ИСТОРИЯ РУССКОГО ТЕАТРА 2 страница

Текст «козлогласия» различался, в зависимости от местности, где оно происходило. — П. В. Шейн при­водит среди прочих, в своем сборнике «Белорусские народные песни», изд. 1874 года, следующую запись песни «Козы»:

Ого, го коза,

Ого, го коза,

Гдзе ты бувала?

— В турецкой земле. —

Што ты робила?

— Ягодки брала. —

Кому давала?

— Жоунерам, жоунерам... ^[6]

А у том сельце Лихие стрельцы Собиралися,

Раховалися:

Козыньку убиць Шкуру злупить И дуду пошиць.

Вариантов подобных «козлогласий», поющих под Новый Год, очень много. Среди них, как существенные, для культа козла или козы, надо упомянуть следующие строки:

Гдзе коза ходит,

Там жито родит;

Гдзе коза хвостом,

Там жито кустом;

Гдзе коза ногою,

Там жито горою Гдзе коза рогом,

Там жито стогом.

Эти строки лишний раз объясняют причину тра- голатрии.

Во всех, без исключения, «козлогласиях» (коляд­ках) козу предостерегают об ожидающих ее опасностях и дают благие советы:

Не ходи, коза,

Под тое сельцо,

Под Михайловце!

(или «под Рогачево», или под другое какое сельцо), где —

...стрельцы

Хотят козу убить

Маше шубу сшить... и т. п.

»:.;_v • _д *y^*jpr

‘ f ■ ’• * ' • • ' ’ •⁴, >

Если видеть в козе (козле) русских колядок зоо­морфную эмблему божества плодородия (допустим — Бога Авсеня!) которое умирает насильственной смер­тью (от стрельцов-охотников или от волков), подобно Дионису, в греческом сказании, — выше приведенные и подобные им строки древнерусских козлогласий служат подтверждением такой аналогии. — ИВ. Семенченков, в своем исследовании «Начало драмы у древних гре­ков», недаром останавливает внимание на том, что в древней Элладе «певцы, управлявшие хором, или как представители самого Диониса, или как вестники из свиты бога, рассказывали об опасностях, угрожавших богу».

Нет недостатка, в древнерусских козлогласиях, и чисто эротических мотивов, например:

Той улицы Разлегаются,

Хозяин дочкою Похваляется:

— Возьми, казаче!

Нехай не плаче!

Или например просьба, в конце одного из козло­гласий, чтобы поющим было подано:

Решето овса Поверх колбаса,

— в чем надо видеть намек на фаллический культ, по­добный тому, коему служили, в древне-греческой про­цессии «Сельских Дионисий», фаллофоры; это тем бо­лее правдоподобно, что козлогласия исполнялись на Руси в античном размере «трохаической триподии» (-u-u-u), известном в метрике, как «versus ithiphallicus», то есть как напряженно-фаллический стих.

«Для историка театра, — замечает проф. А. Белец­кий, — в рождественских обрядах всего интереснее... «москолудство», ряжение, как его называют старейшие памятники русской письменности, о котором, в конце XVII-ro века, считает нужным распространиться Инно­кентий Гизель, автор «Синопсиса». «Инии лица своя и всю красоту человеческую, по образу и подобию Божию сотвореную, некими лярвами или страшилами на дьявольский образ пристроенными, закрывают, стра­шаще или утешающе людей, Творца же и Зиждителя своего укоряюще». «Мы уже знаем, — замечает тут же А. Белецкий, — что, среди этих масок, преобладали звериные и что одним из главных действующих лиц, на рождественских игрищах, являлась коза, восходящая, может быть, к козлиным, сатирским маскам языческих Брумалий (праздников от 24-го ноября по 17 декабря, посвященных Вакху-Дионису). Козу обыкновенно де­лают из дерева и туловище покрывают шубой, под ко­торой скрывается поддерживающий козу человек; под музыку коза пляшет, а хор колядников приглашает ее приветствовать хозяина дома и членов его семьи».

«Техника изготовления маскарадного костюма, — уточняет В. Всеволодский-Гернгросс, — подчас бывает очень сложна. Вот например как делают «козу». Голо­ву делают из дерева, на стороны торчат длинные рога, сверху голову обшивают кусками старого овчинного ту­лупа; в голову снизу вбивают палку, затем выворачи­вают большой тулуп и в одни из рукавов вдевают палку, ее несет парень, набрасывающий на себя тулуп и, смотря по надобности, управляет движениями го­ловы».

Среди ряженых, принимающих участие в представ­лении «Козы», проф. А. Белецкий упоминает «деда», «цыгана» и некоторых других действующих лиц, указы­вая, что на долю козы выпадает, кроме танца, ряд ми­мических движений; а в словесной части представления главное место отведено «деду», который поет песню и величает козу, пока, к общему огорчению, она не издыхает®.

Надо заметить, что вся новогодняя «пьеса», из «ре­пертуара» русского обрядового театра нигде толком не записана, не опубликована, не приведена в параллель древне-греческой культовой драме, с которой у нее не­мало сходных черт, и — главное — не разъяснена, в своих сокровенных символах.

Чрезвычайно заинтересованный, в силу указанных соображений о возможном некогда генезисе трагедии в древней Руси, наподобие Эсхиловской, я отправился в 1915 г. в одну из белорусских деревень (Бабино, око­ло Бобруйска), где представлялась еще, на святках, эта первобытная «трагедия» (козлогласие), в ее срав­нительно девственной чистоте (без позднейших насло­ений), и убедился, что в ней имелись те же зачатки художественной драмы, какие имелись и в культовой драме у греков, коей христианство не послужило пре­пятствием, под опекою государства, к свободному росту.

Представление «Козы», с которым я познакомился, в одной из полуязыческих деревень Белоруссии, отли­чалось большой простотою, сравнительной краткостью и носило детски-трогательный характер.

Начиналось оно с процессии, отдаленно напоминав­шей процессию в день «Сельских Дионисий», о которой в «De cupiditate divitiarum» сообщает Плутарх: и здесь, и там, в центре процессии («помпэ»), справлявшейся в конце декабря, участвовал «человек, тащивший коз­ла», с тою разницею, что в древнегреческой «помпэ» козел был живой жертвой приносимой Дионису, а в древнерусской — ряженым «козою»; и там, и здесь нес­ли с собой вино (водку, в Белоруссии) и сласти; и там, и здесь праздник справлялся «довольно весело», как выразился тот же Плутарх.

В довершение сходства, — как в той, так и в дру­гой процессии отсутствовал феномен такого огромного культового значения, как «корабль на колесах» и «ко- ^[7] рабль (вернее лодка) на санях», о которых я говорил в самом начале своего предисловия к настоящей книге. Почему в Белорусской «новогодней» процессии, ко вре­мени моего посещения деревни Бабино, этой «лодки на санях» (зарисованной, кстати сказать, худож. Григорь­евым и воспроизведенной во «Всемирной иллюстрации» 1892 г.) уже не было, я не знаю. Почему же в древне­греческой «новогодней» процессии, ко времени Плутар­ха, «корабль на колесах» уже отсутствовал, мы теперь определенно знаем: он был изъят из Дионисий и отне­сен к Панафинеям, когда, в день рождения Афины (28 Гекатомбиона), перевозили из Керамейка в Эрехвей ее шафранного цвета платье, на корабле с колесами, в виде паруса^[8].

«Человек, тащивший козла» изображал, в древне­греческой процессии, жреца, которого, в древнерусской, изображал «дед», с посохом ведший «козу» на вере­вочке.

За «козой» и «дедом» шли два «цыгана», изобра­жавшиеся девушками, в мужских темных одеждах, с зачерненными сажей лицами, затем «мехоноша», соби­равший в мешок пожертвования зрителей, по оконча­нии представления, и, наконец, музыканты.

«Цыганами» девушки назывались, конечно, совер­шенно произвольно, так как на самом деле они изобра­жали прислужников грозового божества плодородия, в честь которого полагалось затемнять себе лица; та­ковыми, в «Сельских Дионисиях» являлись фаллофоры, из песен коих произошла трагедия и сатирическая драма (не забудем, что весь хор легендарного Фесши- са, окружавший его повозку, в виде «корабля на коле­сах», был, согласно Горацию, «с затемненными ли­цами»).

В связи с этим становится понятным, что «белорус­ская святочная коза, — как правильно заметил акаде­мик А. Н. Веселовский, — когда она не в маске, являет­ся с лицом, зачерненным сажей: — ведь весь маскарад клонился здесь к представлению божества плодородия; а таковое одинаково эмблематизировано как козлом (козою), так и зачернением лица.

Эти «цыгане» держат в руках кнуты, которыми они громко щелкают, молниеносно вертясь на одном месте. Употребляю слово «молниеносно» сознательно, так как «цыгане», в качестве служителей грозового божества, изображают, в данном представлении, удары молнии и вихрь.

Фигура «козы» изображалась у нас, в языческие времена, по-иному, чем в приведенных мною свидетель­ствах «из вторых рук». Лик «козы» был не горизон­тальным, а вертикальным, напоминая человеческое ли­цо. Он был сделан из бересты, для чего брался не верх­ний, белый, а следующий — розовато-палевый слой березовой коры. Глазами служили две черных пугови­цы от штанов. Нос вырезался из сосновой коры, сизого цвета (как у пьяницы) и привешивался между щеками, через дырки в глазницах. Рот изображался зубастым, улыбающимся, посредством подкладки красноватого цвета, взятой из той же коры березы, но из ее глубин­ных слоев. К подбородку был пришит клок льна, изоб­ражавший козлиную бороду. Рога были сделаны из зо­лотисто-желтой соломы, сплетенной в жгуты, наподо­бие женских кос, и, начинаясь со лба «козы», отгибались назад, причем концы их пришивались к затылку «козы».

Туловище же «козы» изображалось мальчиком, лет десяти, который сидел верхом на лошадиной дуге, об­ращенной концами кверху, и прятался под длинно­рунным козлиным кожухом, вывороченным наизнанку. Мальчику незачем было ходить на-четвереньках (как на это указывают иные свидетели), потому что длинное руно козьего меха прикрывало ноги «козы»; ряженому ею достаточно было слегка наклонять дугу, на коей он сидел, вперед-назад, топоча ногами, чтобы создавать отличную иллюзию пляски козы.

Лошадиная дуга — и притом выкрашеная в ярко­красный цвет, — была необходима, в данном обрядовом действе (хотя никто ее не видел под кожухом), так как конь был зооморфной эмблемой солнечного бога Хорса (принятого древней Русью от варягов) и этот аттрибут его, используемый в данном обряде (Солнце, спрятан­ное под тучей, понимавшейся, в древности, как шкура священного животного) сулил, на Новый Год, счастье.

31

Я затем так подробно описал здесь маску святочной «козы» (в полуязыческой деревне Белоруссии), чтобы показать, сколь отлична была она от популярной до сих пор «Козы в сарафане», со звериной мордой, горизон­тально ляскающей челюстями, на голове ряженого ею,

— то есть от образа, под которым некогда духовенство пыталось осмеять (на святках и на маслянице) зоо­морфную эмблему божества плодородия.

Самое действие, в его драматической символике, (смерть и воскресение Природы) сводилось к тому, что «коза», которая всячески воспевалась, в этой святочной «пьесе», как божественное существо, дарующее людям счастье, вдруг... издыхало.

Тогда, после некоторого (наигранного) «переполо­ха», среди свиты околевшей «козы», хор вскрикивал, обращаясь к «деду» (этому образу древнерусского жреца): —

Дми козе в жилу Каб она жила!

— то есть: «намни у козы жилу», под которой подра­зумевался половой орган, «чтобы вернуть ей жизнь».

«Дед» исполнял требуемое, «коза» тогда вскаки­вала, начинала плясать «козачок» и вокруг нее воца­рялось всеобщее ликование.

Другая святочная игра «Меланка» (от слова «мелян- тос», что значит «черный» по-гречески) изображается

31 декабря, в день святой Меланьи (Маланьи, в про­сторечии) парнем, в бабьем костюме, с лицом вымазан­ным сажею или в черной маске. А Смерть, участвующая в этом представлении, изображается парнем, в длинной белой рубахе и в белой маске. Вместе с ними шествует, от хаты к хате, пёстрый кортеж разных святочных ма­сок, среди коих непременно «цыгане», с лицами, вы­мазанными сажей.

Меланка проплясав в хате, где дается «представле­ние», козачка, в пару со святочным «дедом», вдруг за­болевает. Тогда приходит белая Смерть и поражает черную Меланку косою. Неутешный «дед» ищет цели­теля и на жалобы его, появляется фельдшер, который и воскрешает Меланку, под веселую музыку.

Проф. А. Белецкий видит в украинской «Меланке»

бесформенный обломок, смысл которого неясен. Я поз­волю себе заметить, что тот, кто вспомнит греческое сказание о Меланфе и Ксанфе, где драматизируется борьба Лета с Зимою, смысл «Меланки» раскрывается, как некий парафраз этого греческого сказанья. Сущ­ность его, напомню, в следующем: царь Меланф, буду­чи изгнан из Мессены, удалился в Аттику (место за­рождения трагедии), где он вступил в борьбу с беотий­ским царем Ксанфом (что значит «Белокурый»). Во время боя позади Ксанфа появился бог Дионис в чер­ной козьей шкуре и, когда Меланф стал упрекать Ксан­фа, что тот не один, Ксанф обернулся и тут же был убит Меланфом. (Сказанье об этом единоборстве за­ставило фольклориста Л. Р. Фарнвелля предположить, что аттическая трагедия выросла из европейского зим­него ряженья, так как в данном сказаньи можно смело усмотреть «борьбу зимы с летом»).

Следуя перечислению всё того же монаха Иоанна Вишенського, разберемся теперь в весенних обрядах древней Руси, посколько эти обряды интересны для нас в чисто театральном отношении.

Таких обрядов было несколько, так как были об­ряды ранне-весенние, близкие к поре весеннего равно­денствия, и поздне-весенние, когда природа уже полно­стью пробудилась, после зимней спячки.

К ранне-весенним обрядам относятся обряды, свя­занные с Масленицей, у которых, в общем, много сход­ственных черт со святочными («новогодними»).

Один только финальный масляничный обряд — «По­хороны Масляницы» является отличным от прочих «во­кально-драматическим представлением». (Это «пред­ставление», как известно, закреплено, в существенных чертах, в «Прологе» популярной оперы Н. А. Римского- Корсакова «Снегурочка»).

Вот что рассказывается об этой «пьесе» обрядового театра в сборнике П. В. Штейна «Великорусе в своих песнях, обрядах и т. п.», а «В прощеное воскресенье, т. е. в последний день масляницы, после обеда соберут­ся девки и бабы и совершают обряд ее похорон следу­ющим образом: делают из соломы куклу с руками, надевают на нее бабью рубашку и сарафан, а голову повязывают платком. В таком виде кукла эта изобра­жает собою масляницу. Затем одну бабу нарядят по­пом, наденут на нее рогожу наместо ризы и в руки дадут ей навязанный на веревке осметок — на место кадила. Двое из участвующих в обряде берут масляницу под руки и, в сопровождении толпы, под предводитель­ством попа, пускаются в путь из одного конца деревни в другой при пении различных песен. Когда же процес­сия выступает в обратный путь, то масляницу сажают на палки вместо носилок, накрывши ее пеленкой. До­шедши до конца деревни, процессия останавливается. Тут куклу-масляницу раздевают, разорвут всё и рас­треплют. Во всё время шествия с масляницей поп, раз­махивает кадилом, кричит «аллилуя», а за ним кричит, шумит вся толпа».

Здесь обращает на себя внимание роль «попа» с кадилом, поминутно кричащего «аллилуя». В этом ка­рикатурном образе, крестьяне (всё еще покорные язы­ческому соблазну) как бы мстили православному духо­венству, за преследование привычных для них и освя­щенных большой давностью обрядов и обычаев. (Эта профанированная фигура священника разумеется отсут­ствует в «Снегурочке» А. Н. Островского и у Н. А. Рим­ского-Корсакова, принужденных, в царское время, счи­таться с драматической цензурой).

Подобного же рода кощунственную, в глазах духо­венства, пародию можно было наблюдать, до недавнего сравнительно прошлого, и в поздне-весеннем обряде «похорон русалки», в Рязанской губернии, когда куклу, величиною с шестинедельного ребенка клали в гроб, убирали цветами и несли топить на берег реки. Девуш­ки тогда наряжались кто священником кто дьяконом, кто дьячком, делали кадило из яичной скорлупы, пели «Господи помилуй» и шли со свечами из стеблей ко­нопли. У реки «русалке» расчесывали волосы и проща­лись с нею, притворно плача. (См. у Шеина). Не упу­стим случая отметить здесь яркий пример подлинно театрального действа (Я пропускаю «Волочельный об­ряд», совершавшийся на Пасху, о котором упоминает И. Вишенський, в своем послании к князю Острожскому, так как он мало интересен с театральной точки зрения).

Как явствует из самого факта пародии на службу православного духовенства, — только что помянутый обряд «похорон русалки», совпадающий обычно по времени с Петровскими заговенами или с Семиком и Троицей, был не древнее, чем появление христианства на Руси. Более древний обряд, под названием «Проводы русалки», не менее интересный в театральном отноше­нии, чем предыдущий, не имеет ни малейшего намёка на христианство и церковную службу, которые, в пору формирования этого обряда, были еще совсем неизвест­ны его языческим руководителям.

Мне посчастливилось — при розысках старейших форм русского обрядового театра — побывать в Спас­ском уезде Тамбовской губернии и познакомиться, как нельзя лучше, с практиковавшимся там, поздней весною (после «Радуницы»), полумистическим, полуюмористи­ческим представлением «Проводы русалки».

Вот в чем это представление состояло.

На закате солнца, я, вместе с помещиками, у кото­рых гостил, и с их соседями, отправился к близлежа­щей опушке леса, не доходя до которой стояла уже огромная толпа крестьян.

Как только сумерки стали спускаться, из леса, показалась «лошадь», очень примитивно изображаемая двумя парнями, которые, став, один позади другого, держали на плечах, оглобли прикрытые холстом таким образом, что обрисовывалось как бы туловище лоша­ди. Передний парень держал на палке «кобылью голо­ву», с которой дети были знакомы уже из сказок, какие им рассказывали, слегка пугая их, их родители и ня­нюшки. (Подобные «кобыльи головы», т. е. лошадиные черепа, будучи повешаны на частоколы, окружавшие священные для язычников места, служили как бы их охраной и вывеской). Шея «лошади» была окутана хол- щевым мешком, к которому была пришита грива, сделанная из пеньки. Из пеньки же был сделан и хвост, прикрепленный сзади «лошади», приблизительно на вы­соте шеи второго парня. На голове «лошади» красова­лась уздечка, за поводья которой «лошадь» выводилась из лесу черномазым старообразным «цыганом», для изображения какового исполнитель (один из крестьян- краснобаев) не пожалел, гримируясь, ни сажи, ни угля.

Это была та самая «бесовская кобылка», против которой метали громы церковные соборы и духовные проповедники типа И. Вишенського. Почему они так против нее восставали, я не замедлю сказать, окончив описание этого исчезнувшего после Октябрьской рево­люции зрелища.

Старый «цыган» (в котором я не мог не узнать жреца тех времен, когда с почтением «водили кобыл­ку») подвел «лошадь» близко к зрителям, образовавшим около него полукруг, и пустился краснобайничать, под­ражая цыганам-лошадникам, покупавшим добрых коней и продававшим коней с пороком. Расхвалив свой товар, «цыган» предложил прокатиться на нем, для испытания, кому-нибудь из присутствовавших. Тотчас же к нему подошел бойкий мальчишка, которого «цыган» не за­медлил усадить верхом на «лошадь». Кто-то из при­сутствовавших заиграл на гармонике и «лошадь», как в цирке, стала катать своего маленького всадника кру­гами, по образовавшейся арене. Когда мальчик, под всеобщее одобрение и шутки, слез с «лошади», «цы­ган» стал хвастать, что она умеет не только служить верховой, но и выучена, чтобы плясать «в присядку». Снова заиграла гармоника и «ученая лошадь» пустилась — под музыку трепака — отплясывать «в присядку». Но не долго бедная веселила публику: споткнулась, захромала и... растянулась на траве. «Цыган» стал ее и так, и эдак подбадривать кнутом, понукал встать: «лошадь» ни с места!.. Наконец, провозившись, со сво­ей «ученой лошадью», минуты три и выведенный из себя, «цыган» причмокнул губами, присвистнул, потя­нул за уздечку, лошадь поднялась на ноги и сразу уска­кала в лес, но, на этот раз, не направо, а налево. К этому времени почти совсем стемнело и скрывавшаяся из глаз лошадь стала казаться исчезающим призраком. Я не помню точно какую песню запели тогда девушки, присутствовавшие на этом «представлении»; помню только, что дело шло о весне, о благодатном солнышке и о надежде, что весна скоро вернется с цветами и пением птичек.

Когда, на позднем ужине у помещиков, меня при­ютивших, зашла речь о «Проводах русалки», на которых мы только что присутствовали, я полюбопытствовал, почему же в этом обряде не принимала участия его героиня, то есть русалка. На это старожилы, разгоря­ченные водкой, стали заверять меня, что некогда «ру­салка» была налицо и лихо сидела верхом на лошади, в одной лишь рубахе и с распущенными волосами. Од­нако потом, в виду неприличия такового зрелища, «ру­салку» вовсе изъяли из обряда, оставив в нем одну лишь лошадь.

Это была, конечно, чистая фантазия людей, кото­рым и в голову не приходило, что перед ними «водили кобылку», то есть повторяли, на их глазах, очень древ­ний языческий обряд, строжайше преследовавшийся не­когда православной Церковью, о котором еще в 1646 г. просвещенный государь Алексей Михайлович, запрещая этот обряд, писал с негодованием: «и накладывают на себя личины и платье скоморожское и меж себя нарядя бесовскую кобылку водят».

«А что же тут зазорного и антихристианского в этой «кобылке»? — задали мне вопрос, когда я напом­нил о ее запрещении. На что я, в свою очередь, спро­сил: не удивляет ли моих слушателей то обстоятель­ство, что, хотя обряд называется «Проводы русалки», на самом деле в нем провожают... лошадь. — «Ну а почему же «русалка» подменена тут «кобылкой»? —- заинтересовались недавние зрители непонятного им об­ряда.

Мне тогда пришлось напомнить, что, согласно ре­лигиозным представлениям, занесенным в языческую Русь варягами, божество Солнца изображалось в виде коня, называвшегося, на их языке, Хоре. У этого боже­ства была юная жена — богиня Весны — которую русские звали «Хорсалкой»^[9]; ее эмблемой служил не конь, а кобыла, и притом юная «кобылка». Вот эту-то «кобылку», как эмблему кончавшейся Весны, и «прово­жали», в соответственное время, неискоренимые языч­ники на Руси. И надо полагать, что лишь созвучие «ру­салки» и «хорсалки» дало место, со временем, проис­шедшему недоразумению.

Спешу оговориться, что все другие фольклористы не дают себе труда разъяснить данное недоразумение, довольствуясь лишь кратким указанием, вроде того, что дал, в своей «Истории Русского Театра» В. Всеволод- ский-Гернгросс. «Очень распространено, — говорит почтенный историк, — ряжение «кобылкой»-конем. Со­стоит он в следующем»... И далее, в шести-семи стро­ках, говорится о том, как два парня, став один сзади другого, с жердями и покрывшись холщевыми пологами, изображают «кобылку».

Еще удивительнее полное непонимание сущности описанного мною обряда знаменитым автором «Толко­вого словаря» Владимиром Далем, который (см. слово «Русалка») пишет, что девки, в «русалкино заговенье», провожают русалку, «чудовище, представляемое не­сколькими парнями, покрытыми одним парусом», причем «впереди несут на шесте занузданный конский череп», а позади идет дико наряженный погонщик».

Близким к описанному мною, по времени и значе­нию, обряду (знаменующему конец весны и весенних земледельческих работ) является праздничный обряд в честь бога Ярилы, сводящийся, со второй половины XIX века, главным образом, к гулянью и ярмарке. Подробности же этого крайне древнего обряда почти повсеместно забыты в России. «Одно только и знают твердо все, — пишет И. М. Лебедев, любитель-архео­лог, о Владимирской губернии, — это то, что в Петровское заговенье надо идти на гулянку: «Ярилову плешь погребать»^[10].

Счастливое исключенье в этом отношении, пред­ставляет собой описание данного праздника в Повол­жье, сделанное известным писателем Михаилом Приш­виным, в его книге «Корень жизни» (изд. 1936 г.). Интересно это описание особенно потому, что в нем идет речь о древнеязыческом обряде, удержавшемся до нашего времени в... Советской России.

«Наша этнографическая группа, — рассказывает М. Пришвин, — отправилась исследовать в деревню

Лихорево праздник «крапивное заговенье», повидимому остатки культа древнего бога Ярилы.

Я не очень верил, что мы увидим какое-нибудь действие и что всё не кончится записью старинного обряда со слов какой-нибудь лихоревской старухи....Мы наконец заговорили о празднике наибольшего развития весенних производительных сил и об языческом боге. Тогда из толпы... вышел один пожилой, уже за шесть­десят лет, улыбнувшись, как улыбается фавн, обнажил крепкие зубы и сказал:

— Воистину, это, стало быть, я сам и есть.

Тогда... началось веселье вокруг этого жреца бога

Ярилы. Все повторяли: — Власич вам всё покажет.

И сам Власич сказал:

— Пойду, попытаю.

Скоро мы услышали пение и поспешили на улицу, где теперь бабы и девки чистили поле.

Это известно — бабы, наступая против девиц, поют:

А мы сечу чистили, чистили!

Потом девицы наступают, и так две эти партии, медленно двигаясь по улице разыгрывают земледельче­скую драму, как она выходит из слов известной ста­риннейшей песни: «А мы просо сеяли, сеяли».

Одни сеют, другие коней пускают и топчут, коней ловят хозяева ляды и назначают за них выкуп: девицу. Молодой вступается за девицу и в ход пускаются ножи...

Всё в общем представляется, как подготовка к дей­ствию, расчистка поля, на котором вот скоро уж те­перь и начнется самый посев.

Власич довольно перешептался с бабами-заправила- ми, согласился и стоит теперь в ожидании, когда рас­чистят сечу для посева.

Кто-то в толпе говорит о Власиче:

— Это у нас посевком.

...Время от времени он исчезает куда-то и возвра­щается всё веселее и веселее. В последний раз он при­ходит с огромной жердью, раз в десять больше себя, и к верхнему концу ее прикрепляет пучок крапивы. Жердь поднимается...

Вокруг сеятеля образуется огромный круг зрителей, внутри же, в три группы, садятся дети, каждая группа на равном друг от друга расстоянии, треугольником.

К дедушке-сеятелю подходит бабушка, второе дей­ствующее лицо, всем известная здесь забавница Марфа Баранова. Дедушка и бабушка хозяйствуют в кругу, перемещают ребят, чтобы удобнее было между ними ходить, дают советы руководительницам сложного хож­дения всей массы баб и девушек в кругу. Наконец, всё готово и в круг вступают первые звенья бесконечной цепочки разодетых по праздничному женщин. Идут с песнями змейкой между тремя группами детей. Осталь­ные свиваются спиральными кольцами. Каждая, в конце концов, пройдет следом другой, но для зрителя скоро скрываются дети, между которыми ходят женщины, линия их хождения исчезает, и кажется даже, они вовсе не ходят, а всё волнуется правильно, как спелая нива ржи, и всё тянет к высокому шесту с крапивным пучком и к стоящим под ним дедушке и бабушке.

Хор поет:

На горе-те мак, под горою мак,

Ма-аковицы, красные девицы,

Станьте в ряд!

И спрашивают:

Поспел ли горох,

Поспел ли бобун,

Поспел ли цветун?

Хор умолкает, ожидая ответа дедушки и бабушки.

Нет, оказывается, горох не только не поспел, а даже земля не вспахана и нет коня: нужно еще выра­стить жеребеночка, да и того еще нет: надо послать за кобылиными яйцами.

Все посмеялись и опять пошли кружить с пением:

На горе-те мак...

Так проходит время, и на вопрос хора, «поспел ли бобун», дедушка отвечает, что жеребенок-то вырос, да вот беда сошник сломался, надо заказать кузнецу на­варить шестивершковый конец.

Проходит еще сколько-то времени, а тут новая не- управка: захворал дедушка, некому пахать и сеять.

Итак, дедушке всё неможется и долго растет горох, а девушкам всё нетерпится, все они кружат и спраши­вают:

Поспел ли горох?

Весело становится, когда дедушка начинает поправ­ляться и пошучивать с бабушкой, да и как еще пошучи­вать! Сильно растет и горох.

— Ну и хорош же будет бобун! — кричит сеятель.

Вот он уже в ленточках — вот показался спелый

стручок в шесть вершков.

Тогда вся масса женщин наступает и в последний раз спрашивает:

Поспел ли горох,

Поспел ли бобун,

Поспел ли цветун?

С громким криком «Поспел!» — дедушка выпуска­ет жердь с крапивным пучком, женщины расступаются, пучок с шумом падает на землю, дедушка валится на бабушку, молодые гонятся за женщинами с крапивой, стегают их по ногам.

Зрители, развеселенные и довольные, повторяют:

— Поспел, поспел.

Когда представление кончилось, мы пошли в дом к Власичу и позвали сюда Марфу Баранову. Тут мы за­писали обряд со всеми подробностями и множеством таких прибауток и слов, какие не оставляли ни малей­шего сомнения, что мы имели дело именно с Ярилой, богом весны человека. Правда, это были довольно жал­кие остатки древнего культа, но и то их было довольно, чтобы воскресить утраченное огромным большинством людей чувство благоговения к силе, воспроизводящей на земле человека. Мы даже и поняли, каким образом достигалось это: потому что всё грубо называлось поч­ти своими именами, но грубость эта была необходима, как грубость земли, производящей тончайшие кружева трав и цветов»...

**

♦

С Петрова дня, — дня «Крапивного заговенья» (оз­начающего то же самое, что и «Русалкино заговенье») — воцаряется лето.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: