6 страница. На гедонистическую оценку запаха, по-видимому, оказывает сильное влияние контекст, в котором она высказывается

На гедонистическую оценку запаха, по-видимому, оказывает сильное влияние контекст, в котором она высказывается, и метаболизм индивида: так, запах жареной рыбы будет приятным до еды, но менее приятным, когда человек сыт; он будет приемлемым в ресторане, но наверняка не в концертном зале. Этим можно объяснить тот факт, что внеконтекстуальные сенсорные исследования иногда приводят к парадоксальным результатам: например, согласно указанному исследованию Пенгборна и др., у французской выборки слабо выражено приятие запаха чеснока, хотя считается, что эта приправа очень популярна во Франции.

ВЫВОДЫ:

ГЕДОНИСТИЧЕСКИЕ ИНВАРИАНТЫ И ПЕРЕМЕННЫЕ В РАМКАХ

ОЛЬФАКТОРНОГО ПРОСТРАНСТВА

Вышеупомянутые межкультурные подходы, основанные как на эксперименте, так и на «партиципации», скорее в целом подтверждают гипотезу об относительном оценочном консенсусе применительно к отрицательному полюсу запаховой гаммы и значительной вариативности гедонистических суждений применительно к ее положительному полюсу. Сравнение различных возрастных групп в рамках одной культуры дает аналогичные результаты. Более выраженное согласие в гедонистических оценках наиболее «негативных» запахов, по-видимому, почти не связано с возрастом и полом индивида, но может быть связано с особенностями химико-сенсорного восприятия (частичной аносмией), меняющимися в зависимости от пола и возраста. Напротив, различия в оценке «нейтральных» или «положительных» запахов, видимо, в значительной мере обусловлены этими переменными.

Аффективная поляризация приятных запахов (и вкусов), как представляется, связана в первую очередь с питанием. Культурные влияния в этой сфере осуществляются на индивидуальном уровне, через многообразные процессы привыкания, обучения, выработки условных рефлексов, подражания, регулируя систему личностных предпочтений в соответствии с нормами, присущими данной локальной группе. Тем самым индивидуальные обонятельно-вкусовые преференции сложным образом «нормализуются» в сфере питания (и, скорее всего, в области гигиены и окружающих ароматов). Нередко случается, что изначально отталкивающие запахи (для детей или взрослых, принадлежащих к иной культуре) через эти механизмы культурного моделирования предпочтений могут приобретать позитивную окраску. Этот особый случай часто описывается применительно к запахам с сильным тактильным компонентом, таким, как запах табака, кофе, уксуса, горчицы, хрена, перца и т.д. Меньшее отвращение к запаху фекалий (человека и животных) отмечено также в группах, для которых характерна высокая агрономическая оценка экскрементов.

По отношению к некоторым запахам общество может испытывать фобию в одной функциональной сфере (например, в гигиене) и одновременно считать их привлекательными в другой (например, в питании). Так, отторжение неприятных запахов в контексте человеческих отношений вовсе не препятствует гастрономической приверженности к ним: немало продуктов ценятся в какой-либо местности несмотря на то, что пахнут почти как экскременты (мюнстерский, маруальский и корсиканский сыры во Франции, дуриан в Азии, дичь с душком у эскимосов, подтухшая рыба у скандиновов). Однако, по крайней мере по отношению к сыру, региональная приверженность к сильнопахнущим сортам возникла, по-видимому, не так давно. Таким образом, химико-сенсорные предпочтения и толерантность являются также результатом исторических процессов: Корбен показал это на материале фекальных миазмов и духов, Фландрен – кулинарных предпочтений, а Кампорези – пахучих сыров. Все эти психологические изменения, описанные для больших временных протяженностей, могут происходить и в течение сравнительно коротких периодов. Часто такие изменения преференций выявляются в ходе маркетинговых опросов (например, с 1974 по 1994 гг. максимальное содержание сахара в апельсиновых напитках, наиболее популярных среди населения экваториальных территорий Америки, Африки и Азии, снизился с 17% до 13%).

Инвариантная гедонистическая реакция на неприятные запахи, по-видимому, концентрируется, прежде всего, в области интенсивных запахов с коннотацией фекалий, мочи и гниющей органики. Телесные запахи воспринимаются особым образом. Поскольку они являются общевидовыми, то можно ожидать, что основанные на них гедонистические категории будут почти неизменными. Запахи секрета (пота, в частности, подмышечного) и выделений (мочи, кала, менструальной крови) в большинстве рассмотренных нами культур имеют негативную коннотацию; то же отвращение зафиксировано и в большинстве этнографических исследований, осуществленных в иных культурных группах. Если для некоторых групп характерно менее нетерпимое отношение к этим запахам, то причиной тому будет либо их неустранимость из-за отсутствия канализации, либо агрономические и технологические практики (применение мочи эскимосами) или особые ритуалы (примочки бычьей мочой у скотоводов долины Нила или верблюжьей мочой у бедуинов; «скатологические» обряды индейцев зуньи). Однако и для этих групп характерна та же реакция отвращения по отношению к телесным запахам соседних народов.

Мы предполагаем, что запахи человеческого тела образуют одну из перцептивных универсалий, о которых говорилось выше, и что в ольфакторной лексике разных языков должны существовать специальные термины для их передачи. В тех редких этнографических исследованиях, где уделяется внимание человеческим запахам, содержатся многочисленные подтверждения этой гипотезы. Действительно, первый опыт лексикографического анализа, осуществленный недавно на материале (зафиксированном в словарях) более 60 языков и языковых семей, показывает, что лексика, относящаяся к негативным запахам, гораздо обширнее, нежели та. Что обозначает запахи позитивные или нейтральные. Лучше всего в языке представлены негативные запахи человеческого тела, особенно связанные с потом, мочой и дыханием (занятно, что запах фекалий редко передается средствами языка: можно предположить, что это объясняется исключением части лексики из академических словарей). За ними следуют запахи испорченной органики, включающие такие слова, как «гнилой», «прогорклый», «затхлый» и «заплесневелый», «подгорелый», запахи пищи («рыба», чаще всего тухлая, и «сырое мясо») и запахи животных (в частности, животных с сильно развитыми пахучими железами, среди которых чаще всего упоминаются козлообразные и циветта).

Несмотря на то, что гедонистические оценки телесных запахов всегда тяготеют к негативному полюсу, они могут смягчаться под действием различных факторов – возраста (детский запах, как правило, оценивается более позитивно), пола (и мужчины, и женщины предпочитают женские запахи), и особенно близких отношений между носителем запаха и респондентом. Влияние близости или родства, по-видимому, само является инвариантом: все культурные группы, либо различные социальные группы, принадлежащие к одной культуре (родственные, этнические либо профессиональные), ссылаются на телесный запах, чтобы отличать свою группу от соседних групп либо различать последние между собой. Так, у арабов иностранец – это «тот, кто воняет». В Японии европейцев называют «воняющие маслом». То же самое наблюдается у Н’Дут, которые оценивают соседние этносы низко или высоко в зависимости от их запаха. Таким образом, личные запахи служат основой «социографии» других людей, а значит, наверняка регулируют отношения обмена; на это указывают многие социологи и этнографы.

В плане теории исследования можно условно разделить на два течения: сторонники культурного релятивизма, к числу которых принадлежат главным образом психологи-«эмпирики» и антропологи, утверждают, что все гедонистические свойства запахов человека усваивает исключительно извне. По их мнению, человек рождается «чистой доской», a priori не имея ольфакторного восприятия, и запахи для него «не имеют значения до тех пор, пока не будут связаны с определенным контекстом». Противоположное течение, «универсалисты», представлено главным образом биологами, а также некоторыми антропологами, полагающими, что индивид может без всякой предварительной подготовки классифицировать запахи и вкусы по принципу психологического деления на приятное и отвратительное. Этой универсалистской концепции сопутствует «нативистский» подход, согласно которому гедонистическая классификация запахов не требует существенных культурных опор (она является функциональной с момента рождения), хотя и остается открытой для обучающего воздействия культуры. Тем не менее, в свете рассмотренных выше работ оба течения, нередко замыкающиеся в рамках своего кредо, могут сочетаться между собой. Варианты и инварианты, не исключая друг друга, могут располагаться на разных уровнях психобиологического функционирования индивида. Сравнительно устойчивые инварианты, расположенные ближе к «неприятному» полюсу гедонистического пространства, нимало не мешают чрезвычайной открытости и вариативности, характерной для «приятного» полюса. Таким образом, приобщение индивида к культуре может происходить очень рано, через универсальные процессы социализации запахов, основанные либо на закреплении уже существующих гедонистических тенденциях, либо на усвоении тенденций новых. Подобные феномены описаны у многих видов млекопитающих; не исключено, что они существуют и у рода человеческого.

Невербальные знаки в своей текстовой завершенности составляют контекст – интерпретационный текст – для вербального поведения. Выделение единиц и грамматики невербальных кодов поведения является необходимым условием интерпретирующей деятельности в коммуникативном взаимодействии людей.

* Окультуривание через эксперимент, а не принуждение можно встретить в периоды ломки культурных традиций, смены культурных стереотипов, кодов, в том числе и телесного поведения. В качестве примера приведем отрывок из главы XIII Ф. Раблэ «Гаргантюа и Пантагрюэль», из которой мы узнаем как Грангузье узнал об изумительном уме Гаргантюа, когда тот изобрел подтирку.

«К концу пятого года Грангузье, возвратившись после поражения канарийцев, навестил своего сына Гаргантюа и обрадовался так, как мог обрадоваться такой отец при виде такого сына. Целуя его и обнимая, он расспрашивал о том и о сем из области ребячьих интересов. При этом он выпил с сыном и с нянюшками, у которых тщательно расспрашивал, держат ли они его в чистоте и опрятности. На это сам Гаргантюа ответил, что он завел такой порядок, что во всей стране нет мальчика чище его.

— Как так? — спросил Грангузье.

— После настойчивых и затейливых опытов,— ответил Гаргантюа,— я изобрел особый способ подтираться: самый блестящий и самый удобный из всех, какие я когда-либо видел.

— Какой же это способ? —спросил Грангузье.

Сейчас вам расскажу,— ответил Гаргантюа.— Однажды я подтерся бархатным кашне одной барышни и нашел, что это неплохо, потому что мягкость шелка доставила мне очень большое удовольствие. Другой раз шапочкой — тоже оказалось недурно. Третий раз — шейным платком; затем — атласными наушниками,— но чортова куча золотых шариков ободрала мне весь зад. Антонов огонь в кишки ювелиру, который их сделал, да и барышне, которая их носила!

«Боль прошла, когда я подтерся шляпой пажа, отделанной перьями по-швейцарски. Присев однажды под кусты, я нашел мартовскую кошку и подтерся ею, но она ободрала когтями все мои полушария. На следующий день я вылечился, подтершись перчатками матери, надушенными бензоем. Подтирался шалфеем, укропом, анисом, майораном, розами, ботвой от тыквы, свеклы, капустными и виноградными листьями, девичьей кожей, травой-акулинкой (она краснеет от этого), салатом, латуком, шпинатом... Все это было весьма полезно для ног. Потом еще брал крапиву, бурьян, почечуй, живокость, но у меня сделалось кровотечение. Вылечился, подтираясь гульфиком.

«Я обратился затем к простыням, одеялам, занавескам, скатертям, салфеткам, носовым платкам, женским халатам. Все это мне доставило больше удовольствия, чем шелудивому, когда его скребут».

— Вот как! — сказал Грангузье.— Но чем же подтираться лучше всего?

— Я уже подошел к этому, скоро вы все узнаете. Подтирался я сеном, соломой, паклей, волосом, шерстью, бумагой, но...

Всегда на передочке замарает,

Кто зад бумагой подтирает.

— Как, мое золотое яичко,— сказал Грангузье,— ты уж и стихами говоришь?

— Да, да, мой король,— ответил Гаргантюа.

— Ну,— сказал Грангузье,— вернемся к нашему предмету.

— К какому предмету?

— К подтиранию.

— А не хотите выставить большой бочонок бретонского, если я припру вас к стенке?

— Непременно,— сказал Грангузье.

— Нет нужды подтираться, если нет г... А г... не бывает, пока не..., поэтому, значит, надо раньше..., чем подтираться.

— Ого,— сказал Грангузье,— какой ты здравомыслящий мальчуган! Я тебя на этих же днях представлю к докторской степени, ты умен не по возрасту. Но продолжай, пожалуйста, свое подтиральное рассуждение. Клянусь бородой, вместо одного бочонка ты получишь шестьдесят бочек хорошего бретонского, которое, однако, идет не из Бретани, а из доброго Веррона¹⁸.

Потом я подтирался,— продолжал Гаргантюа,— колпаком, подушкой, туфлей, охотничьей сумкой, корзинкой. Какая скверная подтирка! Затем — шляпами. Обратите ваше внимание: есть шляпы гладкие, шерстистые, есть ворсисто-бархатные, есть шелковистые, атласные. Но лучше всех шерстистые: отлично подчищают.

«Затем приходилось подтираться курицей, петухом, цыпленком, телячьей шкурой, зайцем, голубем, бакланом, адвокатской сумкой, капюшоном, чепцами, птичьим чучелом.

«В заключение говорю вам и удостоверяю, что нет лучше подтирки, чем гусенок с нежным пушком, только надо его взять за голову, когда кладешь между ног. Тогда чувствуешь удивительную приятность (и от нежности пуха, и от теплоты самого гусенка), которая по прямой кишке и по другим внутренностям доходит до области сердца и мозга.

«И не верьте, что блаженство героев и полубогов в Елисейских полях проистекает от златоцвета, нектара и амврозии, как болтают наши старухи. По моему мнению, блаженство их в том, что они подтираются гусятами; такого же мнения держится магистр Иоанн Шотландский».

Лекция шестая

О СЕМИОСФЕРЕ И ЯЗЫКАХ КУЛЬТУРЫ

Содержание

1. Семиосфера: границы и структура.
2. Типы культур: устная, письменная, электронная.
3. Мир молчания в современной культуре.

Ключевые понятия: пансемиотизм, семиосфера, закон зеркальной симметрии, коллективные формы памяти, семиотическая типология культур, молчание

В обществе одновременно сосуществуют множество знаковых систем, ни одна из которых, взятая в отдельности, фактически не может выступать в роли смыслового генератора. Только в ситуации семиотического многоязычия возможен диалог как механизм смыслопорождения. Любое сознание моделирует себе «другого», собеседника, включенного в систему понимания-непонимания, коммуникативного сотрудничества-борьбы. И сами системы функционируют и развиваются лишь будучи погружены в некий семиотический континуум, заполненный разнотипными и находящимися на разном уровне организации семиотическими образованиями. Такой континуум и называется семиосферой. «Пространство семиосферы» - понятие, которое употребляется отнюдь не в метафорическом смысле, но есть определенная сфера, обладающая рядом характерных признаков. Только внутри такого пространства оказывается возможной реализация коммуникативных процессов и порождение новых смыслов. Человек в таком пространстве является функцией семиосферы, иначе, элементом целостной системы, реализующим ее цели и задачи, к тому же не всегда ему самому понятные. «Можно рассматривать семиотический универсум как совокупность отдельных текстов и замкнутых по отношению друг к другу языков, - пишет Ю.М.Лотман. – Тогда все здание будет выглядеть как составленное из отдельных кирпичиков. Однако более плодотворным представляется противоположный подход: все семиотическое пространство может рассматриваться как единый механизм (если не организм). Тогда первичной окажется не тот или иной кирпичик, а «большая система», именуемая семиосферой. Семиосфера есть то семиотическое пространство, вне которого невозможно само существование семиозиса.

Подобно тому, как склеивая отдельные бифштексы, мы не получим теленка, но разрезая теленка, можем получить бифштексы, суммируя частные семиотические акты, мы не получим семиотического универсума. Напротив, только существование такого универсума – семиосферы – делает отдельный знаковый акт реальностью» («О семиосфере», с. 7).

Семиосфера характеризуется рядом признаков.

А. Наличием границы. Существует расширительная трактовка семиотики как науки об отношениях между человеком и миром (включая отношения между людьми). В свете подобного «пансемиотизма» в качестве знаков могут рассматриваться конфигурации, которые образуют облака на небе. Астрология оказывается древнейшей семиотической дисциплиной, специализирующейся на прочтении звездных текстов. Врач, диагностирующий больного и на основании симптомов ставящий ему диагноз, а затем назначающий лечение – также может рассматриваться как семиотик. И тогда все содержание наук сводится к «бессодержательной категоризации в терминах означаемого-означающего» (Никитин М.В.,с. 3).

У знаков есть все же одна особенность. Все, что угодно, может стать знаком, но только в ситуации человеческого общения. В определении знака существенно то, что он интенционален и у него есть отправитель. Нет коммуникативной интенции – нет и знака, нет отправителя – тоже нет знака. «Знак предполагает отправителя с коммуникативной интенцией, которую знак реализует. Однако одного получателя – интерпретатора недостаточно. … Знак интенционален и предполагает отправителя еще в большей мере, чем получателя. В его определение непременно должно входить то, что это – конвенциональный транслятор значений от отправителя к получателю. Он – результат специальной конвенции, в том числе спонтанно возникшей (как в случае естественных языков – первичной знаковой системы, обеспечившей обобщающе-абстрагирующий понятийный уровень человеческого сознания). Эта конвенция связывает условной, в принципе произвольной связью означающее (десигнатор) и означаемое (значение, десигнат) с тем, чтобы посредством означающего отправитель знака мог по своей воле и желанию актуализировать значения в сознании получателя. Связь двух сторон знака произвольна в принципе, но ничего не мешает ей (там, где это возможно и желательно) быть так или иначе мотивированной (например, для удобства запоминания и понимания знака)» (Никитин, с.4-5). Следовательно, граница семиотики совпадает с границей человеческих коммуникаций. Между прочим, это отмечал еще Э.Бенвенист. Проводя разграничение между языком животных и человека, он к необходимым условиям существования человеческого языка отнес такое его свойство как диалог: «Мы разговариваем с собеседниками, которые нам отвечают, - такова человеческая действительность. …В силу отсутствия диалога сообщение у пчел соотносится лишь с некоторым фактом объективной действительности. У них не может быть сообщения о языке, во-первых, уже потому, что у пчел нет ответа – языковой реакции на языковое действие, и, кроме того, известие одной пчелы не может быть воспроизведено другой, которая не видела бы сама того, о чем сообщает первая. …Характерное же свойство языка в том, чтобы обеспечить субститут опыта, который без конца можно передавать во времени и пространстве; это и есть особенность нашей символической деятельности и основа языковой традиции» (Бенвенист, с.101).

Семиотическая граница – это «сумма билингвиальных переводчиков - «фильтров», переход сквозь которые переводит текст на другой язык (или языки), находящийся вне данной семиосферы» (Лотман Ю.М., с.8). Замкнутость семиосферы проявляется в том, что она не соприкасается с иносемиотическими текстами или с не-текстами. Для того чтобы они для нее получили реальность, проникли в внутрь, ей необходимо перевести их на один из языков ее внутреннего пространства или семиотизировать несемиотические факты. Граница семиосферы как историко-культурного пространства зависит от способа кодирования или, по другому, от границы мифа культурной среды. Именно миф отделяет «свое» (освоенное) от «чужого» (чуждого, не связанного семиотическими отношениями), фильтрует «внешние» сообщения и переводит их на свой язык, равно как и превращает внешние не сообщения в сообщения, то есть, производит семиотизацию поступающего извне и превращение его в информацию. Функция любой границы сводится к ограничению проникновения, фильтрации и адаптирующей переработке внешнего во внутреннее. Общая граница семиосферы пересекается границами частных культурных пространств. Природа граница двуязычна (об этом мы еще будем говорить, обсуждая проблему двуязычия смысловой структуры сознания). «Надо иметь, однако, в виду, - добавляет Ю.М. Лотман, что, если с точки зрения своего имманентного механизма граница соединяет две сферы семиозиса, то с позиции семиотического самосознания (самоописания на метауровне) данной семиосферы, она их разделяет. Осознать себя в культурно-семиотическом отношении – значит осознать свою специфику, свою противопоставленность другим сферам. Это заставляет акцентировать абсолютность той черты, которой данная сфера очерчена. В разные исторические моменты развития семиосферы тот или иной аспект функции границы может доминировать, заглушая или полностью подавляя второй» (Лотман, 1984,с. 10-11).

У границы есть еще одна функция в семиосфере: это область ускоренных семиотических процессов, которые всегда более активно протекают на периферии культурного пространства, чтобы оттуда устремляться в ядерные зоны и вытеснять их. Оппозиция центр/периферия сменяется оппозицией вчера/сегодня.

Поскольку граница – необходимая часть семиосферы, последняя нуждается в «неорганизованном» внешнем окружении и конструирует его себе в случае отсутствия. Культура создает не только свою внутреннюю организацию, но и свой тип внешней дезорганизации. Так античность конструирует себе «варваров», а «сознание» - «подсознание». При этом неважно, что эти «варвары» могли обладать культурой значительно более древней и не представлять собой единого целого. Основным признаком «отчужденного» мира является отсутствие общего языка (мифа) с данной культурой. Внешние, расположенные по ту сторону семиотической границы, структуры объявляются не-структурами.

Оценка внутреннего и внешнего пространства не значима. Значимым является сам факт наличия границы. Так, в робинзонадах XVIII в. мир «дикарей», находящийся вне семиотики цивилизованного общества, как и сконструированные миры индейцев, животных, детей – по признаку расположенности вне «условностей» культуры, т.е. ее семиотических механизмов, оценивается положительно.

Б. Другим признаком семиосферы является ее неравномерность. Семиотическое пространство характеризуется наличием ядерных структур (чаще нескольких) с выявленной организацией и тяготеющего к периферии более аморфного семиотического мира, в который погружены ядерные структуры. Если одна из ядерных структур не только занимает доминирующее положение, но и возвышается до стадии самоописания и, следовательно, выделяет систему метаязыков, с помощью которых она описывает не только самое себя, но и периферийное пространство данной семиосферы, то над неравномерностью реальной семиотической карты надстраивается уровень идеального ее единства. Активное взаимодействие между этими уровнями становится одним из источников динамических процессов внутри семиосферы. Неравномерность на одном структурном уровне дополняется смешением уровней. В реальности семиосферы иерархия языков и текстов, как правило, нарушается: они сталкиваются как находящиеся на одном уровне. Тексты оказываются погруженными в несоответствующие им языки, а дешифрующие их коды могут вовсе отсутствовать. Ю.М. Лотман предложил аналогию с положением дел в музее, где в разных витринах выставлены экспонаты разных веков, надписи на известных и неизвестных языках, инструкции по дешифровке, составленный методистами пояснительный текст к выставке, схемы маршрутов экскурсий и правила поведения посетителей. Если поместить туда еще и самих посетителей с их семиотическим миром, то получится нечто напоминающее картину семиосферы.

Структурная неоднородность семиотического пространства образует резервы динамических процессов и является одним из механизмов выработки новой информации внутри сферы. В периферийных участках, менее жестко организованных и обладающих гибкими конструкциями, динамические процессы встречают меньше сопротивления и, следовательно, развиваются быстрее. Периферийные семиотические образования могут быть представлены не замкнутыми структурами (языками), а их фрагментами или даже отдельными текстами. Выступая в качестве «чужих» для данной системы, эти тексты выполняют в целостном механизме семиосферы функцию катализаторов. С одной стороны, граница с чужим текстом всегда является областью усиленного смыслообразования. С другой, любой обломок семиотической структуры или отдельный текст сохраняет механизмы реконструкции всей системы.

Деление на ядро и периферию – закон внутренней организации семиосферы. Будучи гетерогенной по природе, она развивается с различной скоростью в различных своих участках. Разные языки имеют различное время и различную величину циклов: естественные языки развиваются значительно медленнее, чем ментально-идеологические структуры.

Таким образом, семиосфера многократно пересекается внутренними границами, специализирующими ее участки в семиотическом отношении. Информационная трансляция через эти границы, игра между различными структурами и подструктурами, непрерывные направленные семиотические «вторжения» той или иной структуры на «чужую территорию» образуют порождения смысла, возникновение новой информации.

Внутреннее разнообразие семиосферы подразумевает ее целостность. Отдельные части являются одновременно и самостоятельными структурами и элементами этого целого. По отношению к этому целому они, находясь на других уровнях структурной иерархии, обнаруживают свойство изоморфизма. То есть, они являются одновременно и частью целого, и его подобием, как осколки зеркала. Подобно тому, как объект, отраженный в зеркале, порождает сотни отражений в его осколках, сообщение, введенное в целостную семиотическую структуру, тиражируется на более низких уровнях. Система способна превращать текст в лавину текстов. Такова особенность структурного построения ядерных механизмов семиосферы, которую можно расположить по вертикальной оси пространства.

Однако выработка принципиально новых текстов требует иного механизма. Здесь необходимы контакты принципиально иного – горизонтального типа. Одно из условий этого вида семиозиса состоит в том, что участвующие в нем субструктуры должны быть не изоморфны друг другу, но порознь изоморфны третьему элементу более высокого уровня, в систему которого они входят. Так, например, словесный и иконический язык рисованных изображений не изоморфны друг другу. Но каждый из них, в разных отношениях, изоморфен внесемиотическому миру реальности, отображением которого на некоторый язык они являются. Это делает, с одной стороны, возможным обмен сообщениями между этими системами, а, с другой, нетривиальную трансформацию сообщений в процессе их перемещения.

Чтобы такая трансформация состоялась, необходимы два условия. Первое: каждый из транслируемых текстов должен не только представлять отдельный текст, но и быть одновременно текстом на другом языке, то есть, содержать в себе элементы перехода на чужой язык. Так, литература XIX в. для того, чтобы оказать мощное воздействие на живопись, должна была включить в свой язык элементы живописности. Аналогичные явления происходят и при ареальных культурных контактах. И второе: необходимо, чтобы время передачи сменялось временем приема. Последнее подразумевает дискретность – возможность делать перерывы в информационной передаче – переход от говорения к слушанию, от мышления к пониманию. Погружение в ситуацию молчания. Дискретность в семиотических системах возникает при описании циклических процессов языком дискретной структуры.

Диалогический обмен между текстами не является факультативным явлением семиотического процесса. Сознание без коммуникации невозможно. В этом смысле можно сказать, что диалог предшествует языку и порождает его. Именно это и лежит в основе представления о семиосфере: ансамбль семиотических образований предшествует отдельному изолированному языку и является условием существования последнего. Без семиосферы язык не только не работает, но и не существует. Различные субструктуры семиосферы связаны во взаимодействии и не могут работать без опоры друг на друга. Поэтому взаимосвязь всех элементов семиотического пространства не метафора, а реальность.

Динамическое развитие элементов семиосферы (субструктур) направлено в сторону их спецификации и, следовательно, увеличения ее внутреннего разнообразия. Однако целостность ее при этом не разрушается, поскольку в основе всех коммуникативных процессов лежит инвариантный принцип, делающий их подобными между собой. Этот принцип строится на сочетании симметрии-асимметрии (на уровне языка эта структурная черта была охарактеризована Ф. де Соссюром как механизм сходств и различий) с периодической сменой апогеев и затуханий в протекании всех жизненных процессов в любых их формах. По сути и эти два принципа могут быть сведены к более общему единству: симметрия-асимметрия может рассматриваться как расчленение некоторого единства плоскостью симметрии, в результате чего возникают зеркально-отраженные структуры – основа последующего роста разнообразия и функциональной спецификации. Цикличность же имеет в основе своей вращательное движение вокруг оси симметрии.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: