сказала она.

Ты взглянул на книги и тихо произнес: «Маро, опасно иметь их дома!»

«Они же хорошие!» – настаивала мама.

«Тогда, может быть, спрячем в надежном месте?» – сказал Ты полушепотом.

Я помог маме положить книги в мешок и уложить их в тахту. Сверху мама накрыла их подушками и одеялами.

После этого прошло несколько дней, и однажды, в твое отсутствие, к нам пришли «гости», по-моему, из партийного комитета издательства «Коммунист», где Ты работал.

«Нам поручено посмотреть вашу библиотеку, – сказали они, – наши рабочие коммунисты должны много читать, иметь дома хорошие книги».

Они мило улыбались, приласкали меня. Потом открыли книжный шкаф, на полках которого лежало всего два десятка книг.

«Это все?» – удивились они.

«Часть книг мы сожгли», – отозвалась мама.

«Почему? Какие?» – еще больше «удивились» они.

Мама назвала несколько книг и добавила, что не помнит все.

«Хорошо сделали!» – сказали они и обратились ко мне: «Какой ты большой мальчик, наверное, тоже помогал родителям сжигать плохие книги?»

«Нет, – солгал я, – я спал».

«А ты не знаешь, может быть, где-то дома лежат книги, которые родители не успели проверить?»

«Нет, – ответил я, – дома уже нет книг, кроме этих».

«Умница, – сказали они мне, – слушайся родителей», и ушли.

Мама закрыла за ними дверь. Потом мигом схватила меня, прижала к себе, покрыла поцелуями и заплакала. Сердце ее вырывалось из груди.

Может быть, думаю я, не надо требовать от детей, чтобы они всегда и всем говорили только правду, никогда и никому не лгали? Может быть, надо было сказать этим дядям о мешке, который в тахте?

Но я солгал, и, как и сейчас убежден, это было торжество педагогики сердца моих родителей.

От вас, Отец, о спрятанных книгах я не слышал больше ни слова.

Я знал, что мешок исчез. Потом Ты ушел на войну и вскоре погиб. У мамы было много забот в те тяжелые годы. Я чувствовал, что вспоминать о мешке нельзя, и тоже забыл о нем.

Летние каникулы, как правило, я проводил в деревне у бабушки и дедушки. Любил много читать, и почти перечитал все книги, которые только имелись у нас и у соседей.

Но однажды бабушка сказала мне: «Сынок, загляни в кувшин, там должны быть книги твоего отца».

Было это в 1946 или в 1947 году. Кувшин предназначался для хранения вина и, по грузинскому обычаю, был по горло зарыт в землю в дедушкином амбаре. Сверху его покрывали плоским круглым камнем и притаптывали землей.

Мне пришлось искать место, где был зарыт кувшин.

Знала ли бабушка, какую опасную взрывчатку я достал из кувшина? Нет, не знала. Зато я сразу вспомнил об исчезнувшем мешке.

О чем Ты, Отец, тогда думал, когда с твоего молчаливого согласия мама переправила эти книги своим родителям? Было же велено Тебе, коммунисту, уничтожить их? Неужели Ты не мог предвидеть, что когда-нибудь книги эти достанутся мне, Твоему сыну?

В тот год я вернулся в школу другим человеком: я прочитал все романы Михаила Джавахишвили и Григория Робакидзе, стихи Паоло Иашвили и Тициана Табидзе, и еще много других книг. Я стал владельцем сокровищ.

Но мог ли я кому-либо сказать об этом, показать книги? Только любимой учительнице Варо Вардиашвили? Ты думаешь, Отец, она наложила запрет на эти запрещенные книги? Нет! Она дала мне понять, что я имею духовный источник, но надо молчать.

И я молчал, перечитывал книги и молчал. В моем духовном мире образовалась засекреченная часть, и она питала мою нравственность, мои отношения. Я воспитывался не столько книгами, сколько той мыслью, что Твоя совесть стала частью моей совести.

И настал час испытаний. Я, тоже член партии, вступивший в нее сразу после смерти вождя, с искренней верой, что укрепляю могущество Великой Страны, – я, народный депутат и член Верховного Совета, в один из последних дней 1990 года нажимаю на кнопку голосования: быть или не быть шестой статье в Конституции СССР. А статья эта узаконивала нераздельную власть партии.

«Не голосуй против, Шалва, – уговаривал меня рядом сидящий коллега, – партия еще наберет силу...»

Но я, Отец, посоветовался тогда только с Тобой и «услышал» твой тихий голос, такой же, какой запомнился мне с тех далеких времен у нашей русской печки: «Сынок, – шепнул Ты мне, члену Верховного Совета, – совесть выше всяких партий, всяких верований. Действуй по совести».

И указательный палец моей правой руки с удвоенной силой, ибо от имени двоих, нажал на кнопку.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: