7 страница. Кискин от такого происшествия лишь разводил руками.

Кискин от такого происшествия лишь разводил руками.

— Я ему говорил, — кивал головой фельдшер. — Тантризм снимает все проблемы!

По роже в этот день получили многие. И охранники, и зеки. Чмок искал своего замполита, а Рогов словно испарился.

— Где Рогов?!! — грозно вопрошал Чмок.

Но ответа не было.

— Я спрашиваю, где Рогов!!!

И опять тишина.

А здесь Кискин подоспел с напоминанием:

— Помните про отпуск?.. Проигранное пари — долг чести!..

Чмок не успел проанализировать, почему именно на фельдшера у него вдруг ярость зашкалила. В общем, Кискина отнесли в его же больничку…

Зона затихла. По сарафанному радио в мгновение разнеслась информация о том, что кум не в себе, что творит произвольную расправу, от того в лагере, как на мужской половине, так и на женской, воцарилось политкорректное затишье.

Что-то произошло в мозгу Чмока. Какие-то провода закоротили. Никаких мыслей, лишь обрывочные рефлексии да гормональные накаты.

Его тело направилось в женскую часть лагеря, где, порыкивая и погавкивая, произвело инспекцию пошивочных цехов. Необыкновенно злое тело отменило нескольким зечкам условно досрочное освобождение, которое вот-вот должно было вступить в силу. Зечки заголосили в голос, так как на воле у них росли маленькие дети, будущие уголовники…

До самой ночи начлагеря наводил в зоне порядок, который, по разумению его, нарушился во времена чмоковского отсутствия. Лишь к двум часам после полуночи он умаялся и сделал перерыв. Ощущая огромное чувство голода, Чмок шатнулся к столовой, вернее, к ее кухне, где обнаружил с десяток работников, которые суетились вокруг дымящих кастрюль со всяким варевом, а возле накрытого накрахмаленной скатертью столика стоял, одетый в парадную форму, замполит Рогов.

— С возвращением, Вань!

Чмоку очень хотелось его зашибить, но вид отварного языка и свекольного хрена, дымящейся картошечки, истекающей сливочным маслицем, холодной водочки в стеклянном графинчике отвлекли сознание от желания произвести насилие тотчас. Начлагеря воспринял увиденную картину как должную, а потому уселся на стул и принялся активно поглощать продукты. Он видел, что на столе есть и вторая тарелка с вилкой, а также стакан. Проглотив закуску, сквозь зубы поинтересовался:

— Для кого?

— Я думал, если тебе будет компания нужна!.. — заговорил Рогов.

— Для себя накрывал?

— Кого хочешь, Вань, с собой сажай! Твое право!

— Я садиться не собираюсь! — скосил глаза на комиссара Чмок. Потом перевел свой взгляд на говяжье рагу с мясной подливой на пюре. — Ни с кем!

— Неточно выразился! — оправдался Рогов.

Дальше Чмок ел молча. Изо всех кастрюль отъел по половине, а потом, рыгнув в знак благодарности, приказал:

— Петерсон в душевую!

— Есть! — отозвался Рогов.

К месту своего позора Чмок шел неторопливо. В его замкнувших мозгах не вырабатывались мысли, а душа то ли спала, то ли болела серьезно в эту ночь, так что начлагеря даже стыда не помнил.

В ожидании латышки он сидел на стуле, прямо но центру душевой. Пустил газы, с интересом слушая отзвуки от кафельных стен.

Ее втолкнули. Она посмотрела сначала на Чмока, а потом, услышав лязганье замка, обернулась на дверь, затем вновь на Чмока. Глядела без страха, но с удивлением.

— Здравствуйте! — поздоровалась.

— Раздевайся! — приказал Чмок.

— Что? — она еще больше удивилась.

— Скидывай, сука, барахло! — вдруг заорал Чмок. Его глаза наполнились кровью, а кулаки сжались.

Она не боялась или тщательно скрывала страх, пряча его за напряженной улыбкой.

— Так вы что пришли? — спросила. — Мне же за свой позор мстить?..

В мозгах Чмока треснуло электрическим разрядом, но не отомкнуло. От ее вопроса было ощущение, как от внезапного подлого удара. Начлагеря аж задохнулся от гнева.

Его трясло. Несколько секунд он даже не мог сказать слова единого. От этого внезапного психического нападения Чмок потерял дыхание, но злоба придала ему силы, тело рванулось со стула, а огромный кулак въехал ей под дых, почти туда, где жило ее рыжее солнце. Она не вскрикнула даже. Лишь согнулась вдвое. А с головы струился к полу поток золотых волос.

Он долго ее бил, отупевший до скотского состояния. В исступлении срывал с нее одежду, а потом, наклонив, пытался силой завоевать ее рыжее солнце. Но его оружие не сработало, а от того, еще более обозленный, он стал загребать солнечный жар жадными пальцами… Насильник оборотил ее лицо к себе и, удерживая ее на коленях, хрипя приказал:

— Играй! Играй, флейтистка!

Ее лицо, опухшее, почти синее, с разбитыми губами, почти мертвое, горело глазами, бесстрашно смотрящими на него снизу.

— Перед свиньями не играю, — произнесла она.

И тут у Чмока отомкнуло.

Как-то разом снизошло. Будто была ночь, а через мгновение — день.

Он смотрел на нее с трагическим любопытством, видел как его собственные ручищи сжимают худые плечи истерзанного тела… Так бывает, когда кошка сыта и, позабавившись с мышкой, оставляет ту жить с переломанными костями. Но он не был кошкой, он искал в себе человека… Они встретились взглядами, ноги Чмока вдруг стали ватными, подломились разом, и он упал перед нею на колени. Их лица оказались друг против друга. Сквозь отек избитого лица на него по-прежнему смотрели ее глаза. В них опять не было страха, боль одна.

Именно сейчас, будь у Чмока пистолет, он бы застрелился в следующую секунду. Надеясь на это, он похлопал себя по бокам, а потом, не найдя ствола, вдруг поднял голову к потолку, откуда проливался омерзительный свет лампы дневного света, открыл рот и завыл. Он завыл с такой отчаянной нотой, такие крупные слезы потекли из его налитых кровью глаз, что она, уже отпущенная, бессильная, не упала на пол, удерживалась на окровавленных коленях, глядела на него и, казалось, даже сострадала.

А потом он судорожно обнял ее. Пытался прислониться щекой к ее щеке, но разбитая почти до костей Ирэна чуть слышно застонала, а от этого он пришел в исступление, в полнейшее сознание, что натворил ужасное. Его губы нервно шептали «Прости, прости!!!», он гладил большой ладонью по огненным волосам, в которых сохла кровь… Кровь сочилась из губ, он припал к ним, стараясь своими запекшимися исцелить ее улыбку.

— Люблю тебя, люблю!!! — Его руки нащупали разорванную им же юбку, которую сейчас он пытался приспособить в области открытого солнца, чтобы укрыть его. Он чувствовал на пальцах прошлый жар этого солнца, а потому протянул перед ней ладони с растопыренными пальцами и с отчаянием стал требовать:

— Отрежь их!.. Хочешь, откуси!.. Я люблю тебя!.. Кусай же!!

Потом он опять завыл…

Это был вой волка, который с голодухи сожрал свою волчицу. Волк выл так исступленно, призывая сородича, которому мечтал подставить незащищенное горло.

Она смотрела на него, инстинктивно прикрывая рукой грудь, и не чувствовала зла. Потом увидела, как он дважды шарахнулся головой о стену. Кафель треснул, а на его мясистое лицо из-под ежика шевелюры потекли струйки крови. И опять он запросил се: «Прости, прости!!!»

Как должно быть страдает это человек, подумала она. Как должна быть тяжела его жизнь, что он такими поступками выказывает любовь свою…

Ирэна смотрела на него, а потом внезапно погладила Чмока по щеке.

— Вам очень больно? — спросила разбитыми губами чуть слышно. — Вы несчастны?

От такой внезапной нежности Чмок перестал выть, лишь поскуливал от невероятного чувства любви к этой избитой им до полусмерти латышке, чувства любви столь огромного, гораздо большего объема, чем его тело.

Да, — признался он с отчаянием. — Я несчастен настолько, насколько может быть несчастен человек… Я люблю тебя, слышишь? Слышишь?

— Слышу.

— Это правда, правду говорю!.. Я тебя из-за собственной слабости!.. Но сейчас я еще слабее… Что мне делать?..

И опять она подумала: какой странный человек! И душа в человеке есть, и сердце, а вместе с ними скот уживается!..

Она была флейтисткой, тонкой натурой, за свою жизнь передумавшая о многом, убившая своего мужа за примитивность и слабость характера. Муж за всю их жизнь и пальцем се не тронул, а когда она собралась уйти от него в никуда, с бабьей тоски, вдруг схватился за ружье, да не ее собрался убивать, а от слабости протянул оружие ей, прося, чтобы она его жизни лишила, так как без нее ему хоть в рай, хоть в ад. Она его и застрелила из жалости…

А в этом несчастном человеке столько всего уживается, думала Ирэна. И страсть, и зверь, и нежность медведя, и любовь первобытная.

А он опять взывал к ней с нескончаемым страданием:

— Что делать мне?! Что?..

И она ответила:

— Если любите, то любите. — И почти теряя сознание: — Любовь — хорошее чувство!

Избитую и бессознанную, Чмок отнес ее прямо к себе в квартиру. Охрана не смела перечить начлагеря, да и вообще все засунули языки подальше от греха. Рогов тоже молчал, но все запоминал, укладывал в копилочку грязных фактиков, готовясь при случае двинуть на Чмока компру.

Ирэна стала жить у Чмока. Он сам ее выхаживал. Составлял всякие примочечки, мазечки натащил из вольной аптечки. Протирал тело влажной тряпочкой, вплоть до самых интимных мест, но сексуального в нем от этого не возрождалось, лишь чувство любви и нежности необъятное… Опять же питание наладил обильное, сначала с маленькой ложечки кашки да пюре сквозь разбитые губы, а потом, когда все поджило, стал мясом потчевать, даже где-то свежие овощи умудрялся доставать.

Он не разговаривал с нею. Не смел. Да и она молчала…

Так прошло два месяца. Ее тело потихоньку выздоровело, синяки сошли, и волосы вновь загорелись чистым золотом.

Теперь она сама ухаживала за собой, а как-то раз приготовила еду и поставила на стол две тарелки. Оба молча поели. А после она спросила:

— Любишь?

— Необъятно, — ответил он с такой неподдельной искренностью, с такой душевной силой, что случилось чудо.

Они стали любовниками. Она разрешила ему совершить добровольный полет к своему солнцу, исследовать его и почти покорить, сама подарила ему несколько пьес для флейты, а так как инструмента в зоне не было, сыграла немой концерт на Чмоке, выстреливая каменным язычком, словно в мундштук… В эти секунды Чмок умирал от неслыханного наслаждения и на исходе мыслей своих осознавал, что права была Верка, говоря про флейтисток…

Далее Чмок и Ирэна жили, как муж и жена. Она хоть и оставалась заключенной, но в зоне почти не бывала, а через пять лет Чмок выхлопотал ей УДО, и они поженились официально. Единственное, что омрачало жизнь начальника лагеря, — это его фантастический вес, который мешал семейной жизни. Вес начал расти еще с того давнего момента чмоковского позора, с дырки, прорезанной в стене, и до сих пор расти не останавливался… В Чмоке накопилось за двести килограмм. Его мучил диабет и метеоризм, а от того Ирэна ушла жить в другую комнату, отказав ему в солнце…

— Лечись, Ванечка!..

И теперь Иван Чмок возлагал большие надежды на нового заключенного. Почему-то он был уверен, что Ветеринар, убийца баранов и людей, поможет ему с недугом, сделает тело юношеским, и он обретет всю гармонию, всю полифонию человеческого счастья.

Волею судеб так получилось, Кран и Слон в Москве почти не виделись. Такой странный город! Заставляет всех жить как-то не по-человечески.

Слон поступил в техникум при Институте стали и сплавов, а Кран приткнуться никуда не сумел. Сначала также попробовал в техникум к Слону, но завалился, пойманный на списывании.

Года два Кран ошивался возле трех вокзалов. Сначала разгружал вагоны на общих основаниях — батареи, неказистые советские унитазы, а также металлические болванки. Тогда он вспоминал о Слоне, уверенный, что ему на эксперименты болванки пойдут. В этот момент он непременно хотел навестить своего друга, тем более что лаве за тяжкий труд были, но к концу смены Кран, взмыленный, словно загнанная лошадь, косящий от усталости себе за спину, отдыхал со своей бригадой по-взрослому, брал на грудь пол-литру беленькой и лакировал водочку пивком. После такого отдыха он забывал о Слоне, засыпал мертвецким сном и снилась ему Надька из прошлого.

А потом Крану стали доверять. Видят, что пацан не временщик, ходит на работу исправно, силой наделен бычьей, а потому поначалу его определили на бригадирство.

Кран сопротивлялся, не хотел возвышаться над пролетариатом, но ему объяснили перспективу.

— Ты, пацан, бригаду под себя затачивай, людей только своих держи, — учил Гаджи Петрович, дядя непонятной национальности, но на толстых пальцах рук своих имел он по три перстня с камнями. — Будет бригада тебе предана, будут бабки на кармане немереные!

Призыв Гаджи Кран уразумел и через месяц работал на фруктах. Здесь были и персики, и виноград кишмиш, и клубника даже. Самое удивительное, что все эти фрукты Кран со своей бригадой разгружал в зимнее время.

— Для ЦК, — объяснял Гаджи. — Но куда им столько?

В общем, такие специальные вагоны половинили. Часть бригады разгружала в официальные грузовики, а другая — в свои машины. Охранники были в доле, а потому к разгрузке всегда стояли спиной.

— На пересортировку! — командовал Гаджи, посмеиваясь.

К сбыту Крана, естественно, не допускали, но денег давали много, так много, что у него имелся номер в гостинице «Украина» на постоянной основе, а платяной шкаф был забит сторублевыми купюрами доверху.

Теперь Кран сам физически не работал, только говорил своим работягам, что и куда нести. Здесь, на Казанском, он впервые попробовал коньяк «Hennessy» и закусил его экзотическим фруктом киви. Когда он жадно впивался в земляничный вкус импортного плода, то вдруг опять вспомнил Надьку, представляя, как целует ее губы и они непременно такого же, как киви, вкуса…

Как-то раз к бригаде прибился какой-то косоглазый паренек — бабки были нужны. Попросился на ночь, пусть на самую тяжелую работу. Взяли, а к утру косоглазый что-то стал выяснять с Гаджи про коньяк. Спрашивал, чего в машину частную загрузили? Куда повезли?

Гаджи молча слушал вопросы, а потом приобнял косоглазого и повел его за вагоны, что-то ласково объясняя… Бригада услышала лишь глухой удар и короткий стон…

Труп косоглазого закопали в заброшенной угольной куче…

К концу третьего года работы Гаджи исчез, просто не явился на работу… День прошел, другой… И тогда Кран взял на себя его функции. Он примерно знал, в чем они заключаются. Бригадир по-прежнему половинил составы с дефицитом, свозя избыток в арендованные им гаражи в Подмосковье. У него не было реализации, но он, не дурак, понимал, что кто-то это место пасет, что Гаджи был в деле не главным, лишь звеном, потому терпеливо ждал хозяев.

Они появились. Дяденьки в шапках из ондатры.

— Ты с Гаджи работал?

— Я, — ответил Кран.

— Молодой, — скептически засомневался самый старший и сплюнул под ноги.

— Это ничего, — решил другой, держа руки в карманах. — Как зовут?

— Кран.

— Ну вот, и погонялово есть, — он вытащил правую руку из кармана и протянул для пожатия. Рука в свете вокзального фонаря выглядела синей от обилия количества наколок на ней, а пожатие оказалось вялым. — Меня Вано кличут. Будешь с нами работать!

— С вами так с вами.

— И не рыпайся, — предупредил Вано. — Все будет, как прежде… Наши машины будут приезжать, мои люди с охраной разбираться станут. — Понял?

— Понял.

— Ну и ништяк!.. Главное, не глупи… Все будет, как было…

Вано достал что-то из кармана и положил в ладонь Крана. Устало ухмыльнулся и пошел на выход, уводя за собой команду в ондатровых шапках. Вдруг один из синих вернулся и продиктовал телефон для экстренной связи. Потом сплюнул под ноги…

Кран поглядел в свою ладонь и обнаружил в ней волосатый палец со знакомым перстнем, в центре которого сиял прозрачный камень. Кран перстень стащил, полюбовался им в фонарном свете и напялил себе на руку. Гаджиевский же обрубок зашвырнул далеко-далеко…

Он понял, что за заныканный товар с него спрашивать не будут, но куда его девать, не имея сбыта?..

Так тот товар почти весь сгнил в гаражах. Лишь часть его Кран распорядился отвезти в первый попавшийся детский дом. То-то там было радости! Как раз к Новому году!

Денежная река становилась все мощней, так как пошла для магазинов «Березка» импортная техника. Двухкассетники и видаки…

Кран подолгу сидел возле набитого деньгами шкафа и думал, что с этими бабками делать?..

В один из вечеров он вытащил пару пачек сотенных и, вызвав своего таксиста Лелика, поехал в техникум к Слону. По дороге взял армянского коньяка, ветчины, конфет и других продуктов. С этим и заявился в общагу к другу.

Слон выглядел уставшим, похудевшим, но другу детства обрадовался чрезвычайно. Они, казалось, вечность обнимались, хлопали друг друга по плечам и громко наперебой спрашивали:

— А помнишь?!! А помнишь это?!! А это тебе как?!!

Всю ночь друзья пили привезенный Краном коньяк и жевали ветчину с конфетами. Они вспоминали свое незначительное прошлое, и от этого у них в глазах стояли счастливые и пьяные слезы.

— Как же мы с тобой, дружила, не вместе? — спрашивал Кран друга, упершись ему лбом в лоб. — Ты же единственный, кто у меня в этом городе родной!..

— Ты тоже мне брат, — отвечал взаимностью Слон. Он тоже капал чистой слезой на загаженный пол, держа друга за мощную шею.

— Давай ко мне! — неожиданно воскликнул Кран. — Будем вместе дела делать! — Он достал из кармана пачки сотенных. — Во-о!

— Откуда, Вован? — удивился Слон.

— Иди ко мне, и у тебя бабок лом будет!

Слон оторвался от друга, пошарил у себя за пазухой и выудил на свет пачку с точно такими же сотенными билетами.

— У меня и так лом! — улыбнулся.

— Откуда?

Слон улыбнулся еще шире.

— Помнишь рубль металлический?

— Какой рубль?..

— Ну, рубль… Когда мы решили валить из Запорожья?

— А, который ты сам соорудил?

Слон кивнул.

— Мы еще тогда нажрались, как свиньи! — Кран хохотнул в ответ, вспоминая родной город. И здесь до него дошло. — Ты что же, сам эти бабки?..

Слон продолжал улыбаться.

Кран выхватил из рук друга пачку, переломил ее и вытащил наугад из середины купюру. Посмотрел на свет, понюхал, лизнул даже.

— Сам?

— Ага…

— Бляха-муха!.. — Крану не было так весело, как Слону.

— Бляха-муха, — повторил. — Да за это же расстреливают, парень!! Ты понимаешь, дружила?!! В башку тебе за это пулю вгонят!

— Да я так, Вован, только попробовать!.. Ты же знаешь, меня только металл интересует!

— И много ты таких настрогал?

— Тысяч двести… Кажется…

— Это в особо крупном! — Кран выглядел не на шутку испуганным. — И зеленку на лоб намазать не успеешь!.. Где хранишь, парниша?

— Здесь же, — Слон кивнул, указывая глазами под кровать.

Кран рыбкой нырнул в указанное место и вынырнул из него с картонным чемоданом. Щелкнул запорами и поглядел на аккуратно уложенные пачки денег. Косые глаза его сейчас смотрели удивительно прямо… Наглядевшись, Кран с почтительностью закрыл чемодан, затем встал.

— Пойдем!

— Куда? — удивился Слон.

— Есть у вас здесь мусорка?

— За общагой…

Пока фальшивые деньги горели, Слон с упоением рассказывал другу о том, что ему лишь хотелось попробовать, сможет ли он? Есть ли талант?

Под едкую вонь фальшивок он рассказывал, как в алюминиевой кастрюле варил бумагу, смешивая ее с перетертой тканью, как резал металл чуть ли не год, создавая клише…

— Смог? — поинтересовался Кран, глядя на догорающее богатство.

— Смог.

Слон рассказал, как в сберкассе разменял сторублевку. Купюру придирчиво рассматривал в луну сам заведующий, а потом взамен отсчитали десять червонцев. Еще подозрительно поглядели на него, не спер ли!..

— Смог.

— Обещай мне, что больше не будешь! — попросил Кран, растирая подошвой ботинка тлеющую бумагу.

— Я же тебе говорю, не интересно мне это! Я попробовать хотел!

— Не будешь?!

— Я сам хочу делать деньги, свои!

— Что значит свои?

— Ну, чтобы я их придумал! Чтобы нарисовал сам!.. Понимаешь, Вован?! — Слон с надеждой заглянул в глаза друга, но его, уже отчаянно пьяного, чуть не стошнило от встречного косого взгляда. Он шумно подышал ноздрями, как лошадь. — Но главное, чтобы монета моя была! Чтобы я от начала до конца ее изобрел! Сплав, дизайн и все такое! Я теперь уже могу!

Слон вытащил из кармана серебряную мелочь и показал Крану. Тот пожал плечами, монетки как монетки, обычные гривенники, пятнашки и двадцатикопеечные.

— И чего?

— Да смотри же ты лучше! — разозлился Слон. — А то один глаз на север глядит, а другой на юг!

— Не хами!

Монеты перекочевали из ладони в ладонь. Кран вновь пожал плечами, хотел было вернуть мелочь, но тут его косой глаз отметил некую необычность… Одна монетка, достоинством в пятнадцать копеек, лежала орлом вверх. И, о Господи, вместо серпастого и молоткастого герба, а также слова «СССР» красовался герб Соединенных Штатов Америки и слово «США». Кран судорожно принялся переворачивать монетки решкой вниз… Мама дорогая! На каждой из них был вырезан герб какой-то страны, только не СССР. Кран таких гербов и не знал!..

— Это — Франция, это — ФРГ, — объяснял Слон. И сияла на его лице улыбка блаженного, когда он касался кончиками пальцев своих монеток. — Это Великобритания!..

Кран огляделся. В его глазах застыл ужас.

— Ты понимаешь, что это такое? — прошептал он.

— Понимаю… Монеты…

— Это… Это же политика!.. Это не просто деньги фальшивые печатать, это Родине изменять!..

— Да чем же?.. — удивился Слон.

— Да как же ты мог!

— Да что же?

— Я тоже бабки тырю, но Родине не изменяю!

Оба были изрядно пьяны, но Слон видел, как косой глаз Крана зажигается недобрым светом, как сжимаются его кулаки… Слон не успел увернуться от удара. Кулак Крана смял его нос, так что губы залило кровью.

— Это тебе, дружила, наука! — пропыхтел Кран.

Он развернулся и двинул друга по уху с левой руки. Слону показалось, что он оглох на это самое ухо.

Пока Кран собирался с третьим ударом, Слон вложил всю силу в удар под дых. Земляк аж крякнул от неожиданности и, как рыба, захватал морозный воздух ртом, а глаза с удивлением косили на фальшивомонетчика.

— О, как! — выдавил он и вдруг, распрямившись, врезал носком ботинка Слону прямо под колено…

Они дрались самозабвенно, поочередно нанося мощные удары. Трещали ребра от гиревых кулаков, хлестала кровь из посеченных бровей. Казалось, что друзья дерутся насмерть, что еще один точный удар, и кто-то из них здесь же сдохнет от сломанной височной кости…

Когда сил не осталось биться на ногах, они рухнули в снег, обхватив друг друга руками за шею, в смертельном хвате, стараясь перекрыть дыхание… Так, сцепленные воедино, они пролежали полчаса, оба багровые лицами, лишь лопалась от работы мышц одежда по швам… А потом друзья одновременно расслабили руки и долго еще лежали в снегу, смотря в ночное московское небо…

— А ты ничего, — хмыкнул Кран. — Формы не теряешь!

— И ты ничего, Вован. Как был битюгом безмозглым, так и остался!

— Но-но!

— Хорошо помахались, — улыбнулся на радостях Слон и слизнул с губ кровь.

— И не говори, — согласился Кран. — Как в былые времена!..

Он разжал кулак и вновь поглядел на монетки, сделанные другом.

— Красивые… Хоть и не советские!

— Так ты что ж, всю драку с ними?

— Ну…

— Значит, ты и победил…

— Конечно, я. Я всегда здоровее тебя был!

— Только с головой не повезло!

— Но-но!

Они еще долго так лежали, плавя разогретыми телами снег, счастливые от ощущения какого-то могучего родства, соединяющего их души. Обычно несентиментальному Крану непременно хотелось защитить друга от любых невзгод, а потому он вновь заговорил о монетах.

— Пропадешь!.. Забудь об этом баловстве!

— Это не баловство, это — творчество. Знаешь, что такое творчество?

— Не ты один такой умный!.. Знаю лучше тебя!.. Я, между прочим, тоже творческий человек! Только у нашей Родины такой профессии нет!.. Пока…

— Какой такой профессии? — удивился Слон.

— Я в рекламный бизнес хочу!

— Куда хочешь?

И тут Крана словно прорвало. Он понес для ушей Слона такую белиберду, что фальшивомонетчику показалось, что в драке он отбил другу мозг. Кран быстро-быстро рассказывал про фокусную группу, про промоушен, про мерчандайзинг, и как он мог бы сочинять слоганы… При этом его глаза, глаза Савелия Крамарова, горели огнем невероятной страсти, как будто он объяснялся в любви актрисе Сильвии Кристел из фильма «Эммануэль».

Слон слушал друга и впервые видел его таким.

Оказалось, что их объединяет не только детская дружба, родство души, чужой город, но и нечто большее. Их объединяет истинное желание творчества. Реализация не тела, а духа и души. А эта штука куда сильнее, чем коньяк с шампанским!

Почти полночи Слон слушал рассказы друга про рекламу, про Драйзера, который вдохновил Крана, влил в него, как в бутылку из-под портвейна, жажду творить, а потом, когда уже нечего было подкладывать в костер, когда был сожжен весь мусор, который мог гореть, они стали прощаться.

— Пойдем ко мне? — в последний раз предложил Кран. Он предложил это с такой нежностью, почти как мужчина женщине.

— Я здесь…

— Ну, дружила, если что… Ты знаешь, где меня искать!..

— И ты знаешь…

— Береги себя!

— И ты…

После этой встречи они не виделись несколько лет.

Кран продолжал делать бабки ящиками, но уже не складывал их в шкаф гостиницы «Украина», а вкладывал рубли в золотые изделия, предпочтительно хорошего качества, с камнями. Переплачивал втрое, а когда Вано предложил американские доллары, без колебаний согласился.

Через год Кран стал владельцем состояния в полтора миллиона американских долларов. Их он не держал в шкафу, стал умнее. Раз в неделю он свозил наменянные доллары в одну маленькую подмосковную деревню, где прикупил у местного алкаша Петрова почти рухнувший дом, в котором разрешил Петрову проживать до смерти, добивая самогоном свою печень. Валюту Кран закопал темной ночью в запущенном огороде, уложив состояние в полиэтиленовый мешок, затем мешок — в банный чугунный чан…

А потом Крана взяли менты.

Били месяц, сделав из его могучего тела синее с багровыми отливами нечто. Он не мог говорить, не мог сглотнугь даже размоченный в воде хлеб, а когда отливал с кровью в парашу, то его глаза вываливались прочь из орбит.

— В три раза больнее, чем при триппере, — объяснял он, стараясь улыбаться.

— Где? — спрашивали опытные следаки. — Кто главный?

Кран молчал, и его вновь валили с ног и били, как будто он был тренировочной куклой…

— Где деньги?.. Имя главного!..

Кран понимал, вякни он хоть слово единое — и ему, его жизни наступит конец, все мечты канут в Лету. За валюту, докопайся они до нее, навесят десятку, плюс хищение в особо… В тюрьме он часто вспоминал, как предостерегал Слона от глупостей, морду бил за глупость, а сейчас самому могли запросто вышку определить…

Потом на него давили, предостерегая, что с матерью может случиться внезапный инфаркт. «Ты отдай главного!»; даже имя Вано им было известно, но сдать вора было равносильно скорой и мучительной смерти.

Допытывались, как перстень к нему попал с пятикаратным бриллиантом, который принадлежал некоему Гаджи, который исчез полтора года назад и считается без вести пропавшим поныне.

Кран понимал, что Гаджи мочканули, не с живого же палец срезали… Молчал, молчал, как немой!

В изоляторе его никто не трогал, даже не цепляли, а когда прошло время, к парню стали относиться с уважением, старший в их тридцатиместной хате намекнул, что некто оценил молчание Крана и, если тот попадет в зону, то в авторитете ему не откажут…

А потом парня перестали таскать на допросы, казалось, о нем забыли, и он полгода просидел в изоляторе, как килька в банке, ожидая своей участи. Он маялся и томился так, как многие. Особенно ему не хватало возможности мыться. Чувствовал себя свиньей! Чесался обезьяной и мечтал о большом количестве воды. Во сне снился Днепр… В его камере сидели без воды и предъявы по году. От скуки Кран целыми днями отжимался от пола, приседал до одури, а потом привлек к своей физкультуре жирных барыг, которые в жизни ничего более тяжелого физически, чем пересчет купюр, не делали. Он насильно заставлял жиртресов отжиматься по триста раз на дню, и вся камера наслаждалась стонами цеховиков-кровопийцев. После физкультуры барыги кружками лили воду на могучую спину Крана, а тот тер тело без устали, представляя, что ручейки из кружки — сброс воды с Днепрогэса.

А через полгода жиртресы превратились в крепких, подтянутых мужиков, которых жены на свиданиях не узнавали. Жирдяи благодарили Крана за физическую науку, делили с ним дачки по-братски…

Его вызвали почему-то ночью. Он долго сидел перед каким-то незнакомым подполковником, пока тот что-то писал. Часа через полтора подполковник поднял на него усталые, с лопнувшими сосудами, красные глаза и спросил:

— Ничего не хочешь сказать?

— Нет, — честно ответил Кран.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: