Еще о несценичности (для театральных педагогов) О длинных паузах и затяжках

На первых уроках ученики от волнения и от непонимания того, что от них требуют, — всеми средствами подхлестывают себя: ускоряют, нажимают, пробалтывают слова. Преподаватель, борясь с этим, на каждом шагу повторяет: «Не торопитесь, не бойтесь пауз», «Если не хочется еще говорить, молчите сколько угодно — мы терпеливы», «Не понуждайте себя, делайте и говорите только тогда, когда захочется, когда само собой начнет делаться и говориться».

Под влиянием этих советов и ободренные некоторыми своими удачными выступлениями, ученики перестают бояться молчать на сцене и быть там как бы «в состоянии ничегонеделания».

Но скоро обнаруживается новая беда: этюды стали невыносимо затягиваться — ученики сидят-сидят, молчат-молчат, — наконец-то осчастливят: промолвят словечко.

От этой тягучей медленности становится скучно до тошноты. Но терпишь и даже нарочно подержишь их на этом. Потомишь досыта, пока кто-нибудь не выдержит и не завопит: «Это же никуда не годится! Скука смертная! Все зрители сбегут, ни одного не останется, и переживай тут хоть до утра один-одинешенек!»

— А как вы думаете, почему это так получается?

— Очень просто почему: нельзя ждать, когда захочется. Может быть, мне целый час не захочется — и ждать?

— Что же, значит, практика показывает, что иногда надо делать то, что хочется, иногда не надо?

— Да, иногда, значит, надо вмешаться, подтолкнуть себя, а не ждать, когда что-то там у тебя само сделается.

— Давайте исследуем, однако, все на практике. Вспомним, как было дело.

На сцене двое мужчин. Текст такой:

— Сейчас 8 часов есть?

— Думаю, что больше.

— Надо идти.

— Скоро придешь?

— Ты меня не жди. Приду после часа.

— Опять на заседание?

— Опять на заседание.

— Скажите, почему вы так долго не начинали текст?

— Все еще не хотелось говорить.

— Ну, расскажите все-таки поподробнее, как было дело. Вы повторили текст. Потом?

— Потом постарался забыть его, а затем... свободно пустил себя... Мне зевнулось и захотелось спать (я сегодня плохо спал ночью), показалось, что вечер — часов восемь...

— У вас уж вертелся текст на языке, а вы его задержали...

— Не то что задержал, а он был бы, пожалуй, некстати — еще рано.

— Значит, он вертелся, просился на язык, но вам показалось, что он будет не совсем кстати, вы и не дали ему ходу?

— Да, по-моему, было рано.

— Ну, вот вам и причина, докопались: значит, текст просился, сказать его хотелось, но вы на это себя не пустили, потому что сочли, что он как-то по-другому должен прийти к вам.

Что же выходит? Что невыносимая пауза получилась не потому, что не хотелось говорить текст, а потому что хотелось, да вы упустили этот момент.

Знаете, на что это похоже? Вам нужно уехать с курьерским поездом. Вы на платформе. Поезд подлетает, стоит одну минуту. Вы неизвестно почему медлите. Он трогается, а теперь уже поздно. Надо ждать какого-нибудь другого поезда. И вы ждете. Теперь придется ехать почтовым — куда хуже. Через часик подходит не спеша и он. Вы и тут тоже выбираете, который вагон получше, да «для некурящих», да посвободнее, а тем временем и он пополз... Опять вы застряли. Теперь уже остался какой-нибудь товарно-пассажирский — подождите его часок-другой да и садитесь, не зевайте. Все-таки как-нибудь с грехом пополам дотащит.

Так и со всеми слишком большими паузами. Не потому они получаются, что «ничего не хочется», «ничего не приходит», а всегда потому, что упущен момент — курьерский ушел, и приходится ждать следующего.

А вы больше доверяйте себе. И знайте кроме того, что первый позыв всегда самый лучший и самый удобный. Почему? Да потому, что он-то и есть ваша реакция, он для вас органичен, идет от вашей сейчас правды, а не от выдумки.

Как вам казалось, вы на какое «заседание» идти собираетесь?

— Мне последнее время все рассказы про разных картежников попадаются: то гоголевские «Игроки», то чеховский «Винт», то еще там всякие... как нарочно. Вот мне и показалось, что я такой завзятый игрок... картежник.

— Профессионал-картежник?

— Нет, какой там профессионал! А так — «по маленькой». И очень увлекаюсь при этом.

— А он, партнер-то ваш, он знает про ваши «заседания»?

— Не знает. Это брат мой старший.

— Он не похвалил бы?

— Еще бы. Он строгий, серьезный. Вон какой «очкастый».

— А вы?

— А я — так себе. Ничего особенного.

— Ну, так вот... Вы боялись пустить себя, а смотрите, как бы занятно могло пойти дело. Вам зевнулось и захотелось спать (вы говорите, что плохо спали сегодня ночью). Ну вот — смотрите — я пускаю себя на усталость, кстати, и у меня нет сегодня лишних запасов энергии — даю себе свободу позевать как следует. Ээ... Ээ-аа!.. Соснуть бы, действительно, невредно было... диванчик вон там очень соблазнительный. Поддаваясь тяге, иду... А «очкастый» что-то подозрительно косится на меня.

— Сейчас 8 часов есть? — спрашиваю наспех, что в голову взбрело, а то он начнет допытываться — придира.

— Думаю, что больше.

Ой, чувствую, сейчас рацеи разведет: ничего не делаешь, да поздно ложишься, да где ты пропадаешь, да человек должен сам себя воспитывать, да ты уж не маленький... удирать надо...

— «Надо идти», — уже выскочило само собой, — даже испугался своей храбрости... А что ж? Все равно: прямее-то лучше. И не гляжу на него — боюсь. Буду собираться, — будто озабочен, будто тороплюсь — ведь больше восьми-то.

«Скоро придешь?» — Ну, вот, начинается. Удирать да и скорее. Для убедительности — портфель. Сую туда бумаги какие-то... все равно какие — лишь бы скорее, да сделать вид, что я занят, чтобы ему неповадно было разговор начинать. И так, между делом, вроде как незаметно для себя:

— «Ты меня не жди»... — а сам в бумагах роюсь... «Приду после часа»...

— «Опять на заседание?» — Ах, черт его возьми, подозревает что-то, догадывается... да и я не мастер — играю, а должно быть, не очень-то складно получается... Однако отвечать надо. А что отвечать?.. Он все смотрит,

ждет... Неприятно... глупо... И вот, с обидой, с раздражением, уходя, я бросаю ему: «Опять на заседание». — Да, да, на заседание — это ты только сидишь да книжки читаешь, а у людей поважнее твоего дела есть. Хлопаю дверью — вроде разгневан и оскорблен. Ушел и чувствую: не плохо сыграл, кажется, он даже сконфузился. Хоть и не видал я его — боялся в очки-то посмотреть, а, кажется, вышло.

Вот вам. Приблизительно так, вероятно, пошло бы у вас, если вы не серьезный, как ваш брат, а «так себе». Только вы себя задерживали. Вам все сразу в руки пошло, а вы отказывались, выбирали... Другое приходит — правда, уж не такое свежее, — вы и тут еще капризничаете, на месте топчетесь... Молчал-молчал, ждал-ждал... и нас измучил, да и себе мало радостей доставил. А дело, как видите, в пустяке: не поверил себе, затормозил, не пустил и прочее, давно известное...

Шуточный термин «пропустил поезд» обычно входит в употребление, и ученик, затянувший то или другое место в этюде, на вопрос: ну как вы себя чувствовали? Что скажете? — обычно сразу, не долго раздумывая, говорит: вот тут «пропустил поезд», тут «прозевал»... позвольте повторить.

«Сурдинка» (затишение)

Через месяц, через два, когда самая суть техники — свобода, непроизвольность, пускание — более или менее усвоены, и ученики неплохо живут в этюдах, — в душу преподавателя, однако, начинает просачиваться беспокойство: все как будто бы хорошо, но... почему они говорят так тихо?! Раньше на это, правда, не обращалось внимания, лишь бы научить их свободе. Для комнаты такой громкости даже и хватит, но для сцены это никуда не годится: шепчут что-то там себе под нос!..

Хочется им крикнуть: «Громче! Не слышно!..» Но это будет нарушением основного принципа — они делают так, как им хочется, какова их потребность... Да и верно: у них там интимные переживания — зачем кричать? Друг

друга они слышат, а больше им ничего и не надо. Так именно и бывает в жизни.

Даже больше того: они ведь прекрасно видят, что рядом сидят посторонние и смотрят на них во все глаза. Как же можно при этом жить свободно и непринужденно? Да еще говорить во всеуслышание?

Как будто бы только один целесообразный выход и есть: говорить друг с другом так тихо, чтобы эти посторонние люди ничего и не слыхали. А между тем, зачем же тогда существуют театры?

Актеры в некоторых театрах разрешают этот вопрос для себя чрезвычайно просто: они, не считаясь с тем правдиво или фальшиво их самочувствие, не считаясь с партнером, просто выкрикивают свои слова с такой громкостью, чтобы их было слышно в последних рядах — вот и все. Конечно, это не будет правдой — незачем так орать, когда партнер стоит совсем рядом. И партнеру от этого неудобно — он ведь чувствует, что слова обращены не к нему, а в публику — но что поделаешь?.. Сидит публика, заплатила за билет... надо, чтобы она все видела, все слышала... А как же иначе? Не об удобствах же партнера думать в эту трудную минуту — он уж вывернется как-нибудь.

Конечно, это — рассуждения самого плохого ремесленника, — они не имеют ничего общего с искусством. О них следует только для того упомянуть, чтобы самому не спуститься к ним по слабости...

Но как же быть? Как же сделать, чтобы я мог при громадном скопище людей говорить громко о самом своем интимном и тайном?

Ведь каждый актер, как бы он ни был молод, прекрасно знает, что публика за тем именно и пришла, чтобы видеть и слышать все... А он, актер, за тем и вышел, чтобы его видели и слышали. Об этом и говорить даже как будто нечего — понятно без всяких рассуждений.

Не будем вдаваться пока в разрешение вопроса о связи и взаимодействии актера и публики. Это один из основных, кардинальных вопросов в творчестве актера. И только верное решение его может полностью вскрыть главные пружины творческого процесса на сцене. Ограничимся пока

несколькими практическими приемами, освобождающими учеников от затишения.

Первое, что может служить актеру препятствием к тому, чтобы говорить достаточно громко, — это его привычка к тихому разговору и в жизни.

Ведь люди и в жизни говорят совершенно по-разному: один совсем без надобности, можно сказать, орет, как будто кругом глухие, а другой цедит себе под нос. Иногда это семейное: приходишь в один дом — все кричат, перебивают друг друга. Сидишь в полной растерянности и уходишь с головной болью... Приходишь в другой — тишина: говорят потихонечку, шепотком.

Когда ваш актер из этого семейства «шептунов» — конечно, он зашепчет и на этюдах. Да, еще мало того, не только сам зашепчет, а и партнера толкнет на это своим примером. А там, посмотришь, заразит и других. Целый класс шептунов!

Прежде всего вы можете посоветовать этому «шептуну» — коренным образом изменить свои привычки и взять себе обыкновение говорить громко в жизни. Этому научиться не так уж трудно.

Практика показывает, что очень часто этого бывает достаточно, и шептание себе под нос безболезненно исчезает.

Но чаще всего бывает положение обратное: в жизни человек говорит достаточно громко, а выйдет на этюд — и зашепчет.

Большей частью, тут происходит нелепый самообман, о котором уже была речь и еще будет. В жизни человек живет, движется, говорит, слушает, смотрит свободно и непринужденно, без всякого особого старания — чего тут стараться и о чем заботиться? Все идет само собой! Ну, а раз вышел на сцену (!) — надо «показать» что-то другое — особенное. И начинается старанье — во всем старанье: и слушать человек старается, и видеть старается, и чувствовать старается, и жить правдиво... тоже старается.

Конечно, это мгновенно уводит его от его естественного нормального состояния — связывает, перегружает и нарушает весь свободный ход его жизненной «машины».

Если при этом в тексте этюда или в партнере будет что-нибудь такое, что толкнет актера на мысль о задушевности,

о серьезности, о глубине переживания — вот тут и конец! — Потребует от себя особых «чувств» и особых переживаний... Сожмется, весь завяжется узлом и... зашепчет.

В этих случаях «затишение», как видите, есть результат зажатости, несвободности и печального, смешного самообмана. Актер искренно думает, что он глубоко волнуется, переживает, а на самом деле, он зажат, заторможен — и только.

Зажатость эта для неопытного глаза сразу и не видна — актер как будто бы вполне свободен, но она есть и прежде всего внешне отражается на гортанных и дыхательных мышцах. При этом она настолько сильна, что справиться с ней не так-то просто.

Каждый из нас, вероятно, в свое время наблюдал, как в школе самые громогласные крикуны, которые в перемену устраивают невообразимый галдеж, — лишь только выходят к столу учителя, начинают скромно, чуть слышно шептать и по секрету делятся с учителем обрывками своих несовершенных знаний.

Шепчущий актер нисколько не лучше их. Он тоже не усвоил своего урока: не усвоил самых основ верного сценического самочувствия.

Виноват в этом преподаватель. Он прозевал момент, когда следовало вмешаться, и позволил укрепиться этой плохой привычке к «затишению». А теперь, конечно, борьба много труднее.

Какую же ошибку сделал преподаватель? Что прозевал он? Прозевал момент, прозевал случай. Этот момент и этот случай надо сторожить, начиная со второго, третьего урока. Актер, хотя бы и ученик еще, обладает особым инстинктом, который и заставляет его говорить достаточно громко, чтобы присутствующая публика могла все слышать. И вот, как только вы подметите, что ученик чуть-чуть придержал себя и сказал тише, чем шло у него, — ловите! Пользуйтесь, иначе момент уйдет, и болезнь пустит корни.

— Вот вы сказали это тихо... А ведь вам хотелось это сказать громче, зачем же вы задержали? Пускайте, все как можно свободнее пускайте! — так или в этом роде нужно было сказать ученику. И говорить это придется не раз и не два. Нужно настойчиво и неотступно следить за

тем, чтобы искоренять затишение, а оно зарождается больше всего от неверного сценического самочувствия.

Есть еще один прием, который часто хорошо помогает. Когда ученики повторяют себе текст, чтобы запомнить его, — надо просить их говорить его достаточно громко.

И громкость при повторении себе слов текста, большею частью, переходит в громкость речи во время самого этюда.

Объяснение этого явления не так просто и находится частично в главе о «Задавании», а здесь ограничимся пока только этим практическим советом.

Глава 9 О ТЕКСТЕ

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: