Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Бывшие случаи злодейского изуверства евреев 4 страница




Затем он бежал, но, будучи пойман, стал на колени перед зеркалом и сказал: «самому Государю открою всю правду о убийстве мальчика», и дал в том подписку; но после опять отрекся и притворился помешанным.

Иосель Мирлас, приказчик Берлина, ссылался на повеление польского короля Сигизмунда и на высочайшеё повеление 1817 года, коими не велено верить таким изветам, был вне себя, дрожал, кричал: «ах Бог мой, что это будет!» прислонился к стене, поддерживая живот руками, и говорил: сам не знаю, что со мною делается; я тут совсем делаюсь болен; когда она (Терентьева) говорит это, так, стало быть, она и делала! Потом молчал упорно и не отвечал.

Иосель Гликман полагал, что мальчика искололи евреям на шутку. При очных ставках кинулся в отчаянии на колени, кричал: помилуйте, помилуйте! закрывал лицо руками, дрожал, отворачивался и объявил, что не хочет смотреть на уличительниц.

Орлик Девирц, еврейский цирульник, уверял, что мальчик убит дробью, но отпирался даже и от этого, противу пяти свидетелей. Отвечал робко, медленно, думал, после каждого, самого простого вопроса вздрагивая и посматривая на дверь, откуда ожидал уличительниц.

Путался, уверял, что у него во рту засохло и он не может говорить; показав, что знает Терентьеву, когда она жила у купца Бабки, и что она таскалась по домам, отрекся опять от слов своих и уверял, что вовсе её не знает.

Кричал, что с бабами вовсе говорить не хочет, и не подписал показаний своих, потому что не помнит, что говорил. У него нашли заготовленные им свидетельства в том, что он искусный фельдшер; при спросе, для чего он заготовил их, Орлик отвечал: «когда пошлют меня в Сибирь, то я покажу их там, может быть, хоть не заставят землю копать».

Жена его, Фратка, объявила, вошедши в комиссию, что вовсе не станет отвечать и долго молчала; потом начала кричать, браниться, ходить взад и вперед, топать, кричала в исступлении: «Чего вы от меня хотите? Зачем не зовете других? Не один муж мой был, когда кололи мальчика.

Все говорят, что Ханна Цетлин виновата, её и спрашивайте, а не меня». После сказала, что не была сама при убийстве, но будто Руман Нахимовский признался ей, что мальчик был умерщвлен при нём в школе Бéрлинами; что при этом были ещё: Мирка, Славка, Шмерка, Гирш, Шифра, Янкель, Бася, Евзик, Ханна и проч.

Что после этого происшествия эти евреи завели свою особую школу, потому что прочие боялись попасться и по следствию обнаружено, что действительно в это время была заведена отдельная, небольшая школа.

Это же повторяла она сторожам и караульным, била себя поленом, приговаривая: «так бы всех, кто колол мальчика». Потом прибавила: «я бы все рассказала, кто и как колол, да боюсь, затаскают меня, и боюсь своих евреев».

То же подтвердила в комиссии, но более говорить не хотела и прибавила: «если евреи это узнают, то я пропала». По её указанию отыскан особый нож в серебряной оправе и сафьянных ножнах, коим, по её словам, сделано было над мальчиком обрезание; доказчицы также полагали, что это должен быть тот самый нож.

Два раза пыталась бежать, но поймана; выбила стекло, и хотела зарезаться осколком его. Потом опять ото всего отреклась; а когда в комиссии речь зашла о ноже, коим убийство совершено, то Фратка сказала: «тут надобны не ножи, а гвозди».

Кричала, что одному Государю всю правду скажет; сказала караульному унтер-офицеру, в разговоре, что кровь была нужна Берлиной, потому что у неё дети не стоят.

Наконец сказала, вышед из себя, в комиссии: «может быть, прежде наши это и делали, только не теперь; а что Терентьева колола мальчика, так это правда. Берите меня, секите меня кнутом, я этого хочу, я всё на себя беру, а уж я вам правды не скажу».

Зелик Брусованский, при сильных уликах, сказал: «если кто из семьи моей, или хоть другой еврей признается тогда и я скажу, что правда».

Ицка Беляев дрожал, то от страха, то от злости, бранился и кричал, так что комиссия не могла с ним справиться. Когда Терентьева, во время улики сказала, что у неё и теперь ещё болят ноги, обожженные на сковороде, то Ицка спросил, улыбнувшись: «как, в три года не могли у тебя поджить обожжённые ноги твои?»

Янкель Черномордин (Петушок), ничего не слушая, кричал: «это беда, это напасть»; потом, упав ниц и накрыв лицо руками: помилуйте! Я не знаю, что она (Максимова) говорит, и не хотел на неё смотреть.

Жена его, Эстер, показала, что вовсе не знает Терентьевой, а после запуталась сама и созналась в противном. В исступлении бросалась на уличительниц и поносила их бранью.

Хайна Черномордин уверяла, что ни одной из этих трёх баб не видывала и вовсе не слышала о убийстве мальчика. Бледнела и дрожала, не могла стоять на месте, мялась, отворачивалась; молчала упорно, или злобно кричала и отнюдь не хотела смотреть на показываемый ей кровавый лоскуток холста, о коем упомянуто было выше.

Хаим Черный (Хрипун) кричал, бранился, дрожал, не отвечал на вопросы и путался. «Пусть бабы говорят, что хотят», сказал он: «ни один еврей этого не скажет вам, сколько ни спрашивайте».

Злобно отпирался, что, при обращении Терентьевой, лежал на одной с нею кровати, а в перехваченной переписке умоляет евреев не ругаться над ним за это, а то он с ума сойдёт от стыда и срама, тогда как он готов жертвовать за них жизнью.

Нагло кричал в комиссии, требуя каждый раз снова, чтобы ему были наперед прочитаны прежние показания его; сказав наотрез, что даже не слышал об этом происшествии, проговорился после, что знал об нём тогда же, когда оно случилось.

До того забылся и вышел из себя, что ругал в глаза всех членов, в полном присутствии, и кричал председателю, генералу Шкурину, указывая на него пальцем: «я тебе, разбойнику, глаза выколю, ты злодей» и проч. Хаим был уже под судом в 1806 году, с другими евреями, по подозрению в истязании и убийстве мальчика помещика Мордвинова; по недостатку улик, дело предано было воле Божьей.

Абрам Кисин путался и сам себе противоречил, уличён во многих ложных показаниях: сказал, что о ею пору ничего не знает и не слышал о происшествии, а потом уличён, что был по сему же делу допрашиваем при первом следствии, три года тому; один раз показал, что безграмотен, а в другой, что знает читать и писать по-еврейски и по-русски; сказал, что вовсе не родня Берлиным, тогда как состоял в близком родстве с ними; сказал, что Терентьевой не знает вовсе, что если она призналась, так, стало быть, она и убийца, и уличен, что знает её давно.

Наконец зарыдал, смотрел дико, как помешанный, упал ниц на пол и кричал: помилуйте, ратуйте! Кричал, что ему дурно, что он не может говорить; его стало кидать и ломать, и он притворился сумасшедшим, кричал и бесновался.

Нота Прудков хотел доказать, что был во время происшествия на Сертейской пристани, но доказано, что он был тогда в Велиже и сверх того ещё перехвачена переписка его, где он просил достать за деньги свидетельство, что он был на Сертейской, и составить подложный договор с мужиками, уверял, что из уличительниц ни одной не знает, а в письмах к жене своей называет всех трёх поименно и в комиссии назвал Терентьеву распутною.

Сказался больным и, подвязав бороду, требовал на очной ставке, чтобы уличительницы говорили, какого цвета у него борода; сказал генералу Шкурину: «Если бы сам государь обещал евреям помилование, то они бы, конечно, сознались»; что точно «жиды погубили мальчика и прочие ропщут теперь на Берлиных и Цетлиных за это опасное дело, что они теперь всюду собирают деньги на это дело, надеясь, что оно здесь не кончится»; но что он, Прудков, в комиссии ни в чем не сознается.

Между тем у генерала Шкурина были спрятаны три чиновника, которые все это слышали и подтвердили под присягой. Три раза пытался уйти из-под стражи; хотел креститься, потом раздумал; вызвался сознаться во всем лично генерал-губернатору, был отправлен в Витебск, но обманул.

Шумел, кричал, ударил в щёку караульного унтер-офицера, и был наказан за это, но не унялся; когда ему в комиссии показали перехваченные записки его, то он озлобился до неистовства, кричал и бранился, не давая ответа. «В законе ничего не сказано, что будет за это, если кто заколет мальчика; мы ничего не боимся, только бы дело вышло из комиссии. Вы все разбойники; нам ничего не будет, а вас же судить будут, вот увидите!»

Ицка Вульфсон, который ездил вместе с Иоселем Мирласом осматривать выброшенный в лес труп младенца, до того потерялся, что, показав, будто не знает грамоты, сам подписал по-русски допрос свой. Уверяя, что Терентьевой вовсе не знает, прибавил: «и никто не обращал её в еврейскую веру, по крайней мере при отъезде моём в Динабург она еврейкой[4] не была». Стало быть, он знал её и тогда.

Жена его, Фейга, показала, что не была в то время вовсе в Велиже, тогда как муж её показал, что она была там. На очных ставках едва не обмирала, не могла стоять, ложилась на стул, жаловалась на дурноту, упорно молчала и не подписала показаний своих, без всякой причины.

Далее готова была во всём сознаться, но спросила: «есть ли такой закон, что когда кто во всем сознаётся, то будет прощён?»

Ей сказали, что закон в таком случае облегчает наказание; тогда она проговорила в отчаянии: «я попалась с прочими по своей глупости» и затем упорно молчала. Хотела креститься, а потом опять раздумала. «Мне нельзя уличать мать свою», сказала она также, «да и тогда должны пропасть все евреи».

Лыя Руднякова, бывшая работница Ривки Берлин, сперва отреклась, что никогда у Ривки не служила, потом уличена, созналась и поневоле уличила в том же Ривку. Уверяла, что Терентьевой вовсе не знает, а между тем сказала, что она была нищая и ходила по миру.

Во время допросов чертила пальцем на спине бывшего у ней на руках ребёнка какие-то знаки и, будучи спрошена, что она делает, отвечала: «Это Ривке, по-еврейски». Когда показали ей кровавый лоскуток холста, то она сильно испугалась, зарыдала и поносила Терентьеву самою непристойною бранью.

Зуся Рудников, муж Лыи, также уверял, что даже не слыхал о происшествии, о коем толковали в Велиже три года на всех перекрестках. Смотрел в землю, говорил отрывисто, отпираясь ото всего.

Задрожал, увидав кровавый лоскуток, отворотился, не хотел смотреть на него и ни за что не хотел подойти к столу. Не подписал очной ставки, потоку что у него закружилась голова, он сам не понимает, что ему читают, и не знает, то ли это, что он говорил.

Блюла Нафанова. Когда Терентьева сказала ей: «напрасно ты от меня отпираешься, ты знала меня давно, ещё когда убили Хорьку», то Блюма закричала: «что тебе теперь до Хорьки Тогда был суд». Оказалось, что Блюма в числе других подозревалась в 1821 году в убийстве Христины Слеповронской, также замученной в жидовской школе.

Рохля Фейтельсон, вошедши в присутствие, не дала ещё ни о чем спросить себя и начала кричать: «я не знаю, за что меня взяли; меня не спрашивайте ни о чём, я ничего не знаю, нигде не была, ничего не видела». Она также путалась, терялась и дрожала.

Вот главнейшие ответы и оправдания жидов, если только это можно называть ответами и оправданиями выписанные вкратце, но с точностью и без опущения хотя одного слова, которое бы могло служить к оправданию подсудимых.

Такого слова не было произнесено ни одним.

Одно только отрицание, нередко явная ложь, страх и злоба, вот что обнаружилось при допросах. Между тем дело тянулось, и комиссия, несмотря на всё старание свoё, не могла подвинуться вперёд; жиды, явно и несомненно уличённые, молчали, упорствовали, грубили; генерал-губернатор князь Хованский донёс об этом государю и ведено было увещевать жидов, а буйных наказывать.

По поводу открывшихся в 1827 году, через тех же доказчиц, нескольких подобных дел, поведено было исследовать той же комиссии все; в 1828 году командирован в комиссию чиновник от Правительствующего Сената; а затем ещё поведено опросить подсудимых, не было ли им пристрастия.

Некоторые показали, что не было, но другие жаловались на пристрастие, не будучи, однако же, в состоянии объяснить, в чём именно оно состояло; они говорили только в общих словах, что их не так допрашивали, не теми словами писали ответы, спрашивали, как преступников, тогда как три бабы сознались и, следовательно, были настоящими преступницами; что не отстраняли по их требованию следователей и членов комиссии, и тому подобное.

В 1829 году комиссия представила наконец полный обзор этих ужасных происшествий, обвиняя жидов во всём и считая их уличёнными; кроме умерших и бежавших, их осталось ещё под стражей сорок два человека обоего пола. Генерал-губернатор того же мнения, как и предшественник его, представил обстоятельный Всеподданнейший Рапорт, в коем также положительно обвинял жидов и считал их изобличёнными.

В самой вещи, сообразив все обстоятельства, нельзя не согласиться с заключением комиссии и генерал-губернатора. Предсказания Терентьевой и Еремеевой, согласно с коими происшествие исполнилось, совершенно не объяснимы, если не поверить им, что одна сама продала мальчика, а другая подслушала разговор; согласное показание Терентьевой, Максимовой и Козловской обо всех подробностях убийства и согласные с сим подобные обстоятельства, подтверждённые посторонними свидетелями под присягой, совершенная невозможность сделать такое во всём согласное показание и не изменять его в течение нескольких лет, если бы это не была одна истина особенно если рассудить, что две из женщин сих жили в постоянной вражде, не могли говорить между собою равнодушно, даже в присутствии комиссии, а третья была уже замужем за шляхтичем и не могла иметь никакого повода к такому ужасному поклепу на себя и на других; далее, показание посторонних свидетелей, из коих иные видели, как жиды проскакали на заре в бричке по тому направлению, где найден труп, одна видела мальчика в руках Цетлиной, два других видели его в доме её, в спальне и в ларе.

Состояние, в коем найден труп накожные ссадины, ранки, затекшие, побагровевшие ноги, приплюснутый рот и нос, синяк от узла на затылке, вплоть остриженные ногти, еврейское обрезание, и проч. вполне согласовавшеёся с показанием трёх женщин о том, каким образом замучен ребёнок; поведение подсудимых при допросах, обнаруженная стычка их, наглое и бессмысленное запирательство во всем относящемся к этому делу; изобличение каждого из них во многих ложных показаниях; притворство некоторых больными и сумасшедшими; бегство других и попытки к тому третьих; старание подкупить священника, увещателя доказчиц; ночной караул и сборища у Берлиных, Нахимовских, Цетлиных в чем они сначала также запирались.

И наконец собственное сознание Ноты Прудкова, Зелика Брусованскаго, Фратки Девирц, Фейги Вульфсон и Ицки Нахимовского в преступлении и явное колебание других, а равно и изобличающая виновных перехваченная у них переписка, вот улики и доказательства, на коих комиссия и генерал-губернатор основывались, почитали евреев до того уличенными, что находили уже собственное сознание их не нужным, тем более, что в пользу евреев не говорило ровно ни одно обстоятельство и оправданий или доказательств невинности своей ни один из них не мог представить никаких кроме явной лжи и наглого запирательства.

Они представили, при общем и подробном донесении, именной список евреев, где степень вины каждого была в подробности обозначена.

В Правительствующем Сенате произошло разногласие; некоторые г.г. сенаторы соглашались с заключением комиссии и присуждали жидов к наказанию; другие колебались; третьи оправдывали их; опять иные желали только принять предупредительные меры на будущее время и делали различные по сему предположения.

Посему дело внесено было в Государственный Совет, где состоялось 18-го января 1835 года Высочайше утвержденное мнение:

Что показания доносчиц, заключая в себе многие противоречия и несообразности, без всяких положительных улик или несомненных доводов, не могут быть приняты судебным доказательством к обвинению евреев; а потому:

1. Евреев подсудимых по делу об умерщвлении солдатского сына Емельянова и по другим подобным делам, заключающимся в Велижском производстве, а равно по делам о поругании над христианскою святынею, как положительно не уличены, от суда и следствия освободить.

2. Доказчиц, христианок: крестьянку Терентьеву, солдатку Максимову и шляхтянку Козловскую, не доказавших тех ужасных преступлений и отступления от веры, которые они сами на себя возводили, но виновных в изветах, коих впоследствии ничем не могли подтвердить, сослать в Сибирь на поселение, лишив Козловскую шляхетства.

Затем: Еремееву, Желнову и проч. освободить, предав первую церковному покаянию.

Заключение

Рассмотрев весь этот ряд ужасных случаев и возмущающих душу происшествий, частью доказанных исторически и юридически, обвинение жидов в мученическом умерщвлении к [еврейской] Пасхе христианских младенцев невозможно считать призраком и суеверием, а должно убедиться, что обвинение это основательно, как равно и общее мнение о употреблении ими крови сих мучеников для каких-то таинственных чар.

Есть обстоятельство, о коем говорено было уже в начале сей записки, неоспоримое и очевидное, на которое при исследованиях об этом предмете никто не обратил доселе внимания, между тем как оно должно служить разительным убеждением для всех сомневающихся.

Никто, конечно, не будет оспаривать, что в странах, где евреи терпимы, время от времени находимы были трупы младенцев, всегда в одном и том же искажённом виде, или по крайней мере с подобными знаками насилия и смерти.

Не менее верно и то, что знаки эти доказывали умышленное, обдуманное злодейство, мученическое убийство ребёнка, и притом ребёнка христианского: то и другое доказано множеством следственных, судебных и врачебных свидетельств.

Но каким же образом объяснить такую непонятную загадку, хотя каким бы то ни было предположением, не только доказательством, как объяснить, что бы могло побудить кого бы то ни было к такому бессмысленно-зверскому поступку, если это не какая-нибудь таинственная, каббалистическая или религиозно-изуверная цель?

Ни корысть, ни злоба, ни другие страсти и побуждения не могут объяснить этого никоим образом.

Тут не одно убийство, а преднамеренное мученическое истязание невинного младенца и, следовательно, или наслаждение этими муками, или особенная цель, с ними соединенная.

Христиане-католики праздновали воспоминания распятия Иисуса Христа в лицах, предавая поруганию Иуду; в России был толк раскольников, называемых детогубцами они убивали незаконнорождённых детей, сушили и обращали в порошок вынутое из них сердце и употребляли его на чары для привлечения к себе последователей.

Мусульмане закавказские, сунниты, празднуют подобным образом память своего пророка, ругаясь торжественно над противником его Алием, для чего нанимают за деньги человека; жиды делают то же, если только могут, в праздник Амана и Пейсаха.

Это известно не только исторически, со времен императора Феодосия, но известно всякому, кто живал между жидами. Так, например, жители Харькова помнят ещё водовоза, который исчезал ежегодно на три дня во время Страстной недели и внезапно оставлял тех, кому служил, без воды.

Он постоянно нанимался в это время у жидов представлять Спасителя и дозволял, за хорошую плату, связать себе руки, бить по щекам, только не больно, как уверял он, оплёвывать, кричать, бранить и ругаться над собою сколько угодно. Его содержали в это время в школе и кормили хорошо.

Можно ли затем сомневаться, что исступлённые, фанатические евреи готовы были бы сделать ещё один шаг далее и доиграть комедию эту до конца, если б это не было опасно?

А коли ещё к этому присоединится какое-то каббалистическое, чародейное употребление крови христианской, то неужели соединение той и другой цели и основанное на сем изуверство может казаться столько невероятным, чтобы скорее обвинить и наказать христиан-уличителей, чем уличённых ими жидов?

Откуда ж эти одинаковым образом и умышленно искаженные трупы невинных ребят Почему находят их там только, где есть жиды?

Почему это всегда дети христиан?

И, наконец, почему случаи эти всегда бывали исключительно во время или перед самой Пасхой?

Из этой путаницы неоспоримых событий, из этого лабиринта нет исхода, если мы не пойдём единственным путем, который указывает нам непрерывная нить фактов, сопровождающая каждый подобный случай.

Составитель записки сей лично знал в западных губерниях наших учёного и образованного врача, еврея, который в откровенном разговоре, глаз на глаз, об этом предмете сам сознавался, что обвинение это, без сомнения, основательно, что есть жиды, которые в изуверстве своём посягают на такое возмутительное злодейство, но утверждал только, что это не есть обряд собственно еврейский, а вымысел выродков человечества.

В С.-Петербурге служит и теперь ещё крещённый, учёный еврей, который с полным убеждением подтверждает существование этого обряда не в виде общем, как он выражается, а в виде исключения, но он в то же время отказывается засвидетельствовать это где-нибудь гласным образом, потому что конечно, не в состоянии доказать справедливости слов своих и даже боится мщения богатых евреев, коих происки достигают далеко и которые сочли бы подобное обвинение общим поруганием израильского народа и личным для себя оскорблением.

Есть ли в этом смысле, полагать, что, подобные злодейства совершаются христианами для оклеветания жидов?

Положить, что найдутся христиане, готовые, из ненависти к жидам, на такое, более чем зверское, дело; хотя в наше время, когда давно уже миновала пора крестовых походов, и это допустить трудно; но для чего же эти люди избирают такое опасное, неверное, даже бессмысленное мщение, которое, как мы видели, каждый раз почти обращается на них же самих, между тем как жиды остаются правы?

Одного подобного урока было бы довольно. Кажется, такое предположение слишком бессвязно; прямее, естественнее, проще и вернее было бы такому ревнителю мстить непосредственно жиду или жидам, убив, вместо невинного христианского младенца, любого еврея, или даже нескольких.

Наш просвещённый, человеколюбивый век, славящийся терпимостью, изгнавший пытку, костёр и всякое преследование за веру вооружился также неверием против подобного страшного обвинения жидов и с негодованием отвергает всякую возможность такого изуверства.

Оно было бы слишком постыдно для целого человечества, и верить ему унизительно, как в бабьи сказки, предрассудки и суеверия. Жиды были гонимы — пора признать их братьями, равными нам; обвинение это есть остаток старинных предрассудков и нападков.

Такие рассуждения, делая честь нашему человеколюбию, доказывают только, что и самое благое направление имеет свою слабую сторону; соболезнуя истинно жалкому положению народа израильского, мы увлекаемся, делаемся пристрастны и вовсе забываем, отдаём на жертву единоверцев своих, потворствуя бессознательно какому-то чудовищному исчадию фанатизма.

Но евреи много раз обвинялись в этом злодеянии несправедливо, как недавно ещё был случай в Силезии, где мальчик отыскан живым! Это правда; и подобный случай всегда, бывал величайшим торжеством для евреев, которые с шумом и криком разглашали его повсюду и прикрывались им долго ещё впоследствии.

Но что же это доказывает сколько раз люди обвинялись несправедливым образом в воровстве или убийстве разве из этого можно заключать, что воровства и убийства на свете нет и что всегда тот виноват, кто пожалуется, что его обокрали?

Если у казанского крестьянина пропадет лошадь, то первое слово его бывает: татары съели. Коли он найдет её впоследствии в лесу или болоте, то обвинение его в этом случае было несправедливо; оно, однако же, нисколько не ослабляет общеизвестной истины, что татары крадут и едят лошадей.

Но евреи в Англии, Франции, Германии, образованные, учёные частью даже государственные люди и во всяком случае добросовестные, честные граждане, неужели они бы не обнаружили столь возмутительного обычая или таинства веры своей, особенно те из них, которые приняли святое крещение?

Это возражение приводит к окончательному заключению, к концу и цели настоящего розыскания.

В начале сей записки было показано, что многие обратившиеся евреи действительно сделали то, чего по справедливости можно было от них ожидать; таковы, например, бывший раввин, монах Неофит, бывший раввин Серафинович, Паздзерский, Киарини, Пикульский, Савицкий, Грудинский и другие, о коих говорено выше.

То же утверждали гласно антиталмудисты в прении с раввинами во Львове, в 1759 году.

Но число таких обличителей, конечно, не велико в сравнении с целым народом, и на это есть причины: изуверный обряд этот не только не принадлежит всем вообще евреям, но даже, без всякого сомнения, весьма немногим известен.

Он существует только в секте хасидов или хасидым, как это объяснено выше секте самой упорной, фанатической, признающей один только Талмуд и раввинские книги и отрекшейся, так сказать, от Ветхого Завета.

Но и тут составляет он большую тайну, может быть, не всем им известен и по крайней мере, конечно, не всеми хасидами и не всегда исполняется: не подлежит, однако же, никакому сомнению, что он никогда не исчезал вовсе, со времени распространения христианства, и что поныне появляются время от времени между жидами фанатики и каббалистические знахари, которые, с этою двоякою целью, посягают на мученическое убиение христианского младенца и употребляют кровь его с мистически-религиозною и мнимо-волшебною целью.

Польша и западные губернии наши, служащие со времен средних веков убежищем закоренелого и невежественного жидовства представляют и поныне самое большое число примеров подобного изуверства, особенно губерния Витебская, где секта хасидов значительно распространилась.


«Советник» — http://www.1-sovetnik.com/

 


[1] Везде далее слово «сознание» оригинала 1906 года заменено на более привычное для читателя начала XXI века в контексте уголовного производства слово «признание» — Ред.

[2] Так в доставшемся мне сетевом весьма небрежном тексте. Впрочем, смыслу действия не противоречит: ср. на сс. 22 и 23 — Ред.

[3] И никто не усомнился, где надо искать: ещё раз о глубине народной памяти, от которой мы так любим абстрагнироваться — Ред.

[4] Интересное словоупотребление: к современному спору о терминах «еврей» и «иудей»: выходит, что они совершенно синонимичны — Ред.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных