Литературный демонизм», связь поэмы «Демон» с другими произведениями той же темы

Демон — самое сложное и противоречивое произведение Лермонтова. Тот факт, что к работе над поэмой поэт возвращается на протяжении всей жизни (с 1829 по 1840–1841 год), что существуют восемь редакций, отражающих эволюцию Лермонтова-художника, что канонический текст окончательно не установлен (не найден автограф редакции 1838 г., есть только авторитетная копия А. И. Философова), делает крайне востребованным инструмент гипотезы. Такого количества разнообразных, вступающих между собой в противоречие предположений, какое было выдвинуто учеными при изучении текста этой «загадочной» (Д. М. Максимов) поэмы и ее героя, не знает ни одно другое произведение поэта.

Метод гипотезы востребован и при изучении генезиса Демона. Сам Лермонтов в связи с литературными истоками поэмы упомянул лишь одно имя — Альфреда де Виньи. Многие критики и ученые (Галахов, Дудышкин, Спасович, Дашкевич) считали поэму подражательной: «“Демон” — творческий сплав мотивов, оставшихся в воображении автора от впечатлений, произведенных целым рядом произведений». Поэма, действительно, больше других произведений Лермонтова связана с европейской традицией; однако Демон — глубоко самобытное произведение с оригинальной разработкой образа «духа зла». Мерцающие переклички с европейскими текстами, реминисценции из поэм-мистерий Мильтона, Байрона, Виньи не мешают внутреннему органичному единству поэмы; все впечатления от чтения юных лет «работают» на создание целостного замысла (многочисленные «отклонения», «переделки», «модификации» — свидетельство мучительных творческих поисков поэта).

В философском плане для лермонтовского Демона наиболее значимы могучий, неукротимо гордый Сатана Мильтона, предпочитающий царство в аду рабству на небе, и воплощающий ненасытную «жажду познания» Люцифер Байрона. В восприятии Лермонтова, они величавы и в падении («То был ли сам великий Сатана…»). Однако, как отмечалось выше, в структуре этих образов отсутствует «любовная нагрузка», характеристика, значимая для поэтического мира Лермонтова. Ее, как правило, нет и в других европейских «дьяволиадах», в частности, в галерее «низших» литературных чертей. Например, Асмодей, «хромой бес» Лесажа, хотя и «заведует» любовью на земле, сам к этому чувству не причастен, так же, как и дьявол в Повести о Савве Грудцыне (черт лишь искушает Савву при помощи блудницы). Трактовка данного мотива в поэме Томаса Мура Любовь ангелов (1823) также отлична от лермонтовской; у Мура нет какого-либо одного героя-протагониста, его «ангелы» — не «духи зла», с небес они «изгнаны» не за мятеж против бога, а за любовь к земным женщинам. «Любовный» мотив отсутствует и в русской интерпретации темы «падшего ангела», предложенной Подолинским. В поэме Див и Пери (1827) доминирует мотив «дружбы»: Пери, вымолившая у неба прощение, пытается утешить охваченного отчаянием падшего ангела Дива, близкого к раскаянию.

Разработка этого мотива Лермонтовым прежде всего связана с французской литературной традицией. Впервые в европейской литературе мотив любви «земного» и «бесовского» существ был «обыгран» Жаком Казотом в романе Влюбленный дьявол (Jacques Cazotte. 1719–1792; Le Diable amoureux, 1772). Прямых свидетельств знакомства Лермонтова с этим романом нет; Казот ни разу прямо поэтом не упомянут. Но, думается, в связи с широко известным во Франции и в России первой трети XIX века Пророчеством Казота Лагарпа (J. F. La Harpe. Prophéthie de Cazotte, 1806) Лермонтов с юности читал роман и знал о трагической судьбе его автора.

В связи с интерпретацией поэтами «литературного демонизма» возникает вопрос об автобиографическом «прожекторе», высвечивающем образ изгнанного ангела. Литературный «демонизм» не исключает автобиографический план; он может быть едва мерцающим (Сатана Мильтона) или более явно высвеченным (Люцифер Байрона); Сатана Альфреда де Виньи от него свободен. В структуре образа лермонтовского героя, как неоднократно отмечалось исследователями, этот план значим. Но все же явно преувеличенными представляются оценки Дашкевича: «Кажется, что в течение своего продолжительного существования в литературе демон редко встречал до Лермонтова такого собрата в среде людей…»; «… главным источником вдохновения было сближение, в котором поэт приравнивал себя к демону, подобно последнему, хватаясь за свою любовь, как за единственный выход из демонического пессимизма». Перенесение на автора черт его героя, особенно, если оно преувеличенно и прямолинейно — нелояльный прием. Лермонтов, как будто предвидя слова Дашкевича, «отбиваясь» от подобных упреков в связи с образом Печорина, писал о таких «критиках» в Предисловии к Герою нашего времени: «… другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет <…> старая и жалкая шутка!». Ни в творческом, ни в бытовом поведении поэта не было ничего «демонического»: он писал гуманные стихи (среди них такие, как Я, матерь божия, ныне с молитвою, 1837 и В минуту жизни трудную, 1839), мог кого-то «подразнить», над кем-нибудь «посмеяться», но хранил память о матери и об отце, любил бабушку, глубоко сочувствовал А. И. Одоевскому, А. И. Полежаеву, А. И. Раевскому, не «держал зла» на В. А. Соллогуба за повесть Большой свет, буквально слег от горя при известии о гибели Пушкина, и на обеих своих дуэлях стрелял в воздух (его «недемонические» противники метили в цель, последний — в сердце: поэт рухнул замертво). К Лермонтову в полной мере можно отнести замечание Ю. М. Лотмана о Пушкине: «... за тонкой корочкой “мельмотизма” и “байронизма” открывалась подлинная бездна реального административно-полицейского демонизма».

Общее между Лермонтовым и его героем — свобода мысли: как Демон, поэт «цепь предубеждений <…> умом свободным потрясал». Если под «демонизмом» понимать преклонение перед мощью человеческого интеллекта, то Демон сродни духу французского просвещения, прославляющего мощь свободной мысли.

Образ лермонтовского Демона сложнее его «литературных предшественников» из галереи книжных чертей; отличие начинается с психологизированного портрета. К примеру, Альфред де Виньи награждает своего героя ослепительной красотой, но в его внешности нет ничего привлекательно загадочного. В лермонтовском герое все загадочно, всё зыбко, всё мерцает таинственно-непостижимой красотой:

То не был ада дух ужасный,

Порочный мученик — о нет!

Он был похож на вечер ясный:

Ни день, ни ночь, — ни мрак, ни свет!..

В шестой редакции поэмы бесцветный образ монахини заменяется страстной мятежной княжной Тамарой и Демон соблазняет ее не «утехами плоти» («способ» героя поэмы Альфреда де Виньи; на самом деле победу ему принесло умело «разыгранное» отчаяние), а тревожными и значительными дарами:

Тебя иное ждет страданье,

Иных восторгов глубина;

Оставь же прежние желанья

И жалкий свет его судьбе

Пучину горького познанья

Взамен открою я тебе.

Демон жаждет «одарить» Тамару «страданьем», то есть тем, чем в наибольшей степени «богат» он сам. Однако поэме Лермонтова свойственна некоторая «уклончивость в области психологических мотивировок». От того, какую «психологическую мотивировку» выбора Тамары принять за главную (приданы ли ей в конечном итоге добродетельные черты), зависит во многом установление канонического списка поэмы.

Спор двух взаимоисключающих гипотез — считать ли каноническим текстом «редакцию В. А. Лопухиной», единственную авторизованную копию с датой 8 сентября 1838 г. (Д. А. Гиреев), или «придворный список» (копию А. И Философова 1939 г. — Б. М. Эйхенбаум, Д. Е. Максимов, Э. Э. Найдич, И. Б. Роднянская), — в настоящий момент решен в пользу последней редакции. Однако спор нельзя считать окончательно законченным: если будет найден лермонтовский автограф 1838 г., победу может одержать гипотеза Гиреева. На настоящий момент мотивация закономерности концовки Демона версии 1839 г. (ангел уносит душу Тамары, и герой тем самым еще раз «осужден» небом на одиночество), предложенная Максимовым, представляется убедительной. По мнению ученого, изменения были внесены Лермонтовым не только из соображений «автоцензуры»: «Поэтичность и человечность прекрасного и могучего образа Демона в поэме Лермонтова во многом зависит от того, что это Демон страдающий и пострадавший». Если бы герой в финале поэмы предстал торжествующим победителем, как это происходит у Альфреда де Виньи в Элоа, он не смог бы вызвать сочувствия.

Современники Лермонтова знакомились с Демоном по многочисленным рукописным копиям; поэму пожелал прочесть «один из членов царской фамилии», — по-видимому, многие «зачитывались» Демоном, но скудость сохранившихся материалов сказывается и здесь. Можно считать, однако, что «нехватка» свидетельств в какой-то мере компенсируется сильной и страстной оценкой Белинского: «Демон сделался фактом моей жизни, я твержу его другим, твержу себе, в нем для меня миры истин, чувств, красоты».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: