11 страница. Стоп, хватит, сейчас она покажет ей как следует: замок входной двери отчетливо щелкает, ключ коротко поворачивается

Стоп, хватит, сейчас она покажет ей как следует: замок входной двери отчетливо щелкает, ключ коротко поворачивается, и вот распахиваются врата в серую и мрачную страну материнской любви. Входит Эрика. Она жмурится от яркого света в передней, словно «ночная бабочка», которая слишком много выпила. Свет включен во всех комнатах, словно на праздник, однако время святой вечери давно и бесполезно миновало.

Багровая от гнева мать беззвучно устремляется навстречу к дитятку, случайно за что-то цепляется и едва не опрокидывает дочь наземь, впрочем, эта фаза борьбы еще впереди. Она молча колотит дочь, и ребенок после короткой паузы отвечает ей тем же. От башмаков Эрики несет животным запахом, по меньшей мере с примесью падали. Из-за соседей, которым завтра рано вставать, обе противницы сплелись в безмолвной схватке. Результат непредсказуем. Ребенок, пожалуй, из уважения к матери в последнюю секунду позволит ей победить, мать из опасения за целостность десяти пальчиков-молоточков ребенка позволит одержать верх ему. Ребенок, в принципе, сильнее, потому что моложе; кроме того, мать уже поизносилась в битвах со своим мужем. Однако ребенок еще не научился демонстрировать полную силу по отношению к матери. Мать отвешивает сильные затрещины своему плоду поздней любви, у которого растрепалась прическа. Шелковый платок с рисунком из лошадиных голов высоко взлетает в воздух и, как по заказу, опускается на светильник в передней, приглушая и делая более уютным освещение, как это принято в спектаклях с сентиментальным настроением. У дочери более слабая позиция еще и потому, что ее башмаки, на которые налипло собачье дерьмо, глина, травинки, скользят на коврике. Тело учительницы шмякается на пол, удар лишь слегка смягчает красная синтетическая дорожка. Мать, боясь побеспокоить соседей, снова шипит Эрике: «Тише!» Дочь, тоже заботящаяся о соседях, шипит матери в ответ: «Тише!» Они вцепляются друг другу ногтями в лицо. Дочь издает крик, словно сокол на охоте, когтящий добычу, и заявляет, что теперь ей плевать на жалобы соседей: расхлебывать придется матери. Мать поднимает вой, но сразу замолкает. Потом снова слышны наполовину беззвучные, наполовину созвучные пыхтение и скулеж, кряхтение и повизгивание. Мать начинает жать на клавиши сострадания, и поскольку борьба до сих пор не принесла никому победы, прибегает к нечестным приемам, упоминая свой возраст и сокрушаясь, что скоро умрет. Она излагает свои аргументы почти шепотом, перемежая их всхлипами и вымученными отговорками, объясняющими ее сегодняшнее поражение. Жалобы матери трогают Эрику, ей не хочется, чтобы схватка причинила матери ущерб таких размеров. Она говорит, что мать сама начала. Мать говорит, что Эрика начала первая. Она сократила матери жизнь по меньшей мере на месяц. Эрика начинает царапаться и кусаться вполсилы. Мать мгновенно решает воспользоваться преимуществом и вырывает у Эрики из прически клок волос. Дочь очень гордится и дорожит своей прической с миленькими завитушками и издает такой пронзительный крик, что мать пугается и прекращает драку. Завтра Эрике придется ходить с пластырем на голове. Или она quasi una fantasia [7]не станет снимать платка во время занятий. Обе дамы под мягким освещением сидят на сбившейся дорожке в передней, громко переводя дыхание. Дочь, едва отдышавшись, спрашивает, к чему все это было. Словно любящая женщина, которая только что получила из далеких краев ужасное известие, она судорожно прижимает руку к горлу, на котором, пульсируя, прыгает вена. Мать, воплощенная Ниобея на пенсии, сидит у шкафчика в передней, на котором лежит какой-то комплект, набор неопределенного назначения и непонятного принципа действия, и отвечает, не подбирая слов. Она говорит, что этого бы не потребовалось, если бы дочь всегда вовремя возвращалась домой. Они молча уставились друг на друга. Однако чувства их обострены, отточены на вращающемся точильном камне, словно неимоверно тонкие лезвия. Ночная рубашка у матери задралась во время схватки, демонстрируя: мать, несмотря ни на что, по-прежнему — женщина. Дочь стыдливо просит ее прикрыться, мать сконфуженно повинуется. Эрика поднимается и говорит, что хочет пить. Мать торопится исполнить это скромное желание. Она опасается, что завтра Эрика ей назло купит себе новое платье. Мать достает из холодильника яблочный сок, купленный со скидкой, потому что таскать на себе тяжелые бутылки из супермаркета матери не хочется. Чаще она покупает малиновый сироп, которого хватает надолго. Концентрат, разбавленный водой, растягивают на несколько недель. Мать говорит, что скоро на самом деле умрет, она сама этого хочет, да и сердце совсем ослабло. Дочь говорит матери, чтобы та не преувеличивала! Она уже не реагирует на постоянные разговоры о смерти. Мать собирается разрыдаться, что может принести ей победу нокаутом в третьем раунде или, самое меньшее, победу из-за отказа соперника продолжать поединок. Эрика останавливает ее, обращая внимание на поздний час. Эрике хочется выпить сок и лечь спать. И мать пусть тоже ложится. И пусть она больше с ней не разговаривает! Эрика не скоро простит матери вероломное нападение на исполнительницу камерной музыки, мирно переступившую родной порог. В душ Эрика теперь не пойдет. Она говорит, что не хочет мыться, потому что шум воды будет слышен во всем доме. Она ложится рядом с матерью. Что ж, сегодня в Эрике перегорели два-три предохранителя, но она все-таки вернулась домой. Эти предохранители предназначались для редко используемых приборов, и Эрика не сразу замечает, что они перегорели. Она укладывается в постель и сразу засыпает, сказав матери «Спокойной ночи!» и не услышав ответа. Мать еще долго лежит без сна и тихо спрашивает себя, как могла ее дочь мгновенно уснуть, не обнаруживая никакого раскаяния. Дочь должна была наметить, что мать намеренно пропустила мимо ушей ее «Спокойной ночи!». В обычный день они бы еще минут десять полежали, не шевелись, в собственном соку, наполняющем их общий ящик, потом случилось бы неизбежное примирение, они бы вполголоса и дольше, чем обычно, поболтали бы друг с другом, скрепив все это поцелуем, перед тем как уснуть. Сегодня Эрика взяла и уснула, унесенная прочь на крыльях снов, о которых мать ничего не узнает, потому что дочь ей завтра ничего не расскажет. Мать принимает решение быть крайне осторожной в следующие дни, недели, даже месяцы. Эти размышления не дают ей уснуть до самого рассвета.

О шести «Бранденбургских концертах» Баха человек, разбирающийся в искусстве, обычно говорит, что в те дни, когда композитор сочинял их, звезды на небе начинали танцевать. Когда эти люди принимаются говорить о Бахе, они никак не могут обойтись без упоминания Бога и квартиры, в которой он живет. Эрике пришлось заменить за фортепьяно ученицу. У девушки неожиданно пошла носом кровь, и ей пришлось лечь навзничь, приложив связку ключей к переносице. Она лежит на физкультурном мате. Флейты и скрипки дополняют ансамбль и придают «Бранденбургским концертам» ценность раритета, ведь их всегда исполняют постоянно меняющимся составом музыкантов. Всегда с совершенно разным составом инструментов, однажды играли даже с участием двух блок-флейт!

Преследуя Эрику, Вальтер Клеммер предпринял новое серьезное наступление. Он уселся в одном из уголков спортивного зала, отгородившись от других. Это его собственный зрительный зал, он присутствует здесь на репетиции камерного оркестра. Всем своим видом он показывает, что с головой ушел в партитуру, которую держит в руках, на самом же деле его внимание сосредоточено только на Эрике. От него не ускользает ни одно ее движение во время исполнения, при этом он вовсе не стремится перенять у нее что-либо, а хочет, как это свойственно мужчине, привести исполнительницу в замешательство. Он внешне безучастен, но его вызывающий взгляд направлен на учительницу. Он как мужчина хочет быть единственным, кто бросит ей вызов, который по плечу только самой сильной женщине и музыкантше. Эрика спрашивает его, не хочет ли он взять на себя партию рояля? Он говорит: нет, не хочет, и между этими односложными ответами делает многозначительную паузу, в которую вкладывает нечто неизреченное. На замечание Эрики, что без труда не выловишь и рыбку из пруда, он реагирует многозначительным молчанием. Клеммер здоровается со знакомой девушкой, в шутку обозначая поцелуй руки, с другой девушкой он смеется над каким-то пустяком.

Эрика ощущает духовную пустоту, исходящую от этих девушек, которые скоро наскучивают мужчине. Миленькая мордашка быстро надоедает.

Клеммер — трагический герой, который, собственно, слишком молод для такой роли, в то время как Эрика, собственно, слишком стара для роли невинной жертвы подобных знаков внимания. В такт музыке он барабанит пальцами по безмолвному листу партитуры. Каждому сразу понятно, что он имеет дело с музыкальной жертвой, а не с музыкальным приготовишкой. Он — практикующий пианист, которому затруднительные обстоятельства мешают явить себя но всем блеске. Еще одну девушку Клеммер слегка обнимает за плечи, на девушке — вновь вошедшая в моду мини-юбка. В голове у нее явно ни одной извилины. Эрика размышляет: «Если Клеммер намерен так глубоко пасть, это его дело, я ему не подмога». От ревности ее кожа стягивается, как тонкая креповая ткань. Болят глаза, потому что она наблюдает за ним боковым зрением, оглядываться на Клеммера ей нельзя. Он ни в коем случае не должен заметить, что она на него смотрит. Он отпускает какую-то шутку, девушка корчится от громкого смеха, открывая ноги до того места, где они уже практически заканчиваются, переходя в торс. Солнечные лучи заливают девушку. Постоянные занятия байдаркой придали щекам Клеммера здоровый цвет. Его голова сливается с головой девушки, светлые волосы сияют ярким блеском. Длинные волосы девушки тоже светятся. Во время занятий спортом Клеммер надевает защитный шлем. Он рассказывает ученице анекдот, и в его голубых глазах загораются габаритные огоньки. Он постоянно ощущает присутствие Эрики. Его глаза не подают сигнал торможения. Да, Клеммер, несомненно, находится в состоянии новой атаки. Ему, уже было отчаявшемуся, совсем уже было собравшемуся сорвать более свежий садовый цветок, махнув рукой на Эрику с вересковой пустоши, ветер, вода, скалы и волны настоятельно порекомендовали проявить еще немного выдержки, потому что в той, которую он тайно любит, обнаружились явные признаки колебаний и смягчения. Если бы ему хоть раз удалось пересадить этот цветок в лодку, пусть и не сразу в байдарку, которой, как все считают, управлять особенно трудно! Это может быть и неподвижный тихий челн. Там, на озере, на реке, Клеммер оказался бы в самой естественной для него среде. Он уверенно забрал бы над Эрикой власть, потому что на водной глади чувствует себя как дома. Он мог бы управлять ею, поправлять ее порывистые движения. Здесь, за клавиатурой, на звуковой дорожке, она снова в своей среде, и дирижер, венгр-эмигрант, который с сильным акцентом неистово ругает консерваторских учеников, продолжает ею дирижировать.

Поскольку то, что объединяет его с Эрикой, Клеммер определяет как душевную склонность, он снова не сдается, а опять садится, распрямившись, ловко зондируя почву щупальцами и с готовностью устремляясь на задних лапах за добычей. Она едва не ускользнула от него, или же он, в виду неуспеха, едва не отказался от погони. Это было бы грубой ошибкой. Он чувствует ее теперь с большей телесностью, ощущает более доступной, чем год назад, ее, сидящую вот так, стучащую по клавишам и неуверенно косящуюся на ученика, который не уходит, но и не подходит к ней и не признается, какой костерок горит у него внутри. Что касается анализа исполняемого произведения, то Клеммер сидит здесь скорее с отсутствующим видом. Впрочем, он здесь присутствует. Присутствует из-за нее? Среди оркестранток много симпатичных молодых девушек разной конфигурации, расцветки и величины. Эрика делает вид, что вообще не замечает Клеммера, вызывая тем самым подозрение. Она подчеркивает свою единственность и одновременно дает Клеммеру понять, что с самого начала замечает здесь только его одного. Для Эрики, этой укротительницы музыки, существует только он, Клеммер, да еще сама музыка. Знаток Клеммер не верит тому выражению замкнутости, которое читается на лице женщины. Он единственный, кто удостоен того, чтобы войти на огороженное пастбище, на заборе которого значится: «Вход строго воспрещен». Эрика вытряхивает из манжет своей белой блузки жемчужную нитку музыкального пассажа. Она вся словно заражена нервозной поспешностью. Возможно, эта поспешность связана с наступившей весной, которая повсюду давно заявила о себе увеличившимся числом птиц и не замечающими пешеходов водителями, которые зимой по причинам, связанным со здоровьем и состоянием техники, ставят машину в гараж, а теперь появляются из-под земли вместе с первыми подснежниками и, разучившись ездить, совершают ужасные аварии. Эрика механически исполняет несложную партию рояля. Мысли ее далеко, в длительной поездке вместе с ее учеником Клеммером на стажировку. Только она, он, маленькая комната в гостинице и любовь!

Потом все ее мысли грузят в мебельный фургон и вновь разгружают их в маленькой квартирке на двоих. В конце дня ее мысли снова окажутся в привычном гнездышке, которое заботливо выстлала и укрыла свежими покрывалами мать, ведь молодость тянется к старости.

Господин Немет снова стучит дирижерской палочкой. Скрипки звучали недостаточно мягко. Пожалуйста, еще раз с буквы «Б». Девушка, у которой текла носом кровь, возвращается и заявляет свое право на место у рояля и на то, чтобы быть солисткой, чего она большими трудами добилась в борьбе с конкурентами. Она — любимая ученица госпожи учительницы Кохут, ведь и у нее есть мать, которая устремила на дочь все свое честолюбие.

Эрика уступает место. Вальтер Клеммер ободряюще подмигивает девушке и следит, как на это прореагирует Эрика. Еще до того, как господин Немет поднимает дирижерскую палочку, Эрика выскакивает из зала. Клеммер, ее верный союзник и известный в городе спринтер по части искусства и любви, быстро вскакивает на ноги, он желает идти носом по ее следу. Взгляд, брошенный дирижером, заставляет зрителя Клеммера вновь опуститься на место. Ученику следует принять решение, хочет он уйти или хочет остаться.

Правые руки музыкантов взмахивают смычками и с силой извлекают из инструментов звуки. Рояль горделиво трусит по манежу, виляет бедрами, пританцовывает, исполняет сольный номер высшей категории сложности, которого даже нет в партитуре и который придуман длинными ночами. Розовый луч прожектора падает на рояль, грациозно и гордо движущийся по полукругу. Господину Клеммеру придется застыть на своем месте и ждать, покуда дирижер не остановит свой оркестр еще раз. На этот раз маэстро намерен сыграть все произведение целиком, во что бы то ни стало, если, разумеется, никто не сфальшивит. Этого не стоит опасаться, поскольку играют взрослые музыканты. Детский оркестр и школьные хоровые группы, пестрая мешанина, составленная из учеников всех городских школ пения, уже провели свою репетицию в четыре часа. Они образуют композицию, составленную руководителем класса блок-флейты и соединенную с певицами-солистками, представляющими сборную учительниц пения из всех районных филиалов музыкальных школ, этих дочерних фирм консерватории. В целом — отчаянное предприятие с чередованием четных и нечетных тактов, доводящим многих из маленьких исполнителей до того, что они мочатся в постель.

Здесь и сейчас выгуливают будущих профессиональных музыкантов. Подрастающее поколение для Музыкального оркестра Нижней Австрии, для провинциальных оперных трупп и для Симфонического оркестра австрийского радио и телевидения. И даже для знаменитого Венского филармонического оркестра, в том случае, если кто-то из родственников ученика уже в этом оркестре состоит.

Клеммер сидит и ломает голову над Бахом. При этом он похож скорее на наседку, высиживающую Глюка и не слишком заботящуюся о своих яйцах. Может быть, Эрика скоро вернется? Или она просто пошла помыть руки? В этом здании он не очень ориентируется. Он по-прежнему продолжает перемигиваться со своими симпатичными приятельницами. Он хочет соответствовать своей славе сердцееда. Сегодня репетиция проходит в запасном зале. Все большие залы консерватории заняты срочной генеральной репетицией оперного класса в связи с честолюбивой затеей смертников (они ставят «Свадьбу Фигаро»). Для репетиций Баха им предоставила спортивный зал народная школа, поддерживающая с ними тесные связи. Спортивные снаряды отодвинули к стенкам, культура тела на один день уступила место культуре духа. В школе, которая находится в районе, где прежде жил и работал Шуберт, на верхних этажах располагаются классы районной музыкальной школы, однако они маловаты для репетиций.

Ученикам этого филиала сегодня разрешили присутствовать на репетиции знаменитого оркестра консерватории. Мало кто из них воспользовался этим разрешением. Им хотят облегчить выбор будущей профессии. Они видят, что руки способны не только к грубой хватке, но и к изящному скольжению. Профессия столяра или преподавателя университета отодвигается за далекий горизонт. Ученики благоговейно сидят на стульях и спортивных матах, навострив уши. Никто из их родителей не допускает и мысли о том, что их дитя станет учиться на столяра.

Однако ребенок не должен воображать, что музыканту все достается легко, как по взмаху волшебной палочки. Ребенок обязан много заниматься и жертвовать свободным временем.

Вальтер Клеммер подавлен школьной атмосферой, от которой давно отвык, он снова ощущает себя ребенком перед Эрикой. Их отношения учительницы и ученика вновь принимают внятные очертания, а отношения возлюбленного с возлюбленной отодвигаются за далекий горизонт. Клеммер не решается проложить себе путь локтями, чтобы быстро добраться до выхода. Эрика убежала от него и захлопнула дверь, его не дождавшись. Ансамбль играет на скрипках, альтах, бьет по клавишам и дует во флейты. Его участники стараются вовсю, потому что перед наивными слушателями напрягаешься сильнее, — они, в отличие от знатоков, еще способны оценить сосредоточенное и одухотворенное выражение на лицах. Оркестр воспринимает свою игру серьезнее, чем обычно. Стена звуков вырастает перед Клеммером, он не решается пробить ее и по причине, связанной с его музыкальной карьерой. Господин Немет может вычеркнуть его из списка солистов на следующем большом заключительном концерте. Они будут играть Моцарта.

Пока Вальтер Клеммер убивает время в спортзале, оценивая женские фигурки и сравнивая их параметры, что для студента технического вуза не составляет особого труда, его учительница музыки нерешительно топчется в раздевалке. Сегодня комната забита футлярами для инструментов, накидками, пальто, шапками, шарфами и перчатками. Духовики согревают свои головы, пианисты и музыканты, играющие на смычковых, — свои руки. Все зависит от того, какая часть тела порождает волшебный звук. На полу бесчисленное количество обуви, потому что в спортзал пускают только в спортивных тапочках. Кое-кто забыл принести тапочки и сидит в чулках или носках с риском простудиться.

Уши пианистки Эрики ловят несущийся из зала грохот водопада баховской музыки. Эрика находится на территории, на которой готовятся к спортивным достижениям среднего уровня, и она толком не поймет, что она здесь делает и почему перед этим вылетела из репетиционного зала. Был ли причиной тому Клеммер? Совершенно невыносимо смотреть, как он перебирал этих молодых девиц, словно конфеты в шоколадном наборе. Если его прямо спросить, он найдет отговорку, что умеет ценить, как знаток, женскую красоту любого возраста и любой категории. Это оскорбительно для учительницы, которая доставила себе труд спастись бегством от своего чувства.

Музыка часто приносила Эрике утешение в трудную минуту, но сегодня она болезненно воздействует на ее чувствительные нервные окончания, которые обнажил мужчина по имени Клеммер. Помещение, в котором она находится, неотапливаемое и затхлое. Ей снова хочется вернуться к другим. Однако некто в виде мускулистого кельнера заступает ей дорогу и настоятельно советует ей, милостивой государыне, наконец-то сделать выбор, иначе кухню скоро закроют. Суп с фрикадельками или с тефтелями из печенки?

Чувства всегда смешны, особенно тогда, когда они попадают в лапы посторонним. Эрика меряет шагами затхлое помещение, словно диковинная длинноногая птица из зоопарка тайных желаний. Она заставляет себя двигаться очень медленно, надеясь, что кто-нибудь войдет и удержит ее. Или надеясь на то, что кто-нибудь помешает ей совершить преступление, которое она планирует и которое будет иметь жуткие последствия: туннель, нашпигованный ужасно острыми предметами, по которому она вынуждена мчаться в полной темноте. На другом конце не забрезжит ни полоски света. А где же выключатели в нишах, в которых в случае необходимости укрывается обслуживающий персонал?

Ей известно только одно: на другом конце находится арена, залитая ослепительным светом прожекторов, где от нее ждут, что она покажет чудеса дрессировки и ловкости. Вверх амфитеатром идут ряды каменных ступеней, с которых в нее летят дождем пакеты из-под воздушной кукурузы, арахисовая скорлупа, лимонадные бутылки с воткнутыми в них соломинками, рулоны туалетной бумаги. Вот ее истинная публика. Из спортивного зала глухо доносятся вопли господина Немета, требующего, чтобы оркестр играл громче. «Форте! Больше звука!»

Фаянсовая раковина умывальника покрыта трещинками. Над ней зеркало. Под зеркалом стеклянная полочка, уложенная на металлическую рамку. На ней стакан. Стакан поставлен достаточно небрежно, без всякого уважения к безжизненному предмету. Стакан стоит там, где он стоит. На его донышке еще осталась одинокая капля воды, дожидающаяся момента полного высыхания. Кто-то из учеников недавно пил из этого стакана. Эрика проверяет карманы пальто и курток в поисках носового платка и скоро его находит. Продукт гриппозного и простудного времени. Эрика берет стакан и обматывает его носовым платком. Стакан с многочисленными отпечатками неловких детских пальцев полностью укрыт платком. Эрика кладет на пол укутанный таким образом стакан и со всей силой наступает на него каблуком. Стакан беззвучно разлетается на осколки. Уже разбитый стакан она топчет каблуком еще несколько раз, пока он не превращается в груду осколков, еще не утративших формы. Слишком мелкие осколки ей не нужны! Они должны быть достаточно острыми. Эрика поднимает платок вместе с его острым содержимым и осторожно ссыпает осколки в карман пальто. Дешевый тонкостенный стакан разбился на особо опасные и острые кусочки. Платок заглушил звонкие жалобы стакана.

Эрика сразу определила, чье это пальто, и не только по кричащей модной расцветке, но и по вновь вошедшей в моду короткой длине. Эта девушка в начале репетиции выказала явное стремление подольститься к Вальтеру Клеммеру, который намного выше ее. Эрике хочется проверить, каково будет этой девушке жеманиться, когда она порежет себе руку. Ее лицо исказит ужасная гримаса, за которой никто уже не разглядит ее прежнюю юность и красоту. Дух Эрики восторжествует над преимуществами чужого тела.

Время первой моды на мини-юбки Эрика по приказу матери перескочила. Мать замаскировала свою команду носить только длинное, предупредив Эрику, что короткое ей не идет. Все другие девушки в ту пору укоротили свои юбки, платья и пальто. Или покупали уже готовую укороченную одежду. Колесо времени, уставленное свечами из обнаженных женских ножек, приближалось, однако Эрика по приказу матери «перескочила» его. Всем, кому было интересно или нет, она объясняла: «Лично мне такое не подходит, лично мне такое не нравится!» И устремлялась ввысь над временем и пространством. Выстреливаемая из материнской катапульты. Со своих высот она по самым строгим критериям, выработанным бессонными ночами, судила о бедрах, обнаженных по самое «не балуй» и еще выше! Она выставляла персональные оценки ножкам всех градаций, от затянутых в кружевные колготки до по-летнему обнаженных — что было еще хуже. Обращаясь к своим знакомым, Эрика заявляла: «Если бы у меня были такие ноги, как у этой или вот у той, я бы ни за что такое не надела!» Эрика наглядно описывала, почему, собственно, лишь редко кто может себе позволить мини-юбку. Сама она поместила себя по ту сторону времени и моды, нося юбки миди, как это называется на профессиональном языке. И она быстрее, чем другие, стала добычей беспощадных, остро отточенных ножей на колесе времени. Она уверена, что нельзя рабски следовать за модой, наоборот, мода обязана рабски следовать за тем, что к лицу, а что не к лицу отдельному человеку.

Эта флейтисточка, размалеванная словно клоун, подогревала к себе интерес Вальтера Клеммера, демонстрируя обнаженные бедра. Эрике известно, что эта девушка обучается престижной профессии дизайнера одежды. Когда Эрика Кохут умышленно сыплет ей в карман осколки разбитого стакана, в голове у нее проносится мысль, что сама она ни за что не хотела бы еще раз оказаться молодой. Она рада, что уже в возрасте, что молодость она своевременно заменила на жизненный опыт.

За все это время в раздевалке никто не появился, хотя риск был довольно велик. Все сидят в зале и усердно причащаются музыке. Радость, или то, что под этим понимал Бах, заполняет все уголки и щели, карабкается по гимнастическим стенкам. Приближается финал. Под усердное громыхание оркестра Эрика открывает дверь и скромно протискивается в зал. Она трет одну руку о другую, словно она только что помыла их, и молча забивается в уголок. Она — учительница, поэтому ей позволено открывать дверь и тогда, когда водопад Баха еще не прекратил своего течения. Господин Клеммер регистрирует ее возвращение тем, что у него вспыхивают глаза, и без того излучающие блеск. Эрика игнорирует его. Он пытается поздороваться со своей учительницей, словно ребенок с пасхальным зайцем. Поиски разноцветных яиц на Пасху доставляют больше удовольствия, чем сами яйца, и точно так же обстоят дела у Вальтера Клеммера с этой женщиной. Охота для мужчины — наивысшее удовольствие по сравнению с неизбежным слиянием тел. Последнее — лишь вопрос времени. Клеммер ведет себя робко только из-за чёртовой разницы в возрасте. То, что он мужчина, легко сглаживает разницу в десять лет, на которые Эрика его опередила. Кроме того, ценность женщины сильно понижается с возрастом и с растущей интеллигентностью. Инженер Клеммер все просчитывает, и под чертой его вычислений стоит результат, в соответствии с которым у Эрики есть еще в запасе немного времени, прежде чем она сыграет в ящик. Вальтер Клеммер чувствует себя раскованно, когда замечает у нее морщины на лице и складки на теле. Он чувствует себя скованно, когда она, сидя за роялем, что-нибудь втолковывает ему. Впрочем, в конце концов в счет идут лишь складки, морщины, целлюлит, седые волосы, мешки под глазами, крупные поры, зубные протезы, очки, расплывшаяся фигура.

По счастью, Эрика не ушла домой до окончания мероприятия, как она это обычно делает. Она любит уходить по-английски. Она никогда не попрощается, даже не махнет рукой. Раз — и ее нет, исчезла, растворилась. В такие дни, когда она намеренно ускользает от него, Клеммер обычно ставит пластинку с Шубертом на проигрыватель, слушает «Зимний путь» и тихонько подпевает. На следующий день он рассказывает своей учительнице, что один только цикл самых печальных песен Шуберта может скрасить то настроение, в которое она, Эрика, снова привела его вчера.

— В моей душе что-то звучало в унисон с Шубертом, в душе которого тогда, когда он писал «Одиночество», случайным образом рождались те же созвучия, что и во мне вчера. Мы страдали, так сказать, в одном и том же ритме, Шуберт и ваш покорный слуга. Конечно, я мал и ничтожен по сравнению с Шубертом. Но в такие вечера сравнение с Шубертом для меня не столь уж невозможно. Обычно я, к сожалению, более поверхностен. Видите, Эрика, я в этом открыто признаюсь.

Эрика приказывает, чтобы Клеммер не смотрел на нее так. Однако Клеммер по-прежнему не скрывает своих желаний. Они с Эрикой, словно два близнеца — насекомых, закутаны в один кокон. Тонкие паутинки их оболочки, состоящие из тщеславия, тщеславия и еще раз тщеславия, невесомо и мягко охватывают костяк их плотских желаний и фантазий. Лишь эти желания, в конце концов, делают их друг для друга реально существующими. Лишь благодаря желанию растворить себя в другом и быть в нем растворенным Клеммер и Кохут приобретают индивидуальность. Два куска мяса в хорошо охлажденной витрине окраинной мясной лавки, обращенные розовым срезом к публике; и домохозяйка после долгих раздумий просит взвесить ей полкило от этого кусочка и еще полкило от того. Упаковывают их в жиронепроницаемую пергаментную бумагу. Покупательница сует их в продуктовую сумку, на дне которой грязный пакет. И оба куска мяса, филе и свиной шницель, тесно прижимаются друг к другу, один темно-красного цвета, а другой — светло-розового.

— Я для вас — граница, которая кладет пределы вашему желанию, потому что вам никогда не перешагнуть через меня, господин Клеммер. — Тот, к кому она обращается, живо возражает ей, устанавливая свои границы и масштабы.

Между тем в раздевалке возникает хаос из топочущих ног и снующих рук. Раздаются голоса, жалующиеся на то, что они не могут найти своих вещей, которые они положили туда-то и туда-то. Другие голоса верещат, что тот-то и тот-то должны им деньги. Под ногой молодого человека трещит футляр скрипки, он покупал футляр не на свои деньги, иначе обходился бы с ним осторожнее, как умоляют его родители. Две американки тонкими голосками щебечут об общем музыкальном впечатлении, на которое лег отпечаток чего-то, что они не могут определить, может быть, все дело в акустике. Что-то им все же мешало. Вдруг воздух разрезает крик, и залитая кровью рука выныривает из кармана. Кровь капает на новенькое пальто! На нем образуются большие пятна. Девушка, которой принадлежит пораненная рука, кричит от страха и плачет от боли, которую она испытывает. Плачет и кричит после пережитого мгновения ужаса, когда она обмерла от боли, а потом вообще ничего не чувствовала. В разрезанном инструменте флейтистки, который придется зашивать, в этой музыкальной кисти торчат осколки. Девушка-подросток растерянно смотрит на свою руку, из которой сочится кровь, и вот по щекам уже текут слезы, перемешанные с тушью для ресниц и с тенями для век. Публика умолкает. Потом, с удвоенной силой, словно водопад, со всех сторон устремляется к центру. Словно железные опилки после включения магнитного поля. Какой им смысл облеплять жертву? Они не станут тем самым преступниками, не вступят с жертвой в тайную связь. Их с позором гонят прочь, и господин Немет берет в руки дирижерскую палочку авторитета, требуя позвать врача. Три примерных ученика со всех ног бегут к телефону. Прочие остаются в роли зрителей, не подозревающих, что, в конце концов, этот несчастный случай был вызван тайным желанием, проявившим себя в одной из особенно неприятных форм. Они не в состоянии вообще понять, кто на такое может быть способен, сами они на такое преступление не способны.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: