ПРОБЛЕМА ЦЕННОСТЕЙ И РАЗВИТИЕ НАУКИ

Человеческая деятельность носит целенаправленный харак­тер, а, следовательно, существенно связана с ценностными ориентациями. Человек чего-то хочет, к чему-то стремит­ся, что-то считает благом. Без этого невозможно целеполагание, лежащее в основе любого деятельностного акта.

Вспомним еще раз известную притчу о строительстве собора в средневековом городе Шартре. Спросили трех человек, каждый из которых катил тачку с камнями, что они делают. Первый пробормотал тяжелую качу, пропади она пропадом". Второй сказал: "Зарабатываю хлеб семье". А третий ответил с гордостью: «Я строю Шартрский собор!"

Нам здесь важно следующее. У каждого из опрошен­ных мы наблюдаем один и тот же набор действий. Иными словами, с точки зрения физики пли физиологии они де­лают одно и то же. Однако деятельности их существенно различны, ибо различны цели и лежащие в их основе ценностные ориентации. Кстати, собор, несомненно, мож­но выстроить, используя труд людей, как первого, так и второго типа, хотя они и не ставят перед собой такой цели. В равной степени н хлеб семье зарабатывают, ве­роятно, все трое. Это значит, что общими для них явля­ются по только действия, которые мы непосредственно наблюдаем, но и отдаленные последствия этих действии. Специфично для каждого только рефлексивное осознание того, что делается. Рефлексия как бы окрашивает послед­ствия действий в разные цвета так, что один выделяется. а другие теряются па общем фоне. «Окраска» в данном случае — это оценка.

В свете сказанного в каждом акте деятельности мож­но выделить, по крайней мере, два результата: основной, т. е. продукт деятельности, и побочный. Меняя их места­ми, мы получаем рефлексию симметричные акты, кото­рые взаимно преобразуются друг в друга путем рефлек­сивной ценностной переориентации. При этом все осталь­ные элементы деятельности, кроме самой их оценки, до поры до времени остаются неизменными. Так, например, деятельности второго и третьего строителей Шартрского собора рефлексивно симметричны, но симметрия будет на­рушена. если первый из них ради более высокого зара­ботка переплет на другое место работы. Он в этом случае будет по-прежнему зарабатывать хлеб семье, но уже не будет строить собор. Анализируя два симметричных акта, не следует упу­скать из виду возможность своеобразной маскировки. Один акт можно замаскировать под другой с помощью мани­фестации соответствующих целевых установок. Надо различать, поэтому подлинные цели и ценности, с одной сто­роны, и всякого рода маскирующие декларации пли мани­фестации — с другой. До поры до времени они эмпириче­ски неразличимы, но становятся явными, когда симметрия нарушается. Притча о Шартрском соборе — это хорошая модель, от­талкиваясь от которой удобно переходить к более слож­ным вопросам. Очевидно, что она должна работать при анализе не только производственной (материальной), но и познавательной деятельности. Ниже мы покажем, что она позволяет многое понять не только в деятельности индивидуального ученого, но и в функционировании нау­ки как целого, как социального института. Но, прежде всего, остановимся более подробно на вопросе о том, что та­кое ценности.

ПРИРОДА ЦЕННОСТЕЙ

Начнем с простого мысленного эксперимента, который, впрочем, легко превратить в реальный. Будем спрашивать у человека, который совершил или собирается совершить какой-либо поступок, ради чего он это делает. Допустим, человек собирается провести свой отпуск на побережье Черного моря. «Зачем?» — «Хочу отдохнуть».— «Зачем?" - «Хочу поправить здоровье».— «Зачем?»... Рано или позд­но, но эксперимент придется прекратить, ибо окажется, например, что для нашего собеседника здоровье важно уже не как средство для чего-либо другого, а само по се­бе. Вот это «само по себе» и означает, что мы имеем дело с ценностью. Иными словами, ценности — это конеч­ные основания целеполагание.

Наличие таких конечных оснований четко осознавал уже Аристотель. В самом начале «Никомаховой этики» он рассуждает следующим образом. Целью всякого искус­ства или поступка является какое-нибудь благо. Так как существует много стремлений и много искусств, то суще­ствует и много благ: цель врачебного искусства — здо­ровье, кораблестроительного — корабль, военного — победа. Между искусствами существует известное подчинение: седельное искусство служит искусству верховой езды, по­следнее — военному искусству и т. д. Однако не все цели мы выбираем ради какой-то иной цели, ибо в противном случае мы уйдем в бесконечность. А это значит, что су­ществует «некая цель, желанная нам сама по себе», т. е. собственно благо, пли наивысшее благо '. Но всегда ли человек четко осознает конечные основа­ния своей деятельности? Не заставляем ли мы его впер­вые это сделать в ходе нашего эксперимента? Очевидно. что во многих случаях это действительно так. Как же тогда существуют ценности, если они не осознаны, не определе­ны, не сформулированы? Они существуют на уровне конк­ретных образцов поведения, образцов выбора, предпочте­ния, эмоциональных реакции. Человек живет в этом: мире социальных образцов, в мире нормативных систем² с первых н до последних дней своей жизни. Это некоторое «социаль­ное поле», которое определяет его поступки, деятельность, отношение к миру. И в такой же степени, как человек; мо­жет не знать правил, грамматики своего родного языка, он может не осознавать своих конечных ценностных ориен­тации. Но можно ли тогда говорить об их существовании?

Вопрос этот во многом аналогичен вопросу о существо­вании смысла слов. Остановимся на этом несколько более подробно. Каждый из нас, не задумываясь, использует слово «стол». Мы слышим и понимаем его в разных кон­текстах по нескольку раз в день и, вероятно, много тысяч раз в течение жизни. Но попробуйте дать определение. попробуйте точно указать, что именно это слово обозна­чает, н вы непременно столкнетесь с трудностями. Допу­стим, однако, что вы дали точное определение и начали им пользоваться. Не будет ли это означать, что ваше упо­требление слова «стол» существенно изменилось?

Раньше оно было ситуативным и, вероятно, эволюционировало от ситуации к ситуации; теперь вы сформулировали точное правило, закрепив и абсолютизировав тем самым некото­рый ограниченный прошлый опыт. Изменился сам меха­низм деятельности, ибо действовать по образцам — это не то же самое, что действовать в соответствии с правилом. Как же соотносятся, друг с другом правила, с одной стороны, и действия по образцам—с другой? Для ответа на этот вопрос мы воспользуемся вслед за Витгенштейном и Фейнмапом аналогией с игрой. «Представим себе,— пишет Фейнман,— что сложный строй движущихся объектов, который н ость мир,— это что-то вроде гигантских шахмат, в которые играют боги, а мы следим за их игрой. В чем правила игры, мы не знаем: все, что нам разрешили,— это наблюдать за игрой. Конечно, если посмотреть подольше, то кое-какие правила можно ухватить. Под основными физическими воззрения­ми, под фундаментальной физикой мы понимаем правила игры"³. Обратите внимание, правила игры при этом пред­полагаются существующими и неизменными, как это и имеет место в реальных шахматах. Но всегда ли боги играют по правилам? «Ведь мы лег­ко можем представить себе,— пишет Витгенштейн,— что люди собрались на лугу поиграть в мяч, но, начав разные игры, многих не доиграли до конца, бесцельно бросая мяч в высоту, для забавы пиная и кидая мяч друг другу; и т. д. И вот один говорит: все это время люди играли в некоторую игру с мячом и совершали каждый бросок по определенным правилам»⁴. Кстати, такие правила, ве­роятно, всегда можно сформулировать. Достаточно просто описать происходящие события так, чтобы их можно было воспроизвести. А нет ли также и такого случая, спраши­вает Витгенштейн, когда мы, играя, создаем и видоизме­няем правила по ходу игры? Ответ напрашивается сам собой, ибо Витгенштейн уже привел фактически соответ­ствующий пример. Смешивая разные игры и не доводя их до конца, мы можем описать происходящее в виде еще одной игры, после чего опять смешать игры, включая уже н вновь созданную, и получить еще одно описание... Важ­но, что комбинирование игр происходит случайным обра­зом, т. е. безо всяких правил, что не мешает формулиро­вать правила задним числом. Какой же из двух вариантов реализуется в случае языковых игр? Легко показать, что именно второй, т. е. вариант, когда правила формулируются в ходе самой иг­ры. Представьте себе, что у вас есть образец употребле­ния слова «стол». Следовать этому образцу - значит упо­треблять указанное слово аналогичным образом, использо­вать его в сходных ситуациях. Секрет, однако, в том, что псе ситуации в определенном отношении сходны, а сам образец не задает никаких правил сопоставления. Иными словами, реализация образца всегда включает в себя эле­менты случайности и ситуативности пли, что- то же самое, образец сам по себе не определяет четкого множества воз­можных реализации. Действительно, если вам указали на некоторый предмет н назвали его столом, то вы в равной мере имеете право называть так н любой деревянный предмет, и любой предмет, имеющий плоскую поверхность, н все, что окрашено сходным образом... Как же быть? Ведь очевидно, что мы постоянно пользуемся остенсивными определениями, достигая при этом определенного успеха. Все объясняется наличием множества других образцов. Стол, например, похож на табуретку, и последнюю вполне можно было бы назвать маленьким столом, но этому ме­шает слово "табуретка". Образно выражаясь, слова долж­ны разделить между собой «сферы влияния", и именно это существенно сужает и стабилизирует употребление каждого слова. Обобщая, можно сказать, что реализация любого образца как более пли менее однозначная про­цедура возможна только в рамках определенного норма­тивного контекста, только в рамках универсума образцов. И тут мы подходим к самому главному. Противопоставле­ние образцов и реализации — это относительное противо­поставление, ибо каждая реализация способна стать об­разцом в ходе дальнейшего воспроизводства деятельности. Поэтому любая реализация имеющихся у нас образцов приводит к их замене или дополнению новыми образцами, т. е. к той или иной перестройке всего нормативного кон­текста. А это значит, что «правила», если о них и можно говорить в определенном смысле, меняются с каждым ак­том игры.

Сказанное в равной степени относится и к сфере сло­воупотребления, и к сфере целеполагание. Как уже отме­чено, ценности существуют, прежде всего, в форме практи­ческой реализации образцов предпочтения, выбора, оцен­ки... Это исходный способ их существования.

___________________________________________________________

¹ Аристотель. Соч. В 4-х т. М.. 1983. Т. 4. С. 54—55.

² См.: Розов М. Л. Проблемы эмпирического анализа научных знаний. Новосибирск, 1977.

Но они существуют и на уровне четко сформулированных принци­пов. Важно, однако, что эти последние не соответствуют полностью и не могут соответствовать исходной практике целеполагание. Полное соответствие невозможно, ибо точ­ных «правил игры» в мире практической реализации об­разцов вообще не существует. Описание этого мира натал­кивается на явление дополнительности. Либо мы пытаемся точно сформулировать содержание реализуемых образцов, и получаем в этом случае почто такое, что не согласуется с реальными механизмами их реализации, либо мы опи­сываем именно эти механизмы, но тогда вынуждены от­казаться от описания образцов в виде точных правил⁵. Как же в таком случае существуют ценности? Их ре­альное бытие очень напоминает рассмотренную выше игру Витгенштейна. Стихийно сложившаяся практика целеполагание осознается и вербализуется в виде правил, которые, включаясь в действие, в какой-то степени перестраивают эту практику, по далеко не всегда н не полностью. Тра­диционные способы деятельности обладают чаще всего до­статочной устойчивостью по отношению к различным формам их сознания⁶. Мы живем в мире огромного коли­чества предписаний, правил, инструкций, которые посто­янно нарушаются явным пли неявным образом. Иными словами, складывается новая стихийная ситуация, вклю­чающая в себя как образцы, так и уже сформулированные правила, и эта ситуация вновь как-то осознается и вер­бализуется.' Такой бесконечный процесс и образует, фигурально выражаясь, объективную «субстанцию» ценностей и ценностных ориентации. Мы не рассматриваем при этом тех социальных условий, под воздействием которых скла­дываются исходные образцы целеполагание, ибо нас в данном случае интересует только онтологический статус ценностей, а не закономерности их исторического разви­тия. Раньше надо понять, как и где существует данный объект, с какой в принципе реальностью мы имеем дело, н только потом можно наметить пути уже более конкрет­ного исследования. Сказанное, в частности, позволяет выделить два прин­ципиально разных подхода к рассмотрению ценностей, которые в той пли иной форме уже давно осознаны в исто­рии этики. Первый подход — это изучение исторического развития ценностных ориентации, изучение реальных про­цессов их возникновения, существования и функциониро­вания. Второй — это формулировка ценностных установок, формулировка тех принципов, которые как раз и пред­ставляют собой одну из форм существования ценностей. Реализуя этот подход, мы не столько изучаем ценности, сколько становимся участниками их изменения и функ­ционирования, мы не исследователи, а проектировщики и созидатели. Мы при этом как бы воплощаем в себе одну из ипостасей того объекта, который исследуется в рам­ках первого подхода. Говоря о ценностях как о принципах или правилах надо сделать еще одно уточнение. Вербализация ценно­стных установок может приводить к выражениям двух разных типов: (1) «Некто Х стремится к достижению Y, считая его благом»; (2) «Y есть благо» пли «Y следует считать благом». В первом случае мы имеем дело с не­которым знанием о человеке и его деятельности, которое может быть истинным или ложным. Оно истинно, если Х действительно считает Y благом, и ложно, если он этого не считает. Выражения второго типа знанием не явля­ются. Для того чтобы это пояснить, сравним, друг с дру­гом следующие предложения: (1) "Береги здоровье, и ты будешь жить долго»; (2) «Береги здоровье!». Первое— это знание, обладающее истинностными характеристиками. второе — безусловное предписание, которое этими характе­ристиками не обладает. Но выражение: «Здоровье есть благо» фактически ничего больше не означает, кроме без­условного предписания: «Береги здоровье!». Выделенные формы вербализации ценностей оказыва­ются тесно связанными друг с другом, если рассматривать их в контексте описания и воспроизведения, конкретных образцов целеполагание. Действительно, если поведение Х является для меня образцом и Х считает Y благом, то для меня это означает, что Y — благо или что его следует счи­тать таковым. Именно это отношение к Y я и должен вос­производить, следуя образцу. Поэтому безусловные пред­писания типа «Y есть благо» и представляют собой наи­более адекватную форму вербализации ценностных уста­новок. Но они, как уже отмечалось, не являются знания­ми, и поэтому, строго говоря, не могут быть доказаны или опровергнуты методами науки. Это, в частности, хо­рошо понимал А. Эйнштейн: «Когда же кто-либо спросит: "Зачем нам нужно поддерживать друг друга, облегчать друг другу жизнь, писать чудесную музыку, стремиться к созданию прекрасных творении ума?'', то ответить ему сле­дует так: "Если ты сам этого не чувствуешь, то и объ­яснить тебе никто уж не сможет". Без этого первичного мы — ничто, и лучше бы уж тогда нам и не жить. Если кто-либо к тому же захочет попытаться обосновать эти принципы, стремясь доказать, что подобные вещи способствуют сохранению существования человеческой натуры и помогают стимулировать ее развитие, то тогда-то и воз­никнет вопрос "зачем?'' А научно обоснованный ответ окажется здесь еще более безнадежным»⁷. Итак, выделенные два подхода принципиально отлича­ются друг от друга, и если одни относится к сфере нау­ки, то другой напоминает скорее деятельность проектиро­вания. Их функции в культуре тоже различны. В первом случае речь идет о познании закономерностей развития человеческой деятельности, во втором — об обеспечении свободы человека. Конечно, для того, чтобы быть свобод­ными, мы должны иметь определенные объективные осно­вания, иметь объективные возможности выбора. Но этого мало, ибо мы должны еще и уметь выбирать. Иными сло­вами, свободным может быть только тот человек, который знает, чего он хочет. И второй подход к ценностям -- это служба обеспечения субъективных основании выбора, субъективных оснований свободы человека.В этом свете необходимо сказать несколько слов о пла­не дальнейшего изложения. Следующий раздел статьи — это реализация в основном первого подхода, ибо речь пой­дет о выяснении того, с какими именно ценностными ориентациями фактически связано развитие науки. Что каса­ется третьего раздела, то здесь мы переходим к форму­лировке некоторых ценностных установок, диктуемых, как нам представляется, требованиями дня. Автор четко осоз­нает, что он оказывается при этом в рамках второго подхода.

ЦЕННОСТИ И НАУКА

Мы традиционно привыкли связывать науку с такой цен­ностью, как истинное знание, и предполагать, что именно к этому стремится каждый ученый. Реальная картина намного сложнее. Существуют ценностные установки науки как целого, науки как надличностного образования, как социального института. Существуют наряду с этим лич­ностные ценностные установки, т. е. установки отдельных ученых. II те и другие могут варьировать и далеко не всегда совпадают друг с другом. Кроме того, как уже ска­зано. ценностные ориентации ученого могут существовать и на уровне реальной практики предпочтении, и в виде сформулированных принципов. Нам предстоит хотя бы в самых общих чертах выяснить характер и взаимодействие всех этих элементов.

Начнем с науки как целого. Ее ценностные ориента­ции по сути дела постоянно вербализуются и фиксируют­ся в форме характеристик предмета и задач тех или иных научных дисциплин. Можно выделить два типа таких ха­рактеристик. Сравним друг с другом следующие опреде­ления: (1) «Минералогия—паука о минералах, их соста­ве, строении, свойствах, условиях образования и измене­ния»⁸; (2) «...Лесная таксация является одной из основ­ных лесоводственных дисциплин, которая изучает лес как объект измерения и разрабатывает технические приемы и способы учета древесины, производимой лесом»⁹. В пер­вом случае, как это следует из формулировки, наука на­целена на получение знаний об определенных объектах и ее специфика осознается через указание тою, какие именно объекты и какие их стороны подлежат изучению. Иными словами, особенности научной дисциплины пред­ставлены здесь, прежде всего содержанием тех знаний, ко­торые она получает. Во втором случае на передний план выступает не содержание знаний, a их функции при ре­шении определенных задач. Цель пауки здесь не позна­ние само по себе, а разработка методов, приемов, спосо­бов, необходимых для реализации какой-либо другой дея­тельности. В свете первого определения знание и есть ко­нечная цель, или ценность: в свете второго — в качестве ценности выступает нечто другое, например продукты лесного хозяйства или деревообрабатывающей промышлен­ности, короче — продукты той деятельности, которую об­служивает данная научная дисциплина.

Перед нами пример двух разных ценностных ориента­ции в развитии науки: чисто познавательной, пли фундаментальной, с одной стороны, и прикладной, инженер­ной,— с другой. Разумеется, их нельзя слишком резко противопоставлять друг другу. Во-первых, фундаменталь­ная ориентация сплошь и рядом соседствует с обсужде­нием вопроса о практической значимости получаемых знаний. Во-вторых. даже в рамках фундаментальных дисцип­лин влияние практических установок имплицитно присут­ствует в самом факте отбора материала, в критериях различения существенных и несущественных его сторон и аспектов. II все же научное знание в ряде случаев насколько полифункционально, что прикладная ориентация в ходе исследования оказывается крайне узкой и поэтому неэффективной. Мы не можем проследить всех направле­нии использования знания, всех аспектов его влияния на смежные дисциплины, на мировоззрение, на культуру в целом. В этих условиях знание и осознается как само­довлеющая ценность, или благо. Однако бывает и так, что появляется возможность переосмыслить весь накопленный в рамках фундаментальной ориентации материал в свете тех или иных вновь возникающих прикладных" задач. Это нередко приводит к перестройке науки н к формированию новых направлении. Так было, например, в лингвистике, когда появились задачи автоматического перевода, или в логике, когда она стала развиваться в тесном контакте с задачами обоснования математики.

Смена ценностных установок науки, прежде всего, ска­зывается на отношении к знанию, на способах его интер­претации и обоснования. Знания-предписания, т. е. методы, оправдывают себя в сфере своего приложения. Метод оп­равдан, если, следуя ому, мы получаем требуемый резуль­тат. Знания-описания воспринимаются иначе: они должны адекватно отражать действительность. Очевидно, что в принципе обе эти установки тесно связаны и не должны противоречить друг другу, и все же их ни в коем случае не следует полностью отождествлять.

Рассмотрим в качестве примера следующее рассужде­ние Галилея: «...Я прошу вас, не отказывать нашему Ав­тору в праве, принимать то, что предполагалось и прини­малось другими известнейшими учеными, хотя и было не­правильным. Авторитет одного Архимеда должен успоко­ить в этом отношении кого угодно. В своей механике и книге о квадратуре параболы он принимает как правиль­ный принцип, что коромысло весов является прямой ли­нией, равноудаленной во всех своих точках от общего центра всех тяжелых тел, и что нити, к которым подвешены тяжелые тела, параллельны между собой. Подобные допущения всеми принимались, ибо па практике инстру­менты и величины, с которыми мы имеем дело, столь ничтожны по сравнению с огромным расстоянием, отде­ляющим нас от центра земного шара, что мы смело, можем принять шестидесятую часть градуса соответствующей весьма большой окружности за прямую линию, а два пер­пендикуляра, опущенные из ее концов,— за параллельные линии»¹".

Итак, неверно, что два отвеса параллельны между со­бой, и все же это следует принять как правильный прин­цип, ибо он оправдывает себя практически. Здесь как бы сосуществуют, сменяя друг друга, обе выделенные уста­новки и то, что оправдывает одна, отрицает другая. При­мер показывает, что, переходя от одной ценностной уста­новки к другой, мы как бы получаем каждый раз новые степени свободы. Познавательная установка оправдывает получение и систематизацию знаний, не имеющих непо­средственных практических приложений. Инженерная установка освобождает от необходимости все как-то интер­претировать, что обеспечивает иногда выживание новых подходов и представлений на первых этапах их формиро­вания. Так выживали мнимые числа, так выживали и ме­тоды дифференциального и интегрального исчисления. «Большинство людей -- писал Энгельс,— дифференцируют и интегрируют не потому, что они понимают, что они де­лают, а просто потому, что верят в это, так как до сих пор результат всегда получался правильный»¹¹.Постоянное взаимодействие двух выделенных ценно­стных установок и переключение с одной на другую — это общая закономерность развития науки. Приведем еще два примера. Вот рассуждение Лобачевского: «Как бы то ни было, новая геометрия, основание которой уже здесь по­ложено, если н не существует в природе, тем не менее может существовать в нашем воображении н, оставаясь без употребления для измерении па самом деле, открыва­ет новое обширное поле для взаимных применений Геометрии и Аналитики»¹². Здесь ясно видно, что, не имея возможности интерпретировать свою геометрию как опи­сание реальной действительности. Лобачевский оправдыва­ет ее существование ссылками на возможные приложения¹⁰ в сфере анализа. Примером противоположного переключе­ния может служить следующий известный отрывок из ра­бот Г. Бойля: «Химики до сих пор руководствовались че­ресчур узкими принципами, не требовавшими особенно широкого умственного кругозора; они усматривали свою задачу в приготовлении лекарств, в извлечении и превра­щении металлов. Я смотрю на химию с совершенно дру­гой точки зрения; я смотрю на нее не как врач, не как алхимик, а как должен смотреть па нее философ»¹³. Фило­софия для Бойля выступает здесь, вероятно, как образец чисто познавательной, фундаментальной ценностной уста­новки.

Перейдем теперь к другому вопросу. В приведенном отрывке Бойль говорит о своем понимании химии и ее за­дач, но отнюдь не о своих личностных ценностных уста­новках. Он пытается навязать науке определенные ори­ентации, но полностью умалчивает при этом о своих соб­ственных. С какой целью он хочет развивать химию в ука­занном направлении? Или его собственные задачи пол­ностью совпадают с задачами пауки? Может быть, да, а может, и нет. Мы не будем рассматривать этот вопрос применительно к Р. Бойлю, но в общей постановке он не может нас не интересовать. Действительно ли каждый уче­ный, работающий в науке, ориентирован на те же ценно­сти, которые паука несет на своих знаменах? А если нот, то как это влияет па науку?

Начнем с анализа статьи А. Эйнштейна «Мотивы на­учного исследования». Речь идет здесь о фундаментальной науке, и мы тоже ограничим себя этими рамками, тем более что вопрос об инженерных дисциплинах может быть рассмотрен аналогичным образом. «Храм пауки,— пишет Эйнштейн,— строение многосложное. Различны пребыва­ющие в нем люди и приведшие их туда духовные силы. Некоторые занимаются наукой с гордым чувством своего интеллектуального превосходства; для них наука является тем подходящим спортом, который должен им дать полноту жизни и удовлетворение честолюбия. Можно найти в храме и других: плоды своих мыслей они приносят здесь в жертву только в утилитарных целях. Если бы посланный богом ангел пришел в храм и изгнал из него тех, кто принадлежит к этим двум категориям, то храм катастрофически опустел бы. Все-таки кое-кто из людей, как прошлого, так и нашего времени в нем бы остался. К числу этих людей принадлежит и наш Планк, и поэто­му мы его любим»''.

К чему же стремятся люди, подобные Максу Планку? «...Одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к ис­кусству и науке,— пишет по этому поводу Эйнштейн,— это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью н безутешной пустотой, уйти от уз вечно меняющихся собственных прихотей. Эта причина толкает людей с топкими душевными струнами от личных пере­живаний в мир объективного видения и понимания»¹⁵. Речь, несомненно, идет о знании, об истине, и именно с этим Эйнштейн связывает ценностные ориентации людей, подобных Планку. Но совпадают ли и эти ориентации с ценностями науки, с ценностями, которые последняя офи­циально декларирует? Полностью, конечно, не совпадают. Было бы странно приписывать науке стремление уйти от будничной жизни, от уз собственных прихотей и личных переживаний. Все формулировки Эйнштейна подчеркива­ют сугубо личную мотивированность ценностных устано­вок ученого, их эмоционально насыщенный характер. Стремление к истине он сравнивает с тоской, которая вле­чет горожанина «от шумной и мутной окружающей среды к тихим высокогорным ландшафтам». Речь идет не о нау­ке, а о человеке. Да и можно ли вообще полностью слить индивида и социальный институт Все очень напоминает строительство Шартрского собо­ра с той, однако, разницей, что никто, строго говоря, не строит сам «собор». Действительно, один удовлетворя­ют свое честолюбие; другие проследуют утилитарные, на­пример карьерные, цели; третьи хотят уйти от суеты и пустоты жизни, обретя покой и уверенность в объектив­ности видения. Кто же тогда стремится к знанию и к раз­витию науки? Можно возразить, что объективное видение — это и есть истинная картина мира, истинное знание. Это так. Но дело-то в том, что каждый стремится к этому своим особым образом и строит, поэтому свой собственный «собор», а не «собор» в том абстрактном звучании, кото­рое этот термин приобретает в составе общезначимых ор­ганизационных предписаний. Конкретный пример можно позаимствовать из статьи Эйнштейна, посвященной памя­ти Карла Шварцшильда. «Побудительной причиной его неиссякаемого творчества,— пишет Эйнштейн,— по-видимому, в гораздо большей степени можно считать радость художника, открывающего топкую связь математических понятии, чем стремление к познанию скрытых зависимо­стей в природе.

¹⁰ Галилей Г. Соч. М.: Л.. 1934. Т. 1. С. 428-429.

¹¹Маркс К., Энгельс ф. Соч. 2-е пзд. Т. 20. С. 89.

¹² Лобачевский Н. И. Поли. собр. соч. М.; Л., 1918. Т. 4. С. 209—210

¹³ Цит. по: Джуа М. История химии. М., 1966. С. 87

Поэтому понятно, почему его первые тео­ретические работы относились к небесной механике, отрас­ли знании, основы которой в гораздо большей степени можно считать окончательно установленными, чем основы какой бы то ни было другой области точных паук»¹⁶. Вот вам н личностные варианты стремления к знанию: можно выяснять первоосновы науки, а можно восхищаться кра­сотами оформления. Но все же это варианты одной н тон же общей установки, отличные коренным образом от ва­риантов честолюбия пли утилитаризма. И это дает Эйн­штейну основания утверждать, что без людей типа План­ка храм науки никогда не поднялся бы, как не мог бы вырасти лес,из одних лишь вьющихся растений.

Итак, есть ценностные установки науки, и есть лич­ные ценностные ориентации работающих в науке людей. Полностью они никогда не совпадают, и совпадать, но мо­гут, по один из них противоречат друг другу, а другие нет. У каждого ученого есть свое личностное отношение к знанию, к истине, обусловленное конкретной ситуацией, фактами биографии, наличием каких-то жизненных смежных установок. Кстати, возвращаясь к статье Эйнштейна, нельзя не учесть, что она опубликована в 1918 г. и ско­рей всего выражает точку зрения автора в период первой мировой войны. Это, возможно, и объясняет «желание уй­ти от будничной жизни с се мучительной жестокостью и безутешной пустотой». Но каковы бы ни были эти инди­видуальные варианты, они суть конкретизации тех цен­ностей, которые начертаны на знамени науки как надличностного социального явления. Просто знание выступает для каждого чаще всего какой-то одной своей стороной, восхищая и привлекая либо обоснованностью и доказатель­ностью, либо неожиданностью и глубиной прозрения, либо многообразием приложений, либо причастностью к вечно­сти... Иными словами, само знание ученый часто рассмат­ривает через призму других ценностей: практических, эстетических, логических...

Как исторически формируется и развивается эта систе­ма ценностных установок, включающая в себя и ценно­сти отдельных ученых, и общенаучные ценности? Начнем с более простого: будет ли строиться собор, если никто из 40.участников не кладет его в основу своего целеполагания? Вообще говоря, будет. Представим, например, такую си­туацию, когда непосредственные строители зарабатывают хлеб семье, архитектор жаждет славы, а отцы города хо­тят внушить мысль о своем богатстве и процветании. Все преследуют разные цели, но собор все же строится. Более того, есть основания полагать, что как раз этот собор и будет осознан задним числом как цель всего строитель­ства, ибо, во-первых, он простейшим образом связывает все акты деятельности путем рефлексивно-симметричного преобразования, а во-вторых, именно он останется в куль­туре и будет ею ассимилирован в качестве функциониру­ющего храма пли памятника архитектуры. Но нечто ана­логичное происходит и в ходе накопления знаний. Перво­начально они выступают как побочный результат деятель­ности, преследующей отнюдь не познавательные цели. Что бы ни делал человек, какие бы задачи не решал, побоч­ным образом он накапливает опыт, продолжающий жить для последующих поколений. Естественно, что в сознании этих поколений все будет рефлексивно преобразовано и вся соответствующая деятельность представлена задним числом как деятельность познавательная. Так и возника­ют, вероятно, ценностные установки науки, порождающие затем действительно познавательную целенаправленную деятельность и научное сообщество, объединенное общ­ностью целей.

Приведенная абстрактная модель частично объясняет, как нам кажется, существование в истории культуры си­стем знаний, фактически не имеющих автора (медицинская рецептура типа травников и лечебников в России, списки математических задач с решениями и т. п.), и пе­реход в последующем: к знаниям с фиксированной автор­ской принадлежностью, т. е. осознаваемых как продукт целенаправленного исследования. Существенно при этом, что ценностное отношение к знанию возникает первона­чально как фиксация некоторой стихийно сложившейся ситуации, как осознание значимости продукта, полученно­го побочным образом в ходе сложного исторического про­цесса. Это отношение не соответствует реальной практике предпочтений ранее живших и работавших людей, но для новых поколений оно выступает уже как реальный фак­тор, как ориентир, действующий наряду с другими уста­новками и образцами. Слово «наряду» хотелось бы под­черкнуть, ибо именно оно и дает ключ к пониманию си­туации. С одной стороны, новые ценностные установки фиксируют очевидную потребность в знании и претендуют на рефлексивное осознание деятельности огромного коли­чества людей. Они приобретают, поэтому силу и авторитет социальной общезначимости, силу, знакомую каждому по воздействию «магической» формулы: «Так все делают!» Но, с другой стороны, никуда не ушли старые образцы предпочтений, старые проторенные траектории реальных жизненных ориентации. Одно как бы накладывается на другое, порождая возможность и необходимость подстраивания, маскировки, различных интерпретаций... В этих сложных условиях и формируется научное со­общество, т. е. сообщество людей, тем или иным образом связывающих себя с ценностями науки.

Здесь имеют место, как реальная переориентация личностных ценностных устремлений, так и явная маскировка, ибо очевидно, что честолюбцы и карьеристы в пауке не пропагандируют сво­их подлинных установок. Нельзя при этом не согласиться с Эйнштейном, что без людей типа Планка никогда не поднялся бы храм науки.

.___________________________________________________________

¹⁴Эйнштейн А. Собрание научных трудов. М., 19G7. Т. 4. С. 39.

¹⁵ Там же. С. 39-40

¹⁶ Там же.с33

Впрочем, история дает нам не­мало примеров самоотверженного служения истине, пока­зывающих, что ценности науки живут в той или иной конкретной форме и в практике реальных предпочтений. Наоборот, маскировка различного рода давно получила моральное осуждение. Достаточно сослаться хотя бы на Маркса: «..человека, стремящегося приспособить пауку к такой точке зрения, которая почерпнута не из самой пау­ки (как бы последняя ни ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке, внешними для нее интересами,— такого человека я называю,, низким"»¹⁷. Очевидно, что пропаганда и процветание таких внешних интересов должны неминуемо приводить к разложению научного сообщества. Учет этого особенно важен сейчас, когда профессия ученого стала достаточно престижной, а научные результаты дают не только мате­риальное вознаграждение, но и власть. Одно из первых серьезных предупреждений — это широко известная пильтдаунская находка, которая морочила голову палеоантропологам всего мира в течение сорока лет и была разобла­чена только в 1953 г.

.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: