Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Марк Тулий Цицерон. 7 страница




84. Я по мере сил объяснил вам, чему я обычно следую, чего избегаю, к чему стремлюсь и вообще каким образом дей­ствую в речах судебных и совещательных. Не труден и тот третий род, который я вначале исключил из рассмотрения, — род речей хвалебных. Я отстранил его целиком только по­тому, что существует много видов речей и более важных и более сложных, для которых никто почти не давал правил, а также потому, что у нас, римлян, такие хвалебные речи вообще не в ходу. Ведь сами греки обычно писали свои хвалебные речи больше для чтения и развлечения или для прославления какого-нибудь человека, чем для таких обществен­ных надобностей, как у нас; таковы их произведения, в ко­торых восхваляются Фемистокл, Аристид, Агесилай, Эпамимонд, Филипп, Александр и другие; а наши хвалебные речи; какими мы пользуемся на форуме, или представляют собой простые свидетельства, короткие и неприкрашенные, или же пишутся для произнесения на похоронах, где совсем не годится похваляться речью. Но тем не менее иногда и нам приходится пользоваться хвалебными речами, а порой даже писать их, как, например, Гай Лелий написал речь Квинту Туберону для восхваления его дяди Африкана или как мы сами могли бы при желании написать о ком-нибудь восхваление на греческий лад; поэтому исследуем уж и эту область.

Совершенно очевидно, что одному у человека можно лишь завидовать, а другое следует восхвалять. Родовитость, красота, силы, средства, богатство, все сторонние или телесные дары судьбы сами по себе не заслуживают той истинной хвалы, достойной которой считается единственно доблесть; но тем не менее, так как сама доблесть обнаруживается больше всего в разумном пользовании упомянутыми благами, то в хва­лебных речах следует говорить и об этих дарах природы и судьбы. Высшей похвалы здесь заслуживает отсутствие над­менности при власти, наглости и деньгах, заносчивости при удаче, так что становится очевидным, что могущество и со­стояние человека поспособствовали развитию не чванства и распущенности, но благожелательности и умеренности.

А истинная доблесть, которая сама по себе достойна хвалы и без которой ничто не может быть хвалимо, имеет, однако, много видов, из которых одни более пригодны для восхвале­ния, а другие — менее. Одни доблести обнаруживаются в по­ведении людей, в их добрых делах и обходительности, дру­гие — в умственной одаренности или в душевном величии и мощи. Так вот, о милосердии, беспристрастии, благожелатель­ности, честности, храбрости в общей беде люди всегда слу­шают с удовольствием; ведь все эти доблести считаются бла­готворными не столько для тех, кто ими обладает, сколько

для всего рода человеческого. Напротив, мудрость, величие духа, презирающее все земные блага, подлинная сила ума и мысли, да и само красноречие, — все это вызывает не меньшее изумление, но меньшее удовольствие: ибо ясно, что здесь мы превозносим и чтим больше тех, кого мы восхваляем, чем тех, перед кем мы их восхваляем. Но тем не менее в похвальных речах следует говорить и о таких доблестях, ибо люди любят слушать похвалу не только тому, чем они наслаждаются, но и тому, чем они восхищаются.

85. И так как у каждой из отдельных доблестей есть свой Долг и свое дело и каждой доблести присуща особая хвала, то необходимо, например, восхваляя справедливость, показать, что именно совершил восхваляемый муж честно, справедливо, соблюдая свой долг. Также и в остальных случаях поступки должны соответствовать характеру, смыслу и наименованию каждой доблести. Но наибольший успех имеет хвала людям мужественным, чьи дела оказываются предприняты без выгоды награды; а если вдобавок для самих героев эти подвиги сопряжены с трудом и опасностью, то здесь для восхваления полное раздолье, потому что об этом можно и говорить великолепно и слушать с наслаждением; ибо главным отличием человека выдающегося является именно такая доблесть, другим благотворна, а ему самому очень трудна, или опасна, или же, во всяком случае, безвозмездна. Великой хвалы и всеобщего изумления удостаиваются также терпение в несчастиях, стойкость при ударах судьбы и достоинство, хранимое и в тяжких обстоятельствах. Вместе с тем не могут не служить украшением герою и достигнутые почести, и доблестью заслуженные награды, и суждение людей,

одобряющих содеянные подвиги, и даже промысел бессмертных богов, которому похвальная речь обычно приписывает счастье героя. А подвиги надо будет подбирать или выдающиеся по величию, или несравненные по новизне, или по самому своему характеру исключительные; ибо ни мелкие ни обычные, ни заурядные дела обычно не представляются достойными изумления или вообще хвалы. Отличным бывает в хвалебных речах также сравнение с другими выдающимися мужами.

Об этом роде красноречия мне захотелось сказать несколько подробнее, чем я обещался, не столько из-за пользы его в суде, которая для меня в моем рассказе важнее всего, сколько для того, чтобы вы убедились: если хвалебные речи являются уделом оратора (чего никто не отрицает), то ора­тору надо изучить все доблести человека, ибо без этого нельзя сочинить ни одной хвалебной речи. А при порицаниях, понятным образом, приходится исходить из противоположных доблестям пороков; и совершенно очевидно, что как без зна­ния доблестей невозможно восхвалять пристойно и красноре­чиво хорошего человека, так и без знания пороков невозможно достаточно резко и язвительно хулить негодяя. И этими источниками восхвалений и хулений нам часто приходится пользоваться в делах любого рода.

[Память.] Вот теперь вам известно мое мнение о нахожде­нии и расположении всего необходимого. Но я хочу еще ска­зать кое-что и о памяти, чтобы Крассу было легче и чтобы он мог рассуждать об украшении речи, ни на что не отвле­каясь.

86. — Пожалуйста, продолжай, — сказал Красс,— для меня, право, наслаждение видеть, как ты, наконец, скидываешь эти покровы твоего притворства и обнажаешь перед нами твою общепризнанную ученость. А за то, что ты оставляешь мне только немногое, я очень тебе благодарен, — мне это только на руку.

— Это уж от тебя зависит, много или мало я тебе оставляю, — сказал Антоний, — если ты отнесешься к делу честно, то увидишь, что я оставляю тебе решительно все; если же попробуешь уклоняться, то посмотрим, что об этом скажут наши друзья. Но вернемся к делу! — продолжал он. — Сам я не так одарен, как Фемистокл, чтобы предпочесть науку забвения науке памяти; и я благодарен славному Симониду

Кеосскому, которого называют основоположником науки памяти. Рассказывают ведь, что однажды Симонид, ужиная в Кранноне у знатного фессалииского богача Скопы, пропел честь свою песню, в которой, по обычаю поэтов, много было для красоты написано про Кастора и Поллукса. Скопа, как низкий скряга, сказал, что заплатит ему за песню только половину условной платы, остальное же, коли угодно, Симо­нид сможет получить со своих Тиндаридов, которым досталась половина его похвал. Немного спустя Симонида попросили выйти: сказали, будто у дверей стоят двое юношей и очень желают его видеть. Он встал, вышел и никого не нашел, но в это самое мгновение столовая, где пировал Скопа, рухнула, и под ее развалинами погиб и он сам и его родственники. Когда друзья хотели их похоронить, но никак не могли рас­познать раздавленных, Симонид, говорят, смог узнать останки каждого потому, что он помнил, кто на каком месте возлежал. Это вот и навело его на мысль, что для ясности памяти важ­нее всего распорядок. Поэтому тем, кто развивает свои спо­собности в этом направлении, следует держать в уме картину каких-нибудь мест и по этим местам располагать воображаемые образы запоминаемых предметов. Таким образом, порядок мест сохранит порядок предметов, а образ предметов означит самые предметы, и мы будем пользоваться местами, как воском, а изображениями, как надписями.

87. Говорить ли о том, какую выгоду, какую пользу какую мощь дает оратору хорошая память? О том, как держать в уме все, что узнал при подготовке дела, и все, что обдумал сам? Как затвердить все свои мысли? весь расписанный запас слов? Как слушать и своего подзащитного и того, кому при­ходится возражать, с таким вниманием, чтобы казалось, будто не слухом ловишь, а духом запечатлеваешь их слова? Да, только те, у кого живая память, знают, что они скажут, сколько, и как, и что они уже сказали и чего совсем не надо говорить; многое они помнят из прежних дел, которые они вели, многое из других, которые они слушали. Конечно, я признаю, что память (как и все, о чем я говорил раньше) есть прежде всего дар природы: ведь риторика, это слабое подобие науки о красноречии, не в силах зачать и зародить в нашем уме то, чего не было в нем от природы, а способна только растить и укреплять то, что в нас уже возникло и зародилось. Однако вряд ли у кого бывает память так остра, чтобы удерживать порядок слов и мыслей, не прибегая к раз-

метке и замещению предметов; и вряд ли у кого бывает так

тупа, чтобы привычка к этим упражнениям не приносила ему пользы. Ибо справедливо усмотрел Симонид (или кто бы там ни открыл эту науку), что у нас в уме сидит крепче всего то, что передаётся и внушается чувством, а самое острое из всех наших

чувств — чувство зрения; стало быть, легче всего бы запоминать, если воспринятое слухом или мыслью передастся уму еще и посредством глаз. И когда предметам невидимым, недоступным взгляду, мы придаем какое-то образ и облик, то это выделяет их так, что понятия, едва уловимые мыслью, мы удерживаем в памяти как бы простым созерцанием. Но эти облики и тела, как и все, что доступно глазу, должны иметь свое место, поскольку тело не мыслимо без места. Все это вещи знакомые и общеизвестные; поэтому, чтобы не докучать и не надоедать, я буду краток. Места, которые мы воображаем, должны быть многочислен-

ными, приметными, раздельно расположенными, с небольшими между ними промежутками; а образы — выразительными, резкими и отчетливыми, чтобы они бросались в глаза и быстро запечатлевались в уме. Достигнуть этого нам помогут упражнения, переходящие в навык, а именно: во-первых, подбор похожих слов, в которых лишь изменены падежные окончания или видовое значение заменено родовым, и, во-вторых, обо. значение целой мысли одним словом-образом, самый вид которого будет соответствовать его месту в пространстве, как

это бывает у искусных живописцев. 88. Память на слова ме­нее важна для оратора; она использует больше разных отдель­ных образов, ибо есть множество словечек, соединяющих члены речи, подобно суставам, и их ни с чем невозможно сопоста­вить, так что для них нам приходится раз навсегда измышлять образы совершенно произвольные. Зато память на предметы —

необходимое свойство оратора; и ее-то мы и можем укрепить с помощью умело расположенных образов, схватывая мысли по этим образам, а связь мыслей по размещению этих образов.

И неправы бездельники, утверждающие, будто образы отяго­щают память и затемняют даже то, что запоминается само собой. Мне случалось видеть замечательных людей с прямо сверхъестественной памятью: в Афинах — Хармада, в Азии — Метродора Скепсийского, который, говорят, и посейчас жив; и оба они утверждали, что все, что они хотят запомнить, за-

писано у них в уме на определенных местах посредством обра­зов, как будто буквами на восковых табличках. Конечно, если у человека нет памяти от природы, такими упражнениями ее не создашь, но если зачатки ее имеются, то это вызовет их к жизни.

[Заключение.] Вот вам моя речь — как видите, немалая – много ли в ней бесстыдства, не знаю; во всяком случае, скромной ее не назовешь, если я заставил и тебя, Катул, самого Красса слушать мои разглагольствования об основах красноречия. Перед молодыми нашими друзьями мне хоть не так стыдно; но и вы меня, конечно, извините, если только поймете, что побудило меня к такой несвойственной мне болтливости.

89. — Мы не только извиняем тебя, — сказал Катул, – полны к тебе уважения и великой благодарности — говорю и за себя, и за моего брата. Мы еще раз убедились в твоей

любезности и учтивости, а богатство твоих знаний привело нас восторг. Я, во всяком случае, кажется, избавился, наконец, от большого заблуждения и перестал дивиться тому, чему всегда мы все дивились: откуда у тебя берется такое сверхъ­естественное мастерство при ведении судебных дел? Я ведь думал, что ты и знать не знаешь этих правил; а теперь вижу, как усердно ты их изучил, отовсюду их собрал и собственным опытом отчасти их исправил, а отчасти подтвердил. И тем не менее я удивляюсь твоему красноречию; еще больше удивляюсь твоей доблести и трудолюбию; а вместе с тем радуюсь, что ты подтверждаешь всегдашнее мое убеждение: никому никогда не прославиться мудростью и красноречием без ве­личайшего усердия, труда и образованности. Но что ты имел в виду, сказав, что мы тебя извиним, коль узнаем, что побудило тебя к твоему рассуждению? Какая же тут другая причина, кроме той, что ты хотел пойти навстречу нам и любознательным юношам, которые с таким вниманием тебя

слушали?

— Мне хотелось, — отвечал Антоний, — никак не дать Крассу отказаться, чтобы у Красса не оставалось никаких отговорок от выступления: я ведь видел, как хотелось ему уклониться, то ли из скромности, то ли из неохоты — не скажу о таком милом человеке «из гордости». В самом деле, чем бы он мог отговориться? Что он бывший консул и цензор? Но ведь и я тоже. Возрастом? Он на четыре года меня мо­ложе. Незнанием предмета? Да ведь то, что я схватил поздно, наспех и, как говорят, на обочине, он постигал с детства, с ве­личайшим усердием, от величайших знатоков. Нечего говорить о его даровании, ибо ему нет равного, и когда я выступал с речью, даже самый последний скромник среди слушателей мог надеяться, что сам бы говорил не хуже, если не лучше, чем я, а когда говорил Красс, то и самый дерзкий не мог мечтать, что когда-нибудь заговорит подобным образом. Поэтому, Красс, послушаем, наконец, и тебя, чтобы наши достойные Друзья не оказались пришедшими попусту.

90. — Допустим, — сказал Красс, — я соглашусь с тобой, Антоний, хоть это и совсем не так; но разве сегодня после сказать для меня или для тебя что-нибудь еще осталось

было? Скажу по правде, дорогие друзья, что часто... впрочем, что я кого бы то ни было? Скажу по правде, дорогие друзья, что я думаю: ученых людей я слушал часто... впрочем, что я

говорю, часто? Напротив, скорее редко: как же мог слушать их часто я, пришедший на форум еще мальчишкой и никогда не покидавший его на более долгое время, чем в бытность мою

квестором? Но тем не менее приходилось мне слушать, как я вчера говорил, в Афинах —самых лучших ученых, а в Азии — даже самого твоего Метродора Скепсийского, рассуждавшего

как раз об этих вещах. И все-таки из всех, кого я видел, никто и никогда не рассуждал в подобном споре так содержательно и тонко, как сегодня наш Антоний. Но даже если бы это было

не так, даже если бы я заметил, что Антоний что-то упустил, я не был бы настолько невежлив и даже груб, чтобы не пойти навстречу вашим столь явным желаниям.

Ты что же, забыл, Красс, — сказал Сульпиций, — как поделился с тобою Антоний? Сам он должен был описать весь механизм речи, а тебе оставить ее отделку и украшение.

— Во-первых, — возразил Красс, — кто это позволил Антонию сразу и делить предмет, и первому делать выбор)

А, во-вторых, если только я, с большим удовольствием его

слушая, правильно понял, он, по-моему, говорил одновременно и о том и о другом вопросе.

— Но ведь он, — заметил Котта, — ничего не сказал об украшении речи и вообще о красоте выражения, хотя, именно поэтому красноречие называется красноречием. — Стало быть, — сказал Красе, — себе Антоний взял предмет, а мне оставил слова.

— Если он оставил тебе то, что труднее, — сказал Цезарь, — тем охотнее мы станем тебя слушать; если же то, что легче, тем охотнее ты должен говорить.

— И разве ты не обещал, Красе, — сказал Катул, — что если мы сегодня у тебя останемся, то ты сделаешь все, что нам угодно? Или ты думаешь, что держать слово необязательно?

— Я-то, пожалуй, и не настаивал бы, Красе, — сказал, улыбнувшись, Котта, — но берегись, как бы Катул не заго­ворил о нарушении обязательства, — это дело цензора, и ты сам обязан поступать, как подобает бывшему цензору.

— Ну пусть будет по-вашему, — сказал Красе. — Но те­перь-то, мне кажется, пора нам подняться и пойти отдохнуть. Побеседуем, коль вам угодно, к вечеру, а то, если хотите, можно отложить это и до завтра.

Все сказали, что готовы слушать его хоть сейчас, хоть к вечеру, если ему удобней, однако же как можно раньше.

 






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных