12 страница. До крупных репрессивных операций 1937-1938 годов, направлен­ных в том числе на окончательное устранение «социально опасных элементов» в масштабе страны

До крупных репрессивных операций 1937-1938 годов, направлен­ных в том числе на окончательное устранение «социально опасных элементов» в масштабе страны, бандитизм цвел пышным цветом на советском Дальнем Востоке (Сибирь, Казахстан, Северный Урал) с его плохо контролируемыми властью обширными малонаселенными пространствами, куда к тому же высылалось маргинальное населе­ние. За волнами депортации «раскулаченных» крестьян (1930-1933) последовали, начиная с 1933 года в рамках операций по паспорти­зации, направленных на «чистку» крупных городов Европейской части СССР, высылка маргиналов, «социально чуждых элементов» (представители «бывших людей» — буржуа, царские чиновники, «де­классированная» интеллигенция и т. д.), а также преступников-ре­цидивистов, нищих, цыган и других «нежелательных элементов»³⁹. В 1933-1937 годах сотни тысяч этих нежелательных элементов были выдворены из городов, которые должны были оставаться витринами социализма (Москва, Ленинград, Киев, Харьков, Днепрострой, Маг­нитогорск и т. д.), и депортированы на советский Дальний Восток. На протяжении этих лет бандитизм со специфически сельским характе­ром, доминировавший к концу 20-х годов, начал трансформироваться по мере того как видоизменялся состав банд, в которых перемешива­лись преступники-рецидивисты, выдворенные из крупных городов, молодые бродяги, потерявшие семью в ходе раскулачивания или го­лода, и «раскулаченные» крестьяне, бежавшие с места жительства и поставившие себя вне закона. К тому же сохранялся бандитизм в сре­де этнических меньшинств: в Чечне и Дагестане в ходе многочислен­ных масштабных военных операций весной 1932 года пытались без особого успеха уничтожить сотни банд, по-прежнему сохраняющих контроль над «глубинкой». Одновременно банды казахских кочев­ников, состоявшие из тысяч человек, бежавших от голода, нападали вдоль Турксиба (строящаяся железная дорога Сибирь-Туркестан) на государственные скотобойни, где содержался экспроприированный скот⁴⁰. В следующем году эти банды были замечены несколькими сотнями километров севернее, на Алтае, где устраивали рейды на жи­вотноводческие хозяйства, по пути вырезая «всех коммунистов»⁴¹.

В 1934-1936 годах НКВД, руководимый Генрихом Ягодой, сделал борьбу с общественным беспорядком, бытовой преступностью и осо­бенно с бандитизмом, который рассматривался как «самая опасная форма классовой борьбы, против социалистической собственности и порядка управления»⁴², основным приоритетом. Силы милиции, до тех пор в деревнях и маленьких городах весьма скромные, были значительно укреплены, равно как и ряды органов безопасности

и железнодорожных войск. Были значительно расширены полицей­ские полномочия в сфере ареста и депортации «социально опасных элементов». Высшая партийная инстанция, Политбюро, несколько раз (июль-август 1933, февраль 1934, март 1935) принимала поста­новления об усилении борьбы с бандитизмом, предписывая органам безопасности шире использовать смертную казнь в отношении бан­дитов и публиковать в прессе списки казненных бандитов⁴³. Общей для режимных городов стала практика милицейских облав на рынки и особенно на вокзалы. В борьбе с преступностью и бандитизмом вла­сти добились там неоспоримого успеха⁴⁴. В прочих местах, которые все больше становились мусорным ящиком страны и где вследствие депортаций росло число «социально опасных элементов», бандитизм в различных формах — как в городах, так и в деревнях — продолжал процветать. В многочисленных тревожных донесениях высших поли­тических и полицейских инстанций Западной Сибири в 1935, 1936 и 1937 годах сообщалось о росте бандитизма в Новосибирске, Томске, Омске, Барнауле, Кемерове, Бийске, Каменске. В этих одновремен­но горнодобывающих и сельских регионах высокая концентрация «опасного» контингента и особенно «спецпереселенцев» и бывших кулаков, бежавших с предписанного им места жительства, была при­чиной, по мнению властей, особенно высокого уровня преступно­сти⁴⁵. Эта преступность, считало руководство НКВД, была тем более опасной, что она была связана с террористическими сетями эмигран­тов и тайными службами враждебных держав (Японии в том числе). «Концентрация бывших кулаков и других преступных элементов», таким образом, представляла собой «настоящий повстанческий ре­зервуар», потенциальную «пятую колонну» перед угрозой военного конфликта, который с конца 1936 года становился все более веро­ятным. В этой обстановке Сталин и Ежов в июле 1937 года начали самую важную из секретных террористических операций «Большо­го террора» (инициированную приказом НКВД № 00447 от 30 июля 1937 года). Целью этой операции было «самым беспощадным образом разгромить всю эту банду антисоветских элементов». В эту «банду», против которой был направлен приказ № 00447, входили «бывшие кулаки, бежавшие из лагерей или трудпоселков,.. уголовники (бан­диты, грабители, воры-рецидивисты, контрабандисты-профессиона­лы, аферисты-рецидивисты, скотоконокрады), ведущие преступную деятельность и связанные с преступной средой,., или наиболее актив­ные антисоветские элементы.., которые содержатся сейчас в тюрьмах, лагерях, трудовых поселках и продолжают вести там (sic!) активную антисоветскую подрывную работу»⁴⁶. Среди регионов, где репрессии

были наиболее жестокими, фигурировали все области советского Дальнего Востока, там бандитизм процветал более всего⁴⁷.

Согласно итоговому отчету, составленному отделом по борьбе с бандитизмом в июле 1944 года⁴⁸, в годы, предшествовавшие Великой Отечественной Войне (1939 — лето 1941) в СССР было отмечено снижение уровня бандитизма. Вследствие крупных репрессивных операций 1937-1938 годов количество действовавших банд значи­тельно уменьшилось. В момент вступления в войну СССР в опера­тивных досье отдела фигурировало менее 200 банд⁴⁹; в 1940 году все суды (военные и общей юрисдикции осудили за бандитизм 2 255 че­ловек), что в 5-10 раз меньше цифры осужденных за те же преступле­ния в первой половине 30-х годов⁵⁰. Передышка была недолгой. Хаос, вызванный отступлением Красной Армии в первый год войны, затем расширение партизанского движения, как и увеличение числа дезер­тиров и уклонистов от воинской службы, привели к новому всплеску бандитизма. За первые шесть месяцев войны отдел по борьбе с банди­тизмом сообщал о ликвидации 218 банд (6684 человек), в 1942 году — 1381 банды (11 220 человек), в 1943 - 4875 банд (30 312 человек). За 3 года (июль 1941 — июнь 1944) была обезврежена 7161 банда общей численностью 54 130 лиц⁵¹. Уточнялось, что речь шла исключительно об уголовных бандах «без политической окраски», поскольку эти по­следние (особенно отряды украинских националистов, расценивав­шиеся НКВД как «политические банды») учитывались отдельно⁵². Согласно милицейским сводкам, дезертиры и уклонисты от воинской службы являлись основным поставщиком бандитов во время войны. С июля 1941 по июнь 1944 годов было задержано более 1 200 000 де­зертиров, а также 456 000 уклонистов⁵³. При этом число дезертиров сокращалось по мере того как улучшалось положение Красной ар­мии, в то же время число уклонистов имело тенденцию к увеличению (71 541 во втором полугодии 1941 года, 174 512 в 1943 году)⁵⁴. Оно было особенно высоким в традиционно неспокойных регионах Сред­ней Азии, Чечни, Ингушетии, Дагестана и в автономных Карачаев­ской и Кабардино-Балкарской республиках. Сообщая о различных формах неподчинения советскому режиму в некоторых автономных республиках Кавказа (от уклонения от призыва до роста бандитиз­ма), отдел по борьбе с бандитизмом — помимо невероятных обвине­ний в «сотрудничестве с нацистскими оккупантами», выдвинутых режимом по отношению к этому населению, — объяснял мотивацию, которой руководствовались советские власти, депортировавшие в конце 1943 — начале 1944 года всех чеченцев, ингушей, балкарцев и карачаевцев. Эти депортации представляли собой последний этап

«очищения бандитских гнезд», начатого, в случае с Чечней, напри­мер, в начале 20-х годов, и продолжавшегося в ходе масштабных военных операций в августе-сентябре 1925 года, апреле 1930 года, апреле 1932 года, октябре-ноябре 1941 года.

Однако всплеск бандитизма в военные годы не ограничивался ре­гионами «бытового бандитизма». В отчетах отдела по борьбе с бан­дитизмом сообщается о бесчисленных бандах дезертиров, мародеров и других преступных элементов на линии фронта и в тылу, равно как в регионах, более-менее контролируемых партизанами. С 1940 по 1944 годы количество приговоров обвиненным в бандитизме, выне­сенных всеми судами (обычными, военными и особыми), увеличи­лось вчетверо⁵⁵. Этот рост еще более ускорился в 1945-1946 годах. В милицейской статистике за эти два года сообщается об аресте 57 503 бандитов и о гибели в столкновениях с силами правопоряд­ка еще 1329; помимо этого 67 201 член банды из числа дезертиров или уклонистов сдался властям в обмен на обещание амнистии⁵⁶. Эти данные относятся исключительно к «бытовому бандитизму». Масштабы «антисоветского политического бандитизма» (в основном группы украинских и прибалтийских националистов) были еще бо­лее внушительными (102 272 арестованных и 72 232 убитых)⁵⁷. Эти цифры красноречиво свидетельствуют о размахе и продолжитель­ности сопротивления советизации на западных окраинах СССР, о чрезвычайной болезненности еще мало изученного процесса выхода из войны, продолжавшегося на Западной Украине и в Прибалтий­ских странах до начала 50-х годов⁵⁸. Поскольку тема национального сопротивления советизации не является предметом данной работы, здесь вкратце будет рассмотрен лишь вопрос роста социального бан­дитизма в первые послевоенные годы, подтверждающегося судебной статистикой⁵⁹.

У этого роста, разумеется, было множество причин. Первой, наибо­лее общей, безусловно, являлась «брутализация» моделей поведения, ставшая следствием четырех лет войны. И если судить по многочис­ленным донесениям, адресованным Сталину и Молотову в 1945-1946 годах Министерством внутренних дел⁶⁰, преступность в среде действующих или демобилизованных военных достигла тревожно­го уровня: так, в Белоруссии 60 % вооруженных нападений и актов бандитизма во второй половине 1945 года было осуществлено воен­нослужащими; в Молдавии — 46 %; в областях советского Дальнего Востока — 42 %. Второй, тесно связанной с первой, причиной было значительное количество оружия на руках населения (и, нужно под­черкнуть, значительное число людей, умеющих с ним обращаться).

До конца 1948 года регулярные отчеты Министерства внутренних дел Сталину о росте преступности в СССР упоминали о впечатляющем количестве оружия, попавшего в руки милиции; речь шла в основном о боевом оружии (пулеметы и автоматы), которое незаконно присвои­ли себе во время войны партизаны и дезертиры, оружии, радикально отличавшемся от двустволок, которые конфисковывали у «кулаков-бандитов» в 30-е годы⁶¹. Третья причина, объясняющая в первую оче­редь рост сельского бандитизма, — разочарование и даже отчаяние вернувшихся в деревню фронтовиков, убежденных, что после войны «все изменится», что тиски, в которые зажаты колхозы (нереальные планы обязательных поставок государству, драконовские ограниче­ния на индивидуальные участки), немного ослабнут, но столкнув­шихся по возвращении с крайней жесткостью системы, которая во многих регионах не обеспечивала им даже прожиточного минимума. «Раз государство у нас ворует и обрекает нас на смерть от голода, нам остается только вступить в банду», — эти слова «бандита», бывшего партизана и ветерана Красной армии, арестованного в 1947 году в ох­ваченной голодом Воронежской области⁶², напоминали схожие вы­сказывания, о которых сообщалось в сводках ЧК в 1921-1922 годах и ОГПУ в начале 30-х годов. Похоже, что в действительности мно­гие солдаты и офицеры Красной армии, партизаны и «репатрииро­ванные» из Германии крестьяне, которых немецкие оккупационные власти отправили в рейх в качестве рабочей силы, надеялись, что по­сле войны колхозы распустят. В месяцы, последовавшие за победой, во многих областях распространились упорные слухи о неминуемом роспуске колхозов и возвращении к частной торговле, свидетельст­вуя о настроении и ожиданиях сельского мира. Эти слухи, сильно отличавшиеся от пораженческих и апокалиптических слухов, прока­тившихся по деревне во время коллективизации, свидетельствовали о чрезвычайном влиянии, которое на миллионы советских людей оказал их «первый выход» за границы СССР и открытие зарубежья. Какими бы разоренными они ни были, прибалтийские, польские, а тем более немецкие деревни казались им процветающими в сравне­нии с коллективизированными советскими деревнями. Как отмеча­ло в июле 1945 года внутреннее сообщение Центрального Комитета о политическом настроении в деревнях, среди демобилизованных активно распространяются слухи, касающиеся будущего роспуска колхозов. Они горячо обсуждают преимущества личных ферм, скота и ухоженных домов, которые они видели в Прибалтике или в Вос­точной Пруссии⁶³. Чем больше было надежд, тем сильнее разочаро­вание. Как показал историк Вениамин Зима, возрождение сельского

бандитизма в 1946-1947 годах было напрямую связано с усилением колхозов после относительного ослабления контроля в ходе войны, когда власти закрывали глаза на «обгладывание» коллективных зе­мель и расширение индивидуальных участков⁶⁴. Урожай 1946 года был катастрофическим вследствие засухи, которая наложилась на ужасные последствия войны; в тот год он не составил и половины по­следнего предвоенного урожая. Отказываясь видеть истинные при­чины фиаско, оправдывая неурожай расширением личных участков, правительство решило «ликвидировать» нарушения колхозных уста­вов и жестоко преследовать «враждебные элементы», которые «рас­таскивают» колхозное имущество и «незаконно захватывают земли». Отказ снизить масштабы поставок зерна при урожае, который в не­которых регионах, пораженных засухой (Молдавия, Ростовская, Курская, Тамбовская, Воронежская и особенно Орловская области), едва достигал 2,5 центнеров с гектара, во многом был причиной на­стоящего голода, унесшего по меньшей мере миллион жизней. В этом контексте и развился специфический сельский бандитизм, мишенью которого были государственные элеваторы, кооперативные магази­ны, а также считавшиеся особенно рьяными советские работники (председатели колхозов или сельсоветов). Представлявшие себя как «мстители», «бандиты» привлекали на свою сторону многочисленных сообщников не только среди колхозников, но и среди бухгалтеров, шоферов и охранников ссыпных пунктов, в чьи обязанности входили соответственно пересчет, транспортировка и хранение зерна и другой сельскохозяйственной продукции, предназначенной для «государ­ственных заготовок»⁶⁵. Эти «мстители» рекрутировались не в среде профессиональных преступников, рецидивистов или маргинальных элементов общества. По большей части это были колхозники, пере­жившие войну и особенно партизанские действия — настоящую шко­лу свободы и неподчинения⁶⁶.

В связи с этим становится понятно, почему география послево­енного сельского бандитизма существенно отличалась от геогра­фии 30-х годов. Эта форма бандитизма была особенно развита в наиболее пострадавших от войны регионах (долгое время оккупи­рованных немцами и являвшихся центрами крупных партизанских движений), которые к тому же долгое время находились вне кон­троля советской власти, где процесс «выхода из войны» был наи­более болезненным и сопровождался нищетой, неурожаем и даже голодом. Речь шла в основном о западных регионах страны: так, на Украину, Белоруссию, Прибалтику, западные и центральные облас­

ти России в 1945-1947 годах приходилось около 90 % случаев сель­ского и 75 % случаев бытового бандитизма. На Западной Украине и в Прибалтийских странах сельский бандитизм наложился на борьбу крестьян-националистов со специальными отрядами Министерства внутренних дел, расцветая на почве насилия и хаоса, тем самым час­то компрометируя политическую борьбу, которую вели партизаны. Последние хорошо осознавали проблему; тем не менее, сами формы гражданской войны, глубоко укоренившиеся в сельской почве, раз­мывали границы между сельским бандитизмом и войной партизан, защищавших политические и национальные интересы⁶⁷. В первые послевоенные годы лишь 3 % случаев бандитизма пришлось на Си­бирь, являвшуюся его эпицентром в 30-е годы, около 5 % — на Сред­нюю Азию, 6 % — на Закавказье — бастионы «бытового бандитизма» в предвоенные годы. Во многих отношениях эта география совпадала с географией периода Гражданской войны. Эта последняя вспыш­ка традиционного сельского бандитизма, которой способствовали крайняя нищета села, ожидание «больших перемен» (конца колхоз­ной системы), временное ослабление в ходе войны государственного контроля, за которым последовал его возврат в еще более жесткой форме, вписывалась в тридцатилетний цикл ожесточения и регресса, оставивший глубокий след в этой части Восточной Европы, на этом «восточном фронте» двух мировых войн, в этой зоне боев и массовых убийств, где насилие никогда не поддавалось контролю.

Широкая репрессивная кампания, отмеченная значительным усилением полномочий борцов с бандитизмом и принятием указов от 4 июня 1947 года, которые по личной инициативе Сталина значи­тельно ужесточали наказание за любую форму хищения (частной, но главное, «общественной» собственности), каравшегося отныне 7-25 годами лагерей (максимальный срок применялся по отношению к любому групповому или вооруженному преступлению), позволили с конца 40-х годов сдержать, а затем достаточно быстро свести на нет и сельский и городской бандитизм⁶⁸. Ужесточение репрессий, общая надежда населения покончить, наконец, с беспрерывным циклом на­силия, а также неизбежное «вырождение» банд, которые отныне были вынуждены действовать вне своей территории, сыграли важную роль в постепенном исчезновении сельского бандитизма. В более фунда­ментальном смысле речь шла об эволюции самой советской деревни, об уходе в города ее наиболее динамичных элементов, об «обнища­нии» колхозников и о запоздалом возвращении к политике, направ­ленной на снижение грабительских поставок сельскохозяйственной

продукции, которые, в конечном итоге, и были основной причиной «примитивных бунтов» в стране «победившего социализма».

В своем замечательном исследовании сельского бандитизма в царской России⁶⁹ Дениз Экоуте пришла к выводу, что отмена кре­постного права, быстрая модернизация, широкое строительство же­лезных дорог и появление слоя крестьян-собственников в западном смысле слова нанесли в конце XIX века удар по традиционному сель­скому бандитизму, который долгое время процветал на огромных, плохо контролируемых пространствах Российской империи. Как и многие другие страны, вступившие в процесс экономической модер­низации и усиления государства, Россия после Италии, Испании и Балкан была готова покончить с этим одновременно маргинальным и универсальным явлением «примитивного бунта», важного инди­катора взаимоотношений государства и крестьянского мира.

По завершении 7 лет войны, революций и гражданских войн но­вое советское государство оказалось, по выражению Моше Левина, «затоплено крестьянством, которое лишилось всего, что дало ему до этого капиталистическое развитие»⁷⁰. Разумеется, большевики и, в меньшей степени, другие силы, участвовашие в Гражданской войне, значительно поспособствовали архаизации крестьянско­го общества в это новое смутное время. Сельский бандитизм воз­родился в условиях крестьянских войн, ожесточения, неурожая и голода, которые сопровождались милленаристскими ожиданиями. Этот «примитивный бунт» вписывался в универсальный ряд кре­стьянских восстаний, сопровождавших распад политического и общественного порядка. Десятью годами позже новая волна «при­митивных бунтов», последовавших за насильственной коллективи­зацией деревни, которая большей частью советского крестьянства воспринималась как введение «второго крепостного права»⁷¹, вы­явила своего рода «окостенение» этой формы крестьянского сопро­тивления, выражавшееся в появлении прежнего рефлекса к бегству от растущего контроля государства над всеми аспектами крестьян­ской жизни. Но сталинское государство начало отрезать выходы к отступлению. 15 лет спустя последние участники «примитивных бунтов» попытались в последний раз воспользоваться хаосом дол­гого и болезненного выхода из войны. Потребовалось, без сомнения, ждать 50-х годов — три поколения после объявленного конца «бан­дитизма», — когда Советский Союз, наконец, «избавился» от своих «примитивных бунтов», но по-прежнему стоял перед неразрешимы­ми проблемами коллективного сельского хозяйства.

Примечания

1. ГА РФ. 9401/2/171/164-169; 372-374; 384-387.

2. Hobsbawm Е. Primitive Rebels: Studies in Archaic Forms of Social Move­ment in the 19-th and 20^th Centuries. New-York: Norton, 1965.

3. Hobsbawm E. Bandits. New-York: The New Press, 2000. Этот труд — ис­правленный и дополненный вариант центральной части «Primitive Rebels».

4. Модернизация — экономическое развитие, развитие транспортной ин-фрастурктуры и коммуникаций, появление централизованной администра­ции — объясняет Эрик Хобсбаум, основываясь на многочисленных примерах истории Европы, Китая и Латинской Америки, — подписывает смертный приговор «примитивному бунту» (Bandits. Op. cit. P. 22).

5. См.: Brovkin V. Behind the Front Lines of the Civil War.Princeton, 1995.

6. См. статью «Переосмысление "Большого террора"» в данном сборнике.

7. Лубянка, 1917-1960. А. И. Кокурин, Н. В. Петров (ред.). М.: «Демокра­тия», 1997. С. 46-47.

8. Этот отдел по численности штатного состава (около 30 % всех сотруд­ников органов безопасности) был самым важным отделом ОГПУ в годы НЭПа. См.: Werth N. L'OGPU en 1924. Radoigraphie d'une institution à son niveau d'étiage // Cahiers du monde russe. №.42/2-4, avril-décembre 2001. P. 397-422.

9. РГАНИ. 76/3/306/50.

10. О статусе различных «пограничных зон» см.: Martin Т. The Affirmative
Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca,
LondomCornell University Press, 2001. P. 312-316.

11. ГА РФ. 9478/1/63/3.

12. Доклад Г. E. Прокофьева, руководителя информационного отдела ОГПУ «Эволюция бандитизма в СССР с 1 января по 1 октября 1925 г.» // Bulletin de l'IHTP. № 78, juillet-décembre 2001. P. 142.

13. См.: Werth N. Le pouvoir soviétique et la paysannerie dans les rapports de la police politique (1918-1929) // Bulletin de l'IHTP. № 78, juillet-décembre 2001. P. 12-52.

14. Данилов В. П., Шанин Т. Крестьянское восстание в Тамбовской губер­нии в 1919-1921, «антоновщина». Тамбов, 1994. С. 179-180.

15. «Басмачи», или разбойники, было определением, которое давали большевики; сами бойцы мусульманского сопротивления считали себя джи­гитами («воинами»).

16. Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. T. I (1918-1922). В. П. Данилов, А. Берелович (ред.). М.: РОССПЭН, 1998. С. 796.

17. Там же. С. 803.

18. ГА РФ. 1339/1/449/56.

19. ГА РФ. 1339/1/449/68.

20. Доклад Г. Е. Прокофьева, руководителя информационного отдела ОГПУ «Об эволюции бандитизма в СССР в 1925 г.» (ЦА ФСБ. 2/4/54/41-57,

частичный перевод приводится в «Le pouvoir soviétique et la paysannerie dans les rapports de la police politique (1918-1929)» // Bulletin de l'IHTP. №.78, juil­let-décembre 2001. P. 141-145).

21.РГАСПИ. 17/87/180/29-30.

22.РГАСПИ. 76/3/294 (1924); ЦА ФСБ. 2/4/54/41-57 (1925).

23. «Не более 20 % из них — преступники-рецидивисты» — признавалось
в уже цитировавшемся докладе Г. Е. Прокофьева (см. прим. 20).

24.ЦА ФСБ. 2/4/56/1-21.

25.РГАСПИ. 76/3/307/166-170.

26. Этот термин, «очистка», как правило, использовался в инструкциях
(Источник. 1995. № 5. С, 149-150).

27. В серии статей о ведении борьбы с «контрреволюционными восста­ниями», опубликованных в 1926 году в журнале «Война и революция», мар­шал Тухачевский писал: «В районах, где укоренился мятеж, речь уже идет о ведении не боев или операций, а тотальной войны на уничтожение [...], цель которой — помешать населению сформировать бандитские отряды. В целом война должна вестись не с бандами, но со всем гражданским населением. [...] Таким образом, поголовная высылка является самым радикальным и самым эффективным решением.» (Тухачевский М. Борьба с контрреволюционными восстаниями // Война и революция. 1926. № 9. С. 15-16).

28. Цит. в: Viola L. Peasant Rebels under Stalin. Oxford: Oxford University Press, 1996. P. 178.

29. Гучкин H., Ильиных В. Классовая борьба в сибирской деревне, 1920-е — середина 1930-х гг. Новосибирск, 1987. С. 197-198.

30. Viola L. Peasant Rebels... Op. cit. P. 178.

31. Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. Т. Ill, 1930-1931.

B. П. Данилов и др. (ред.). М.: РОССПЭН, 2002. С. 185, 212.

32. В сообщении уточнялось, что с тех пор, как скот был коллективизи­рован, колхозники больше не оказывают никакого сопротивления ското- и конокрадам, полагая, что отныне скот никому не принадлежит.

33. См. статью «Пораженческие и апокалиптические слухи в СССР в 1920-1930 годы» в данном сборнике.

34. О «депортации в никуда» кулаков в 1930-1931 гг. см.: Werth N. Dépla­cés spéciaux et colons de travail dans la société stalinienne // Vingtième siècle. Revue d'histoire. № 54, avril-juin. 1997. P. 34-50.

35. Нарымская хроника. Трагедия спецпереселенцев, 1930-1945. M., 1997.

C. 25.

36. Земское В. Спецпоселенцы, по документации НКВД-МВД СССР // Социологические исследования. 1990. №.11. С. 6-7.

37. Спецпереселенцы в Западной Сибири. T. III. В. П. Данилов, С. А. Кра-сильников (ред.) Новосибирск, 1994. С. 197.

38. Fitzpatrick S. Stalin's Peasants. Resistance and Survival in the Russian Vil­lage After Collectivization. Oxford University Press, 1994. P. 234.

39. Примеры «облав-депортаций» приведены в: Werth N., Moullec G. Rap­ports secrets soviétiques. La société russe dans les documents confidentiels,

1921-1991. Paris: Gallimard, 1995. P. 43-47.0 «социально опасных элементах» см.: Werth N. De quelques categories d'exclusion dans l'URSS des années 1920 et 1930: «gens du passé» et «éléments socialement nuisibles» // Actes du colloque «L'Apogée des régimes totalitaires en Europe, 1935-1953». Paris: Rocher, 2003. P. 51-74.

40. Спецсправка СПО ОГПУ «Об отрицательных моментах и политиче­ском состоянии отдельных районов Союза 1.4.1932, ЦА ФСБ 2/10/169/1-57.

41. Сообщение ОГПУ о положении в Западной Сибири, 25 апреля 1933 года.

42. ГА РФ. 9474/1/91/133-134; Shearer D. Crime and Social Disorder in Stalin's Russia // Cahiers du monde russe. № 38 (1-2), janvier-juin. 1998. P. 119-148.

43. ГА РФ. 17/3/961/59.

44. Hagenloh P. Socially Harmful Elements and the Great Terror // Fitzpat­rick S. Stalinism. New Directions. London-New-York, 2000. P. 292.

45. Shearer D. Social Disorder, Mass Repression and the NKVD during the 1930s // Cahiers du monde russe. №.42/2-3-4, avril-décembre 2001. P. 524-525.

46. Об этой операции см. статью «Переосмысление "Большого террора"» в данном сборнике.

47. Binner R.,Junge M. Wie des Terror gross wurde: Massenmord und Lager-haft nach Befehl 00447 // Cahiers du monde russe. № 42/2-3-4, avril-décembre 2001. P. 595-607.

48. ГА РФ. 9478/1/63.

49. Там же. Л. 11. Среди регионов, где бандитизм еще не был «полностью искоренен», фигурировали Чечня, Ингушетия, Дагестан и Карачаевская автономная республика. В отчете подчеркивалось, что количество банд, со­стоявших «на учете» в этих регионах, по-прежнему соответствовало лишь небольшому количеству действовавших банд.

50. ГА РФ. 7523/89/4408/20-22.

51. Там же. 9478/1/63/1.

52. По данным на 1 июля 1944 года Отдел по борьбе с бандитизмом заяв­лял о ликвидации 34 878 «украинских бандитов-националистов», из которых 16 338 погибли в вооруженных столкновениях или были казнены, а осталь­ные арестованы (ГА РФ. 9478/78/1/63/5).

53. Там же.

54. ГА РФ. 9478/1/63/10, 9478/1/63/55.

55. Рассчитано по данным ГА РФ. 7523/89/4408 и 9492/6s/14.

56. ГА РФ. 9478/1/710/10 (доклад начальника Главного управления по борьбе с бандитизмом Н. Полякова от 3 января 1947 года).

57. Там же.

58. Об этом «выходе из войны» см. статью «Сопротивление общества в сталинском СССР» в данном сборнике.

59. В 1945 году все советские суды осудили 8387 человек за уголовный бандитизм (или в 4 раза больше, чем в 1940 году). В 1946 — 9 622, в 1947 — 12 332 (или почти в 6 раз больше, чем в 1940 году). Рост количества при-

говоров за «разбой» был менее впечатляющим, но не менее устойчивым: в 1945 - 16 333 (что на 20 % больше, чем в 1940 году), в 1946 - 30 461, в 1947 -35 983 (ГА РФ. 7523/89/4408/30-32).

60. ГА РФ. 9401/2/98/11-14; 9401/2/98/193-203; 9401/2/100/1-33;
9401/2/104/26-50, 119-120; 9401/2/105/133-139; 9401/2/105/376-382;
см. также РГАСПИ. 17/88/904/68-70.

61. См., напр.: ГА РФ 9478/1/710/10 (где подводится количественный ба-
ланс оружия, изъятого у «бандитов» в 1945-1946 годах. Упомиинаются в том
числе два миномета, 890 огнеметов, 8895 пулеметов, 28 682 автомата, 151 688
гранат...) См. также: ГА РФ 9401/2/139/489-494; ГА РФ. 9401/2/169/350-
356.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: