Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






27 страница. С первых дней операции «Барбаросса» так называемые Егп-satzgruppen («айнзацкоманды») осуществляли массовую резню ев­рейского населения оккупированных




С первых дней операции «Барбаросса» так называемые Егп-satzgruppen («айнзацкоманды») осуществляли массовую резню ев­рейского населения оккупированных регионов. За пять месяцев были уничтожены 550 ООО евреев. Размах убийств (23 600 человек за 3 дня в Каменец-Подольском, 28-30 августа; 33 370 за 2 дня в Бабьем Яре близ Киева, 29-30 сентября) и тот факт, что казнили мужчин, женщин, стариков и детей, означал, — если соотнести с насилием, осуществлявшимся до тех пор, например, в Польше (где Einsatzgruppen уничтожили 10 000 евреев, в основной своей массе трудоспособных мужчин) — переход к решающему этапу на пути Окончательного решения7. Евреи Советского Союза заплатили осо­бенно тяжкую дань нацистскому варварству: 2 830 000 из них были убиты Einsatzgruppen или погибли в концлагерях и лагерях смерти. Количество советских евреев, которым удалось бежать до прихода войск вермахта или эвакуироваться в ходе крупных операций, осу­ществлявшихся Советом по эвакуации, оценивается примерно в миллион человек8. Из тех, кто остался в зоне нацистской оккупа­ции, выжило менее одного процента9.

Нацистское варварство ударило и по другой категории лиц — со­ветским военнопленным. Под предлогом того, что СССР не подпи­сал Женевские конвенции, касающиеся военнопленных, соединения вермахта проводили настоящую политику их истребления. В ходе молниеносного продвижения немецкой армии летом 1941 года сотни тысяч военнопленных были расстреляны прямо на поле боя еще до


того, как их собрали и подсчитали10. Что касается остальных, — а это миллионы — их сгоняли в огромные концлагеря на открытом возду­хе без крова, без еды, без медицинской помощи, в настоящие лагеря смерти. В Минском лагере, например, насчитывалось в среднем более 120 тысяч пленных, смертность там достигала 20 % в месяц! Большая часть пленных умирала от голода. Из 3 300 ООО солдат и офицеров Красной армии, попавших в плен в ходе первых шести месяцев войны (конец июня — конец декабря 1941 года) более 2 миллионов — 60 % умерли от голода или были казнены до конца 1941 года11. Выживших транспортировали в Германию, где они служили бесплатной рабочей силой. Всего из 5 400 000 советских солдат и офицеров, взятых в плен вермахтом, едва ли 1 600 000 (или менее 30 %) выжили и вернулись в СССР по окончании войны12.

Бесчеловечное обращение с советскими военнопленными было ярким проявлением общего подхода оккупантов к славянским «недо­человекам». Такой подход как к пленным, так и к гражданским резко отличался от «корректного поведения» немцев по отношению к бри­танским или французским военнопленным (в плену умерло 1-2 % из них) и к граджданским лицам оккупированной Франции, например.

Насилие нацистов по отношению к славянским Untermenschen жестоко ударило по всему гражданскому населению оккупирован­ных территорий: 11 миллионов гражданских лиц погибли, будучи убитыми, расстрелянными врагом на оккупированных территориях и в близости от линии фронта, ставшими жертвами бомбардировок или голода вследствие окружения или блокады, изнуренными не­посильным трудом на принудительных работах в Германии. Осо­бенно пострадали регионы, где немцы столкнулись с партизанским сопротивлением. Тысячи деревень и поселков систематически сжи­гались дотла, а их обитатели расстреливались в ходе масштабных карательных операций, которые были не чем иным как операциями на уничтожение13. Тем не менее, как показало расследование пра­вительственной комиссии, созданной советским правительством в конце 1942 года, даже оккупированные территории, на которых не наблюдалось никакого серьезного движения сопротивления, стали ареной бесчисленных убийств гражданских лиц и ежедневных гра­бежей (стрельба вслепую, насилия, грабежи, массовое уничтожение имущества и скота), которые свидетельствовали о том, сколь мало ценили оккупационные силы жизнь советских людей14. Пример Ле­нинграда, в котором более 700 тысяч гражданских лиц погибли от голода и холода во время более чем двухлетней блокады, — трагиче­ская иллюстрация специфики смертности этой войны на уничтоже­


ние, которая унесла больше жизней гражданских лиц, чем военных15. Последняя категория жертв среди гражданских лиц — остарбайтеры («работники с Востока»): более 4 миллионов советских граждан, из которых 57 % — женщины, были депортированы в Германию в рамках «программы Заукеля», целью которой было обеспечить Третий рейх неистощимыми запасами рабочей силы. Загнанные в трудовые лаге­ря, занимавшиеся непосильным трудом на шахтах, заводах или — те, кому повезло больше всех — в сельском хозяйстве, голодавшие из-за скудного рациона остарбайтеры находились в самом низу иерархии 6 миллионов иностранных рабочих, депортированных в Германию. По крайнем мере четверть из них погибла от голода, изнеможения, эпидемий или бомбардировок16.

Если перейти к военным потерям, они также несопоставимы с понесенными на других фронтах Второй мировой: боевые потери немцев на Восточном фронте составили более 4 миллионов человек; СССР — около 6 800 ООО, или 5000 в день (это почти вчетверо больше ежедневных потерь, которые несла на этом же фронте царская армия в 1914-1917 годах)17. Помимо ожесточенности сражений, катастрофи­ческие стратегические и тактические ошибки18 и сохранение тактики наступления, схожей с той, что была в 1914-1917 годах, и отличав­шейся крайне неэкономным расходованием человеческого материа­ла, во многом объясняют очень высокий уровень советских военных потерь. Усугубляло ситуацию и зачастую неудовлетворительное состояние санитарной службы19. Отметим, наконец, значительное число «погибших по неосторожности» или расстрелянных — эти две категории дают общую цифру потерь в 550 тысяч человек! Советское политическое и военное руководство издавало приказы, грозившие беспрецедентно суровыми карами сдавшимся в плен или оказывав­шим недостаточно упорное сопротивление. В печально известном приказе № 270 от 16 августа 1941 года, подписанном Сталиным, Мо­лотовым и пятью военачальниками Красной армии, указывалось, что любой офицер или политработник, попавшие в плен, будет считаться дезертиром и подлежит немедленной казни. Члены семей этих «де­зертиров» подлежали немедленному аресту; что касается родствени-ков солдат, попавших в плен, их вычеркивали из всех списков лиц, имевших право на государственные пособия20. Еще одна знаменитая директива, приказ № 227 от 28 июля 1942 года, предусматривала немедленный расстрел всех «паникеров и трусов» и введение загра­дительных отрядов НКВД, на которых была возложена задача препят­ствовать отступлению. В ходе одной только Сталинградской битвы 13 500 советских солдат были казнены за проявленную «трусость»21.


Для руководителей государства, армии, органов безопасности, про­шедших школу коллективизации, голода и «Большого террора», эти меры отвечали требованиям эпохи, отмеченной титаническим проти­востоянием с внешним и внутренним врагом и настоятельной необ­ходимостью привить массам дисциплину в бою.

 

От потрясения «близкого поражения» летом 1941 года до пробуждения режима и общества

Психологически готовое к войне советское общество было взято полностью врасплох масштабом катастрофы лета 1941 года. Неко­торые недавние работы, основанные на сводках НКВД, партийных информотделов, военной цензуры22, позволяют лучше понять реак­цию советского общества в первые месяцы войны. Она отличалась крайним разнообразием по регионам. В западных регионах (от При­балтики до Украины), аннексированных СССР по советско-гер­манскому пакту, вермахт в целом принимали хорошо. В деревнях, находившихся в близости к линии фронта (Белоруссия, Украина) с первых дней вторжения начали циркулировать слухи о неминуемом роспуске колхозов, которые отражали чаяния крестьян и свидетель­ствовали о копившемся со времен насильственной коллективизации разочаровании. Немцы, говорили они, разрешат крестьянам выйти из коллективных хозяйств и взять по две коровы на семью. В хао­се отступления и эвакуации сотни колхозов в близости от линии фронта объявили о своем «самороспуске». В Москве, Ленинграде и других крупных промышленных городах осведомители НКВД сооб­щали о критике режима (о «фатальной ошибочности» советско-гер­манского пакта, неготовности и некомпетентности гражданских и военных властей), а также об открыто «пораженческих» настроени­ях: немецкая армия считалась «непобедимой» перед лицом Красной армии, состоявшей из крестьян, «которым нечего защищать, учиты­вая, что у них все отняли и загнали в колхоз»; немцы относились плохо только к «начальству, коммунистам и евреям» — простой на­род ничего не потеряет от поражения, которое станет, прежде всего, поражением режима. Разумеется, эти «пораженческие настроения», которые сурово карались, не являлись господствующими. «Патрио­тов» хватало. Между этими двумя полюсами «болото», восприим­чивое ко всем слухам, свидетельствовало о том, что большая часть населения еще не до конца осознала драматическое значение этой тотальной войны. Дух патриотического сопротивления в Москве, например, восторжествовал лишь тогда, когда враг появился у ворот


столицы и распространились сообщения о нацистском варварстве23. Когда наступавшие части вермахта достигли пригородов Москвы (13-15 октября 1941 года), большинство москвичей не поддалось панике, охватившей часть номенклатуры, которая, в основном, эва­куировалась. Несмотря на сохранение в народе недовольства — осо­бенно в рабочей среде — «начальниками» (недовольства, которое в конце октября 1941 года вылилось в промышленном городе Ивано­во в волнения во время демонтажа заводов и эвакуации на восток руководящих кадров и местной номенклатуры24), «пораженчество» так и не подняло голову после битвы за Москву (ноябрь-декабрь

1941 года), которая означала крах блицкрига и знаменовала собой
первый поворотный пункт войны на восточном фронте.

Военный провал первых месяцев войны сразу же поставил фун­даментальную проблему: было жизненно важно для продолжения сопротивления спасти промышленный потенциал и эвакуировать на восток до прихода вражеских войск основные промышленные предприятия и часть населения, прежде всего рабочую силу (ру­ководящие кадры, специалисты, рабочие), которой мог воспользо­ваться оккупант. Одним из самых примечательных аспектов войны на восточном фронте была потрясающая способность СССР в хаосе первых месяцев войны эвакуировать, а затем перевести на произ­водство военной продукции значительное количество предприятий. В течение 6 месяцев (июль 1941 — январь 1942) Совету по эвакуа­ции, учрежденному спустя 2 дня после нападения Германии, удалось в ходе титанических по масштабам и сложности операций перевес­ти на восток 1500 крупных промышленных предприятий. К концу

1942 года 2600 заводов были эвакуированы, в основном на Урал, в
Сибирь, Казахстан, где они были смонтированы вновь и переведены
на выпуск военной продукции. Одновременно были эвакуированы
17 миллионов человек. За эти гигантские перемещения населения
отвечал НКВД, имевший солидный опыт в данной области25. В те-
чение года, предшествовавшего нападению Германии, НКВД де-
портировал много сотен тысяч поляков и прибалтов с территорий,
аннексированных СССР. Спустя несколько недель после начала вой-
ны НКВД поручили депортировать всех советских граждан немец-
кого происхождения: более миллиона человек были арестованы и
депортированы в качестве «спецпереселенцев» (то есть с тем же ста-
тусом, что и «раскулаченные») в Казахстан и Сибирь26. Разумеется,
в операциях по эвакуации гражданского населения в 1941-1942 го-
дах опыт, приобретенный в полицейском управлении обществом


в 30-е годы, сыграл значительную роль, поскольку границы между организованной эвакуацией и депортацией в административном по­рядке были размыты. Еще одна размытая граница — граница, отде­лявшая свободного работника от занятого принудительным трудом. Для гражданских лиц (и особенно, для рабочих), не мобилизован­ных в армию, законодательство, и так очень суровое после 26 июня

1940 года27, было еще более ужесточено законом от 26 декабря

1941 года, который приравнивал любой самовольный переход на другую работу, любой прогул без объяснительной причины к дезер­тирству, подлежавшему рассмотрению в военном трибунале и ка­равшемуся 5-10 годами лагерей. Поначалу эти драконовские меры должны были применяться только к сотрудникам оборонных пред­приятий. В действительности, их быстро распространили на боль­шую часть отраслей промышленности (в том числе, на предприятия текстильной промышленности) и транспорт. В ходе войны более 900 000 человек были осуждены по закону от 26 декабря 1941 года, а 6 миллионов на гораздо менее суровое наказание (исправительно-трудовые работы с удержанием из заработной платы или 2-4 месяца тюремного заключения) по Указу от 26 июня 1940 года28. К крими­нализации трудовых отношений, которая сохранялась долгое время после войны, прибавились исключительно трудные условия жизни, особенно для эвакуированной рабочей силы, которую разместили в барачных лагерях, установили продолжительность рабочего дня 12-14 часов и обрекли на полуголодное существование. Трудные условия жизни привели к резкому росту (+65 % в 1940-1942 годах) смертности среди гражданского населения, на которое к тому же об­рушились эпидемии (тифа, дифтерии, скарлатины), распространяв­шиеся волнами эвакуированных и беженцев. Что касается детской смертности, которая и в мирное время была очень высокой (120 на 1000 в 1940 году), в 1942 ее кривая резко устремилась вверх, достиг­нув уровня 500-600 на 1000 в регионах с высокой концентрацией эвакуированного населения29.

Чтобы справиться с острой нехваткой рабочей силы, ставшей следствием мобилизации (в 1941-1945 годах) около 35 миллионов мужчин, правительство ввело «всеобщую трудовую мобилизацию». Только в 1942 году более 3 миллионов человек (из которых 1 мил­лион подростков — вчерашних школьников) были отправлены на предприятия. Помимо этого, в том же году 1 800 000 женщин и подростков прошли ускоренный курс обучения в фабрично-завод­ских училищах, чтобы заменить специалистов и рабочих, которые


были на фронте. Эта мобилизация, которая все чаще задействовала женщин (их доля в промышленной рабочей силе выросла в 1941-1945 годах с 37 % до 60 %), глубоко видоизменила рабочий мир30. Она сопровождалась масштабными кампаниями по «социалисти­ческому соревнованию» и «гонкой за рекордами», достойной дней расцвета стахановского движения.

 

Мобилизация патриотических чувств и ослабление контроля

Рост патриотических настроений был не просто спонтанным по­рывом. Его корни следует искать и в эволюции режима. Как ни пара­доксально, крайнее напряжение, вызванное войной, шло рука об руку с некоторым ослаблением политического, идеологического и эконо­мического контроля. Военные катастрофы первых месяцев войны, попытки немцев дестабилизировать режим, используя политическое, национальное и социальное недовольство населения (особенно на за­падных окраинах СССР, а также на Кавказе, где остановилось немец­кое наступление в 1942 году), настоятельная необходимость подъема национальных чувств, разумеется, оказывали влияние на некоторые аспекты сталинской идеологии.

Русские национально-патриотические ценности, уже вернувшие себе уважение во второй половине 30-х годов, были взяты на воору­жение Сталиным в его знаменитой речи, передававшейся по радио 3 июля 1941 года и прервавшей десятидневное молчание, последо­вавшее за нацистским вторжением. Воспользовавшись обращением, которое сплачивало нацию на протяжении веков («Братья и сестры, [...] над нашей Родиной нависла серьезная опасность»), Сталин пре­возносил русские и патриотические ценности, умело вписав только что начавшуюся войну в длинный ряд «священных» войн, которые Россия вела против захватчика.

Сближение с Православной церковью, неразрывно связанной с национальным прошлым, было вторым особенно примечательным аспектом идеологической эволюции режима во время войны. Пра­вославная церковь способствовала этому повороту, призвав 22 июня 1941 года к защите «священных границ Отечества» в пастырском по­слании патриаршего местоблюстителя Сергия. Реакция властей не заставила себя ждать. С сентября 1941 года были закрыты многочис­ленные антирелигиозные издания, распущена «Лига безбожников», вновь открыты церкви. Результат этой политики примирения был


потрясающим: количество крещений и браков по церковному обряду с 1941 по 1945 годы увеличилось в 10 раз, что неудивительно, если знать, что во время переписи 1937 года более 57 % советских граждан ответили «да» на вопрос «Верующий ли вы?»31

В культурной сфере идеологический контроль также был времен­но ослаблен. Многим интеллектуалам война дала «второе дыхание». Писатели, поэты, композиторы, молчавшие до войны, такие как Анна Ахматова, Корней Чуковский, Сергей Прокофьев, Дмитрий Шос­такович, если упоминать только самых известных, вновь получили разрешение на публикацию своих произведений при условии, что они будут «патриотическими». И все же, самым важным, без сомне­ния, было не это, как прекрасно объяснил в своих мемуарах Дмитрий Шостакович: «Война принесла невыразимые страдания. Бесконечное горе, бесконечные слезы, но до войны было еще тяжелее, потому что каждый оставался наедине со своим горем. Еще до войны в Ленин­граде, несомненно, не было ни одной семьи, которая бы не потеряла близкого во время «Большого террора». Всем приходилось оплаки­вать близких, но делать это приходилось тайком. Никто не должен был знать. Все боялись. Человек человеку стал волк. [...] Затем при­шла война. Боль каждого превратилась во всеобщую боль. Можно было, наконец, говорить о своем горе, можно было плакать, не пря­чась, оплакивать погибших и пропавших без вести. Больше не надо было страшиться слез. Не одному мне выпала возможность благода­ря войне снова выражать свои чувства. Это смогли сделать все»32.

Но ослабление контроля повлияло также на экономическую сферу в ее бытовой составляющей. На время забыли об абсолютном отказе от того, что могло хотя бы напоминать о рыночной экономике. Так, предприятия поощряли к распределению между работниками земель­ных наделов. В 1945 году у 18 миллионов горожан был огородик, кото­рый обеспечивал их гораздо лучше, чем продовольственные карточки. В деревнях местные власти, впрочем, сильно ослабленные (поскольку большая часть 300-400 тысяч сельских коммунистов была мобилизо­вана), должны были решиться на разрешение колхозникам продавать продукты со своего участка. Во время войны свободный рынок развил свою деятельность, обеспечивая горожан более чем половиной продук­тов питания (против менее 20 % до войны) и давая колхозникам 95 % их доходов в денежной форме. По отношению к политике, которая про­водилась с начала 30-х годов, это, безусловно, было признанием (хоть и временным) слабости и значительной уступкой.

Наконец, относительное ослабление политического и идеологиче­ского контроля во время войны выразилось также в массовом приеме


в партию с августа 1941 года «всех, кто отличился на поле боя», невзи­рая на социальное происхождение кандидата в партию и без обязатель­ного «испытательного срока»33. Во время войны более 4 миллионов советских граждан, в основной своей массе военные, находившиеся на действительной службе, вступили в партию под лозунгом патрио­тизма и национального величия. В мае 1945 года из 5 700 ООО членов партии 70 % состояли в ней с 1941 года. Помимо глубокого обновле­ния партии, война сыграла фундаментальную роль в перестройке со­циального самосознания. Для многих советских граждан война стала настоящей возможностью возрождения, стиравшего клеймо «непра­вильного» социального происхождения34. Так, уже в первые недели войны сотни тысяч молодых людей, дети сосланных кулаков, были освобождены от статуса «трудпоселенцев» и мобилизованы в армию (до тех пор «спецпереселенцы», лишенные всех гражданских прав, не допускались на военную службу). Сотни тысяч заключенных Гулага, осужденных на небольшие сроки, получили досрочное освобождение и прямо из лагеря отправились в армию35. Оставленные за бортом общественной жизни в результате социальной революции 30-х годов молодые колхозники в армии нашли возможность влиться в «воюю­щую нацию». Таким образом, социально-политический расклад сил в советской послевоенной деревне, несмотря на огромные структурные проблемы колхозной системы, частично изменился36.

 

Сопротивление и коллаборационизм

Среди многочисленных белых пятен истории Великой Отечест­венной войны фигурируют, по разным причинам, партизанский во­прос и вопрос коллаборационизма. И если второй стал предметом настоящего damnatio memoriae, первый превратился в излюбленный сюжет пропагандистской литературы, прославляющей «нерушимое единство партии и народа».

Некоторые последние работы, посвященные сопротивлению на­цистской оккупации и партизанскому движению37, показали неод­нозначность этого явления. До относительной стабилизации линии фронта после битвы за Москву (конец 1941 года) сопротивление на оккупированных территориях оставалось незначительным; населе­ние заняло выжидательную позицию, а бойцы, избежавшие плена, находились в полной изоляции в регионах, по которым прокатились бои. Первые партизанские отряды, сформировавшиеся спонтанно из солдат, отрезанных от своих частей, и членов партии, перешедших в подполье, появились в Тульской и Калининской областях, оккупиро­


ванных врагом в начале 1942 года. Как и в других оккупированных европейских странах, решающим стимулом движения сопротивления стал массовый угон гражданских лиц на работу в Германию. К этому надо добавить все более тяжелые налоги, которыми Берлин обложил сельскохозяйственное производство на оккупированных террито­риях. Они заставили крестьян забыть о предпринятых оккупантом робких попытках деколлективизации, которые на время породили иллюзии, особенно на Украине и в Белоруссии38.

До осени 1942 года партизанские движения в основном остава­лись неподконтрольными не только советским военным властям, но и партии. Эти «партизанские края» были своего рода республиками площадью в десятки тысяч километров в недоступных районах — от глухих лесов Брянщины и Орловщины до почти непроходимых болот белорусского Полесья! «Советская власть», временно восста­новленная в этих партизанских бастионах, находилась под контро­лем не партии, а сходок, которые сильно напоминали традиционный крестьянский мир (сход глав семейств). Чтобы завоевать поддерж­ку местного населения, партизаны, не колеблясь, объявляли о де­коллективизации — по крайней мере частичной — земель, чтобы ввести систему передела, вдохновленную крестьянской общиной, уничтоженной во время насильственной коллективизации: отныне земли должны были коллективно принадлежать деревне, у каждой семьи был собственный участок и возможность забирать себе все, что она собрала. Центральным властям потребовались многие меся­цы, а иногда и больше, чтобы установить более-менее эффективный контроль над партизанами, скоординировать их действия и устано­вить советскую власть, более отвечающую оригиналу. С этой целью в конце мая 1942 года был создан Центральный штаб партизанско­го движения. Первоочередной задачей штаба, возглавлявшегося первым секретарем ЦК компартии Белоруссии Пантелеймоном Пономаренко, была поставка оружия и боеприпасов партизанским соединениям и подготовка кадров для обеспечения связи между подпольной и регулярной армией.

В конце 1942 года растянутость немецких коммуникаций выдви­нула партизан на первый план, поскольку они могли задержать при­бытие немецкого подкрепления на Сталинградский фронт. В течение шести решающих месяцев (октябрь 1942 — март 1943 годов) парти­занские отряды, насчитывавшие отныне около 600 тысяч человек, провели тысячи операций по выводу из строя железных дорог, па­рализовав коммуникации противника. Немцы ответили, особенно в


Белоруссии, карательными экспедициями, отличавшимися крайней жестокостью, настоящими операциями по массовому уничтожению и взятию в заложники, операциями, ударившими в первую очередь по безоружному гражданскому населению, которое подозревали в помощи партизанам. Именно так в 1942-1943 годах погибли около 2 миллионов мирных белорусов.

В этой еще плохо известной истории сопротивления оккупанту остается множество вопросов.

Что делали партизаны, предоставленные сами себе, до осени 1942 года? Командование Красной Армии — так же, как политиче­ские и военные власти — по-прежнему не доверяло движению, кото­рое с лета 1941 года было свидетелем настоящей военной катастрофы и вакуума политической власти в целых регионах. Когда регулярная армия восстановила контроль над «партизанскими краями», она не включила сразу же партизан в свои отряды. Многие из них были от­правлены в тыл, в резервные части, где их надлежащим образом «пе­реучивали».

Было ли активное сопротивление в оккупированных городах? Партизанское движение, за исключением Крыма и южных окраин России, было по преимуществу сельским явлением, пустившим кор­ни в лесах Белоруссии и Центральной России. Движением, глубоко укоренившимся в «культуре крестьянского мятежа», в целом ряду жакерии времен революции и гражданской войны, а также крестьян­ских восстаний против захватчика, будь то французы, как в 1812 году, или немцы, как в 1941 -м. Примечательно, что в послевоенной деревне многие бывшие партизаны представляли собой контингент, наиболее критично относящийся к режиму. Из этой среды выходили предсе­датели колхозов, отказывавшиеся выполнять план по поставкам сельскохозяйственной продукции в ущерб жизненным интересам своих колхозников. Так вновь появились «сельские бандиты» в 1946-1947 годах, в условиях беспорядка, нищеты, неурожая и голода39.

Какими, наконец, были, особенно в Белоруссии, где они состав­ляли 30 % населения (и до 60 % в некоторых городах), место и роль евреев в партизанском движении? Советская историография молча­ла об этом, так же как замалчивала и во время, и после войны вопрос Холокоста. Ставить акцент на геноциде евреев, считали военные и агитпроповцы, значило взять на себя риск лишить мотивации часть новобранцев, для которых «евреи и коммунисты» шли в одной уп­ряжке. Антисемитизм сталинского государства возник именно в во­енные, а не в послевоенные годы, как долго считали40.


Если в партизанском вопросе еще остается множество белых пя­тен, то вопрос коллаборационизма до наших дней оставался табу. Коллаборационизм долгое время сводился к наиболее яркому эпи­зоду, единственному, официально упоминаемому в СССР, — к преда­тельству генерала Власова. Этот советский генерал, взятый немцами в плен в июле 1942 года, согласился возглавить Русский комитет ос­вобождения, который поначалу базировался в Смоленске, оккупиро­ванном немцами в первые же недели войны. В возвании, с которым Русский комитет выступил в этом городе в декабре 1942 года, были определены три цели: свергнуть Сталина и «его клику», заключить с Германией «почетный мир», создать в новой послевоенной Европе «Новую Россию без большевиков и капиталистов». Несмотря на ор­ганизационную поддержку немцев, которые сбрасывали миллионы экземпляров «Смоленского воззвания» над позициями советских войск, этот документ почти не нашел отклика.

В действительности, «сотрудничество» с оккупантом, чаще все­го вынужденное и начавшееся задолго до конца 1942 года, как пра­вило, не подразумевало никаких антисталинских политических обязательств. К этому времени вермахт и немецкие оккупационные власти уже «задействовали» приблизительно 700-900 тысяч совет­ских военных и гражданских лиц. Самым многочисленным контин­гентом — около полумиллиона человек — были Hiwi (сокращение от Hilfwillige, «добровольный помощник»). Этот вспомогательный персонал немецких войск набирался, в основном, среди советских военнопленных, преимущественно неславян. Согласие стать Hiwi значило избежать почти неминуемой смерти. Платой за это было участие в самой грязной работе, в том числе, в концлагерях или в уничтожении евреев. Полицейские и гражданская администрация на оккупированных территориях представляли собой второй кон­тингент «коллаборационистов» (около 150 тысяч человек на нача­ло 1943 года). Здесь также трудно оценить долю тех, кто пошел на это вынужденно, и тех, кто сделал свой выбор добровольно. Сле­дующей ступенью, на этот раз решающей на пути сотрудничества, было вступление во вспомогательные воинские формирования, направлявшиеся на борьбу с партизанами. Эти части чаще всего формировались из бывших советских военнопленных — выходцев из Центральной Азии, с Кавказа и прежде всего из Прибалтики и Западной Украины, регионов, аннексированных СССР в 1939-1940 годах, где наблюдалось наибольшее недовольство советским режимом. Летом 1943 года на стороне немцев в антипартизан­


ских операциях участвовали более 800 тысяч советских граждан (в большинстве своем прибалтов и украинцев). Стоит, наконец, упомянуть части, сформированные из советских граждан, но нахо­дящиеся под командованием немецких офицеров и участвующие в боях против советской армии: около сотни батальонов, набирав­шихся, в основном, из советских военнопленных — выходцев из Туркестана, с Кавказа и из волго-уральских меньшинств. Казачий кавалерийский корпус пользовался привилегией самостоятельно­го командования41.

Поражения Германии с 1944 года заставили немецкое главно­командование разыграть карту Власова. Тому, наконец, разрешили в ноябре 1944 года собрать в Праге учредительный съезд Комитета освобождения народов России, программа которого воспроизводи­ла основные положения Смоленского воззвания. Были созданы две дивизии «Русской освободительной армии». До капитуляции наци­стской Германии «власовцы» ожесточенно сражались на Восточном фронте. Часть из них попала в плен к советской армии; другие сда­лись американским войскам, которые передали их СССР. В июле 1946 года Власова и его офицеров судили в Москве при закрытых дверях и приговорили к высшей мере наказания. По данным недавно открытых архивов Гулага, в июле 1946 года 340 тысяч «власовцев» находились в ссылке в известных суровостью условий районах Ко­лымы и Крайнего Севера. Уничижительное определение «власовец», на самом деле, применялось не только к советским гражданам, кото­рые действительно служили в армии Власова (она насчитывала не более 40 тысяч человек), но и к большому количеству военных и гра­жданских лиц, так или иначе сотрудничавших с оккупантом. Кроме того, около 300 тысяч человек в 1945-1946 годах были приговорены к лагерям за «измену Родине». Таким образом, за сотрудничество с врагом после войны было осуждено около 650 тысяч советских гра­ждан. Помимо этого, по официальным данным, в 1944-1946 годах было вынесено 42 тысячи смертных приговоров, число, несомненно, очень высокое, но это не считая расстрелов без суда42. Тем не менее, приняв во внимание количество мобилизованных (около 30 миллио­нов), гражданских (11 миллионов) и военных потерь (10 миллионов), можно констатировать, что сотрудничество с оккупантом оставалось в СССР — в статистическом, гуманитарном и политическом отноше­нии — маргинальным явлением в войне, которую агрессор воспри­нимал и вел как операцию по уничтожению противника, которому не оставлялось будущего, а, следовательно, и возможности сотрудни­чать с победителем.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных