Михаил по прозванию (фамилии) Митяй

За его необыкновенные внешние и внутренние дарования, великий князь перевел его из Коломны в Москву, определил своим духовником и печатником, т.е. самым близким секретарем и советником по делам государственным. Это был плечистый мужчина высокого роста, с красивым лицом, большой окладистой бородой и статными, изящными манерами. Громкий приятный голос вместе с отчетливостью произношения делал его артистом при богослужении, а специальный дар красноречия в связи с исключительно громадной начитанностью и феноменальной памятью — изумительным оратором. Широкие энциклопедические познания в книгах самого разнообразного содержания давали ему возможность и в светском обществе быть очаровательным собеседником. Природный ум стяжал ему авторитет дельца, мудрого советчика во всевозможного рода делах. Ради выдающейся личности Митяя даже летописцы покидают свой обычай давать одни имена иерархических лиц и пускаются в живописную характеристику. "Сей убо поп Митяй бысть возрастом велик зело и широк, высок и напруг (мускулист), плечи (имея) велики и толсты, брада плоска и долга, и лицем красен, — рожаем и саном (т.е. наружной представителыюстью) превзыде всех человек: речь легка и чиста и громогласна, глас же его красен зело; грамоте добре горазд: течение велие имея по книгам и силу книжную толкуя, и чтение сладко и премудро, и книгами премудр зело, и никтоже обреташесь таков: и пети нарочит; и в делех и в судех и в разсуждениях изящен и премудр, и слово и речь чисту и незакосневающую имея и память велию; и древними повестьми и книгами и притчами духовными и житейскими никтоже таков обреташеся глаголати". Неудивительно, что такой исключительный человек привлек к себе и исключительную привязанность вел. кн. Дмитрия Ивановича. "Князь зело любяше Митяя и чествоваше его яко отца паче всех". "Никтоже в такой чести и славе бысть яко же он Митяй; славу и честь имеяше паче всех; бысть во чти и славе от вел. князя и от всех и вси чествоваху его, якоже некоего царя". Положение аналогичное в последующей истории положению патриарха Никона, но более последнего счастливое в том отношении, что Михаил был общим любимцем и не имел врагов в высшей, придворной среде. Как князь, по выражению летописца, "любяще Митяя зело, такоже и бояре его... прихожаху к нему на дух бояре и вельможи... бысть отец духовный всем боярам старейшим". Нисколько не аскет и большой эстет Михаил, сообразно с своим положением великокняжеского любимца, допускал в своей обстановке вельможную пышность и особенно неравнодушен был к красивой одежде. Даже его суетность была из ряда выдающейся. "По вся дни", говорит летописец, "ризами драгими изменяшесь, и сияше в его одеяниях драгих якож некое удивление. Никтоже бо таковыя одеяния ношаше и никтоже тако изменяшесь по вся дни ризами драгими и светлыми, якоже он поп Митяй". В "таком чину и устроении" он прожил много счастливых лет. Незадолго до смерти митр. Алексия вел. князь, желая иметь Михаила митрополитом, принудил его постричься в монашество и занять архимандрию в придворном Спасском монастыре. Очень не хотелось светскому попу променять свои "светлые ризы" на монотонный наряд инока, но он все-таки принял монашество как соnditiо sinе quа nоn своей будущей карьеры. Св. Алексий не одобрял антимонашеских замашек Митяя (Михаил, по-видимому, даже при пострижении не переменил своего имени) и сначала не сходился с князем в выборе себе преемника, но затем, по его настояниям, дал согласие и посылал за благословением к патриарху. Когда последнее получилось, св. Алексий написал завещательную грамоту на передачу митрополии княжескому фавориту.

На этом основании, как только скончался митр. Алексий, князь вместе с боярской думой ввели Михаила во двор митрополичий с тем, чтобы он, как нареченный митрополит, вступил в управление митрополией. "И сидяше, говорит летописец о Митяе, на великом и превысоком том столе со всякою областию и необиновением ко всем, елико подобает митрополиту владети; и по всей митрополии с церквей дань собираше, зборные, петровские и рождественские доходы и уроки, и оброки митрополичьи все взимаше, и живяше и властвоваше". И все это было вполне законно, хотя и необычно для иерейского сана. Но враждебные Михаилу свидетели уверяют, что он дерзнул выйти из законных рамок и сделать "незнаемо страшно некако и необычно", именно: облекся в белый клобук и митрополичью мантию, возложил на себя митрополичий крест с парамандом, взял митрополичий жезл, становился в церкви на митрополичьем месте и даже сидел на горнем троне в алтаре. Странно было бы думать, чтобы Митяй допустил все это по одному легкомыслию и дерзости. Нам неизвестен существовавший тогда обычай относительно обрядовых принадлежностей нареченных епископов и митрополитов, но есть данные для заключения, что некоторыми прерогативами сана нареченные кандидаты облекались еще до посвящения. Из Епифаниева жития преподобного Сергия узнаем, что когда митрополит Алексий уговаривал преподобного быть его преемником, то во время беседы пытался возложить на него "яко некое обручение святительству золотой крест с парамандою"[37]. Если преп. Сергий в виде предъобручения получал сразу же одну из принадлежностей святительского облачения, то не трудно допустить, что при окончательном вручении митрополичьей власти нареченный кандидат мог получить и все остальные. Весьма вероятно, что святитель Алексий поступил так по примеру, данному ему митр. Феогностом. По мотивам, аналогичным времени митр. Феогноста, теперь также нужно было закрепить преемство митрополичьей власти за кандидатом, угодным московскому великому князю, т.е. за самим Алексием, отметив его заранее некоторыми привилегиями митрополичьего сана. Так именно, по-видимому, и было с Митяем, т.е., что он получил право на святительское одеяние от самого митр. Алексия. Об этом отчасти проговаривается митр. Киприан в своем послании к преп. Сергию. Осуждая Михаила за восхищение святительских одежд, он дипломатически замечает: "а что клеплют митрополита брата нашего, что он благословил на все такие дела, то это ложь"; между тем несколько выше укоряет того же митр. Алексия и говорит: "не умети (т.е. он не имел права) было ему наследника оставляти по своей смерти; коли слышалося прежде поставления, возлагати на кого святительския одежи, их же нельзя иному никому же носити, но токмо святителем единым".

Может быть, даже Михаил и допустил в данном случае какую-нибудь излишнюю вольность, но не этим, никого лично не задевавшим поступком, он нажил себе врагов, а своими принципиальными взглядами и административной деятельностью. Одно враждебное Митяю летописное сказание передает о нем следующее: "нача вооружатись на священники и на иноки и на игумены и на архимандриты и на епископы, и осуждаше и предаяше многих и возстаяше со властию, не обинуяся никакоже"; "епискупи и архимандриты и игумены и иноцы и священницы воздыхаху от него, многих бо и в вериги железные сажаше и наказываше и смиряше и наказываше их со властию". Допустим, что известная доля всех этих строгостей падает на крутой нрав и властолюбие Михаила, но, с другой стороны, нельзя не видеть здесь и знаменательного проявления митрополичьей программы этого энергичного и просвещенного правителя церкви. Недостатков было, конечно, немалое количество во многих сторонах тогдашней церковной жизни, но гонения Михаила, воздвигнутые против духовенства высшего и низшего, черного и белого, говорят о том, что он горел нетерпением произвести радикальные улучшения именно в этой важной сфере церковного управления. Его строгость, таким образом, вытекала из идеальных воззрений на дело. Митяю не было нужды изобретать какую-то совсем новую идеологию. В Византийской церкви (в XIII и XIV вв.), а затем и в русской (XV-XVI в.), как известно, длился спор двух монашеских направлений: — защитников земельных владений монастырей и их отрицателей. У нас они слыли "стяжателями и нестяжателями". Митяю легко было опереться на "нестяжателей". Но примечательно то, что митр. Киприан сам был идеологом и другом нестяжателей, а в данном случае противопоставлял себя Митяю в едином фронте со всем объединенным русским монашеством без различия направлений. Очевидно, нестяжательство Митяя было sui gеnеris. От него веяло духом антимонашества вообще. Есть один намек, по которому можно судить о принципиальных воззрениях Михаила на монашество. В одной поздней рукописи сохранились выписки Михаила из сборника "Пчелы", "оторые он делал, по замечанию переписчика, "укоризны наводяче на Дионисия (Суздальского) еже о иноцех властолюбцех". По-видимому, сам человек не монашеского настроения, Михаил, как это обычно бывает в таких случаях, терпел монашество только в его истинном виде, а не с теми недостатками честолюбия, властолюбия, с какими оно было в его время. Недаром Михаила не любили все тогдашние поборники монашества: преп. Сергий, Дионисий Суздальский и митрополит Киприан. В борьбе с Митяем Киприан обращается к монашествующей партии и становится на почву монашеских идеалов; "слышу, пишет он преп. Сергию, об Вас и вашей добродетели, что вы все мирские мудрования отбрасываете и только печетесь об исполнении воли Божией, поэтому молю Бога да сподобит нас свидеться и насладиться духовных словес".

Надеясь на это недовольство Михаилом среди авторитетного монашества, митр. Киприан и рискнул после смерти митр. Алексия в 1378 г. явиться в Москву, чтобы попытаться отбить власть над восточной Русью у непосвященного еще московского кандидата на митрополию. Попытка Киприана была очень смелая и очень отчаянная. Он ехал напролом, несмотря на кордоны, расставленные вел. кн. со специальной целью не пускать Киприана в Москву. Окольными путями Киприану удалось попасть в Москву, но здесь он ничего не достиг, а просто попался в ловушку. Князь приказал его позорным образом арестовать; почти нагого и голодного продержали его целые сутки в холодном заключении, ограбили и посмеялись над его свитой, а затем выпроводили его вон. Оскорбленный и огорченный Киприан устремился за получением, по его убеждениям, законных прав на московскуто митрополию в КПль, но и там "нашел", по выражению греческих актов, "время несоответствующим своей цели". Там, как мы знаем уже, было дано согласие на поставление Михаила, вследствие чего последний и стал собираться в КПль. Но, как человек во всех отношениях необыкновенный, Михаил и в этом случае вскоре пришел также к необычной мысли. Он стал внушать князю, что апостольские и отеческие правила заповедуют поставлять епископа двум или трем епископам, и что по его разумению этим вполне разрешается, чтобы русские епископы, собравшись в числе пяти или шести, поставили его не только епископом, но и митрополитом. Трудно понять это известие летописца иначе, как только в том смысле, что Митяй возымел смелую мысль об учреждении независимого от КПля поставления русских митрополитов, т.е. полной автокефалии русской церкви. Князь и бояре согласились на смелое предприятие, и в Москву вызваны были русские архиереи. Среди последних, однако, нашелся протестант, который помешал осуществить сложившийся план; это был Дионисий Суздальский, строгий подвижник, основатель Нижегородского Печерского монастыря. Как аскет, он был очень настроен против светского Митяя; кроме того, как человек честолюбивый, он и сам мечтал быть митрополитом; поэтому, когда Дионисий явился в Москву, то прямо обратился к вел. князю с пастырским выговором: "кто это научил тебя извращать законы? Этому делу так не быть, а должно Митяю принять благословение от патриарха по древнему чину". Митяй, предвидя смуту, не решился настаивать на своем намерении, но крепко разобидился на Дионисия. Любители раздоров указали ему и повод напасть на последнего. Дионисий не являлся на поклон к нареченному митрополиту. Митяй отправил к нему посла с выговором: "почему это епископ, прийдя в город, не явился ко мне прежде всех поклониться и принять благословение; разве он не знает, что я имею власть над ним и всей митрополией?" Тогда Дионисий лично явился к Митяю и начал резко возражать: "прислал ты ко мне с речами, что власть имеешь надо мной. Надо мной ты не имеешь никакой власти; а тебе бы следовало явиться ко мне принять благословение и поклониться; я епископ, а ты поп. Если имеешь власть во всей митрополии в правду судить, так суди по правде; но скажи нам истинно, по свидетельству божественных писаний, кто больше: епископ или поп?" Митяй разгорячился: "ты меня попом называешь, но я архимандрит и наречен митрополитом; так знай же, что я сделаю из тебя меньше, чем попа, а скрижали твои своими руками спорю; но не нынче тебе мщу, а вот погоди, когда приду из Царьграда от патриарха..." Вообще "многа брань бысть и молва промеж их". После этой ссоры Дионисий надумал поехать в КПль и получить там митрополичий сан раньше Митяя. Вероятно он надеялся на успех своих обвинений против нареченного митрополита, как замышлявшего свергнуть с себя власть КПльского патриарха. Намерение Дионисия однако не утаилось, и вел. князь взял его под стражу. Дионисий умолял князя дать ему свободу, обещаясь не ходить в КПль без его дозволения и выставлял своим поручителем преп. Сергия. Князь освободил Дионисия, но тот не пожалел своего поручителя, убежал в Нижний, а оттуда Волгой в КПль.

Все это заставило самого Митяя поспешить на поставление к патриарху. Вел. князь Дмитрий Иванович обставил путешествие своего любимца всякими удобствами. Между прочим дал в его распоряжение несколько подписанных им и припечатанных его печатью бланок, на которых можно было бы писать нужные акты и заемные векселя в счет московского князя. Летом 1379 г. нареченный митрополит двинулся в путь с необыкновенно большой и пышной свитой, которая представляла собой "полк мног зело". По дороге он был чествуем в Орде и уже благополучно приближался к Цареграду; его корабль уже рассекал волны Босфора, а вдали виднелся купол св. Софии, как вдруг Михаил скоропостижно скончался.

Его внезапная смерть послужила невольным поводом к печальной смуте на кафедре русской митрополии, оказавшей влияние на отношения русской церкви и к грекам, и к своей собственной государственной власти. Начало этой смуте положило русское посольство, сопровождавшее Митяя. Вместо того, чтобы по смерти последнего сообщиться с Москвой и ждать дальнейших инструкций великого князя, русские послы надумали самовольно учинить едва объяснимый по своей рискованности подлог. Не справляясь с волей московского князя, они решили избрать кого-нибудь из наличных архимандритов на место умершего Михаила и представить его патриарху для посвящения. В посольстве было три архимандрита: Иоанн московского Петровского монастыря, Пимен — переяславского Горицкого монастыря, и Мартиниан — одного коломенского монастыря. Спор возник из-за кандидатуры первых двух и решился в пользу Пимена.

Пимен

Худую роль в настоящем случае сыграли данные Михаилу великокняжеские хартии или бланки. На одной из таких хартий послы написали от лица московского князя представление Пимена на кафедру русской митрополии, и в 1380 г. он действительно был посвящен в митрополита "Киевского и Великой Руси".

Странное, можно сказать, происшествие! Патриархии прекрасно было известно, что посылался вел. князем на поставление Михаил, которого сам патриарх письменно приглашал в КПль и торжественное погребение которого здесь также не было тайной для греков. Известно было, следовательно, что Пимен был изобретен уже на месте, без ведома Москвы. С другой стороны, и московским послам не менее хорошо должен был быть известен справедливый гнев вел. князя в случае получения, по их милости, нежеланного человека на митрополию. Между тем, и та и другая сторона, не боясь тяжелой коллизии с московским государем, совокупными усилиями учиняют подозрительную сделку: послы зачем-то обманывают, а патриарх сознательно дается в этот обман. Греки могли припугнуть русское посольство своим правом вновь назначить грека или даже прежнего своего ставленника митр. Киприана. Последний, конечно, тоже прибыл в Царьград с своими претензиями на всю Русь. Тут же был и Дионисий Суздальский. В патриархии он был принят и истолковывал русское положение в свою пользу. В такой сложной обстановке московское посольство могло действовать по принципу "победителей не судят", лишь бы не потерять возможности провести московского кандидата. Выбор был ограничен лицами, входившими в посольство. Упускать время было рискованно. Привходящий корыстный, денежный момент тоже сыграл соблазнительную роль. С Михаилом прибыла в КПль богатая митрополичья казна. Упустить ее из своих рук было совсем не в выгоде тамошних властей. Но завладеть ею мыслимо было только под условием участия в ее дележе самих русских послов. Поэтому весьма вероятно, что инициатива всего плана возведения Пимена в митрополиты принадлежала не русским послам, которые совсем не могли иметь бескорыстной охоты оказаться преступниками пред своим князем, а патриаршим чиновникам, которые сумели обольстить послов перспективой наживы и обещались избавить их от ответственности перед князем принятием всей вины посвящения Пимена на патриарха. Чтобы было ради чего рисковать, согласились увеличить обреченную на дележ наличность посредством бесцеремонного займа у местных банкиров на имя московского князя огромной суммы свыше 20 тысяч гривен серебра (свыше 2-х миллионов золотых рублей). Тут опять хорошую службу сослужили заговорщикам злополучные великокняжеские бланки. "И разсулиша", говорит летопись, "посулы многи и раздаша сюду и сюду, а яже поминков и даров, — никто же может рещи или исчислити, и тако едва возмогоша утолити всех". Поживившись так щедро в кредит московского князя, обе заинтересованные стороны постарались различными способами обезоружить всех опасных свидетелей их некрасивого деяния. Прежде всего запротестовал петровский архимандрит Иоанн, которому не удалось занять положение Пимена. Иоанна посадили в железные оковы, морили голодом и грозили бросить в море. Суздальский еп. Дионисий, самостоятельный искатель русской митрополии, до времени молчал, потомучто получил титул архиепископа. Митрополита Киприана сильнее всех задевал факт поставления Пимена, но, как видно из соборного деяния об этом поставлении 1380 г., его заставили замолчать угрозой изгнания из пределов Руси, как неканонически поставленного еще при жизни св. Алексия.

В виду такого неблагоприятного для него оборота патриаршей политики, Киприан благоразумно бежал из КПля, и при посвящении Пимена был только по снисхождению оставлен митрополитом "Малой Руси и Литвы". Киев номинально отдавался Пимену, так как, по словам соборного акта, "невозможно быть архиереем Великой Руси, не получив сначала наименования по Киеву, который есть соборная церковь и главный город всей Руси".

Долго не знал Дмитрий Иванович о том, что делается в Константинополе, вероятно потому, что все сношения с ним прекратил в виду приближения полчищ Мамая н усиленных приготовлений к знаменитой Куликовской битве (8 сентября 1379 г.).

Все наши историки, и старые и новые, сопровождали рассказ о Куликовской битве невольными философско-историческими размышлениями об ее решающем значении в процессе освобождения от татарского ига. Уже ближайший (в 1382 г.) мстительный набег Тохтамыша на самую Москву доказал, чта это была "последняя туча рассеянной бури". Истекшее после нее целое столетие все еще формальной зависимости Руси от Орды было уже явным diminuеndо татарской власти, распавшейся на три отдельных ханства. От татар Русь откупалась все более облегченной данью, пока Иван III демонстративно не разорвал письменного обрашения к нему за обычной данью (в 1480 г.) и не освободил русское имя от этой печати рабства. Проф. Платонов (Лекции. СПБ, 1910 г., с. 153), следя за процессом "превращения Московского удела в национальное великорусское государство", продолжает: "Была идейная сторона в этом быстром историческом движении. Простое накопление сил и средств путем безразборчивых "примыслов" характеризует московскую политику до конца XIV в.". А мы, по долгу православных богословов напоминаем светскому историку удивительное по провиденциальности погребение м. Петра не во Владимире, а в Москве. И проф. Платонов продолжает далее высказывать прикровенно и свое чутье провиденциальности. Он говорит: "С этого же времени (т.е. с конца XIV в.) в усилении Москвы становятся заметными мотивы высшего порядка. Толчком к такому перелому послужила знаменитая Куликовская битва. Москва приготовилась к защите, остальные "великие княжества" и "господин Великий Новгород" выжидали. Под "высокой рукой" Дмитрия Донского собрались только его служебные князья, да удельная мелкота с выезжими литовскими князьями... Битва, принятая русскими в дурных условиях, окончилась однако их победой. Татары и Литва ушли, и таким образом, Донской заслонил собой и спас не только Москву, но и всю Русь... С этих пор Дмитрий из князя Московского превратился в "царя Русского", как стали называть его в тогдашних литературных произведениях, а его княжество выросло в национальное "Московское государство". Тут же в заключение проф. Платонов подтверждает свой взгляд с солидарностью с. В.О. Ключевским, который говорил, что государство Московское "родилось на Куликовом поле, а не в скопидомном сундуке Ивана Калиты".

Сам Пимен не осмелился немедленно после посвящения возвратиться из Царьграда, желая предварительно уяснить отношение к его делу вел. князя. Последний, как и следовало тому быть, узнав о проделке своих послов, разгневался и не хотел ни принимать, ни даже видеть Пимена. Он вспомнил теперь про отверженного им когда-то Киприана и, подавляя прежнюю к нему нелюбовь, поторопился пригласить его в Москву на митрополию всей Руси. Киприан с готовностью отозвался на столь лестное и неожиданное для него приглашение, так совпадавшее с его личными чаяниями. Поставленный в свое время стараниями литовских князей, он не оправдал их надежд. Он не потянул к Литве Русь Великую, а напротив, сам роковым образом потянулся к Москве, рвался в нее, как мы знаем, не взирая даже на внешние преграды, и, очевидно, находил в ней главный центр общерусской жизни. 23 мая 1381 года в праздник Вознесения Киприан въехал в Москву и был торжественно встречен князем, духовенством и множеством народа. Спустя семь месяцев прошел слух, что приближается к Москве митр. Пимен. Великий князь послал схватить его и отправить в заточение в Чухлому (Костромск. губ.), а сопровождавших его послов наказал: "у одних конфисковал имение, других сослал в ссылку, иных посадил в тюрьму и подверг телесному наказанию, а некоторых предал и смертной казни". Патриарх Нил, виновник поставления Пимена, после этого начал громить московского князя своими посланиями, в которых доказывалась незаконность прав Киприана и законность Пимена. Послания эти, по-видимому, сделали свое дело, и в 1382 г. Дмитрий Иванович, придравшись к тому, что митр. Киприан во время нашествия на Москву в августе месяце (1382 г.) хана Тохтамыша, не усидел в оставленной самим князем столице, а бежал из нее в Тверь, отослал от себя Киприана и вызвал из заточения Пимена. Но это странное примирение князя с Пименом продолжалось очень недолго. В начале 1383 года прибыл из КПля Дионисий Суздальский и, как человек сам стремившийся к занятию митрополии, воспользовался случаем представить Дмитрию Ивановичу детально все темные подробности поставления Пимена, чем снова вооружил его против последнего. В 1384 г. великий князь отправил к патриарху Дионисия и Симоновского архимандрита Феодора с подробным и документальным изложением незаконно учиненного посвящения Пимена в митрополита; князь требовал лишить Пимена сана и возвести на его место Дионисия. Подавляющих доказательств подложной вставки имени Пимена в просьбу о поставлении митрополита патриарх теперь не мог уже отрицать. Поэтому он представил себя невольно введенным в обман и постановил решение об низложении Пимена, если обвинения против него окажутся справедливыми. Для расследования дела на месте патриарх отправил в Москву двух митрополитов с чиновниками, которые, в случае действительных вин Пимена, имели поручение поставить митрополитом Дионисия. Этой условностью решения и особым посольством патриарх делал последнюю попытку отстоять Пимена и примирить с ним князя. Патриаршие послы прибыли зимой 1384 г. в Москву, а Дионисию не суждено было достичь ее. На беду себе Дионисий держал путь из КПля через Киев, где сидел в то время озлобленный Киприан. С помощью киевского князя Владимира Ольгердовича Киприан схватил Дионисия и посадил в заключение, где тот менее чем через год скончался (15 октября 1385 г.); в этот день празднуется и его память (канонизован в неизвестное время). Между тем патриаршие послы в Москве нашли обвинения против Пимена правильными и лишили его сана. Но Пимен бежал в КПль апеллировать на состоявшееся решение и искать восстановления своего звания. Патриарх не думал ставить на Русь нового митрополита, а желал устроить на русской митрополии прежде поставленных: если не Пимена, то Киприана, хотя Киприан, после захвата Дионисия, был вдвойне неугоден московскому князю. Когда прибыл в КПль Пимен, патриарх особой грамотой вызвал и Киприана для окончательного суждения: кому из них двоих следует стать митрополитом всея Руси? Князь, не думавший о Киприане, особенно не желал теперь Пимена и с Симоновским архимандритом Феодором послал новые обвинения на Пимена и требование его окончательного низложения. Ход дела почему-то замедлился, но склонился в сторону полной реабилитации Киприана. Вследствие этого Пимен и перешедший на его сторону архимандрит Феодор, по словам греческого документа, сделались единомышленниками, и, вступив в заговор между собой, и дав друг другу клятвы и сделав некоторые взаимные обязательства, и вступив в неподобные связи, бежали из КПля в Анатолию — к туркам, и, найдя у них поддержку, осыпали многими ругательствами и царство и церковь. Но эта открытая вражда Пимена против патриарха не привела ни к чему. Не явившийся на патриарший собор по формальному приглашению Пимен был осужден заочно, и митрополитом всея Руси утвержден Киприан (в конце 1387 г., начале 1388 г.). Киприан, однако, не решался немедленно отъезжать в Москву, потому что был уверен в нерасположении к себе великого князя, особенно за недавнюю вопиющую историю с Дионисом Суздальским. За то не побоялся возвратиться к князю Пимен. Пимен и Феодор в таком невыгодном свете представили вел. князю соборный суд патриарха, что склонили из двух зол избрать меньшее, т.е. принять Пимена. Пимен, несмотря на принятие его князем, все-таки хорошо сознавал незаконность своего положения и, позапасшись деньгами, через несколько месяцев снова отправился в КПль добиваться своего оправдания. В это время (1389 г.) КПльскую кафедру вместо умершего патриарха Нила занял новый патриарх Антоний, который снова соборным актом подтвердил предшествующее решение по делу Киприана и Пимена, так что последний, приближаясь к КПлю, был уже дважды низложенным. Пимен, не въезжая в столицу, хотел было начать переговоры по своему делу из ее предместий, но в Халкидоне скончался 11 сентября 1389 г. Теперь Киприан оставался без соперников. К его же благополучию 19 мая 1389 г. умер и не желавший принять его вел. князь Дмитрий Иванович. Новый князь Василий Дмитриевич (1389-1425 г.) согласился принять Киприана, и этим смута закончилась.

Во время описанной смуты сильно упал в глазах русских нравственный авторитет греков, отголоски чего мы увидим впоследствии, упал также и авторитет митрополичьей власти пред властью русских государей, потому что приучил последних выбирать себе из нескольких митрополитов более угодного, а неугодного без рассуждений удалять.

С 1371 г. ведет свою известность псковско-новгородская секта стригольников, отрицавшая действительность иерархии потому, что все ставленники опорочены симонией. Споры на эту тему прошли перед нами в начале XIV в. по поводу борьбы тверского велик. князя Михаила Ярославича против митр. Петра. Они не замерли. Преемник митр. Петра греч. митр. Феогност слыл среди новгородцев, как любитель собирать тяжелую денежную дань. При его преемнике, митр. Алексии, западные литовские конкуренты Алексия, Роман и Феодорит, врывались в пределы Алексия и пытались рукополагать ставленников, которых, конечно, не мог признать законными митр. Алексий. Новое десятилетие состязаний Киприана и Пимена породило в среде их ставленников тоже сомнения: кто из них канонически законен и кто нет? Все это подливало масла в огонь неумиравших споров о законности всей иерархии, и греческой, и русской, а на почве этих споров сложилось сектантское движение стригольников.

Митрополит Киприан (1390-1406 гг.)

Поставленный митрополитом русским в 1375 г., т.е. уже 15 лет тому назад, митр. Киприан провел почти все это время вне Москвы. Но ему суждено было прослужить еще 16 лет (до 1406 г.) уже в прочном положении московского митрополита. Своей выдающейся разносторонней деятельностью в духе возвеличения Москвы и русской церкви, он вошел в серию ее святителей, прославленных и канонизованных. Память его празднуется 16 сентября.

Митр. Киприан прибыл в Москву через Киев в начале 1390 г. Вступив в союз с московским князем, митрополит Киприан, как и его предшественники, намеренно или ненамеренно своей иерархической деятельностью содействовал Москве в ее собирании земли русской. Такова, напр., его борьба (хотя и неудачная) с Новгородом из-за месячного суда.

В борьбе новгородцев с московскими митрополитами по церковным вопросам всегда сказывались мотивы политические. Время церковной смуты давало благоприятные условия для выражения сепаратистских стремлений новгородцев в церковной сфере. И вот, в 1385 г. все духовные и мирские люди Новгорода единодушно постановили на вече и целовали крест в том, чтобы впредь им не являться на суд в Москву к митрополиту, и не давать ему месячного суда в Новгороде, а судиться окончательно у своего владыки.

Здесь разумелся суд апелляционный, который митрополиты производили в Новгороде или сами лично, или через своих уполномоченных каждые три года на четвертый в течение одного месяца. В то время иметь право на суд значило иметь право на получение судебных пошлин. Суд апелляционный оплачивался двойными пошлинами и потому был вдвойне дорог для митрополитов, тем более, что с ним связывались и другие солидные доходные статьи. За самый приезд в Новгород митрополиты брали поголовную дань со всего духовенства епархии, известную под именем "подъезда"; дань эта одинаково взималась даже и в том случае, если митрополиты не сами лично приезжали для месячного суда. Содержание митрополиту и его свите ("корм") во время суда также полагалось на счет новгородцев и было подобно современным "командировочным" настолько богатым, что превращалось в особую кормовую дань, превышавшую действительные потребности месячного содержания. Кроме того, за свое архипастырское благословение митрополиты получали и от народа и от духовенства так называемые "дары" и "поминки". В общей сложности, по приблизительным подсчетам историков, новгородцы затрачивали деньгами и натурой на митрополитов до 60 тысяч рублей в оценке на дореволюционные рубли конца XIX и начала XX в. А так как эти рубли были равны половине ам. доллара, то сумму эту можно представить приближаясь к 30.000 нынешних ам. долларов. Отсюда понятна настойчивость в возникшем споре из-за месячного суда с той и другой стороны. Новгородцы положили удачное начало борьбе, когда в 1385 г. митр. Пимен побежал в КПль апеллировать на суд патриарших послов и хотел в Новгороде предварительно запастись деньгами в счет месячного суда. Новгородцы не дали ему суда, и Пимен, дискредитированный в своем митрополичьем авторитете осуждением патриарших послов, не нашел средств бороться с новгородцами и ушел ни с чем. Последующее недолговременное сидение Пимена на митрополичьей кафедре (1388-1389 гг.) было так фальшиво и непрочно, что борьба с Новгородом была для него немыслима. Но митрополит Киприан, сидевший в это время в КПле и уже утвержденный на кафедре русской митрополии, еще издали был заинтересован уплывавшей из его рук доходной статьей в виде новгородского месячного суда и озаботился гарантировать ее себе при содействии расположенного к нему патриарха. Пред отправлением в Россию, Киприан испросил у патриарха Антония увещательную грамоту к непокорной новгородской пастве с предписанием покоряться суду своего митрополита. Грамота, однако, не произвела желательного действия. Устроившись в Москве, новый митрополит сам отправился в Новгород в феврале 1392 г. Там встретили его с честью и торжеством. Митрополит отслужил три парадных литургии, но когда, по окончании третьей в Софийском соборе, он с амвона с крестом в руке начал просить новгородцев дать ему суд по старине, то все они в один голос отвечали: "господине! о суду есмя крест целовали и грамоту списали промежи себя крестную,что к митрополиту не зватися". Все просьбы митрополита остались напрасными, и он уехал на третий день в Москву, наложив церковное отлучение на всех новгородцев во главе с архиепископом. Вслед затем Киприан отправил на новгородцев жалобу к патриарху. И те с своей стороны также отправили в КПль посольство с просьбой не только освободить их от суда митрополичьего, но и от обязательства для новгородского архиепископа являться в Москву по вызовам митрополита, и с угрозой, в случае отказа в их просьбе, принять латинскую веру. Патриарх на оба представления ответил двумя посланиями к новгородцам, в которых безусловно брал под свою защиту митрополита, подтверждал наложенное им отлучение и указывал единственный путь освобождения от него — это подчинение всем требованиям своего архипастыря. Патриаршие грамоты принесены были на Русь в 1394 г. Но еще в 1393 г. принял участие в борьбе митрополита с новгородцами великий князь Василий Дмитриевич. Очень хорошо понимая, что с церковным обособлением новгородцев для Москвы терялся бы важнейший путь к влиянию на политические дела Великого Новгорода, он через свое посольство потребовал у новгородцев выдать ему их крестоцеловальную грамоту с обещанием за покорность препроводить к ним со стороны митрополита отмену отлучения. Новгородцы не согласились, и началась война. Войска великого князя захватили у новгородцев Торжок, Волок-Ламский, Вологду и опустошили другие волости. Новгородцы также завладели некоторыми городами московского княжества, но, в конце концов, сдались и исполнили все московские требования. Но когда митр. Киприан на следующий год (1395 г.) отправился в Новгород за месячным судом, то снова получил неожиданный отказ. На этот раз, не находя в силу каких-то политических обстоятельств поддержки у великого князя, принужден был отложить карательные меры и попытаться склонить на свою сторону упорствующих какими-нибудь другими средствами. В видах миролюбивой политики он прожил в Новгороде с шестой недели поста до Троицкой субботы, но уехал опять ни с чем. Вероятно, по этому же делу в 1396, 1397 и 1401 годах вызывался в Москву новгородский владыка Иоанн и в последний свой вызов был даже отрешен от кафедры. Все-таки Новгород в этом деле остался победителем и на последующее время.

Митрополит Киприан, как проведший первые 15 лет своего управления русской церковью в Литве, не был узким москвичом в своей церковной политике и не забывал своих юго-западных епархий. После занятия всероссийской кафедры, он дважды уезжал из Москвы в Литовскую Русь (в 1396 и 1404 г.) и оба раза оставался там приблизительно по полтора года. В Литве в это время судьба православной церкви в принципе изменилась к худшему. В 1386 г. состоялся известный брак литовского князя Ягайло с польской королевой Ядвигой, соединивший Литву и Польшу под одной короной и повлекший за собой введение в Литовском княжестве католичества в качестве государственной религии. Возможность такого положения для православия чрез это была потеряна, хотя была уже недалека от действительности потому, что все дети Гедимина (1315-1341) и Ольгерда (1345-1377) были крещены в православную веру, и сам Ягайло и его двоюродный брат Витовт, посаженный в качестве наместника управлять Литвой, были по рождению православными. Теперь же тот и другой приняли католичество. До открытых гонений на православие в русской по духу и культуре Литве было еще далеко, тем не менее антирусские и антиправославные течения уже начались и развивались сrеsсеndо. Киприан не вступал в столкновение с новыми веяниями и умел поддерживать дружбу с Ягайлом и Витовтом. Ягайло, сделавшись королем польским, под влиянием латинского духовенства, сразу же занялся мыслью о церковном соединении своих православных литовских подданных с подданными королевства польского и завел об этом речь с митрополитом Киприаном в первый же его литовский визит в 1396 г. В то время еще думали об унии не столь уродливой и насильственной, какая была введена впоследствии. Надеялись еще устроить дело со всей восточной церковью в лице КПльского патриарха. В таком смысле и был предложен план унии митрополиту Киприану. Последний, как натурализовавшийся грек, охотно принял его к сердцу потому, что тогдашние греки горячо мечтали о соединении церквей, как единственном средстве привлечь силы европейских государей для спасения погибающей византийской империи, и, нужно заметить, хотели верить в возможность действительного воссоединения, а не беспрекословного подчинения папе. Король и митрополит вступили в переговоры с КПлем. В следующем же году патриарх ответил тому и другому посланиями. Королю он отвечал: "ты пишешь о соединении церквей: и мы усердно желаем этого, только это не есть дело настоящего времени, потому что у нас идет война с нечестивыми (т.е. турками), пути нам заперты, дела наши находятся в стесненном положении; при таких обстоятельствах возможно ли, чтобы пошел кто-нибудь от нас на составление там, (т.е. на Руси) собора? Если Бог пошлет мир и пути станут свободными, мы готовы к этому и по собственному побуждению. А, чтобы это случилось, усердно просим твое благородие соединиться с благороднейшим королем венгерским и выступить с твоим войском на сокрушение нечестивых; тогда, по освобождении путей, удобно может состояться и соединение церквей, как желает этого твое благородие и как желаем этого и мы". В послании к Киприану патриарх также просит его привлечь короля Ягайло к помощи греками "потому что, прибавляет он, как сам ты пишешь, король великий тебе друг". Реальных последствий эта переписка не имела. В следующую свою литовскую поездку митрополит Киприан, по своей дружбе с литовским князем, как будто даже действовал не в пользу православных интересов. Он лишил сана по настоянию Витовта туровского епископа Антония, действительная вина которого, как можно догадываться по некоторым данным, состояла, собственно, в очень откровенной и энергичной оборонительной борьбе с наступательной политикой водворявшегося в Литве латинства. Не даром митрополит, угождая князю, с другой стороны, по-видимому, не считал преступником и Антония, потому что послал его на жительство в Москву в Симонов монастырь и "приказа его покоити всем и никакож ни в чем не оскорбляти, точию из монастыря не исходити".

Митрополит Киприан, довольный объединением в своем лице обеих половин русской митрополии — московской и литовской, имел все желание воссоединить с ними и остальную юго-западную часть русской церкви — митрополию Галицкую, которой управлял Антоний, поставленный благодаря стараниям польского короля Казимира в 1371 году. Смерть Антония (в 1391-2 г.) приблизительно совпала с окончательным утверждением Киприана на кафедре русской митрополии, и Киприан нашел в ней повод простереть свое влияние на дела небольшой митрополии Галицкой. При учреждении этой митрополии во власти польского короля, кроме Галичины находилась часть Волыни. Поэтому, помимо епархии Галицкой и Перемышльской, Галицкому митрополиту подчинялись также и епархии Холмская и Владимирская. Ко времени митрополита Киприана Волынь подчинялась уже Литве, хотя и соединенной с Польшей, и пределы Галицкой митрополии ограничивались двумя первыми епископиями. Когда умер митрополит Антоний, то, с согласия короля Ягайла, управление делами Галицкой митрополии захватил в свои руки соседний Луцкий епископ Иоанн, подчиненный ведению митрополита Киприана. Опираясь на своего коронованного покровителя, смелый и властолюбивый Иоанн не только без благословения патриарха распоряжался Галицкой митрополией, но, продолжая оставаться в то же время Луцким епархиальным епископом, отважился каким-то образом очень грубо нарушить права смежного с ним по епархии Владимирского епископа. Митр. Киприан, как верховный начальник и Луцкой и Владимирской епархии, воспользовался этим случаем, чтобы сместить самозваного управителя митрополии. Он сделал о нем доклад патриарху. Между тем Иоанн, заручившись рекомендацией Ягайла, отправился в КПль в 1393 г. за посвящением в митрополичий сан. Но здесь его озадачили предстоящим ему предварительным разбирательством по делу с Владимирским епископом, который также должен был вскоре прибыть в КПль. Предчувствуя неблагоприятный для себя оборот дела, Иоанн, не долго думая, решил бежать из КПля и "сел на корабль, готовый к отплытию". Напрасно патриаршие послы хотели задержать его до соборных рассуждений. Иоанн отвечал им: "Галич дан мне королем, который есть местный государь и властитель, мне не доставало только благословения патриарха, но я получил его и больше ни в чем не нуждаюсь: что мне делать на соборе? пойду в Галич, в свою церковь". В трудных обстоятельствах Иоанн, как видно, хватался за соломинку и сознательно лгал, придавая какое-то особенное значение простому благословению патриарха, полученному им наряду с другими членами своей свиты при первом представлении. Этим ничтожным аргументом он хотел обеспечить за собой митрополию в надежде, конечно, на силу расположенного к нему короля. Патриарх за такое самовольство предал епископа отлучению, о чем и написал Ягайлу и Киприану. Первому патриарх писал, что он посылает для управления митрополией своего экзарха, Вифлеемского архиепископа Михаила, но может простить и поставить митрополитом и Иоанна, только под условием его покорности и раскаяния пред его митрополитом. А Киприану предлагалось поставить для Луцкой епархии другого епископа, что и было им исполнено. Несмотря на все это, король продолжал поддерживать Иоанна, и тот фактически управлял Галицкой митрополией. Даже дружественное сближение с Ягайлом митрополита Киприана во время его приезда на Литву в 1396 г. не поправило дела. Король, видимо, упорно не желал, чтобы на его собственные польские владения простиралась власть всероссийского митрополита. А настойчивый Иоанн все еще не отчаивался сделаться настоящим митрополитом. Сохранилась от 1398 г. его обязательственная грамота королю, в которой он обещается дать королю двести русских гривен и тридцать коней, если тот поможет ему поставиться на митрополию, разумеется властью КПльского патриарха. Таким образом, митр. Киприану почти до самой своей смерти (в 1406 г.) не удалось столкнуть Иоанна и вообще не удалось подчинить своей власти митрополию Галицкую. Ему в этом препятствовал и сам патриарх. Киприан пытался было присоединить к себе епископию Перемышльскую, но получил за это от патриарха выговор. По соизволению КПльской патриархии Галичина была воссоединена с митрополией всея Руси, и, таким образам, единство русской митрополии, после столетнего перерыва, было восстановлено только при преемнике Киприана — Фотие.

Митрополит Фотий (1408-1431 гг.)

Он был грек, присланный к нам из КПля. Такое назначение на первый взгляд может показаться несколько неожиданным. Весь предшествующий ход событий клонился, по-видимому, к тому, чтобы окончательно закрепить практику возведения в митрополиты кандидатов — избранников местной русской власти. Поэтому настоящий случай нуждается в некотором разъяснении.

Хотя недавняя смута и показала, что при прежнем безапелляционном авторитетном назначении русских митрополитов по воле патриарха и не могло быть только что прошедших перед нами соблазнительных иерархических замешательств, тем не менее она не могла ослабить назревшей потребности государственной власти — иметь своих близких людей во главе русской церкви. Национализм в этом отношении должен был теперь заявить себя у русских тем сильнее, что греческая церковно-гражданская власть низко уронила себя в их глазах своим корыстолюбием и лживостью. О Дмитрии Ивановиче Донском известно, что он по случаю поставления Киприана при живом митрополите Алексии крепко бранил царя, патриарха и его синод. Его негодующие чувства к грекам разделял сын и преемник его Василий Дмитриевич — также очевидец смуты, за что и получил в патриаршем послании специальный выговор. "За что пренебрегаешь ты меня", писал ему патриарх в 1393 г., "и вовсе не воздаешь мне чести, которую воздавали предки твои, великие князья, презираешь меня и людей, которых я посылаю к вам, так что они совсем не имеют у вас чести и места, которые всегда имели люди патриаршие? Со скорбию слышу еще, что и о державнейшем и святом моем самодержце позволяешь себе некоторые (предосудительные речи). Доносят мне, что препятствуешь митрополиту, — что есть дело совершенно невозможное — поминать имя царя в диптихах и что говоришь: "церковь де имеем, а царя не имеем и нисколько (о нем) не помышляем". На все это патриарх с своей стороны, как увидим ниже, возражает целой теорией вселенского значения царской и патриаршей власти. Враждебных чувств к грекам русские, однако, не питали и одновременно с указанными упреками продолжали выражать почтение к своим учителям в культуре и религии путем материальной помощи. Так, тот же князь Василий Дмитриевич с готовностью отозвался на просьбу о денежной помощи императору и патриарху, осажденным в КПле султаном Баязидом в 1395-96 гг. По советам митр. Киприана, великий князь пригласил к пожертвованиям всех князей русских и даже литовского князя Витовта; велел произвести по всей митрополии сбор с церквей и монастырей и собранные деньги, в количестве 20 тысяч тогдашних рублей, отослал: "в такой нужи и беде сущим". Митр. Киприан, не будучи природным греком, вообще был великим греческим патриотом — был по пословице plus rоуаlistе quе lе rоi mêmе. Ради интересов империи, ради ее надежнейших связей с неоскудевающим источником материальной помощи — с Русью, он мог желать видеть на своем месте преемником грека. И мы знаем, что незадолго до своей смерти он вызвал к себе своего племянника Григория Цамблака, такого же как и он натурализованного грека, может быть, и именно с этой целью. Но подобного рода внушения митрополита великому князю могли бы остаться совсем без приложения к делу, если бы не благоприятствовало тому стечение обстоятельств. В самый год смерти митрополита Киприана, Василий Дмитриевич поссорился с Витовтом, началась между ними война. У обеих враждующих сторон, конечно, не могло быть единства в вопросе о замещении митрополии. В виду намерений Витовта — представить своего кандидата на этот пост, московский князь находил более политичным отказаться на этот раз от представления собственного кандидата и тем расположить греков в свою пользу. Московские послы просили царя и патриарха назначить им митрополита "по старой пошлине", т.е. по старому обычаю — из греков. Но и Витовт не упускал из виду случая; он также избрал своим кандидатом грека — полоцкого епископа Феодосия и просил посвятить его не для отдельной литовской митрополии, а как преемника Киприану, для всей Руси, только с обязательством — быть литовским по месту жительства, т.е. сидеть в Киеве: "поставьте его нам", писал он "митрополитом, чтобы он сидел на столе киевской митрополии по старине и строил церковь Божию по давнему, как наш, потому что по воле Божией мы обладаем тем городом". Все-таки для греков удобнее было исполнить просьбу Москвы, дружба с которой в то время считалась особенно ценной, так что закрепить ее вскоре постарались даже посредством родственных связей с императорским домом. Всероссийским митрополитом был поставлен 1-го сентября 1408 г. уроженец пелопонесского города Монемвасии, Фотий. Друг Фотия монах Иосиф Вриенний в своем письме к нему прославляет его за строгую аскетическую жизнь и ученость и, между прочим, выражает почтительный взгляд тогдашних греков на достоинство русской митрополии: "и другие (из наших из греков) радуются величию твоего сана и изобилию богатства и широте власти и многочисленности народа, предстоятельство над которым тебе вверено; не потому считаем тебя блаженным, что располагаешь несказанным богатством, но потому, что получил изобильное средство показать свою человеколюбивую настроенность. Приветствуем блаженного и властительнейшего митрополита России, священнейшего Фотия".

Через год после посвящения Фотий прибыл в Киев и здесь прожил полгода, примирив с собой Витовта. Затем он отправился в Москву и по обстоятельствам времени должен был начать свою правительственную деятельность с упорядочения только что пред тем расстроенного хозяйства митрополичьей кафедры. В 1408 г. жестоко опустошил московскую область хан Едигей и самую Москву держал в осаде. В столице, при отсутствии князя, наступила анархия, с сопровождающими ее воровством, грабежом и разбоем. В это время бояре и слуги митрополичьи постарались расхитить движимое имущество митрополичьего дворца. Подражая им, всякие власти и начальства тоже хищнически управились с митрополичьими вотчинами, т.е. с имуществами недвижимыми. Горячий нравом митр. Фотий начал восстановлять порядок крутыми мерами. Он не щадил даже великого князя, когда и тот оказывался повинным в нарушении некоторых финансовых прав митрополии; известно послание митрополита к князю с упреками за секуляризацию каких-то митрополичьих пошлин и с дерзновенной просьбой прекратить это злоупотребление. К тому же великому князю Фотий обращался с другим посланием, испрашивая у него содействия в утверждении за митрополией всех принадлежавших ей вотчин. Об успехах стараний Фотия летопись говорит: "стяжанья митропольи своея церковная и доходы Фотей митрополит нача обновляти и, что где изгибло, начат изыскивать; или от князей и бояр изобиженно, или от иных неких лихоимцев что восхищено, села, власти и доходы и пошлины Христова дому и Пречистыя Богородицы и свв. великих чудотворцев Петра и Алексия, он же вся сия от них взимаше и утвержаше крепко в дому Христове и Пречистыя Богородицы". Понятно, что такая деятельность создала митр. Фотию "целый облак" врагов в лице различных знатных и сильных хищников, которые постарались различными клеветами поссорить его с великим князем. "Возсташа", — говорит Никоновская летопись под 1413 г., — "неблазии человецы на Фотия митрополита и сотвориша на него клеветы к сыну его великому князю Василию Дмитриевичу, многож клевет нанесоша Фотию митрополиту на великаго князя и ссориша их и сотвориша нелюбие".

Но особенно жестоко отомстили Фотию изгнанные им "неправедные домоправители" митрополичьи, вооружив против него литовского князя Витовта. В 1414 г. пришла к митрополиту весть, "еже клеветы многа сотвориша на него лукавии человецы, иже бежаша от него с Москвы, свои его суще к черниговскому владыце, а оттуда в Литву к Витовту — и тако ссориша его с Витовтом и брань велию воздвигоша и святей Божией Церкви смущение и мятеж велий бысть". Мятеж этот устроил Витовт. Клеветники сумели разжечь у него вражду к митр. Фотию. Властолюбивый князь, мечтавший о независимом даже от Польши литовском государстве, давно желал иметь собственного православного митрополита, и теперь нашел повод привести свою мысль в исполнение. В крайнем случае он не стеснялся никакими препятствиями. Человек он был властный, аdvеrus сujus vim nес plеbs, nес nоbilitаs Lithuаnlае, по свидетельству польского историка Длугоша, аttоllоrе осulоs аut diсеrе аudеbаt.

Собрав в начале 1414 г. литовских епископов, Витовт предложил им войти с ходатайством пред патриархом о поставлении для Литвы особого митрополита. Епископы были сначала смущены таким предложением, но Витовт принудил их поступать как ему было угодно. Для успеха предприятия он желал придать делу законный вид, чтобы инициатива формально принадлежала самим епископам. Он заставил их подать себе жалобу на митр. Фотия. Будто бы митр. Фотий не хочет посещать литовской половины своей митрополии и даже все сокровища и украшения Киевской церкви переносит в Москву. Поэтому епископы, побуждаемые скорбью и великой печалью о соборной церкви киевской и о людях Божиих, молят государя "потащиться Господа ради подать им руку помощи". Получив в свои руки этот документ, Витовт от слов перешел к делу; прогнал из Киева наместника и других чиновников Фотия, обобрал все их имущество и захватил в свое владение города и вотчины митрополичьей кафедры. Когда Фотий поспешил в Литву, чтобы успокоить Витовта, то Витовт приказал и его самого ограбить и вернуть обратно в Москву. Кандидатом на свою митрополию Витовт указал игумена Григория Цамблака, племянника митр. Киприана, родом из болгарского Тырнова. Подобно своему дяде, Григорий состоял некоторое время в клире КПльского патриарха, затем был клириком при Молдавском митрополите, игуменом Дечанского монастыря в старой Сербии и игуменом греческого Плинаирского монастыря. Вызванный письмом Киприана, он получил весть о его смерти, будучи уже в пределах Литвы; здесь Григорий и остановился. Неизвестно, какое положение он занимал в Литве в течение 8 лет с 1406 по 1414 г., но, вероятно, обратил на себя внимание князя своим умом и талантами, о которых можно судить по его проповедям. Осенью 1414 г. Витовт созвал собор, на котором, несмотря на робкие возражения некоторых епископов, предлагавших князю примириться с Фотием, был избран Григорий и отправлен в КПль для поставления. Но еще ранее Григория прибыли в КПль послы Фотия и вооружили патриарха против литовской затеи. Рукоположение Григория было не просто отклонено, но он извержен был из сана и предан отлучению за производимую им церковную смуту. Витовт и Григорий однако не убоялись строгого суда патриарха. В начале 1415 г. князь снова созывает собор и на нем уже требует у епископов независимого от патриарха поставления Григория. Епископы пытались представить против этого канонические возражения, но раздраженный Витовт, по словам нашей летописи, сказал им: "аще не поставите ми митрополита в моей земли на Киев, то зле умрете". Впрочем, уступая требованиям православных, Витовт сделал попытку получить митрополита законным путем и посылал в КПль с просьбой поставить ему митрополита "по правилам", т.е. по воле патриарха, при чем назначал крайние сроки для ответа; Ильин день, Успенье и, наконец, Филиппов день 14 ноября. Не дождавшись ответа, Витовт пригласил заблаговременно епископов для посвящения Григория, и на другой день, по истечении крайнего срока, т.е. 15-го ноября 1415 г. Григорий был поставлен митрополитом в Новогрудке литовском. Литовские епископы принуждены были оправдывать свой поступок в особой окружной грамоте. Она представляет собой образец очень слабой аргументации. Епископы ссылаются на а) 1-е апостольское правило, дозволяющее двум или трем епископам поставлять епископа, б) на пример поставления Климента Смолятича и на пример сербов и болгар, в) на равно действующую во всех православных епископиях благодать св. Духа и г) на симонию, царящую в КПле, хотя за день перед тем, т.е. 14 ноября они еще согласны были получить оттуда поставленного им архипастыря, если бы таковой явился. От себя Витовт также издал грамоту, в которой прикидывается ревностным попечителем православной церкви и укоряет Фотия за хищение святынь и сокровищ Киевской церкви, за нежелание заботиться о ней и, наконец, за неисполнение будто бы данного им обещания — поселиться на жительство в Киеве. Обвинять Фотия по первому пункту вероятно были некоторые поводы, но по второму и третьему обвинения были совершенно ложными. Фотий через два года по прибытии в Москву выезжал для обозрения западных епархий и пробыл там более года (1411-1412 гг.). Невероятное обещание Фотия — перенести резиденцию митрополичьей кафедры в Киев — видимо измышлено было на основании его обещаний — как можно чаще посещать литовские епархии. Стремясь сильнее уязвить московского митрополита, Витовт побудил епископов кроме всего этого написать возмутительный по своему содержанию акт отречения от Фотия: "Бывшему до сих пор митрополиту Киевскому и всея России Фотию мы епископы Киевской митрополии пишем по благодати св. Духа: с тех пор как ты пришел, видели мы, что многое делаешь ты не по правилам апостольским и греческим, а мы по правилам терпели (тебя) как своего митрополита и ждали от тебя исправления; но мы услышали о тебе и уверились о некоторой вещи, которая не только не по правилам, но и подвергает тебя извержению и проклятию, и ты сам сознаешься в этом, испытав свою совесть, а мы не пишем о ней, не желая срамить себя; итак объявляет тебе, что по правилам не признаем тебя за епископа, и это есть наше конечное к тебе слово", т.е. епископы обличали Фотия в каком-то срамном грехе. Возмущенный деяниями литовских епископов и жестоко оскорбленный, опозоренный ими пред лицом своей паствы, митр. Фотий не мог не кипеть негодованием, и в своем ответном окружном послании щедро осыпал их бранными эпитетами, называя "гнусными, скверными, смрадными, окаянными, не священными, помраченниками, волками, богоненавистными, безбожными..." Язвительно возражает и против софистических обвинений КПльского патриарха в симонии... "Рци ми", обращается он к епископу полоцкому, "прельщенный не-епископе полочьски Феодосие: попреставлении святаго почившаго митрополита Киприана не ты ли был, погыбелеще, шел на митрополию? И ты сам окаянне веси, елика еси порекл (обещал) сребра и золота о том ставлении; аще бы еже по мзде деемо было се, а тебе же бы не отослали бездельна, но с уничтожением великим и студом отослаша". "Да и еще поискал", пишет он о Цамблаке, "прельщенный Григорьи и порицая (обещая) многая имения, и не послуша его, но и еще из сану священничьства изверже его вселенский патриарх и прокля и едва убежа казни". Браня епископов, Фотий в своем послании почти совсем не касается главного виновника устроенной ему неприятности — Витовта: очевидно, он не терял надежды на возможность примирения с литовским князем и прекращения церковного мятежа; об этом он выражается так: "надеюсь на человеколюбие Божие, еже быти тому вскоре". В прекращении мятежа митрополиту Фотию усердно содействовал патриарх. По просьбе Фотия, патриарх Евфимий в 1415 г. предал самочинно поставленного Цамблака извержению и проклятию; тоже сделал в следующем году и новый патриарх Иосиф. Но долгое время с удивительным невниманием относились в Литве к патриаршим проклятиям, и не ими прекращен был мятеж, а добровольным удалением самого Цамблака с кафедры, приобретенной им такой дорогой нравственной ценой. Обыкновенно думают, что Цамблак умер в 1419 или 20 г.; так сообщают русские летописи. Другие известия отодвигают несколько вперед год смерти Цамблака. Никто определенно не указывает места его смерти. Румынские летописи говорят о переходе Цамблака в Молдавию и продолжают его биографию далее. В румынской ученой литературе это известие стало принятым. В русской науке оно не было развито с достаточной основательностью. Полно и убедительно раскрыл его в 1904 г. в своей диссертации о Григории Цамблаке прив. доц. СПБ Университета А.И. Яцимирский. До Яцимирского личность Григория усматривали в различных его соименниках, действовавших в то время в Молдавии. Но никто не мог догадаться, что под известным книжным писцом, схимником Нямецкого монастыря Гавриилом, начавшим свою просветительную деятельность в Молдавии как раз в 20-х годах XV века, и кроется Григорий Цамблак в схиме. На основании исследования подлинных, собственноручных рукописей Гавриила (Григория), русский ученый доказывает, что бывший русский митрополит еще более тридцати лет неустанно работал на книжном поприще и умер 88 лет около 1452 года. Ко времени удаления Цамблака с кафедры, политические веяния, благодаря которым Витовт поторопился завести себе особого митрополита, изменились: вражда с Москвой улеглась, а на место ее обострились отношения Витовта к Польше, от которой он втайне замышлял отделиться. Поэтому литовский князь покорился решению патриарха и отдал свои епархии снова Фотию.

Характер всей описанной истории невольно заставляет обратиться к оценке нравственной личности Григория Цамблака. Правда, скудные биографические сведения о нем не дают для этого достаточных материалов, но все немногое, что вытекает из них, клонится не в пользу нашего героя. Подозрительным является уже самый подвижной образ жизни Григория: то он утверждается в одной из национальных восточных церквей, то вдруг запутывается в какие-то таинственные затруднения, терпит служебный крах и перебирается в другую и т.д. Так поступают обыкновенно авантюристы. В России Григорий ведет себя как бесцеремонный интриган, не стеснявшийся нравственными препятствиями, пред которыми отступил бы человек, не искусившийся в борьбе за существование. Войдя в доверие Витовта и, очевидно, играя на струне его политических вожделений, он презирал все остальные авторитеты: — патриарха, митрополита и, наконец, самой высшей литовской иерархии. Будучи канонически правильно изверженным из священного сана и отлученным от церкви, Григорий не убоялся принять посвящение в митрополита. Последовавшее затем еще двукратное (всего троекратное) патриаршее проклятие также не помешало ему быть верховным раздаятелем благодати в западнорусской церкви до 1420 г. Таким образом, историк вынуждается дать непохвальный отзыв о нравственном характере Григория Цамблака. Но со всей решительностью историк обязан отклонить возводимое на этого митрополита обвинение в униатстве, которое возникло по недоразумению и поддерживалось, с одной стороны, в Москве, благодаря ее историческому раздражению против Григория, а с другой, позднейшими униатскими западнорусскими писателями, благодаря тенденциозному извращению у них всей русской истории. Факт, послуживший поводом к недоразумению, в действительности был таков. Витовт посылал Григория с несколькими литовскими епископами и священниками в начале 1418 г. на известный Констанцский собор (продолжавшийся с 1414 по 1418 г.) для переговоров об унии с римской церковью. Прусский летописец Линденблатт рассказывает, что когда "посланные на констанцский собор литовским князем Витовтом епископы и священники, о которых Витовт писал папе, что они желают сделаться христианами (!), были спрошены об этом, то они через польских послов, отправленных на собор Ягеллом, заявили, что они вовсе не намерены покориться римскому престолу и приехали в Констанц только по требованию своего князя. Этим, прибавляет Линденблатт, были очень посрамлены поляки и осмеяны пред всем собором". Причина настоящего посольства для переговоров об унии кроется в тогдашних обстоятельствах внутренней политики соединенного польско-литовского государства. Король Ягайло ревностно стремился к действительному объединению Литвы с Польшей и видел могучее средство для этого в окатоличении первой. По его стараниям на торжественном Городельском сейме 1413 г. союз Литвы и Польши снова подтвержден: литовское католическое дворянство получило права и привилегии польской шляхты, а православные дворяне были лишены этих прав в государстве. Тут-то и вставала вновь в голове Ягайла мысль об унии их с Римом. Витовту идея эта не могла быть по душе, потому что он тяготился даже и гражданской унией Литвы с Польшей, но, не имея сил идти против рожна, плыл по течению и принужден был исполнять политическую программу Ягайла. Когда Ягайло пожелал, чтобы митр. Григорий отправился в Констанц, Витовт не мог этому препятствовать. Но православные литовские епископы — или потому, что сами хорошо понимали политику Витова, или потому, что прямо получили от него негласное дозволение поступать, как хотят, — решительно, можно сказать, демонстративно отказались от унии, объясняя самый свой приезд в Констанц принуждением Витовта. Этого не могло бы быть, если бы унии искренне добивался сам Витовт, который в нужных случаях властно распоряжался епископами. Не даром и летописец Линденблатт замечает, что отказом православных были посрамлены собственно поляки — послы Ягайла.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: