ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
12 страница. До крупных репрессивных операций 1937-1938 годов, направленных в том числе на окончательное устранение «социально опасных элементов» в масштабе страныДо крупных репрессивных операций 1937-1938 годов, направленных в том числе на окончательное устранение «социально опасных элементов» в масштабе страны, бандитизм цвел пышным цветом на советском Дальнем Востоке (Сибирь, Казахстан, Северный Урал) с его плохо контролируемыми властью обширными малонаселенными пространствами, куда к тому же высылалось маргинальное население. За волнами депортации «раскулаченных» крестьян (1930-1933) последовали, начиная с 1933 года в рамках операций по паспортизации, направленных на «чистку» крупных городов Европейской части СССР, высылка маргиналов, «социально чуждых элементов» (представители «бывших людей» — буржуа, царские чиновники, «деклассированная» интеллигенция и т. д.), а также преступников-рецидивистов, нищих, цыган и других «нежелательных элементов»39. В 1933-1937 годах сотни тысяч этих нежелательных элементов были выдворены из городов, которые должны были оставаться витринами социализма (Москва, Ленинград, Киев, Харьков, Днепрострой, Магнитогорск и т. д.), и депортированы на советский Дальний Восток. На протяжении этих лет бандитизм со специфически сельским характером, доминировавший к концу 20-х годов, начал трансформироваться по мере того как видоизменялся состав банд, в которых перемешивались преступники-рецидивисты, выдворенные из крупных городов, молодые бродяги, потерявшие семью в ходе раскулачивания или голода, и «раскулаченные» крестьяне, бежавшие с места жительства и поставившие себя вне закона. К тому же сохранялся бандитизм в среде этнических меньшинств: в Чечне и Дагестане в ходе многочисленных масштабных военных операций весной 1932 года пытались без особого успеха уничтожить сотни банд, по-прежнему сохраняющих контроль над «глубинкой». Одновременно банды казахских кочевников, состоявшие из тысяч человек, бежавших от голода, нападали вдоль Турксиба (строящаяся железная дорога Сибирь-Туркестан) на государственные скотобойни, где содержался экспроприированный скот40. В следующем году эти банды были замечены несколькими сотнями километров севернее, на Алтае, где устраивали рейды на животноводческие хозяйства, по пути вырезая «всех коммунистов»41. В 1934-1936 годах НКВД, руководимый Генрихом Ягодой, сделал борьбу с общественным беспорядком, бытовой преступностью и особенно с бандитизмом, который рассматривался как «самая опасная форма классовой борьбы, против социалистической собственности и порядка управления»42, основным приоритетом. Силы милиции, до тех пор в деревнях и маленьких городах весьма скромные, были значительно укреплены, равно как и ряды органов безопасности и железнодорожных войск. Были значительно расширены полицейские полномочия в сфере ареста и депортации «социально опасных элементов». Высшая партийная инстанция, Политбюро, несколько раз (июль-август 1933, февраль 1934, март 1935) принимала постановления об усилении борьбы с бандитизмом, предписывая органам безопасности шире использовать смертную казнь в отношении бандитов и публиковать в прессе списки казненных бандитов43. Общей для режимных городов стала практика милицейских облав на рынки и особенно на вокзалы. В борьбе с преступностью и бандитизмом власти добились там неоспоримого успеха44. В прочих местах, которые все больше становились мусорным ящиком страны и где вследствие депортаций росло число «социально опасных элементов», бандитизм в различных формах — как в городах, так и в деревнях — продолжал процветать. В многочисленных тревожных донесениях высших политических и полицейских инстанций Западной Сибири в 1935, 1936 и 1937 годах сообщалось о росте бандитизма в Новосибирске, Томске, Омске, Барнауле, Кемерове, Бийске, Каменске. В этих одновременно горнодобывающих и сельских регионах высокая концентрация «опасного» контингента и особенно «спецпереселенцев» и бывших кулаков, бежавших с предписанного им места жительства, была причиной, по мнению властей, особенно высокого уровня преступности45. Эта преступность, считало руководство НКВД, была тем более опасной, что она была связана с террористическими сетями эмигрантов и тайными службами враждебных держав (Японии в том числе). «Концентрация бывших кулаков и других преступных элементов», таким образом, представляла собой «настоящий повстанческий резервуар», потенциальную «пятую колонну» перед угрозой военного конфликта, который с конца 1936 года становился все более вероятным. В этой обстановке Сталин и Ежов в июле 1937 года начали самую важную из секретных террористических операций «Большого террора» (инициированную приказом НКВД № 00447 от 30 июля 1937 года). Целью этой операции было «самым беспощадным образом разгромить всю эту банду антисоветских элементов». В эту «банду», против которой был направлен приказ № 00447, входили «бывшие кулаки, бежавшие из лагерей или трудпоселков,.. уголовники (бандиты, грабители, воры-рецидивисты, контрабандисты-профессионалы, аферисты-рецидивисты, скотоконокрады), ведущие преступную деятельность и связанные с преступной средой,., или наиболее активные антисоветские элементы.., которые содержатся сейчас в тюрьмах, лагерях, трудовых поселках и продолжают вести там (sic!) активную антисоветскую подрывную работу»46. Среди регионов, где репрессии были наиболее жестокими, фигурировали все области советского Дальнего Востока, там бандитизм процветал более всего47. Согласно итоговому отчету, составленному отделом по борьбе с бандитизмом в июле 1944 года48, в годы, предшествовавшие Великой Отечественной Войне (1939 — лето 1941) в СССР было отмечено снижение уровня бандитизма. Вследствие крупных репрессивных операций 1937-1938 годов количество действовавших банд значительно уменьшилось. В момент вступления в войну СССР в оперативных досье отдела фигурировало менее 200 банд49; в 1940 году все суды (военные и общей юрисдикции осудили за бандитизм 2 255 человек), что в 5-10 раз меньше цифры осужденных за те же преступления в первой половине 30-х годов50. Передышка была недолгой. Хаос, вызванный отступлением Красной Армии в первый год войны, затем расширение партизанского движения, как и увеличение числа дезертиров и уклонистов от воинской службы, привели к новому всплеску бандитизма. За первые шесть месяцев войны отдел по борьбе с бандитизмом сообщал о ликвидации 218 банд (6684 человек), в 1942 году — 1381 банды (11 220 человек), в 1943 - 4875 банд (30 312 человек). За 3 года (июль 1941 — июнь 1944) была обезврежена 7161 банда общей численностью 54 130 лиц51. Уточнялось, что речь шла исключительно об уголовных бандах «без политической окраски», поскольку эти последние (особенно отряды украинских националистов, расценивавшиеся НКВД как «политические банды») учитывались отдельно52. Согласно милицейским сводкам, дезертиры и уклонисты от воинской службы являлись основным поставщиком бандитов во время войны. С июля 1941 по июнь 1944 годов было задержано более 1 200 000 дезертиров, а также 456 000 уклонистов53. При этом число дезертиров сокращалось по мере того как улучшалось положение Красной армии, в то же время число уклонистов имело тенденцию к увеличению (71 541 во втором полугодии 1941 года, 174 512 в 1943 году)54. Оно было особенно высоким в традиционно неспокойных регионах Средней Азии, Чечни, Ингушетии, Дагестана и в автономных Карачаевской и Кабардино-Балкарской республиках. Сообщая о различных формах неподчинения советскому режиму в некоторых автономных республиках Кавказа (от уклонения от призыва до роста бандитизма), отдел по борьбе с бандитизмом — помимо невероятных обвинений в «сотрудничестве с нацистскими оккупантами», выдвинутых режимом по отношению к этому населению, — объяснял мотивацию, которой руководствовались советские власти, депортировавшие в конце 1943 — начале 1944 года всех чеченцев, ингушей, балкарцев и карачаевцев. Эти депортации представляли собой последний этап «очищения бандитских гнезд», начатого, в случае с Чечней, например, в начале 20-х годов, и продолжавшегося в ходе масштабных военных операций в августе-сентябре 1925 года, апреле 1930 года, апреле 1932 года, октябре-ноябре 1941 года. Однако всплеск бандитизма в военные годы не ограничивался регионами «бытового бандитизма». В отчетах отдела по борьбе с бандитизмом сообщается о бесчисленных бандах дезертиров, мародеров и других преступных элементов на линии фронта и в тылу, равно как в регионах, более-менее контролируемых партизанами. С 1940 по 1944 годы количество приговоров обвиненным в бандитизме, вынесенных всеми судами (обычными, военными и особыми), увеличилось вчетверо55. Этот рост еще более ускорился в 1945-1946 годах. В милицейской статистике за эти два года сообщается об аресте 57 503 бандитов и о гибели в столкновениях с силами правопорядка еще 1329; помимо этого 67 201 член банды из числа дезертиров или уклонистов сдался властям в обмен на обещание амнистии56. Эти данные относятся исключительно к «бытовому бандитизму». Масштабы «антисоветского политического бандитизма» (в основном группы украинских и прибалтийских националистов) были еще более внушительными (102 272 арестованных и 72 232 убитых)57. Эти цифры красноречиво свидетельствуют о размахе и продолжительности сопротивления советизации на западных окраинах СССР, о чрезвычайной болезненности еще мало изученного процесса выхода из войны, продолжавшегося на Западной Украине и в Прибалтийских странах до начала 50-х годов58. Поскольку тема национального сопротивления советизации не является предметом данной работы, здесь вкратце будет рассмотрен лишь вопрос роста социального бандитизма в первые послевоенные годы, подтверждающегося судебной статистикой59. У этого роста, разумеется, было множество причин. Первой, наиболее общей, безусловно, являлась «брутализация» моделей поведения, ставшая следствием четырех лет войны. И если судить по многочисленным донесениям, адресованным Сталину и Молотову в 1945-1946 годах Министерством внутренних дел60, преступность в среде действующих или демобилизованных военных достигла тревожного уровня: так, в Белоруссии 60 % вооруженных нападений и актов бандитизма во второй половине 1945 года было осуществлено военнослужащими; в Молдавии — 46 %; в областях советского Дальнего Востока — 42 %. Второй, тесно связанной с первой, причиной было значительное количество оружия на руках населения (и, нужно подчеркнуть, значительное число людей, умеющих с ним обращаться). До конца 1948 года регулярные отчеты Министерства внутренних дел Сталину о росте преступности в СССР упоминали о впечатляющем количестве оружия, попавшего в руки милиции; речь шла в основном о боевом оружии (пулеметы и автоматы), которое незаконно присвоили себе во время войны партизаны и дезертиры, оружии, радикально отличавшемся от двустволок, которые конфисковывали у «кулаков-бандитов» в 30-е годы61. Третья причина, объясняющая в первую очередь рост сельского бандитизма, — разочарование и даже отчаяние вернувшихся в деревню фронтовиков, убежденных, что после войны «все изменится», что тиски, в которые зажаты колхозы (нереальные планы обязательных поставок государству, драконовские ограничения на индивидуальные участки), немного ослабнут, но столкнувшихся по возвращении с крайней жесткостью системы, которая во многих регионах не обеспечивала им даже прожиточного минимума. «Раз государство у нас ворует и обрекает нас на смерть от голода, нам остается только вступить в банду», — эти слова «бандита», бывшего партизана и ветерана Красной армии, арестованного в 1947 году в охваченной голодом Воронежской области62, напоминали схожие высказывания, о которых сообщалось в сводках ЧК в 1921-1922 годах и ОГПУ в начале 30-х годов. Похоже, что в действительности многие солдаты и офицеры Красной армии, партизаны и «репатриированные» из Германии крестьяне, которых немецкие оккупационные власти отправили в рейх в качестве рабочей силы, надеялись, что после войны колхозы распустят. В месяцы, последовавшие за победой, во многих областях распространились упорные слухи о неминуемом роспуске колхозов и возвращении к частной торговле, свидетельствуя о настроении и ожиданиях сельского мира. Эти слухи, сильно отличавшиеся от пораженческих и апокалиптических слухов, прокатившихся по деревне во время коллективизации, свидетельствовали о чрезвычайном влиянии, которое на миллионы советских людей оказал их «первый выход» за границы СССР и открытие зарубежья. Какими бы разоренными они ни были, прибалтийские, польские, а тем более немецкие деревни казались им процветающими в сравнении с коллективизированными советскими деревнями. Как отмечало в июле 1945 года внутреннее сообщение Центрального Комитета о политическом настроении в деревнях, среди демобилизованных активно распространяются слухи, касающиеся будущего роспуска колхозов. Они горячо обсуждают преимущества личных ферм, скота и ухоженных домов, которые они видели в Прибалтике или в Восточной Пруссии63. Чем больше было надежд, тем сильнее разочарование. Как показал историк Вениамин Зима, возрождение сельского бандитизма в 1946-1947 годах было напрямую связано с усилением колхозов после относительного ослабления контроля в ходе войны, когда власти закрывали глаза на «обгладывание» коллективных земель и расширение индивидуальных участков64. Урожай 1946 года был катастрофическим вследствие засухи, которая наложилась на ужасные последствия войны; в тот год он не составил и половины последнего предвоенного урожая. Отказываясь видеть истинные причины фиаско, оправдывая неурожай расширением личных участков, правительство решило «ликвидировать» нарушения колхозных уставов и жестоко преследовать «враждебные элементы», которые «растаскивают» колхозное имущество и «незаконно захватывают земли». Отказ снизить масштабы поставок зерна при урожае, который в некоторых регионах, пораженных засухой (Молдавия, Ростовская, Курская, Тамбовская, Воронежская и особенно Орловская области), едва достигал 2,5 центнеров с гектара, во многом был причиной настоящего голода, унесшего по меньшей мере миллион жизней. В этом контексте и развился специфический сельский бандитизм, мишенью которого были государственные элеваторы, кооперативные магазины, а также считавшиеся особенно рьяными советские работники (председатели колхозов или сельсоветов). Представлявшие себя как «мстители», «бандиты» привлекали на свою сторону многочисленных сообщников не только среди колхозников, но и среди бухгалтеров, шоферов и охранников ссыпных пунктов, в чьи обязанности входили соответственно пересчет, транспортировка и хранение зерна и другой сельскохозяйственной продукции, предназначенной для «государственных заготовок»65. Эти «мстители» рекрутировались не в среде профессиональных преступников, рецидивистов или маргинальных элементов общества. По большей части это были колхозники, пережившие войну и особенно партизанские действия — настоящую школу свободы и неподчинения66. В связи с этим становится понятно, почему география послевоенного сельского бандитизма существенно отличалась от географии 30-х годов. Эта форма бандитизма была особенно развита в наиболее пострадавших от войны регионах (долгое время оккупированных немцами и являвшихся центрами крупных партизанских движений), которые к тому же долгое время находились вне контроля советской власти, где процесс «выхода из войны» был наиболее болезненным и сопровождался нищетой, неурожаем и даже голодом. Речь шла в основном о западных регионах страны: так, на Украину, Белоруссию, Прибалтику, западные и центральные облас ти России в 1945-1947 годах приходилось около 90 % случаев сельского и 75 % случаев бытового бандитизма. На Западной Украине и в Прибалтийских странах сельский бандитизм наложился на борьбу крестьян-националистов со специальными отрядами Министерства внутренних дел, расцветая на почве насилия и хаоса, тем самым часто компрометируя политическую борьбу, которую вели партизаны. Последние хорошо осознавали проблему; тем не менее, сами формы гражданской войны, глубоко укоренившиеся в сельской почве, размывали границы между сельским бандитизмом и войной партизан, защищавших политические и национальные интересы67. В первые послевоенные годы лишь 3 % случаев бандитизма пришлось на Сибирь, являвшуюся его эпицентром в 30-е годы, около 5 % — на Среднюю Азию, 6 % — на Закавказье — бастионы «бытового бандитизма» в предвоенные годы. Во многих отношениях эта география совпадала с географией периода Гражданской войны. Эта последняя вспышка традиционного сельского бандитизма, которой способствовали крайняя нищета села, ожидание «больших перемен» (конца колхозной системы), временное ослабление в ходе войны государственного контроля, за которым последовал его возврат в еще более жесткой форме, вписывалась в тридцатилетний цикл ожесточения и регресса, оставивший глубокий след в этой части Восточной Европы, на этом «восточном фронте» двух мировых войн, в этой зоне боев и массовых убийств, где насилие никогда не поддавалось контролю. Широкая репрессивная кампания, отмеченная значительным усилением полномочий борцов с бандитизмом и принятием указов от 4 июня 1947 года, которые по личной инициативе Сталина значительно ужесточали наказание за любую форму хищения (частной, но главное, «общественной» собственности), каравшегося отныне 7-25 годами лагерей (максимальный срок применялся по отношению к любому групповому или вооруженному преступлению), позволили с конца 40-х годов сдержать, а затем достаточно быстро свести на нет и сельский и городской бандитизм68. Ужесточение репрессий, общая надежда населения покончить, наконец, с беспрерывным циклом насилия, а также неизбежное «вырождение» банд, которые отныне были вынуждены действовать вне своей территории, сыграли важную роль в постепенном исчезновении сельского бандитизма. В более фундаментальном смысле речь шла об эволюции самой советской деревни, об уходе в города ее наиболее динамичных элементов, об «обнищании» колхозников и о запоздалом возвращении к политике, направленной на снижение грабительских поставок сельскохозяйственной продукции, которые, в конечном итоге, и были основной причиной «примитивных бунтов» в стране «победившего социализма». В своем замечательном исследовании сельского бандитизма в царской России69 Дениз Экоуте пришла к выводу, что отмена крепостного права, быстрая модернизация, широкое строительство железных дорог и появление слоя крестьян-собственников в западном смысле слова нанесли в конце XIX века удар по традиционному сельскому бандитизму, который долгое время процветал на огромных, плохо контролируемых пространствах Российской империи. Как и многие другие страны, вступившие в процесс экономической модернизации и усиления государства, Россия после Италии, Испании и Балкан была готова покончить с этим одновременно маргинальным и универсальным явлением «примитивного бунта», важного индикатора взаимоотношений государства и крестьянского мира. По завершении 7 лет войны, революций и гражданских войн новое советское государство оказалось, по выражению Моше Левина, «затоплено крестьянством, которое лишилось всего, что дало ему до этого капиталистическое развитие»70. Разумеется, большевики и, в меньшей степени, другие силы, участвовашие в Гражданской войне, значительно поспособствовали архаизации крестьянского общества в это новое смутное время. Сельский бандитизм возродился в условиях крестьянских войн, ожесточения, неурожая и голода, которые сопровождались милленаристскими ожиданиями. Этот «примитивный бунт» вписывался в универсальный ряд крестьянских восстаний, сопровождавших распад политического и общественного порядка. Десятью годами позже новая волна «примитивных бунтов», последовавших за насильственной коллективизацией деревни, которая большей частью советского крестьянства воспринималась как введение «второго крепостного права»71, выявила своего рода «окостенение» этой формы крестьянского сопротивления, выражавшееся в появлении прежнего рефлекса к бегству от растущего контроля государства над всеми аспектами крестьянской жизни. Но сталинское государство начало отрезать выходы к отступлению. 15 лет спустя последние участники «примитивных бунтов» попытались в последний раз воспользоваться хаосом долгого и болезненного выхода из войны. Потребовалось, без сомнения, ждать 50-х годов — три поколения после объявленного конца «бандитизма», — когда Советский Союз, наконец, «избавился» от своих «примитивных бунтов», но по-прежнему стоял перед неразрешимыми проблемами коллективного сельского хозяйства. Примечания 1. ГА РФ. 9401/2/171/164-169; 372-374; 384-387. 2. Hobsbawm Е. Primitive Rebels: Studies in Archaic Forms of Social Movement in the 19-th and 20th Centuries. New-York: Norton, 1965. 3. Hobsbawm E. Bandits. New-York: The New Press, 2000. Этот труд — исправленный и дополненный вариант центральной части «Primitive Rebels». 4. Модернизация — экономическое развитие, развитие транспортной ин-фрастурктуры и коммуникаций, появление централизованной администрации — объясняет Эрик Хобсбаум, основываясь на многочисленных примерах истории Европы, Китая и Латинской Америки, — подписывает смертный приговор «примитивному бунту» (Bandits. Op. cit. P. 22). 5. См.: Brovkin V. Behind the Front Lines of the Civil War.Princeton, 1995. 6. См. статью «Переосмысление "Большого террора"» в данном сборнике. 7. Лубянка, 1917-1960. А. И. Кокурин, Н. В. Петров (ред.). М.: «Демократия», 1997. С. 46-47. 8. Этот отдел по численности штатного состава (около 30 % всех сотрудников органов безопасности) был самым важным отделом ОГПУ в годы НЭПа. См.: Werth N. L'OGPU en 1924. Radoigraphie d'une institution à son niveau d'étiage // Cahiers du monde russe. №.42/2-4, avril-décembre 2001. P. 397-422. 9. РГАНИ. 76/3/306/50. 10. О статусе различных «пограничных зон» см.: Martin Т. The Affirmative 11. ГА РФ. 9478/1/63/3. 12. Доклад Г. E. Прокофьева, руководителя информационного отдела ОГПУ «Эволюция бандитизма в СССР с 1 января по 1 октября 1925 г.» // Bulletin de l'IHTP. № 78, juillet-décembre 2001. P. 142. 13. См.: Werth N. Le pouvoir soviétique et la paysannerie dans les rapports de la police politique (1918-1929) // Bulletin de l'IHTP. № 78, juillet-décembre 2001. P. 12-52. 14. Данилов В. П., Шанин Т. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919-1921, «антоновщина». Тамбов, 1994. С. 179-180.
15. «Басмачи», или разбойники, было определением, которое давали большевики; сами бойцы мусульманского сопротивления считали себя джигитами («воинами»). 16. Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. T. I (1918-1922). В. П. Данилов, А. Берелович (ред.). М.: РОССПЭН, 1998. С. 796. 17. Там же. С. 803. 18. ГА РФ. 1339/1/449/56. 19. ГА РФ. 1339/1/449/68. 20. Доклад Г. Е. Прокофьева, руководителя информационного отдела ОГПУ «Об эволюции бандитизма в СССР в 1925 г.» (ЦА ФСБ. 2/4/54/41-57, частичный перевод приводится в «Le pouvoir soviétique et la paysannerie dans les rapports de la police politique (1918-1929)» // Bulletin de l'IHTP. №.78, juillet-décembre 2001. P. 141-145). 21.РГАСПИ. 17/87/180/29-30. 22.РГАСПИ. 76/3/294 (1924); ЦА ФСБ. 2/4/54/41-57 (1925). 23. «Не более 20 % из них — преступники-рецидивисты» — признавалось 24.ЦА ФСБ. 2/4/56/1-21. 25.РГАСПИ. 76/3/307/166-170. 26. Этот термин, «очистка», как правило, использовался в инструкциях 27. В серии статей о ведении борьбы с «контрреволюционными восстаниями», опубликованных в 1926 году в журнале «Война и революция», маршал Тухачевский писал: «В районах, где укоренился мятеж, речь уже идет о ведении не боев или операций, а тотальной войны на уничтожение [...], цель которой — помешать населению сформировать бандитские отряды. В целом война должна вестись не с бандами, но со всем гражданским населением. [...] Таким образом, поголовная высылка является самым радикальным и самым эффективным решением.» (Тухачевский М. Борьба с контрреволюционными восстаниями // Война и революция. 1926. № 9. С. 15-16). 28. Цит. в: Viola L. Peasant Rebels under Stalin. Oxford: Oxford University Press, 1996. P. 178. 29. Гучкин H., Ильиных В. Классовая борьба в сибирской деревне, 1920-е — середина 1930-х гг. Новосибирск, 1987. С. 197-198. 30. Viola L. Peasant Rebels... Op. cit. P. 178. 31. Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. Т. Ill, 1930-1931. B. П. Данилов и др. (ред.). М.: РОССПЭН, 2002. С. 185, 212. 32. В сообщении уточнялось, что с тех пор, как скот был коллективизирован, колхозники больше не оказывают никакого сопротивления ското- и конокрадам, полагая, что отныне скот никому не принадлежит. 33. См. статью «Пораженческие и апокалиптические слухи в СССР в 1920-1930 годы» в данном сборнике. 34. О «депортации в никуда» кулаков в 1930-1931 гг. см.: Werth N. Déplacés spéciaux et colons de travail dans la société stalinienne // Vingtième siècle. Revue d'histoire. № 54, avril-juin. 1997. P. 34-50. 35. Нарымская хроника. Трагедия спецпереселенцев, 1930-1945. M., 1997. C. 25. 36. Земское В. Спецпоселенцы, по документации НКВД-МВД СССР // Социологические исследования. 1990. №.11. С. 6-7. 37. Спецпереселенцы в Западной Сибири. T. III. В. П. Данилов, С. А. Кра-сильников (ред.) Новосибирск, 1994. С. 197. 38. Fitzpatrick S. Stalin's Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village After Collectivization. Oxford University Press, 1994. P. 234. 39. Примеры «облав-депортаций» приведены в: Werth N., Moullec G. Rapports secrets soviétiques. La société russe dans les documents confidentiels, 1921-1991. Paris: Gallimard, 1995. P. 43-47.0 «социально опасных элементах» см.: Werth N. De quelques categories d'exclusion dans l'URSS des années 1920 et 1930: «gens du passé» et «éléments socialement nuisibles» // Actes du colloque «L'Apogée des régimes totalitaires en Europe, 1935-1953». Paris: Rocher, 2003. P. 51-74. 40. Спецсправка СПО ОГПУ «Об отрицательных моментах и политическом состоянии отдельных районов Союза 1.4.1932, ЦА ФСБ 2/10/169/1-57. 41. Сообщение ОГПУ о положении в Западной Сибири, 25 апреля 1933 года. 42. ГА РФ. 9474/1/91/133-134; Shearer D. Crime and Social Disorder in Stalin's Russia // Cahiers du monde russe. № 38 (1-2), janvier-juin. 1998. P. 119-148. 43. ГА РФ. 17/3/961/59. 44. Hagenloh P. Socially Harmful Elements and the Great Terror // Fitzpatrick S. Stalinism. New Directions. London-New-York, 2000. P. 292. 45. Shearer D. Social Disorder, Mass Repression and the NKVD during the 1930s // Cahiers du monde russe. №.42/2-3-4, avril-décembre 2001. P. 524-525. 46. Об этой операции см. статью «Переосмысление "Большого террора"» в данном сборнике. 47. Binner R.,Junge M. Wie des Terror gross wurde: Massenmord und Lager-haft nach Befehl 00447 // Cahiers du monde russe. № 42/2-3-4, avril-décembre 2001. P. 595-607. 48. ГА РФ. 9478/1/63. 49. Там же. Л. 11. Среди регионов, где бандитизм еще не был «полностью искоренен», фигурировали Чечня, Ингушетия, Дагестан и Карачаевская автономная республика. В отчете подчеркивалось, что количество банд, состоявших «на учете» в этих регионах, по-прежнему соответствовало лишь небольшому количеству действовавших банд. 50. ГА РФ. 7523/89/4408/20-22. 51. Там же. 9478/1/63/1. 52. По данным на 1 июля 1944 года Отдел по борьбе с бандитизмом заявлял о ликвидации 34 878 «украинских бандитов-националистов», из которых 16 338 погибли в вооруженных столкновениях или были казнены, а остальные арестованы (ГА РФ. 9478/78/1/63/5). 53. Там же. 54. ГА РФ. 9478/1/63/10, 9478/1/63/55. 55. Рассчитано по данным ГА РФ. 7523/89/4408 и 9492/6s/14. 56. ГА РФ. 9478/1/710/10 (доклад начальника Главного управления по борьбе с бандитизмом Н. Полякова от 3 января 1947 года). 57. Там же. 58. Об этом «выходе из войны» см. статью «Сопротивление общества в сталинском СССР» в данном сборнике. 59. В 1945 году все советские суды осудили 8387 человек за уголовный бандитизм (или в 4 раза больше, чем в 1940 году). В 1946 — 9 622, в 1947 — 12 332 (или почти в 6 раз больше, чем в 1940 году). Рост количества при- говоров за «разбой» был менее впечатляющим, но не менее устойчивым: в 1945 - 16 333 (что на 20 % больше, чем в 1940 году), в 1946 - 30 461, в 1947 -35 983 (ГА РФ. 7523/89/4408/30-32). 60. ГА РФ. 9401/2/98/11-14; 9401/2/98/193-203; 9401/2/100/1-33; 61. См., напр.: ГА РФ 9478/1/710/10 (где подводится количественный ба- Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|