ПОДЛИННЫЙ, НО СМЕШАННЫЙ ЯЗЫК

Дефект неподлинного языка, состоящий в пренебрежении различиями между бытием и функцией исправляется в обычном разговоре изменением произносимых слов посредством высотной интонации, ритмов, жестов и поз. Все эти средства расширения словесной коммуникации могут быть классифицированы как личные и субъективные, поскольку они терпят неудачу в отсутствие личных отношений. Таким образом, мы чувствуем необходимость восполнить недостатки обнаженных знаков, но в результате порождается не подлинный язык, а, скорее, смешанная форма, которая может быть эффективной только на фоне постоянного контекста. Жест или интонация, которые для китайца или тибетца будут указывать на повторяющуюся значимость и, следовательно, на различие значения, могут иметь для француза или немца совершенно другую значимость. Даже между двумя людьми, говорящими на одном и том же языке, об одном и том же предмете, некоторая степень общего понимания абстрактных вопросов может возникнуть лишь после того, как общий контекст установится в результате часто повторяемых попыток.

Следует заметить здесь, что подлинный язык не зависит от важности своего содержания. Подлинный объективный язык начинается тогда, когда уделяется должное внимание значениям. Такой язык не может обойтись без дисциплины, посредством которой устанавливается общий постоянный контекст, но в этом случае дисциплина является намеренной, и ее цель более или менее понимается всеми участниками.[45]

Таким образом, первое требование к любому подлинному языку состоит в том, что те, кто хочет его употреблять, должны сообща участвовать в его создании, т.е. в установлении общего постоянного контекста. Более того, этот процесс не может быть выполнен посредством одних лишь знаков, поскольку сами знаки требуют верификации, и необходимо принять во внимание эмоциональные, инстинктивные и другие факторы, которые влияют на внимание участников. Предположим, например, что группа людей хочет установить общий подлинный язык для описания элементов заката солнца. Они могут встречаться для этой цели, наблюдая закат при многих различных условиях, чтобы обнаружить повторяющиеся элементы, посредством которых значение опыта может быть интерпретировано. Если, однако, участники различаются своей способностью к эмоциональным и инстинктивным реакциям, а также степенью тренированности своего восприятия, значения, которые они увидят, будут различны, и принятые знаки не смогут установить подлинную коммуникацию. В целом установление постоянного контекста может быть достигнуто одним из двух путей; первый из них может быть назван методом технического отнесения, второй – логической абстракции. Техническое отнесение – это ситуация, которая возникает, когда функциональная деятельность, общая участникам разговора, создает общий постоянный контекст. При этом употребляемые слова и предложения обретают значение от предыдущего узнавания повторяющихся черт ситуации. Техническое отнесение, однако, эффективно лишь в отношении функциональной деятельности механического рода; иначе может быть обнаружено, что даже такие технические дискуссии, как "что случилось с мотором машины" или "почему испорчено суфле", могут потерпеть неудачу из-за исчезновения общего контекста, в котором спорящие могли бы соучаствовать.

Язык, становящийся эффективным посредством технического отнесения, лежит в основе большей части человеческой кооперации в функциональной деятельности жизни. Тем не менее мы обнаруживаем, что даже простые и очевидные методы образования значений знаков из узнавания общего повторяющегося опыта игнорируется в большинстве разговоров. Специфический дефект, преобладающий в техническом языке – игнорирование относительности целостности и трактовка всех сущностей как имеющих один и тот же статус существования. В технических или научных ситуациях в общепринятом смысле проявляется некоторая забота о выборе знаков и символов по отношению к предмету коммуникации. В общем же языке употребляемые слова имеют длительную историю, в течение которой они применялись в ситуациях, которые подверглись изменению или вовсе перестали существовать. В результате, значения, которые слова могут нести, отстают от перемен в сущностях, к которым они относятся.

Метод логической абстракции действует путем приписывания условных значений и рассмотрения конструкции предложений, посредством которых могут быть выражены и коммуницированы отношения значений. Таким путем уменьшается трудность нахождения постоянного контекста и минимизируется действие исторической флюктуации значений. Конструкция абстрактных языков, однако, является почти целиком негативной процедурой; доведенная до предела, она становится просто коммуникацией условных значений, оторванных от опыта. Если, с другой стороны, язык реконструируется до представления знаков лишь для отнесения к материальным объектам и паттернам поведения живых существ – включая мужчин и женщин – мы получаем одну из систем (семиотика может быть примером такой системы), из которых исключены не только различения бытия и воли, но также и те элементы функции, которые принадлежат эмоциональным, инстинктивным и другим неинтеллектуальным элементам функционального опыта. Чтобы обнаружить общие значения, необходим процесс коммуникации и совместной верификации, и таким образом переход от смешанного языка к подлинному языку философских знаков становится возможным.

ЗНАКОВЫЙ ЯЗЫК

Одна из основных задач философии – установить постоянный контекст для обсуждения всех вопросов, имеющих общий интерес для человека. Для этого необходимо приписывать значения определенным элементам опыта, которые не даны прямо в чувственном восприятии, но образуются в процессе интерпретации, который может быть долгим и сложным.

Полный философский язык создается только тогда, когда те, кто намереваются его употреблять, установили контекст опыта, в котором могут быть узнаваемы все необходимые значения.

Нас интересует человеческая коммуникация, т.е. передача значений от одного ума или центра сознания к другому посредством поведения. Из-за изолированности каждого центра сознания невозможно, чтобы какие-либо два из них имели в точности один и тот же элемент опыта, и поэтому значения никогда не могут совпадать полностью во всех отношениях. Следовательно, когда мы фиксируем требование, что каждый знак должен иметь одно значение, мы должны принять во внимание приблизительный характер процесса узнавания и интерпретации.

Общий постоянный контекст рассуждения устанавливается лишь постепенно, путем повторяющегося процесса проб и ошибок, т.е. эксперимента и верификации. В сравнении со смешанным языком обычных рассуждений, философский язык может быть как адекватным, так и свободным от двусмысленности. Построение системы недвусмысленных знаков не является, однако, задачей, которую нужно решать перед употреблением философского языка; напротив того, именно в процессе коммуникации, соединенном с верификацией, знаки могут обрести недвусмысленное, определенное отношение к значениям. Задача представляется, тем не менее, необходимой для эффективной коммуникации, выходящей за пределы ограниченности технического отнесения. По мере ее разрешения становится возможной эффективная коммуникация на абстрактные темы. Тем не менее, коммуникация по-прежнему остается функциональной по своему характеру и не выходит за пределы обмена знаниями.

Знак – это средство привлечения внимания к определенной группе сходных опытов, и он эффективен только когда есть взаимно-однозначное соответствие между знаками и повторяющимися элементами опыта. Это легко выполнимо в отношении материальных объектов, таких как столы и стулья; но значение опытов, для которых мы употребляем такие слова как "внимание", "память", "желание", "надежда", может быть узнано и обозначено лишь с большим трудом и требует особой тщательности. Все такие слова несут в смешанном языке обычной речи случайные импликации и неверифицированные предположения, которые неизбежно ведут к неправильному пониманию.

Устранение излишних элементов из значения знака не должно проводиться таким образом, чтобы лишить его общности, необходимой для философских рассуждений. Мы не извлекаем из нашего опыта возможного знания, потому что мы не интерпретируем, т.е. мы не можем соединить в нашей мысли повторяющиеся элементы, которые связаны в факте. Например, мы рассматриваем наше собственное поведение и находим разнообразные значения, но не первостепенную значимость, выраженную предложением "человек есть машина". [46]

Мы испытываем – и это повторяется – паттерны поведения, состоящие из автоматических реакций, в которых мы не имеем ни инициативы, ни выбора, но мы не видим тотальной значимости этих наблюдений, и поэтому мы употребляем знак "человек" для обозначения чего-то, что не существует.

Одно из последствий этого неумения распознавать значения человеческого опыта состоит в том, что почти все философские дискуссии о человеке и его месте в естественном порядке неэффективны. Знание такого рода, какое нужно для придания необходимой глубины значения употребляемым знакам, не может быть обретено без усилий и дисциплины, и в общем это работа, которая должна проводиться совместно с другими. Узнавание функциональных повторений может быть преобразовано в действительное знание только с помощью категорий. Вместе с тем, сами категории эффективны лишь постольку, поскольку мы распознаем их значение в нашем опыте и можем разделить это значение в общем контексте с другими. Категории являются первичными знаками, в терминах которых могут быть выражены значения остальных знаков. Следовательно, требование постоянного контекста включает меньшее количество независимых значений, чем могло показаться. Наше знание категорий поначалу скудно и ненадежно и может расти только посредством рассмотрения опыта и коммуникации результатов между теми, кто стремится установить общий язык.

Категории – основные лингвистические элементы. Каждая из них может служить знаком, символом или жестом, в соответствии с полнотой значения, которое мы можем распознать в нашем опыте. Их первичное применение состоит в формировании действенной и связной системы философских знаков. Они могут служить этой цели, поскольку они удовлетворяют канону философского языка, в соответствии с которым один знак должен иметь одно значение. Должно быть, однако, отмечено, что наше знание категорий, рассматриваемое таким образом, является лишь функциональным. В той мере, в какой они относятся к бытию и воле, мы можем лишь "знать о" них. С другой стороны, мы рассматриваем функцию как соразмерную всему существованию, и поэтому мы должны располагать функциональными знаками для любого возможного отнесения. С помощью адекватного философского языка мы можем производить отнесения ко всем уровням бытия и всем проявлениям воли.[47]

Возможности /powers/, а также ограничения философского языка проистекают из употребления недвусмысленных знаков. В нашем обычном смешанном языке мы часто употребляем знаки, как если бы они были символами, и символы, как если бы они были знаками. Это придает легкость и подвижность литературному языку; но это приобретается ценой ясности и связности. Чтобы знак мог быть включен в философский язык, он должен быть лишен всех символических ассоциаций и приведен в соответствие с определенным понятием. Последнее обретается путем интерпретации опыта, т.е. процесса, в котором повторяющиеся элементы распознаются и выделяются из контекста. Таким образом, процесс, в котором формируется понятие – тот же, что и процесс, в котором знак обретает значение. В терминах психологии прояснение знака и его значения требует рефлективного внимания, посредством которого он постоянно относится обратно к контексту, из которого образуется его значение. Размышляя над такими словами как "память", "надежда" или "усилие", мы можем увидеть, что в обычном языке они употребляются как лингвистические элементы, указывающие на непроясненную массу опыта. Приведение таких элементов к знакам требует суровой дисциплины, которую человек может, в общем, практиковать только в одиночестве. Несмотря на то, что она трудна, она все же совершенно недостаточна для коммуникации, пока участники разговора не убедятся, что они прошли через одинаковую процедуру и установили одни и те же повторяющиеся элементы в опыте, из которых образуется значение данных знаков. Успех разговора требует, далее, чтобы рефлективное внимание поддерживалось в акте коммуникации для удостоверения того, что употребляемые предложения несут предполагаемое значение. При общении посредством письменного слова добавляется та трудность, что предложения стремятся принять характер символов и вызвать ассоциации, чуждые предполагавшемуся значению.

В человеческих функциях, однако, нет врожденных дефектов, которые бы препятствовали созданию философского языка, в котором каждый важный язык, написанный или употребленный в устной коммуникации, имел бы уникальное значение. Нынешнее отсутствие такого языка определяется тем фактом, что системы обучения, практикуемые во всем мире, довольствуются техническим отнесением и остаются индифферентными к значениям. Из-за этого равнодушия образованные люди не чувствуют неудобства, употребляя слова без доли внимания к повторяющемуся опыту, к которому они, по предположению, апеллируют, и без верификации того, что слушающий приписывает то же значение – если вообще приписывает какое бы то ни было – тому, что он слышит. Очевидно, что рациональное образование требует развития однозначной системы знаков и ясной литературной формы.

Необходимо понять, что формирование подлинного языка – весьма трудное предприятие. Оно требует от тех, кто за него принимается, неуклонной решимости добиться эффективной коммуникации. Необходимо также развитие внимания, посредством которого повторяющиеся элементы опыта могут распознаваться и интерпретироваться как значения используемых знаков. Наконец, необходима дисциплина в употреблении языка; должна быть поддерживаема цельность знаков, а это достигается лишь ценой постоянной бдительности.

Может быть философский язык, пригодный для психологии, для истории, для естественных наук, искусства, политики и религии, и даже для специфических деятельностей в любой из этих областей. Философский язык отличается не своим предметом, но тем, что он обладает адекватной системой знаков, относимых к общему контексту опыта. Из сказанного следует, что каждая философская школа должна создавать свой собственный язык для целей той частной задачи, которой она занята. Следовательно, философский язык принимает различные формы в зависимости от своего происхождения. Тем не менее, там, где есть два или более подлинных знаковых языка, возможен перевод с одного на другой, поскольку они образованы посредством того же процесса интерпретации из повторяющихся элементов общего для человечества опыта. Например, мы сформулировали категории в соответствии с нашим собственным обнаружением значений во всем разнообразии опыта. Так построенная система не закрыта для любых систем, и посредством дисциплины рефлективного внимания возможно соотнесение значений. Таким образом весь подлинный философский язык может быть сведен в одну схему однозначных знаков.

Из этого, однако, не следует, что знаки, установленные посредством философской дисциплины, несут значения, которые могут быть узнаны в звуке, форме, этимологическом происхождении или обычном употреблении слов. Значения не написаны у знаков на рукаве (как шпаргалка у школьника), знаки вообще не имеют никакого значения, кроме как для тех, кто создал эти значения в общих усилиях по установлению постоянного контекста опыта. Те, кто хочет коммуницировать посредством языка знаков, должны сами обрести координацию функций, которая сделает возможной ясную и однозначную речь.

Каждый элемент опыта, который может быть узнан – источник значения, и каждое значение может быть представлено знаком. Язык знаков, таким образом, в идеале может быт сделан адекватным для коммуникации относительно значения всех возможных форм опыта. Отношение между значениями может быть выражено в предложениях; правильно построенная система предложений есть философское рассуждение. Там, где в нашем опыте мы можем обнаружить повторяющиеся и, следовательно, распознаваемые элементы, мы имеем возможность философского рассуждения.

СИМВОЛИЧЕСКИЙ ЯЗЫК

Из изучения категорий мы можем видеть, что относительность целостности вводит измерение, которое ни одна система знаков не может адекватно репрезентировать. Само слово "целое", если оно употребляется как знак, не может передать все значения целостности, которые мы встречаем в нашем опыте. Это легко увидеть, рассмотрев такое предложение как "человек есть целое". Такое предложение очевидно имеет разные значения в зависимости от того, рассматриваем ли мы человека с физиологической, психологической, социальной, философской, исторической, религиозной или какой-либо иной из многих возможных точек зрения. Но более того, предложение имеет разные значения не только по содержанию, но по самой природе, в зависимости от того, интерпретируем ли мы слово "человек" в применении к функции, бытию или воле.

Переход от языка функции к языку бытия совершается, когда знаки заменяются символами. Разница состоит в том, как схватывается опыт. Построение знака осуществляется в соответствии с интерпретацией опыта, т.е. посредством прояснения и разграничения значения распознаваемого в повторяющейся ситуации. Знак извлекает значение из его контекста и дает ему собственный статус. В этом процессе цельность опыта приносится в жертву, как, например, когда мы создаем знаки "мозг" и "ум" для прояснения значений, которые мы находим в физиологическом и психологическом подходах к акту мысли. Мы можем употребить термин интуиция для обозначения процесса распознавания значений без интерпретации, т.е. без извлечения их из контекста опыта. Интуиции никогда не могут быть адекватно выражены или переданы посредством знаков, поскольку они (интуиции) распознают значение контекста так же, как и значение символизируемого элемента. Если, например, мы используем слово "мысль" как символ, мы должны быть готовы оставить ясность и определенность и принять его как относимый к отношению между конечным центром сознания и потоком осведомленности, присутствующим в этом центре. Хотя возможно таким образом указать в словах место символа "мысль" в контексте опыта, нет ни прояснения, ни разграничения, которое дало бы слову "мысль" право считаться знаком. С другой стороны, это также и больше чем знак, поскольку он вбирает в себя все значения, которые мы ассоциируем с такими словами как "восприятие", "распознавание (узнавание)", "ассоциация", "осведомленность", а также "ум" и "мозг".

Интуиции – сырой материал языка бытия, как чувственные впечатления – сырой материал языка функции. Каждое слово, относящееся к бытию, должно иметь гибкость значения, принимающую во внимание тот факт, что каждое целое относительно и каждый контекст неограничен. Для того, чтобы создать язык бытия, мы должны располагать набором символов, каждый из которых замещает группу соотнесенных интуиций.

Язык бытия должен иметь на одно измерение больше, чем язык функции, и, следовательно, если знаки могут быть одномерными, то символы должны быть многомерными. Сила символа состоит в связывании различных градаций целостности. Знаки не могут употребляться для выражения как содержания различных уровней, так и отношения между уровнями. Например, может возникнуть лишь путаница, если слово "поверхность" употребляется так, как будто оно имеет одно и то же значение в применении как к атому, так и к столу. Слово "поверхность", следовательно, было бы правильным употреблять как символ нашей интуиции свойства целостности, посредством которого каждое целое А делит существование на часть, которая есть А, и часть, которая не есть А. Интуиция не имеет фиксированного значения, которое могло бы быть обозначено знаком.

Если бы не было различных знаков бытия, можно было бы создать знаковый язык, который был бы адекватным для обозначения всех возможных значений. Из-за наличия разных уровней данная ситуация может иметь более чем одно значение, и эти значения должны быть разделяемы. Для этого необходим символизм. Но восприятие разных уровней не в большей степени символично, чем распознавание значений само по себе является знаком. В очень широком смысле мы можем определить осведомленность об одновременном присутствии разных уровней как "мистический опыт". Мистический опыт может быть либо оставлен в качестве интуиции, либо интерпретирован, порождая теологию. Во втором случае мистик употребляет знаки и трактует свой опыт, как если бы в нем обнаруживалось и было выражено недвусмысленное значение. В альтернативном варианте он может попытаться удержать мультивалентность (многозначность) опыта, и в этом случае его высказывания символичны. В большинстве мистических высказываний путаются знаки и символы, и коммуникация неэффективна.[48]

Путаница становится наибольшей, когда мистик употребляет обычные слова со значением, которое для него имеет силу символа, но читателем воспринимается как не более, чем знак. Если читатель хочет обнаружить предполагавшееся значение написанного, он должен все время помнить, что слова, используемые как знаки, лишены измерения сознания, которое для мистика является наиболее важным элементом его опыта.

Значение символа никогда не может быть полностью знаемо. В нем всегда есть нечто, переходящее пределы функции и скрыто указывающее на сознание бытия. Поэтому, сталкиваясь с символом, мы должны всматриваться в наш собственный опыт, чтобы обнаружить, что здесь отражено. Мы находим, что мы сами присутствуем в символе, и символ в нас, поскольку это не абстрактный знак, который может существовать отдельно от живого опыта.[49]

В функциональном языке знаки могут быть привязаны к внешним значениям, но бытийный язык символов возвращает нас назад к опыту и таким образом может служить связыванию одного опыта с другим. Знак – инструмент знания, в то время как символ вызывает состояние сознания.

Для прояснения различия между первыми тремя формами языка может быть полезным, если мы вновь возьмем в качестве примера употребление слова "человек". В смешанном языке слово "человек" употребляется без отнесения к какому бы то ни было постоянному контексту. В пределах одного разговора слово может быть употребляемо в разных значениях, и чаще всего значение, оправданное на одном уровне опыта, применяется к интерпретации уровня, на котором это слово должно быть употребляемо как знак для машины или в лучшем случае для животного. В языке функции слово "человек" может быть определено по отношению к категориям. Таким образом может быть разграничен набор однозначных знаков-слов, каждое из которых относится к подлинному распознаваемому повторяющемуся элементу в человеческом опыте. Все, что может быть знаемо о человеке, может быть выражено и коммуницировано, если только участники разговора обнаружили в своем собственном опыте значения, к которым относится знак. Пройдя через дисциплину самонаблюдения и взаимной проверки, члены философской школы, заинтересованной в изучении человека, могут коммуницировать, не опасаясь обмануться или запутаться. Но, несмотря на адекватность коммуникации, коммуникация тем не менее не полна. Что значит "быть человеком", не может быть передано посредством знаков. Чтобы выразить человеческое бытие, мы должны являться составной частью всего опыта человечества, участвовать в разных уровнях опыта и градациях бытия, которыми оно образовано. Здесь нет одного постоянного контекста, есть иерархия контекстов, столь различных, что значения, обнаруживаемые на одном уровне, могут противоречить значениям на других уровнях. Контекст разговора на одном уровне не может смешиваться с контекстом другого. Человечество - семиричная структура, и каждое из семи качеств или градаций создает независимый контекст значений. Хотя различение уровней не может быть сделано объектом понятийных знаков, интуиция их отношения достижима. Слово "человек" становится в истинном смысле символом, когда оно употребляется для выражения целого ряда значений, которые могут быть обнаруживаемы в человеческом опыте.

Возможности символизма не могут быть схватываемы в функциональных терминах. Символы должны быть наделены интуициями бытия, чтобы служить орудиями для второго или теоретического языка. В смешанном языке обычной речи слова употребляются без различия как знаки и символы. В результате возникает неподлинная значимость, обманчивое значение, теряющее соприкосновение с опытом. В общем следует согласиться с тем, что символ не имеет никакого содержания, кроме опыта, который он замещает, и что, следовательно, употребление символов требует специальной дисциплины, которая весьма отлична от той, которая нужна для философского языка знаков, контекст знаковых значений функционален, а контекст символических значений – сознателен. Все время подчеркивалось, что состояния сознания не могут быть ни знаемы, ни коммуницируемы, и, следовательно, символизм в смысле, сформулированном так, может показаться невозможным. Тем не менее, подлинный язык символов может быть создан группой людей, предпринимающих общие усилия в области сознания. Создание теоретического языка бытия – также работа школ, но другого порядка и с другой дисциплиной и требованиями, нежели те, которые необходимы для школ на уровне абстрактного философского языка. Язык бытия является инструментом, в котором значения не обнаруживаются посредством интерпретации, а создаются посредством усилия. Те, кто достигают употребления символического языка, сами прошли через внутреннюю трансформацию, которая освобождает сознание от функции. В таких людях разные уровни бытия сознательно различаются, поэтому разные и даже противоречивые значения могут быть испытываемы в одной интуиции. Лишь люди, прошедшие такую трансформацию, способны участвовать в разговоре о бытии. Символизм покоится на категориях опыта, но превращает их в более богатое единство. Символизм не аналитичен, а синтетичен. Проблема коммуникации встречает здесь препятствие, которое не существует для функционального языка, где один постоянный контекст может быть обнаружен и разделяем. Значение символов не обнаруживается, а создается; коммуникация зависит от взаимного узнавания шагов, посредством которых достигается значение символа. Не каждый, кто хочет, может придти к владению символическим языком. Можно знать, что должно быть сделано, но не иметь силы, чтобы это сделать.

ЯЗЫК ЖЕСТОВ

Коммуникация понимания не достигается ни посредством знаков, ни посредством символов. Если бытие схватывается интуицией, то воля может быть понята только посредством соучастия /participation/. Язык воли, выходя за пределы коммуникации значений, достигает общего утверждения – акта воли, общего всем участникам. Прежде чем мы сможем перейти к изучению языка воли, мы должны преодолеть распространенное заблуждение относительно возможности коммуникации понимания. Как понимание, так и коммуникация понимания невозможны без общего всем участникам постоянного контекста знания, бытия и воли. Люди могут понимать друг друга в обычной жизни лишь там, где домашние и экономические силы навязывают им отношения бытия и общность действий; но по странной, хотя общераспространенной, аберрации люди принимают как само собой разумеющееся, что они могут понимать предельные реальности, которые находятся, фактически, совершенно вне пределов их досягаемости. Добро, истина, справедливость и другие проявления сознательной воли, которые ни один обычный человек даже не начинает постигать, обсуждаются в смешанном языке знаков и символов, в котором употребляемые слова не имеют распознаваемых значений. Более того, следует подчеркнуть, что совместное действие не является свидетельством общего понимания. Единство действия порождается техническим отнесением, а не пониманием участников. Например, игра в крикет создает технические отнесения, которые вводят в действие необходимую технику и своими правилами и привычками обеспечивают последовательных совместных действий со стороны игроков и зрителей. Эта последовательность включает не только телесную деятельность, но также и ментальный опыт любопытства, ожидания, возникших воспоминаний, и эмоциональное удовлетворение от успеха или неудачи. Мы можем наблюдать в этом контексте повторяющийся элемент, который мы выражаем знаком "дух команды", и значение этого знака остается общим для всех, кто говорит об игре, но значение "дух команды" – не то же, что значение "общего понимания". Первое – внешнее, оно порождается техническим отнесением, а когда техническое отнесение исчезает, т.е. когда игра приходит к концу, новое техническое отнесение, такое как экономическая борьба рабочих и нанимателей, может поставить на его место совершенно другое значение, нежели то, которое знак "дух команды" имел во время игры.

Хотя понимание ошибочно приписывается многим человеческим ситуациям, оно может быть обнаружено в зародышевой форме тогда, когда есть подлинное отношение воли. Поскольку отношение воли есть делание, мы будем употреблять термин "жест" для обозначения способа выражения посредством которого создается язык воли. Чтобы схватить значимость жеста, сравним три способа выражения:

3наки: Каждый подлинный языковый знак имеет одно значение, но значение есть повторяющийся элемент, который проходит как нить сквозь контекст опыта. Много опытов нужно для того, чтобы установить одно значение. Есть, однако, взаимно-однозначное соответствие между знаком и значением.

Символы: Символ имеет столько значений, сколько есть градаций бытия, к которому он относится. Символ не только имеет значение, но это также прямой опыт бытия. Сила символа может быть обнаружена не путем интерпретации, а лишь посредством интуиции. Тем не менее, поскольку один символ может иметь много значений, применимых во многих ситуациях, он должен по необходимости проигрывать в отношении конкретности. Он не соотносит полностью опыт с контекстом.

Жесты: Каждый жест уникален. Неся свое значение, он не требует ни интерпретации, ни интуиции. Разные жесты могут быть подобными, и подобные жесты могут повторяться, но уникальность жеста остается его доминирующей характеристикой. Жест не извлекается из контекста, но осуществляется в контексте.

Каждый жест это акт, определяющий – к лучшему или к худшему – будущее течение истории. Масштаб акта может быть очень разным. Иногда он очень мал, и последствия едва можно заметить. В других случаях он столь велик, что весь человеческий опыт изменяется посредством такого жеста. Жест вечностен, т.е. лишен времени, и вместе с тем он отзывается как во времени, так и в пространстве. Он никогда не повторяем, но все же он всегда возвращается.[50]

Уникальность жеста соответствует уникальности понимания. Понимание одной ситуации не может быть перенесено в другую. Понимание является всегда новым, потому что оно всегда есть акт воли, и язык понимания должен сам быть актом понимания. В языке жестов ни одно слово, ни одно действие никогда не значит одно и то же дважды. Это язык всего человечества, и он может быть употребляем лишь человеком, который сам является полностью структурированным целым. "Жесты" обычных людей – это не более чем автоматизм их функций. Значение таких жестов принадлежит не тем, кто их осуществляет, а универсальному процессу, в котором они растворяются. Мы, таким образом, не должны быть вводимы в заблуждение тем фактом, что жест иногда является знаком или символом.

Далее здесь необходимо заметить, что приписывание жеста к высшему порядку языка не следует смешивать с теорией языка, рассматривающей его как возникающий из пантомимы.[51]

Положение, что слова жестикуляционны по природе, может быть справедливым, но оно неверно интерпретируется в теориях, которые считают язык происходящим из автоматических жестов животных.

Здесь необходимо также обратиться снова к намеченному в начале главы различению между языком, искусством и магией. Ни искусство, ни магия не являются строго говоря языком, хотя они используют символы и жесты. Даже в самом высоком языке жест замещает понимание. Это не способ действия. Тем не менее, на высшем уровне язык, искусство и магия действительно соединяются. Опыт, коммуникация и действие разделены, только когда разделена воля. При единстве воли язык жестов прорывается через различия функции и бытия. Там, где понимание усовершенствовано, жест становится универсальным языком. Тот, кто воспринимает жест совершенного индивидуума, понимает его в меру своей собственной способности, но не остается незатронутым. Именно это действие приводит язык жестов в глубокое внутреннее родство с искусством и магией. Коммуникация посредством жестов имеет разные уровни совершенства. На самом низком она зависит от общего контекста, устанавливаемого общими усилиями, на самом высоком уровне контекстом жеста является весь человеческий опыт. Индивидуум, способный осуществлять жесты, сам является творческой силой. Ибо жест совершает большее, нежели создание контекста. Он сам является контекстом собственного выражения.

Мы необходимо оказываемся в области спекуляции, когда пытаемся проводить анализ языка за пределами контекста нашего собственного опыта. Однако мы встречаем в истории человечества примеры жестов, которые продолжают отзываться, и это убеждает нас, что это язык действительно есть высший акт коммуникации.

Главa 5

ЗНАНИЕ

ЗНАЧЕНИЕ ЗНАНИЯ

Знание – это, очевидно, некоторого рода связь или мост между одинаковостью и различием. В совершенно гомогенной ситуации было бы нечего знать; но и при полной гетерогенности знание было бы невозможным. Тем не менее, посредствующая роль знания не может быть легко выражена в формуле. Начнем поэтому с рассмотрения различных ситуаций, в которых знание является фактором. Если мы опоздали на условленную встречу, мы можем оправдываться, говоря: "Я не знал времени" – или мы можем сказать: "Я не заметил, что уже поздно". Поскольку эти два утверждения имеют приблизительно одинаковое значение, может показаться, что мы знаем то, что замечаем, а того, что нам не удается заметить, мы не знаем. Опыт учит нас, что замечать значит обычно воспринимать различия. Мы "замечаем" то, что выделяется из окружающего своей "отличностью". Мы скоро перестаем замечать объект, который остается все время одним и тем же по отношению к нам или к своей окружающей среде.

Исчезновение из нашего внимания и, следовательно, из нашего непосредственного знания того, что остается одним и тем же – не только важный психологический факт, но также указание на ограниченность знания как такового. По-видимому, то, что мы знаем, это всегда переход от одинакового к другому. Будет более точным, однако сказать, что мы не можем знать, каковы вещи /what things are?/, мы знаем лишь, что они делают. Когда мы говорим, часто кажется, что мы аппеллируем к тому, каковы вещи; но если мы полагаем, что это так, мы обманываем себя. Почти все наши разговоры касаются знания, того, что мы знаем или предполагаем, что знаем. Один из наших недостатков состоит в том, что мы стремимся не замечать того, чего бы мы уже не знали, и поэтому наше знание не располагает средствами распознавания и исправления своих собственных дефектов. Знание субъективно и не может стоять в стороне от самого себя, чтобы подвергнуть проверке собственные ограничения относительно некоего объективного стандарта.

Есть ложный объективизм, который разрывает связь с опытом и осуждает как "психологизм" необходимую практику проверки значений исследованием того, обнаруживаем ли мы их в нашем опыте. "Я мыслю, следовательно, я существую" Декарта не может обсуждаться объективно, если мы не убедимся в том, что каждое слово в этих двух фразах имеет для нас ясное и фиксированное значение. "Я думаю, значит я есмь" кажется высказыванием факта, но реально это суждение о бытии, ибо в нем утверждается, что в человеке есть некое "я", которое может сознавать свои мысли.[52]

Есть столь же ложный субъективизм, принимающий, не взвешивая доказательств, что законы вселенной могут быть обнаружены в привычках нашей мысли. Платон признавал, что должно быть некоторое соответствие между знающим и знаемым; но значимость этого утверждения может быть совершенно различной, в зависимости от того, каких взглядов придерживается философ относительно природы субстанции. Если знающий и знаемое состоят из разных материалов, не может быть прямого отношения между ними. Знание должно тогда рассматриваться как своего рода смешанная субстанция, причастная природе как субъекта, так и объекта.

Кажется ясным, поэтому, что правильный подход к рассмотрению знания состоит в рассмотрении роли, которую оно играет, в человеческой жизни. Его роль происходит от его связи с убеждениями. В целом, то, во что мы верим, является фактором в нашем поведении, не полностью решающим, но всегда значимым. Мы должны, следовательно, различать убеждения, которые составляют знания, и те, которые знаний не составляют. Мы склонны связывать знание с истинностью или ложностью убеждений, более того, мы обычно принимаем за само собой разумеющееся, что убеждения могут быть формулируемы в словах в виде предложений. Если так сформулированное убеждение не докажет в опыте свою истинность, оно получает клеймо иллюзии или ошибки.[53]

Такой процесс проб и ошибок слишком ограничен, отчасти потому, что никогда не может быть строгого различения убеждений на полностью истинные и полностью ложные. Но это, однако, еще не все, потому что есть целый ряд убеждений, которые никогда не выражаются в словесной форме и никогда не могут быть полностью выражены. Такие убеждения относятся в основном к "знанию как". Хирург может знать, как выполнить тонкую операцию, или певец может знать, как создать звук определенного качества, но они не могут коммуницировать свое знание в словах или предложениях, которые бы передали значение их опыта непрофессионалу. Даже между двумя знатоками наступает момент, за которым коммуникация терпит неудачу; но присутствие знания узнается по таким фразам как:"Да, я вижу, как вы это делаете".

Применяя эту – операционалистскую – теорию знания, можно избежать некоторых дефектов в коммуникации. Знание, рассматриваемое как адаптация поведения к функции, соответствует тому, что мы обнаруживаем в нашем опыте, и не вовлекает нас в затруднительные дискуссии относительно значения истинности. Такие вопросы возникают, когда занятие определяется в терминах триады убеждения-истинность-знание, в которой убеждение – субъективное состояние.[54]

Операционалистская теория знания, поэтому, шаг в верном направлении; но чтобы сделать его адекватным, мы должны признать, что интеллектуальное, или вербальное знание – это только небольшая часть возможного знания.

Мы должны исключить псевдознание, состоящее из автоматических фраз или предложений, вроде таких, как "Юлий Цезарь перешел Рубикон в 40 году до Р.Х." или "Рядом с Сириусом находится Белый Карлик". Такие предложения, если только они не могут быть связаны непосредственно или хотя бы опосредованно, с нашей жизнью и опытом, есть всего лишь "информация" и не имеют отношения к обсуждаемой проблеме. Мы будем употреблять слово "знание" в смысле, выходящем за пределы простой "информации", подразумевая, что это фактор в детерминировании поведения. С другой стороны, мы должны иметь в виду уже проведенное различение между знанием и пониманием: первое – аспект функции, второе – аспект воли. Употребление слова "знание" будет далее в этом обсуждении ограничено функциональным соответствием между разными элементами опыта. Уверенность, что опыт весь состоит из одного и того же материала, обязывает нас также употреблять слово "знание" таким образом, чтобы оно было приложимо к целостностям. Более того, мы должны употреблять его таким образом, чтобы оно равным образом было бы применимо к ситуациям "знания что" и "знания как". Таково различие между узнаванием автомашины, когда мы ее видим, и знанием, как ею управлять; но мы должны избегать такого употребления, которое предполагало бы, что два совершенно различных рода опыта смешаны. Если посмотреть внимательно, мы найдем, что все знание реально есть "знание как", что узнавание автомашины означает знание как отличить ее мотоцикла или самолета, или от любого другого целого, которое может появиться в нашем опыте.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: