ФИЛОСОФИЯ КАК СТРЕМЛЕНИЕ К МУДРОСТИ. 4 страница

Тиресий получил своё внутреннее виденье, т.е. прозрение своё, познание от богов в дар как плату за ослепление. Эдип сам же обретает своё прозрение в конце многострадального пути как искупление и награду. В трагедии «Эдип в Колоне» Софокла Эдип, став старцем, обогащается таким же знанием-провидением, как и Тиресий. Он видит грядущее: судьбу своих, им же самим проклятых сыновей и грядущую славу Афин, предоставивших ему в роще Эриний место вечного успокоения.

В мифологических образах провидцев – Эдипа в Колоне и Тиресия – в этих олицетворениях «зрячей слепоты» виденье открывается нам как «веденье»: его смысл переходит в новую форму. Впервые в мифе возникает идея замещения мнимой проницательности утраченного органа зрения (глаза), основного источника чувственного опыта, радости жизни и знания, часто, быть может, иллюзорного и перспективного, но восторгом красоты переполняющего сердце эллина.

Миф отчётливо высказывает, что Паллада взамен вырванных глаз даровала Тиресию ясновидение, высшее постижение тайн природы: ибо что такое понимание голосов птиц и богов, как не постижение тайн природы. И что такое ясновидение провидца, как не торжество мысли, разгадывающей грядущее и предуказывающей пути человеку среди его вечной одиссеи.

Загадка Сфинкса, разгаданная мудрым Эдипом, означала: человек. Не случайно такая ходячая энигма (загадка), почти поговорка, известная каждому встречному, попала в миф об Эдипе и была использована Софоклом.

Мудрость этой загадки – в её второй части – в разгадке. Когда зрячий Эдип разгадал загадку Сфинкса: кто ходит утром на четырёх, днём на двух, а вечером на трёх ногах? – и сказал: человек, его мудрость была ещё слепа. Ибо с разгадки, со слова «человек», только и начинается мудрая загадка Сфинкса: что знает Человек? Что может знать Человек? Загадка Сфинкса – загадка знания. Только пройдя долгий путь страдания, опираясь на посох нового внутреннего опыта, понял слепой Эдип тайну знания, как бы прозрев в своей слепоте. И, думается, когда Эдип разгадал Сфинксу загадку, и Сфинкс, признав торжество Эдипа, кинулся в море, он загадочно улыбнулся: так, как улыбается Сфинкс.[…]

По представлению древних у слепого повышенное воображение. Оно объёмнее и чувствительнее, чем у зрячего. Оно должно непрерывно восполнять слепому видимый зрячими мир и этот мир должен в нём всегда жить как некое виденье.

Виденье мира вместо веденья мира. Поэтому богатство творческого воображения, которым живёт мысль творца-поэта, было подсказано древним образом Слепца, у которого внешняя чувственная слепота заменена как бы внутренним зрением: Гомер слеп. Но Гомер – всё же история.[…]

И то внутреннее сосредоточение мысли, которое открывает слепцу-поэту нечто непознаваемое для зрячего, делая для него тайное явным и находя для этого пленительное выражение, вся эта творческая работа его воображения и трактуется мифом как вдохновение, как дар муз, ниспосланный поэту. Так прозрение слепоты переходит во вдохновение и в виденье – ведение художника, одержимого творческой мечтой. Ещё шаг – и мифологический образ в своём логическом продвижении вступает в следующую фазу – в фазу видения в экстазе или энтузиазме вакхического, дионисийского исступления – виденья мира желаемого как мира действительного, т.е. того иллюзорного мира, который открывается якобы вакханту или вакханке-менаде – Агаве, Пенфею, Афаманту, Ликургу и другим.

Виденью – веденью, знанию провидца и поэта миф противопоставляет теперь мнимое знание безумца-оргаиста, зверино-яростное, но и восторженно-опьяняющее по ощущению и в то же время пустое и часто гибельное по результатам.

Снова при движении по кривой смысла образ «зрячести слепоты», т.е. прозрения поэта, переходит в «слепоту мнимой зрячести», в безумие, омрачающее зрение исступлённого вакханта.

Пенфей в «Вакханках» Еврипида видит Диониса в оковах, видит обрушенным дворец – но это только морок, бред. Его мать Агава в вакхическом безумии принимает своего сына Пенфея за льва и вместе с другими вакханками разрывает его на части и даже не узнаёт головы сына, продолжая в ней видеть голову льва. А царь Афамант в дионисийском ослеплении принимает свою жену Ино и сына за львицу с львёнком, и Ино, спасаясь от него бегством, бросается с ребёнком в море.

Но продолжение по логической кривой длится. Мы видим, как «слепота безумия» вакханта превращается в новый образ, в пророческое ясновидение безумной Кассандры при слепоте-неверии окружающих её троянцев – не безумных, зрячих, но, увы, столь слепых при своей зрячести! Кассандра провидит истину грядущего: гибель Трои. Она пророчит о ней, она предупреждает троянцев об опасном даре ахеян - о деревянном коне, но никто ей не верит. Троянцы смеются над её безумными очами Сивиллы.

Перед нами новый смысл образа: Кассандра пророчица, или истинное знание при слепоте неверующих в её пророчество, как на неё наложенная кара. Её покарал Аполлон. Она обещала возлюбившему её богу взамен пророческого ясновидения, которое он ей подарит, подарить ему благосклонность возлюбленной. Но, прикоснувшись к богу, она оттолкнула его, обманула пылающего страстью Аполлона. Кара ей за обман! – Она обрела дар ясновидения, но пророчеству её никто не будет верить. Кара ей, но и кара слепым в своей зрячести троянцам. Они сами подготовили себе гибель: ввели в Трою деревянного коня, несмотря на предупреждение Кассандры.

На тернистом пути знания немало великих предвосхитителей истины прослывали глупцами и оказывались той же вечной Кассандрой пред лицом новых троянцев. Слишком далеко шагнувшее знание как кара знающему и неверие в это знание как кара косным неверам – такова диалектика этого мифологического образа.

Но не всегда же господствует неверие слепоты. Есть и слепая вера. Не всегда же пророческое ясновидение как знание есть только безумие. Порой и исступление глаголет истину: и вот образ Кассандры опять, по контрасту, сменяется образом Пифии и Сивиллы – символами знания как откровения, как прорицания, которому верят. Оракулу, Пифии верят.

Этим последним образом тема «виденья» ещё не исчерпана и смысл видения невидимого для других ещё полностью не раскрыт. Ибо не только в безумии исступления открывается в мире мифа глазам избранных нечто невидимое для других, но есть такие глаза и такой час, когда и при ясном разуме чудесное открывается и постигается то, что или недоступно или непостижимо прочим глазам или даже глазам избранного героя, но в час обычных будней.

Так на бурном собрании ахеян в «Илиаде» один только Ахилл видит никем не зримую посланницу Олимпа Афину, умеряющую его гнев против несправедливости алчного Агамемнона. Все прочие герои Афину не видят.

Глаза смертного, говорит миф, будь он даже герой, покрывает тёмная пелена. Поэтому он видит предельно: мир богов и образ бессмертных остаются для него невидимыми. Но как только бог на мгновение сорвёт с его глаз тёмную пелену, герой увидит богов и мир богов, и самый образ бессмертного бога даже против воли этого бога, если герою содействует более могущественный бог – так говорит Гомер. Поэтому герой Диомед в «Илиаде» увидел невидимых для других эллинов Афродиту и Арея, ратовавших в битве за троянцев, и он, Диомед, вступает с ними в победоносный поединок, руководимый Афиной, снявшей с его смертных глаз пелену мрака.

По мифу, когда бог снимает с глаз смертного пелену мрака, смертных бросает более глубокий взгляд на бытие – взгляд божества. Таков час просветления.

Но вот ещё один неприметный поворот образа по горизонтальной оси зрения, - и новый смысл дополняет смысл прозрения: виденье истины сквозь маску лжи, узревание подлинного лица сквозь мнимую обманчивую личину: Елена – в «Илиаде» - узнаёт Киприду, представшую пред ней в образе старухи, когда та зовёт её в объятия Париса; и Одиссей узнаёт в оборотне Афину; и Анхиз (отец Энея) узнаёт в пришедшей к нему деве бессмертную богиню Любви, хотя и виду не подаёт, что глаза его проникли сквозь обманчивую оболочку смертной, оболочку, которой Афродита хотела прикрыть свою божественность.[…]

* * *

Смысл целокупного образа «виденья» в одном плане завершён – в плане зрения-знания, но не в плане его слепоты. Теперь образ «зрения» поворачивается как бы по вертикальной оси, к «ослеплению», принимая всё сильнее этическую окраску, чтобы исчерпать свой смысл в новом ряде мифологических воплощений. Если в плане «зрения» образ видения открывается как познание, только слегка вибрируя морально, то в плане «ослепления» он открывается как возмездие, причём переходом из сферы познания в сферу этики служит объединяющий обе эти сферы «истины» и «правды», словно два вливающихся друг в друга потока, образ богини права и справедливости… – Фемиды с завязанными глазами. …Ничто не должно воздействовать на познание правды и на приговор: ни восхищение, ни отвращение, ни сострадание, ни страх, ни гнев. Красота, уродство, отвага, мука, мольба во взоре могут обмануть зрение судьи: поэтому на глаза Фемиды надевается повязка. Теперь справедливость обеспечена.

Повязка, надетая на глаза богини, символизирует как будто акт её ослепления, но, по существу эта повязка есть нечто обратное: это символ той объективной ясности виденья, которая исключает участие сердца. Символом повязки на глазах Фемиды в её мифологическом образе выключен эстетический аспект в угоду этическому. Этого требовала логика образа в его продвижении по кривой смысла.[…]

Как бы то ни было, но в развитии целокупного образа «виденья» возник новый образ, раскрывающийся как новая смысловая фаза по линии движения целокупного образа «слепота» по смысловой кривой. И на этом новом образе сказывается двойственная роль повязки на лице Фемиды.

Не случайно в ткань мифа о слепце Финее (жреца-прорицателя Аполлона, вопреки воле Зевса указавшего аргонавтам путь в Колхиду к Золотому руну. За …своё человеколюбие был Финей наказан ослеплением) был ещё вплетён мотив прямого преступления: женитьба Финея на злой колдунье Идайе, заключение в темницу его первой жены Клеопатры, сестры грозного ветра Борея….

Слепотой был наказан и Феникс – впоследствии воспитатель Ахилла, - проклятый своим отцом Аминором за прелюбодеяние с наложницей отца, хотя Феникс совершил это по наущению своей матери.[…]

Ещё гуще ложится моральная окраска на образ сына нимфы – красавца Дафниса, ослеплённого нимфами за нарушение клятвы верности возлюбленной нимфе Эхенайе.

Там прелюбодеяние, здесь измена в любви: в итоге ослепление по приговору морали, требующей родового пиетета верности.

Но миф продолжает своё продвижение по вертикальной оси и рядом возникает трагический образ царевны Метопы, уже ослеплённой не богами, а собственным отцом. Её, избранницу Аполллона, соблазняет некий чужеземец Эхмодик. … И её отец … выжег ей глаза и заставил её (как библейского Самсона) молоть железные зёрна: кара, достойная преисподней, - конечно не за девичий грех. Дело здесь не в бытовой морали. Метопа предпочла бессмертному любовнику, Аполлону, смертного чужеземца. Отвергнуть бога – значит проявить богоборчество. А за богоборчество – беспощадная кара: слепота при бесцельном труде.[…]

Тема слепота и богоборчество переплелись и осложнили смысл: богоборчество от слепоты, слепота за богоборчество, как кара. Но тема слепота и богоборчество развивается далее.

Движение целокупного образа «виденье» по вертикали «ослепления» завершается конкретным образом эдонского (фракийского) царя дионисоборца Ликурга. Ликург напал на юного Диониса, играющего в кругу плясуний, нисийских нимф (или пировавшего в кругу менад). В бегство обратились нимфы, спутницы юного бога. Сам Дионис кинулся в смятенье в море, где был укрыт от преследователя Фетидой. В возмездие за гонения на бога Диониса, за богоборчество, царь Ликург был ослеплён Зевсом и срок жизни, отпущенный ему Мойрами, был укорочен.

Логическая кривая движения образа почти замкнулась. Смысл образа «виденья» как будто исчерпан – и в плане познания и в плане морали. Но для полного смыкания кривой в круг, для исчерпания смысла не хватает ещё одного звена: слепоты от рождения, которая никогда не может перейти в зрячесть. И миф даёт этот образ: Надежда (Эльпида) слепа. Плутос (Богатство) также слеп. И тут же, отталкиваясь от врождённой «слепоты», миф создаёт контрастирующий образ – образ силы, неизменно ослепляющей других: Ату-Обман, дочь Зевса.[…]

Теперь логическая кривая смысла целокупного образа «виденья» и в горизонтальном и в вертикальном плане замкнулась, очертив круг. Смысл образа исчерпан. Мы можем оглянуться навесь пройденный образом «виденье» путь самораскрытия своего смысла до его логического исчерпывания.[…]

Если мифотворческий образ ослеплённого Зевсом дионисоборца Ликурга служит завершением в ряду воплощений образа «виденья», то он же служит зачинателем в новом ряду воплощений целокупного образа «богоборчества».[…]

Так почти в любом мифе и даже образе героя мы найдём смысловой оттенок богоборчества, который постепенно перерастает в самостоятельную тему и смыслообраз.[…]

Борьба смертного за своё бессмертие, гордое чувство своего права на бессмертие, его соперничество с богами, жажда славы как жажда увековечить себя – это большая тема богаче всех других развита и до конца раскрыта в мифологии эллинов, выражая торжество логики образа при его продвижении по кривой смысла.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: