Пережить понедельник

Час до приема лекарства. Строго по времени. Даже если ты плачешь кровавыми слезами, раньше принимать нельзя. И я плачу. Пока что просто слезами. Крови хватает и из других мест. И хорошо, если просто из носа или во рту.
— Ты как?
Вот вопрос, который я всегда слышу. Только уже разучился отвечать на него. Да и надо ли?
Человек, который рядом со мной все это время, и сам видит, что я — никак. Несмотря на очевидность моего состояния, я до сих пор не знаю, что ответить. Солгать или сказать, что...
Мне больно. Мне безумно больно. Но...
— Нормально.
— Понятно.
Я не знаю, что он чувствует, когда видит меня такого. Страх, отвращение, сомнения, сожаление? Когда я вижу, как он сосредоточено перечитывает гигабайты медицинских и туристических сайтов с каменным лицом. Я спросил как-то, зачем ему узнавать цены на авиабилеты и гостиницы. В ответ было лишь долгое молчание и мое ожидание. Я интеллектом не блещу, но догадаться не сложно.
— Не нужно, — говорю. — Не нужно всего этого. Нам все равно не хватит денег.
— Хватит, — коротко отвечает он.
— Я не хочу, — вот мой главный аргумент.
Я не хочу. Я устал. Все, о чем я мечтаю, — это чтобы все поскорее закончилось. И не важно, как и где. Зачем тратить бешеные деньги только для того, чтобы я мог умереть в красивом месте?
— Не говори так. И вообще, тебя никто не спрашивал.
Мое мнение уже давно никого не интересует. Наверное, всем нравится, когда я загибаюсь от боли, и хотят, чтобы я помучился еще на пару месяцев дольше.
— Ты знаешь, сколько стоит трансплантация? — как ни в чем ни бывало спрашивает он. Люди так спрашивают друг у друга, например, когда, стоя на пороге и перебирая мелочь на ладонях, хотят узнать, хватит ли им этой мелочи или все же придется разменять купюру. Ну, вот, типа: «Ты знаешь, сколько стоит литр молока?».
— Понятия не имею, — отвечаю я с явным сарказмом. — Ни разу не покупал.
— Я тоже, — он всегда игнорирует мои крики или истерики, чего уж говорить о сарказме. — Но если все сделать правильно, то...
И вот тут снова долгое молчание и мое ожидание. Простынь подо мной уже пора выжимать... Хотя нет, для начала ее нужно постирать. Открыть дверцу стиральной машины, положить ее туда вместе еще с пятью такими же простынями, выставить режим, 90 градусов, порошок, много отбеливателя и нажать на «Старт».
«Я люблю тебя»
«Я безумно люблю тебя»

— Ох, у тебя кровь, — оповещает он меня.
— Черт... и правда.
Кап! — уже с губы капля попала на дисплей телефона, запятнав мои самые лучшие слова. Заблокировав телефон, я машинально вытираю его об джинсы.
— Бл*ть! — ругаюсь я на себя. — Вот дебил.
— Ну, всё, как обычно, — с какой-то грустной улыбкой заключает он. — Откинь голову.
Я ложусь, убираю подушку, запрокидываю голову вверх. Он возвращается с мокрой салфеткой и осторожно вытирает кровь. Я морщусь.
— Тише... Сейчас пройдет... И надо помазать нос.

Я сегодня красавчик! Нос распух от того, что я постоянно его вытираю. Картину вида моего лица завершает необычный «светофор». Красные белки глаз, желтые веки и синие круги под глазами. Ниже, уже обозначенный в этом тексте, распухший нос, а еще — пересохшие губы и четырехдневная щетина. Цирк уродов нервно курит бамбук в сторонке, глядя на меня. Они плачут и завидуют мне, потому что никто из них уже никогда не будет таким тотальным неудачником, как я.

— Ты поедешь завтра со мной?
— А надо?
— Ты хочешь?
— Не очень... Вдруг опять...
— Ты же дождешься меня?
Я молчу. Не потому что собираюсь что-то сделать с собой в его отсутствие, а потому что... у меня нет выбора. Так сложилось.
Все это можно было считать игрой. Понимаете, когда вы в Сети с кем-то о чем-то договариваетесь, все это как будто понарошку. Каждый может поступать с собой так, как посчитает нужным, ни на кого и ни на что не оглядываясь. Но у меня договор с одним человеком — все, что угодно, только не самоубийство. Как я себя загнал в эту ловушку, я и сам не понял, но все случилось быстро и бесповоротно. Конечно, можно со смехом сказать: «Ды ты что, родной! Ты же не думал, что я и вправду буду играть в эти детские игры "Если ты, то и я!»? Но все было серьезно. И я могу сто раз ошибаться, но рисковать, играть с этим — никогда!
И сейчас, когда мой любимый спрашивает меня, не вскрою ли я себе вены, пока он будет ездить по делам, я молчу не потому, что сомневаюсь. Я молчу, потому что на самом деле... я не хочу умирать.
— Конечно. Я же обещал.
И он улыбается. Искренней широкой улыбкой. Улыбаются его глаза, в уголках которых уже появились сеточки мелких морщинок.
— Да... Всем нам...

Поцелуй, который оставляет на его лице мою кровь. Я потянусь, чтобы стереть ее, но…

19-45. Пятнадцать минут до приема лекарства.

— Я больше не могу! – кричу я. – Пожалуйста… пятнадцать минут ничего не изменят.
— Потерпи. Еще немного.
— Да блять! Пожалуйста!..
Он резко встает, строго глядя на меня сверху вниз.
— Нет.
Как же я его ненавижу в эти моменты. Когда он отказывает мне. Когда запрещает. Когда заставляет выжидать незначительные минуты. Когда мне блятьсука больно! Больно больно больно…
— Пойдем курить, — он наклоняется, берет меня на руки и несет до балконной двери. – Теперь сам. Заходи.
— Я и не просил, — злобно шиплю я, пока он прикуривает две сигареты.
— Не хочешь курить? – одну сигарету он зажимает своими губами, другую, ту, которая моя, он уже приготовился выбросить.
— Дай сюда.
— Тогда попроси нормально.
Ну не пи*дец ли, а? У меня искры из глаз от малейшего движения, а он хочет, чтобы я был вежливым. До сих пор. Всегда. В любой ситуации.
В этом весь он.

— Сохрани себя, — как-то недавно сказал он мне. – Что бы ни происходило, изо всех сил старайся остаться собой. Тем же самым. Больно? Отрицай! Очень больно? Отрицай еще сильнее! Как только позволишь боли проникнуть в твой разум и в твою Сущность, сразу и бесповоротно начнешь изменяться. Она съест тебя, не оставив от тебя прежнего ни частицы.
— Ты – не зверь! – всегда говорил он. – Ты – человек. Твоя главная задача – остаться таким в любой ситуации и в любом месте.

— Пожалуйста, — прошу я у него свою сигарету.
И – вдох. И еще. Кто сказал, что курение убивает? У кого как, меня оно спасло.
На улице жаркий, сумасшедший май. Буйная зелень, прозрачное голубое небо, легкий прохладный ветерок, ласковое солнце. Шумный город, люди, машины, суета. Красота! Нет, не красота, а какое-то издевательство надо мной!
Год назад в это время я катил за рулем его машины под 130 по трассе. Скорость, чистые басы музыки и кондиционер его новенькой «Кии Сид» делали меня самым счастливым человеком на свете, не подозревающего о том, что очень скоро настанет время, когда за всем этим можно будет наблюдать только из окна своей квартиры. Потому что даже на обычную прогулку надо будет собираться так, словно ты отправляешься в экспедицию на Северный полюс. Запасная одежда, ворох носовых платков и упаковки влажных салфеток и всегда – всегда! – недалеко от машины, чтобы, если что, успеть дойти и уехать домой.

20-00. «Уже можно».

Трамал.
Сильное обезболивающее. Опиоидное. Для меня, как для кокаинового наркомана в завязке, — просто бальзам на душу. Продается по рецепту, который мне никто не выписывал. Где и как он достал его, мне неизвестно. Но у моего любимого много «хороших» знакомых. В этом, неродном для него городе, для него открыты почти все двери к чужому имуществу. Наверное, далеко не каждый знает столько людей, сколько знает он.
Но для меня это и не важно. Вся моя жизнь свелась к трем приемам трамала. 12 дня, 8 вечера и 4 утра.
— Запей.
Желто-зеленые капсулы. Минуты будут тянуться очень медленно. До того, как меня отпустит, я, уткнувшись лицом в подушку и отвернувшись к стене, буду ждать и плакать. Потому что уже невыносимо. Невыносимо жить и знать, что это уже никогда не закончится. Ровно до тех пор, пока я наконец-то, не сделаю свой последний вдох. И – боже, я молюсь – молюсь, вашу мать! – чтобы диагноз подтвердился! Ведь тогда это означало бы, что мне остались считанные месяцы. Что осталось терпеть совсем немного. И что совсем скоро я смогу от всего этого освободиться.
— Не плачь…
Он касается шепотом моего плеча и мягким, настойчивым движением пытается повернуть меня к себе. Он не плачет, никогда не кричит, не психует и не паникует. Человек, который когда-то вытащил меня с самого дна моей жизни на свою сверкающую высоту, и который никогда не сходил со своего Олимпа, но не потому, что высокомерен, а потому что там – его настоящий дом, ставший и моим домом тоже, сейчас снова берет меня на руки и несет в ванную. Пока я буду стоять под прохладными струями, он снимет грязную простынь, отмоет клеенку на матрасе водой с отбеливателем, и снова застелит кровать чистым постельным бельем.

«Спать?»

— Спать?
После трамала мне хочется всё. Как только боль уйдет, я сразу понимаю, что я голоден, что я хочу пить, курить, петь, танцевать, смеяться, создавать и любить. Но все это останется на завтра… или на послезавтра. Единственное, чего я действительно хочу, вернее, не я, а мой организм, — это спать. Спать, спать, спать… пока действие обезболивающего не закончится.
За эти сутки я почти не спал. Если в какой-то определенный момент пересилить себя и не позволить себе уснуть, то можно прободрствовать все это замечательное время без боли еще несколько чудесных часов. Поговорить с дорогими и близкими людьми, написать полглавы уже давно ждущего окончания рассказа, сделать пару набросков, послушать любимую музыку, посмотреть фильм, курить на балконе в обнимку. Кажется, он тоже рад, когда я не вырубаюсь после трамала, и когда я просто есть. Когда мы просто рядом, пусть даже каждый занятый своим делом.

Но я все-таки уснул. Первые несколько часов крепко и без снов. Я просто отсутствовал, и в самом себе тоже. Дальше началось шоу, в котором я бежал, бежал, задыхаясь, падая и снова вставая, куда-то вглубь заброшенных шахт, нескончаемых лабиринтов, по тоннелям и путям – прямого отображения моей жизни. Иногда в мелькающих мимо комнатах я вижу тех, кого уже давно нет в живых. Вот бабушка, вот отец. И, как бонус ко всем моим страданиям и злопыхательствам, — мама. В самом конце моих блужданий всегда появляется она и молча смотрит на меня. Ее глаза пусты, впрочем, как и всегда при жизни, поэтому мне почти не страшно. И я снова кричу ей о том, как я ее ненавижу, о том, что никогда не любил, о том, что она предала меня. Предала, предала, предала! А потом…
— Повернись, — я чувствую, как он поворачивает меня со спины на бок. – Слышишь? Тебе нужно повернуться.
Я делаю усилие, но только одно движение головой, и я тут же давлюсь собственной кровью, скопившейся во рту за время сна. В этот момент я знаю, что, откашливаясь, заливаю ею подушку и простынь… Я наполовину проснулся и боль, которую не замечал, пока спал, накатывает на меня со всей силой. Кричал я или нет, я даже не понимал. Он просто пропихнул через мои сжатые зубы капсулу и заставил сделать пару глотков из стакана. Время четыре? Я проспал все это время? Я не знаю. Он крепко прижал меня к себе и укачивал, как маленького ребенка.
— Тише, тише… Все… Все уже… Спи дальше… Засыпай…

Понедельник. 07-30.

Я проснулся от того, что он вытирал мое лицо мокрым полотенцем.
— Кровь? – сразу спросил я.
— Доброе утро, — улыбнулся он. – Как ты?
— Нормально, — я еще толком не собрал свои мысли в пространстве и времени. И, наверное, моя потерянность во всей красе отразилась на лице. Он снова улыбается.
— Время полвосьмого, ты проспал всю ночь, тебе нужно в душ, и поесть, пока ты можешь, а потом я поеду в больницу.
— Я с тобой, — тут же говорю я.
— Не думаю, что нужно, — он опускает глаза вниз, показывая мне, что…
— Пи*дец! – не выдерживаю я. Инстинктивно я отодвигаюсь туда, где чисто, и с ужасом смотрю на все, что осталось от меня на простынях.
— Спокойно, — говорит он. – Давай, мы тебя поставим под душ, а я все сменю тут.
— Я сам! – огрызаюсь я с непонятной злостью. – Я сам все поменяю и постираю.
— Слушай, успокойся. Пойдем, я помогу тебе.
Я соглашусь. Потому что у меня нет выбора. И потому что я весь в крови. В ванной я намеренно не смотрю на себя в зеркало. И не смотрю вниз, когда он смывает ее с меня. Я и так уже знаю, какого цвета будет вода.
— Бриться будешь?
— Зачем? – я снова исхожу сарказмом. – Меня ведь все равно никто не увидит. Ты ведь не хочешь, чтобы я ехал с тобой.
— Да, я действительно считаю, что сегодня тебе лучше побыть дома и даже не вставать с постели.
— Да ладно, — хмыкаю я. – Так и скажи, что задолбался отмывать свою машину от меня.
Пауза, в течение которой я понимаю, насколько я был груб и не прав. Несколько тяжелых секунд, за которые я осознаю, что подпустил боль слишком близко к своему сердцу.
— Нет, — все так же спокойно, но уже холоднее отвечает он. – Чистота машины в данное время меня не интересует.
— Прости, — тороплюсь выговорить я, пока он не развернул меня к себе спиной, чтобы отмыть все там. – Прости! Прости меня!
— Все-все, угомонись, — смеется он, — просто останься дома, в постели, ладно? Обещаю, я скоро. Только заберу эти бумажки и сразу домой.
— Посмотрим вместе?
Ох, отчего ж я так осмелел?! Было время, когда я закрывал уши руками, лишь бы не слышать, что со мной. Он не настаивал, просто складывал все результаты анализов и обследований в верхний ящик тумбочки и говорил, что, когда я буду готов, то сам посмотрю все. Я отказывался, даже ящик не открывал. Но в жизни каждого из нас наступают моменты, когда мы больше не можем обманывать себя, когда правда становится дороже и значительнее нашего эгоистичного спокойствия и умиротворения, когда мы больше не можем закрывать глаза на то, что нас так сильно меняет. И сейчас, сегодня, я хочу знать свой диагноз. Я хочу знать, сколько мне осталось.
— Конечно.

***

Прошлым летом появились первые признаки – кровь из носа, сонливость, сильная усталость, дискомфорт с правой стороны под ребрами. У меня хронический гепатит С, которым я переболел почти десять лет назад. И почти все эти десять лет я с перерывами нюхал кокаин, изредка разбавляя его героином и прочими колесами, и очень много пил. Все это, разумеется, не от большого ума и не от самой лучшей жизни, но сейчас это уже не имеет никакого значения. Зимой мне поставили диагноз - цирроз печени второй степени. И шикарнейшим дополнением к нему – болезнь Крона. Я уже не принимал наркотики и окончательно завязал с алкоголем. Только уже было поздно. За последнюю пару месяцев мое состояние резко ухудшилось. Весной я пролежал в больнице три недели, проведенное лечение помогло, но ненадолго. Все началось заново и с удвоенной силой. Последний, уж не знаю, какой по счету, терапевт, наконец-таки устроил моего парня своим прямолинейным подходом к делу. Врач назначил новые обследования, но уже более направленного и углубленного характера.

Мужик, который делал мне УЗИ, уж очень сильно хмурил брови, поэтому я еще тогда понял, что произошло что-то серьезное. По неподвижному выражению лица своего любимого я, как всегда, ничего не понял.
В кабинете терапевта я сидел у окна и смотрел на цветущие яблони. Яркое солнце и пульсирующая жизнь всего вокруг снова издевались надо мной, когда врач сказал:
— Дождемся результатов анализа крови, и еще нужна биопсия печени.
— Можно как-то ускорить процесс?
После небольшой паузы, терапевт все же ответил:
— Думаю, что деньги почти всегда и везде ускоряют то, что вам нужно.
Вот такая простая истина.

Неделю назад я сдал кровь на анализ. И сегодня, в понедельник, он поедет и заберет результаты. Обещал быстро. Но вот прошел час, второй, третий. А его все нет. Позвонить? Нет уж, спасибо. Если до сих пор не явился и не позвонил, значит…
Без него я не дотерпел до двенадцати, очередного приема трамала, выпил капсулу на полчаса раньше и выполз на балкон, чтобы не уснуть. Курил и писал. Курил и ждал, когда телефон завибрирует знакомой мелодией, которая уже столько лет стоит на «Любимом».
Что мне остается? Глаза закрываются, но я трясу головой… Почему-то подумалось, что я не хочу проснуться и увидеть его, сидящего рядом со мной на краю кровати, и смотрящего на меня. Не хочу, чтобы он смотрел на меня с жалостью. Не хочу чувствовать его усталость и боль. Не хочу видеть его внезапные слезы или опущенные уголки рта и сжатые добела кулаки.
Вот она – родная, темная кроличья нора. Скорее, Алиса, туда! Где нет боли, нет страха, нет ужаса и кошмаров из прошлого, и липкого размазанного будущего. Я ждал, сидя на полу, на балконе, и чувствовал, как все внутри остывает и покрывается тонкой коркой льда. С каждой минутой лед становился толще и запускал свои щупальца глубже. Глубже в меня. Ближе к позвоночнику – вот так, не двигайся. Вокруг легких – не дыши. И ближе к сердцу – умри. Замерзни. Закройся. Застынь…

— Жень…
Я уснул. Уснул, сидя прямо на полу, ноутбук съехал на пол. Виталя стоял передо мной на коленях и прижимал к моему носу платок.
— Почему ты так долго?
Он не отвечал. Что может означать молчание от человека, у которого на все мои вопросы всегда был ответ?
— Я спросил тебя…
— Я сидел в машине, — сказал он.
— Что? Почему?!
Он прикурил сигарету и отвернулся к открытым окнам балкона. Холодные щупальца льда проникли в самое сердце – умри. Умри! Умри!!! Я не плачу. Это не я. Мертвые не могут плакать. Вот он, живой, он плачет. Я видел, как с его подбородка сорвалась и полетела вниз слеза. Это не я стою здесь. Это не я кричал матом, не я вырывался из его железных рук, не я просил открыть мне балкон или выпустить на улицу, чтобы я смог…

***

Гепатокарцинома. Три-четыре месяца.

Что я должен успеть сделать за это время? Спасти мир, накормить голодающих, бороться за справедливость, выйти с флагом и рупором на площадь, восстановить баланс во Вселенной? Спасти свою душу? Покаяться, молиться, принять свой дзен?
Нихрена подобного! Ничего я не должен. Я полон ненависти и злобы. Ко всему миру, ко всем людям, которые в нем живут, ко всему живому и светлому. И все, что мне хочется, — все это разрушить и уничтожить. Чтобы со мной погиб весь мир! Да и к чему вам тут всем жить, в мире вечных страданий, боли, предательства и равнодушия…

Сохрани себя.

Я здесь. И я еще пока жив.

Хэппи-энда не будет. Но, честно говоря, у меня дохрена и больше дел, которые я должен закончить. Нет, это не спасение мира или Вселенной, ведь я – не супергерой. Нет, это не пожертвование астрономических сумм в благотворительные фонды, ведь я – не миллиардер. И нет, это не принятие какой-либо веры, чтобы умереть под крылом и взглядом божьим, ведь я отказался от бога уже давным-давно.
Я всего лишь человек, обычный, простой, которому не очень повезло в жизни. Не повезло с родителями и родственниками, не повезло с друзьями и учителями. Не повезло со здоровьем и здравым смыслом. За все мои двадцать три года мне повезло лишь дважды: когда я встретил Виталю, своего любимого, который до сих пор удерживает меня на самом краю пропасти, не давая мне туда сорваться, и когда я встретил Алексея, мужчину, которого я не просто полюбил, но и который стал моим настоящим единственным другом.

Я не буду говорить, что мне нормально, что я принял черную реальность спокойно и без обид. Потому что это не так. И я не скажу, что я не боюсь. Я боюсь. Мне безумно страшно! Потому что я не хочу умирать. Потому что я еще так и не прыгнул с парашютом, так и не научился хорошо рисовать, так и не написал сотни рассказов, так и не узнал, что у меня когда-нибудь, возможно, появился бы сын. Или дочка.

А еще: я так и не купил себе мотоцикл, не съездил во Францию и Италию, не встретил Рождество в Нью-Йорке. Я так и не побывал на море. Не услышал тысячи хороших песен, не посмотрел сотню отличных фильмов, не прочитал лучшие книги. И не познакомился с десятками замечательных людей.

Насколько важно понять, что есть жизнь?

Пару лет назад главной новостью нашего поселка был Петька, нормальный такой парнишка семнадцати лет, который совершил камин-аут перед своими одноклассниками накануне Последнего звонка, а через два дня его нашли мертвым под мостами. Несмотря на зверское убийство, никакого разделения нашего маленького общества не произошло – никто Петю не поддержал. И хотя ему уже было глубоко фиолетово на чью-то там поддержку, ведь, будем считать, что он сейчас с наслаждением проводит вечность в Рае для геев, все же были те, кто с общественным мнением был не согласен. Не крайне, разумеется, и даже не вслух, а втихомолку, полувзглядами и полушепотом за плотно закрытыми дверьми, чтобы не навлечь на себя – тьху-тьху-тьху! – ни гнев людской, ни заразу голубую.
- Жалко Петьку-то! – раздался шепот в полумраке. – Отличником ведь был. И просто нормальным парнем.
- Это ты так думаешь, - послышалось в ответ. – А был бы умнее, потерпел бы до института, до города. И там бы признавался, сколько влезет.
- Ох! – вздохнули из тишины. – Все равно жалко.
Но когда что-то вдруг слишком заболевшие и срочно занятые следователи с кислым лицом лениво звонили по квартирам, чтобы найти хоть какую-то информацию, все молчали. Как под копирку твердили одно и то же:
- Ну, да, знал, конечно. Соседи же.
- Я знаю, что он хорошо учился.
- Нет, про орин… орутра… э-э-э, короче, не знали мы, что он… э-э-э, такой!
- Не знала, не знаю и знать не хочу. Развелось тут ***, всю страну испоганили своими ***.
Следователи уныло кивали головами, не менее уныло водили огрызками карандашей в блокнотиках и тухло улыбались на особенно агрессивные выпады жителей Железнодорожного.
- Ну-ну, - едва ворочали они языками в ответ. – Не положено!

***
Моей семье в свое время сказочно повезло: нам выделили "двушку" в сталинском доме на последнем этаже. Помню, как мать радовалась высоким потолкам, окну аркой в большой комнате, колоннам, украшающим балкон, и ничего не хотела слышать о водопроводе, находившемся в аварийном состоянии, и воде, капающей с потолка. Конечно, после нашей хибарки, почти развалившегося маленького домика на самой окраине поселка, любая кирпичная стенка казалась крепостью, что уж говорить о туалете в доме и воде из крана? Сам дом располагался на центральной заасфальтированной улице, в пяти минутах от школы, и уже одним этим поднимал в наших бывших соседях волны черной зависти и ненависти к жизни в целом. Но родителям было откровенно наплевать, они эту квартиру пятнадцать лет ждали. А еще они очень были довольны тем, что вместо тридцати минут грязной дороги до работы теперь будет всего пятнадцать.
Мать работала старшим оператором на ж/д станции «Южная», а отца я уже не видел лет пять. Спился. Пропал. Но до того как он оставил мою мать в покое, а также вот это, с позволения сказать, жилье, он все же успел изрядно попортить ей, и мне заодно, нервы. Мама пила «Корвалол» и закрашивала седину в модную «медь», тщетно втирала в кожу лица всякие новинки от морщин и искала счастье своей второй молодости в вечерних сериалах и развлекательных шоу. Отец же в педагогическом плане никогда со мной не справлялся, но «дыры» в моем воспитании исправно заделывал хорошей зарплатой и абсолютным нежеланием лезть в мой дневник.
Учился я неважно, хотя все учителя твердили моей матери, что я могу гораздо лучше. Наверное, я и, правда, мог, но все, что они находили в моих тетрадях, - это либо стерильную чистоту, состоящую из клеточек и линеечек, либо полностью изрисованные листы. Честно говоря, я уже и сам не помню, что появилось раньше - мое осознание себя как человека вообще или ворохи каких угодно листов с моими каракулями. Я исписывал любую чистую поверхность, начиная от новеньких тетрадей и альбомов, купленных к началу учебного года, и заканчивая чистыми книжными разворотами. Мать ругалась, иногда в приступе ужасного настроения била по рукам, выбрасывала мои рисунки, которые едва помещались в мусорное ведро, забирала ручки и карандаши, обвиняла меня в очередном «-изме» и хлопала дверью. Кстати сказать, корень и степень, как я их называю, «-измов» тоже зависела от многочисленных факторов, которые нужно было учесть.

Помню, друг мой все время меня хвалил за рисунки, чем немало смущал, уж больно непривычно было слышать, что кому-то это нравится, особенно, то, что было тщательно спрятано под матрас и никому, даже сестре, не показывалось. Другу я тоже не показывал, это вышло случайно.
- Курить есть? - спросил он, глядя на то, как я, сгорбившись над очередным «шедевром», практически прилип лицом к столу.
- Вон там, под матрасом, - пробубнил я, даже не поворачиваясь. Я был слишком увлечен, чтобы сразу сообразить, почему вдруг стало так тихо. Когда до меня все же дошло, я подскочил на ноги и подлетел к нему, но он ловко увернулся и, спрятав рисунки за спиной, тут же спросил:
- Это ты нарисовал?
Я молчал, лихорадочно перебирая варианты появления подобных рисунков под моей кроватью, но ничего толкового в голову не приходило, да и смотрел он как-то... не злобно, а скорее, вопросительно, как будто изучая мое поведение и меня самого. И тогда я кивнул.
Я ожидал чего угодно, но только не спокойного «Мне нравится вот этот».
- Они здесь такие, - он замолчал, внимательно рассматривая персонажей моих ночных сказок, - счастливые...
Он отдал мне рисунки, и я снова спрятал их там, где и прежде. Он не стал устраивать допросов с пристрастием, просто прикурил в открытую форточку, а потом, попрощавшись, ушел домой. Самого страшного не случилось, но я об этом еще не знал.
Всю ночь я провертелся без сна, без конца бегал то на кухню попить воды, то в туалет, весь взмок и, кажется, даже дрожал. В итоге, мать не выдержала и зашла в комнату.
- Сава! Чего ты бегаешь?
- Не бегаю, - проворчал я, натягивая на себя одеяло, - уже все, сплю...
Утром я только сделал вид, что встаю, умываюсь и одеваюсь, но как только за мамой закрылась дверь, я сразу вернулся в постель. Школу я прогулял намеренно. Я очень боялся того, что он мог рассказать про рисунки и... я думаю, что он все прекрасно понял. С такими тяжелыми мыслями я провалился в неглубокий мучительный сон, из которого меня вырвал долгий звонок в дверь. Убедившись, что на лестничной площадке не стоит разъяренная толпа местных борцов за нравственную чистоту, а только он один, до сих пор мой друг, я открыл дверь. Он зашел и, не здороваясь, протянул мне диск, как полагается, не подписанный и запиленный по всей поверхности. Я догадывался, что на диске не сборник популярных песен, но когда я открыл видео, я... кажется, я сидел с открытым от удивления ртом и первую минуту даже боялся пошевелиться, и уж тем более повернуть голову и посмотреть на своего товарища. Но происходящие действия на экране моего пыльного 15-дюймового монитора открывали мне мой мир заново. Все, что там происходило, буквальным образом оказалось ожившими персонажами моих рисунков.
Он встал, не спрашивая разрешения, достал тот рисунок, который ему вчера особенно понравился и положил его передо мной на стол. Потом он перемотал фильм вперед, и, найдя какой-то момент, поставил на паузу. На экране в той же позе, что и на моем наброске, застыли двое очень красивых парней.
- Видишь, - сказал он, указывая на них, - у тебя все правильно, даже освещение такое же, но вот здесь тени легче, а рука вот здесь... мышцы более рельефные, видишь?
Я смотрел на него во все глаза, пытаясь понять, что он делает и кто он такой, но чтобы ответить на его вопрос, мне пришлось вновь взглянуть на монитор.
- Вижу, - кивнул я.
- Потому что мышцы напряжены, он крепко обнимает его...
Наверное, я сплю, и мне снится сон, но верить в происходящее было очень сложно. И, наверное, я слишком резко поднялся, чем заставил его сделать шаг назад и замолчать.
- Это твой диск? Где ты достал это?
- Знакомый записал, - просто ответил он.
- Он... он... - я даже боялся спросить его прямо.
- Да.
Я снова опустился на стул и уставился на свой рисунок. В моей голове все перемешалось, закрутилось с бешеной скоростью, я старался понять увиденное, услышанное, узнанное и додуманное.
- Я пойду, - то ли сказал, то ли спросил он. - Диск оставлю, если хочешь.
Я догнал его уже возле дверей.
- Стой, - я отдышался и собрался с духом. - А ты?
- Что я? - улыбнулся он, глядя мне в глаза.
- Ты знаешь что! Ты... ты тоже?
Мы стояли в темном коридоре и смотрели друг на друга, каждый из нас пытался понять, можно ли доверять другому настолько, чтобы поведать то, что в других странах карается смертной казнью. Он улыбался, а я ждал ответ. Я очень хотел услышать его «да», ведь это означало бы, что я, по крайней мере, буду не один. Но с другой стороны, было что-то еще, отчего становилось страшно...
- Ответь.
- Так же, как и ты.

***
- Теть Тань, это я, - сказал я в трубку телефона.
- Здравствуй, Савочка. Ты хочешь прийти сегодня?
- Если вы не против.
- Не против, - голос на том конце провода замолчал, всхлипнул. - Просто я уже немного того... накатила, ты же понимаешь.
- Конечно. Не волнуйтесь, теть Тань, я скоро приду.
Я уже был одет, пакет со спиртным и нарезкой готов с вечера. Надо перейти на другую сторону улицы, пройти в арку, подняться на третий, последний, этаж такого же дома, как и тот, в котором жил я, и позвонить в такую же квартиру, чьи окна всегда были напротив моих. Дверь открыла пожилая женщина, на сгорбленных плечах висела старая шаль непонятного цвета, поседевшие волосы были собраны в уже растрепавшийся пучок на затылке. Изобразив подобие улыбки, тем самым отдавая дань приличиям, Татьяна Николаевна, впустив меня за порог, закрыла дверь. Я протянул пакет.
- Вот, - промямлил я, - это чтобы типа по-цивилизованному.
- Хы, - усмехнулась она, - сыночка моя, о какой цивилизации ты говоришь? Но спасибо. Проходи, не стой.
Я разулся и прошел за ней на кухню, прикурил. Тетя Таня раскладывала прикупленные мною закуски на крохотном обеденном столе, достала три граненых стакана. Открытую ею до моего звонка чекушку я убрал в холодильник.
- Не надо, теть Тань, - ответил я на ее пристальный, слегка недовольный взгляд. - Вот хорошее вино. С него будет завтра чуть легче.
- Ладно, - кивнула она. - А ты молодец... вон как повзрослел...
- Да ладно вам, - отмахнулся я, разливая красную жидкость в стаканы. - Хлеб положите.
Один стакан я поставил перед ней, второй оставил перед собой, а третий - отставил в сторону, на который Татьяна Николаевна сверху положила кусок хлеба. Мы выпили без слов и без пышных тостов. Я разлил еще.
- Пойдем сегодня?
- Только если ты меня потащишь, - усмехнулась женщина в ответ.
- Потащу, - утвердительно кивнул я. - Отчего не потащить?
Мы снова выпили, никто не закусывал.
- Роскошь вся эта, - она указала вилкой на колбасу, - ни к чему. Мы - люди простые, нам под водочку только хлеб и соленый огурчик надо.
- Неверно рассуждаете, Татьяна Николаевна. Вот именно с таких мыслей и начинается путь к дикарству. А любой дикарь - потенциальный убийца.
- Да что ты мне тут городишь, умник?! - ее глаза сверкнули, и я инстинктивно отклонился назад. - Люди убивают не потому, что они дикари, а потому что они ненавидят всех, кто хоть как-то от них отличается! Не пойму, почему тебя до сих пор не тронули.
Я не знал, как правильно растолковать ее слова, то ли как упрек, то ли как искреннее недоумение, но в любом случае, приятного в них было мало. И не зная, как ответить на это, я, сначала предложив сигареты Татьяне Николаевне, снова закурил.
- Давай по третьему, и пойдем, наверное, - сказала она, взглядом показывая мне на бутылку. - Что тут рассиживать-то...
Я разлил, мельком глянул на пустое пространство за нетронутым стаканом с хлебушком и, пытаясь прогнать горькие мысли, выпил залпом до дна. Пока тетя Таня одевалась в своей комнате, я решил еще раз напоследок вдохнуть почти исчезнувший родной запах.

В его комнате ничего не изменилось. Она все оставила так, как было. Кровать только заправила, но простынь не меняла, это я еще тогда проверил. Я подошел к столу и, не прикасаясь к вещам, провел ладонью над поверхностью. Все эти вещи, его вещи, его учебники, тетради, стаканчик с ручками и карандашами, старенький компьютер, диски стопочкой, кактус на подоконнике и настольная лампа, мною разрисованная, до сих пор хранили какие-то невидимые частицы его самого. Я глубоко вдохнул, стараясь заполнить себя до самых краев в самый последний раз. Присев на край кровати, я схватил подушку и, уткнувшись в нее, повторял одни и те же слова...
- Сава, - голос тети Тани, послышался откуда-то совсем издалека, хотя на самом деле она стояла рядом со мной. - Пойдем, мой хороший. Пойдем, - тихо всхлипнула она, мягким движением забирая у меня подушку.
Я отдал подушку, быстро встал и направился к выходу.
- Савушка, - позвала она, - ты возьми себе что-нибудь.
Я непонимающе смотрел на нее.
- Уезжаю я, квартиру продаю. Поэтому, - она обвела комнату взглядом, - бери все, что хочешь.
Немного подумав, я все же заставил себя сделать несколько шагов к шкафу и, открыв дверцы, стянул с красных пластиковых плечиков его любимую серую толстовку. Она ему очень шла и, кажется, до сих пор пахла им. Я вопросительно глянул на его мать, она кивнула в знак согласия, и мы вместе вышли в солнечный, зеленый май.

***
Сегодня 27 мая 2006 года.
Татьяна Николаевна воткнула белоснежные искусственные лилии в поросшую молодой зеленой травой землю и смахнула пару сосновых иголок с темного полированного гранита. Сели на узкую лавку, разлив по пластиковым стаканчикам ту самую чекушку, которую я спрятал в холодильник в надежде на то, что там про нее забудут.
- А куда вы поедете?
- К сестре своей, - ответила она и осушила стаканчик, затем, зажмурившись и прикрыв рот тыльной стороной ладони, продолжила: - В Курганской области живет. Муж у нее помер, дети давно взрослые, старшая сестра она мне. Что нам поодиночке горе свое лелеять? Решили вот вместе годы свои дожить.
Я слушал ее и отчетливо понимал, что все то малое, что останется у меня от моего Петьки, скоро исчезнет навсегда. Даже вот эта тонкая, почти невидимая ниточка, его мать, которая связывала нас, теперь тоже оборвется. Я смотрел на гранитный камень и чувствовал, что страх, горечь и ненависть, которые я испытывал в то утро, ни на каплю не уменьшились! В ушах снова стучала кровь, горло перекрыл этот несносный ком...
- Почему ты не остановил его? - прошептала она. - Ты должен был остановить его. Не нужно было открываться…
Ее слезы рекой из потухших голубых глаз. Высохшие руки, обхватившие поседевшую голову. И худые плечи, содрогавшиеся в такт рыданиям. И я должен был что-то сказать, чтобы утешить ее, но все, на что я был способен, - это встать и попрощаться с ней. Вернувшись домой, я буквально сорвал с себя темно-синюю рубашку и брюки, влез в свои старые джинсы и достал из пакета его толстовку. Надев ее, провалившись в родной запах с головой, я обнял самого себя, пытаясь спрятать слезы в рукава.
Все это со стороны выглядело крайне нелепым, но именно таким меня застала моя мать, когда зашла в комнату.
- Сав, тебе плохо? - осторожно спросила она.
- Да.
- Вы сходили?
- Да.
- А это, - кивнула она на толстовку, - его?
- Да.
- Сава... Савушка мой, - она хотела обнять меня, но я уже шел к двери. - Ты куда?
- Гулять.