ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
ЖИЛИЩЕ БУЛОЧНИКА НА ПОКОЕ 15 страница– Я брежу? – воскликнул Моррель. – В таком случае я обращаюсь к самому господину д'Авриньи. Спросите у него, сударь, помнит ли он слова, произнесенные им в вашем саду, перед этим домом в вечер смерти госпожи де Сен‑Меран; тогда вы оба, думая, что вы одни, говорили об этой трагической смерти; вы ссылаетесь на судьбу, вы несправедливо обвиняете бога, но судьба и бог участвовали в этой смерти только тем, что создали убийцу Валентины! Вильфор и д'Авриньи переглянулись. – Да, да, припомните, – сказал Моррель, – вы думали, что эти слова были сказаны в тишине и одиночестве, затерялись во мраке, но они достигли моих ушей. Конечно, после этого вечера, видя преступную снисходительность господина де Вильфор к своим близким, я должен был все раскрыть властям. Я не был бы тогда одним из виновников твоей смерти, Валентина, любимая! Но виновник превратится в мстителя; это четвертое убийство очевидно для всякого, и если отец твой покинет тебя, Валентина, клянусь тебе, я сам буду преследовать убийцу! И словно природа сжалилась, наконец, над этим сильным человеком, готовым сломиться под натиском собственной силы, – последние слова Морреля замерли в его гортани, из груди его вырвалось рыдание, непокорные слезы хлынули из глаз, он покачнулся и с плачем вновь упал на колени у кровати Валентины. Тогда настала очередь д'Авриньи. – Я разделяю чувства господина Морреля и тоже требую правосудия, сказал он громко. – У меня сердце разрывается от мысли, что моя малодушная снисходительность поощрила убийцу! – Боже мой! – еле слышно прошептал Вильфор. Моррель поднял голову и, читая в глазах старика, горящих нечеловеческим пламенем, сказал: – Смотрите, господин Нуартье хочет говорить. – Да, – показал Нуартье, с выражением особенно ужасным, потому что все способности этого несчастного, беспомощного старика были сосредоточены в его взгляде. – Вы знаете убийцу? – спросил Моррель. – Да, – ответил Нуартье. – И вы нам укажете его? – воскликнул Максимилиан, – Мы слушаем! Господин д'Авриньи, слушайте! Глаза Нуартье улыбнулись несчастному Моррелю грустно и нежно, одной из тех улыбок, которые так часто радовали Валентину. Затем, как бы приковав глаза собеседника к своим, он перевел взгляд на дверь. – Вы хотите, чтобы я вышел? – горестно воскликнул Моррель. – Да, – показал Нуартье. – Пожалейте меня! Глаза старика оставались неумолимо устремленными на дверь. – Но потом мне можно будет вернуться? – спросил Максимилиан. – Да. – Я должен выйти один? – Нет. – Кого же я должен увести? Господина де Вильфор? – Нет. – Доктора? – Да. – Вы хотите остаться один с господином де Вильфор? – Да. – А он поймет вас? – Да. – Будьте спокойны, – сказал Вильфор, радуясь, что следствие будет вестись с глазу на глаз, – я отлично понимаю отца. Хотя он говорил это с почти радостным выражением, зубы его громко стучали. Д'Авриньи взял Максимилиана под руку и увел его в соседнюю комнату. Тогда во всем доме воцарилось молчание, более глубокое, чем молчание смерти. Наконец через четверть часа послышались нетвердые шаги, и Вильфор появился на пороге гостиной, где находились д'Авриньи и Моррель, один, погруженный в задумчивость, другой – задыхающийся от горя. – Идемте, – сказал Вильфор. И он подвел их к Нуартье. Моррель внимательно посмотрел на Вильфора. Лицо королевского прокурора было мертвенно бледно; багровые пятна выступили у него на лбу; его пальцы судорожно теребили перо, ломая его на мелкие куски. – Господа, – сдавленным голосом сказал он д'Авриньи и Моррелю, – дайте мне честное слово, что эта ужасная тайна останется погребенной в наших сердцах! У тех вырвалось невольное движение. – Умоляю вас!.. – продолжал Вильфор. – А что же виновник!.. – сказал Моррель. – Убийца!.. Отравитель!.. – Будьте спокойны, сударь, правосудие совершится, – сказал Вильфор. Мой отец открыл мне имя виновного; мой отец жаждет мщения, как и вы; но он, как и я, заклинает вас хранить преступление в тайне. Правда, отец? – Да, – твердо показал Нуартье. Моррель невольно отшатнулся с жестом ужаса и недоверия. – Сударь, – воскликнул Вильфор, удерживая Морреля за руку, – вы знаете, мой отец непреклонный человек, и если он обращается к вам с такой просьбой, значит, он верит, что Валентина будет страшно отомщена. Правда, отец? Старик сделал знак, что да. Вильфор продолжал: – Он меня знает, а я дал ему слово. Можете быть спокойны, господа; я прошу у вас три дня, это меньше, чем у вас попросил бы суд; и через три дня мщение, которое постигнет убийцу моей дочери, заставит содрогнуться самое бесчувственное сердце. Правда, отец? При этих словах он скрипнул зубами и потряс мертвую руку старика. – Обещание будет исполнено, господин Нуартье? – спросил Моррель; д'Авриньи взглядом спросил о том же. – Да! – показал Нуартье с мрачной радостью в глазах. – Так поклянитесь, господа, – сказал Вильфор, соединяя руки д'Авриньи и Морреля, – поклянитесь, что вы пощадите честь моего дома и предоставите мщение мне. Д'Авриньи отвернулся и неохотно прошептал «да», но Моррель вырвал руку из рук Вильфора, бросился к постели, прижался губами к холодным губам Валентины и выбежал вон с протяжным стоном отчаяния. Как мы уже сказали, все слуги исчезли. Поэтому Вильфору пришлось просить д'Авриньи взять на себя все те многочисленные и сложные хлопоты, которые влечет за собой смерть в наших больших городах, особенно смерть при таких подозрительных обстоятельствах. Что касается Нуартье, то было страшно смотреть на это недвижимое горе, это окаменелое отчаяние, эти беззвучные слезы. Вильфор заперся в своем кабинете; д'Авриньи пошел за городским врачом, обязанность которого – свидетельствовать смерть и которого выразительно именуют «доктором мертвых». Нуартье не захотел расставаться с внучкой. Через полчаса д'Авриньи вернулся со своим собратом; дверь с улицы была заперта, и, так как привратник исчез вместе с остальными слугами, Вильфор сам пошел отворить. Но у комнаты Валентины он остановился; у него не было сил снова войти туда. Оба доктора вошли одни. Нуартье сидел у кровати, бледный, как сама покойница, недвижимый и безмолвный, как она. Доктор мертвых подошел к постели с равнодушием человека, который полжизни проводит с трупами, откинул с лица девушки простыню и приоткрыл ей губы. – Да, – сказал д'Авриньи со вздохом, – бедная девушка мертва, сомнений нет. – Да, – коротко ответил доктор мертвых, снова закрывая простыней лицо Валентины. Нуартье глухо захрипел. Д'Авриньи обернулся; глаза старика сверкали. Д'Авриньи понял, что он хочет видеть свою внучку; он подошел к кровати, и, пока второй врач полоскал в хлористой воде пальцы, которые коснулись губ умершей, он открыл это спокойное и бледное лицо, похожее на лицо спящего ангела. Слезы, выступившие на глазах Нуартье, сказали Д'Авриньи, как глубоко благодарен ему несчастный старик. Доктор мертвых написал свидетельство тут же в комнате Валентины, на краю стола, и, совершив эту последнюю формальность, вышел, провожаемый Д'Авриньи. Вильфор услышал, как они спускались с лестницы, и вышел из своего кабинета. Сказав несколько слов благодарности доктору, он обратился к Д'Авриньи. – Теперь нужен священник, – сказал он. – Есть какой‑нибудь священник, которого вы хотели бы пригласить? – спросил Д'Авриньи. – Нет, – отвечал Вильфор, – обратитесь к ближайшему. – Ближайший, – сказал городской врач, – это итальянский аббат, поселившийся в доме рядом с вами. Хотите, проходя мимо, я его попрошу? – Будьте добры, Д'Авриньи, – сказал Вильфор, – пойдите с господином доктором. Вот ключ, чтобы вы могли входить и выходить, когда вам нужно. Приведите священника и устройте его в комнате моей бедной девочки. – Вы хотите с ним поговорить? – Я хочу побыть один. Вы меня простите, правда? Священник должен понимать все страдания, тем более страдания отца. Вильфор вручил д'Авриньи ключ, поклонился еще раз городскому врачу и, вернувшись к себе в кабинет, принялся за работу. Есть люди, для которых работа служит лекарством от всех зол. Выйдя на улицу, оба врача заметили человека в черной сутане, стоящего на пороге соседнего дома. – Вот тот, о ком я вам говорил, – сказал доктор мертвых. Д'Авриньи подошел к священнику: – Сударь, не согласитесь ли вы оказать услугу несчастному отцу, потерявшему только что дочь, королевскому прокурору де Вильфор? – Да, сударь, – отвечал священник с сильным итальянским акцентом, – я знаю, смерть поселилась в его доме. – Тогда мне незачем говорить вам, какого рода помощи он от вас ожидает. – Я шел предложить свои услуги, сударь, – сказал священник, – наше назначение – идти навстречу нашим обязанностям. – Это молодая девушка. – Да, знаю; мне сказали слуги, я видел, как они бежали из дома. Я узнал, что ее имя Валентина, и я уже молился за нее. – Благодарю вас, – сказал Д'Авриньи, – и раз вы уже приступили к вашему святому служению, благоволите его продолжить. Будьте возле усопшей, и вам скажет спасибо безутешная семья. – Иду, сударь, – отвечал аббат, – и смею сказать, что не будет молитвы горячей, чем моя. Д'Авриньи взял аббата за руку и, не встретив Вильфора, затворившегося у себя в кабинете, проводил его к покойнице, которую должны были облечь в саван только ночью. Когда они входили в комнату, глаза Нуартье встретились с глазами аббата; вероятно, Нуартье увидел в них что‑то необычайное, потому что взгляд его больше не отрывался от лица священника. Д'Авриньи поручил попечению аббата не только усопшую, но и живого, и тот обещал Д'Авриньи помолиться о Валентине и позаботиться о Нуартье. Обещание аббата звучало торжественно; и для того, должно быть, чтобы ему не мешали в его молитве и не беспокоили Нуартье в его горе, он, едва Д'Авриньи удалился, запер на задвижку не только дверь, в которую вышел доктор, но и ту, которая вела к г‑же де Вильфор.
Глава 7. ПОДПИСЬ ДАНГЛАРА
Утро настало пасмурное и унылое. Ночью гробовщики исполнили свою печальную обязанность и зашили лежащее на кровати тело в саван – скорбную одежду усопших, которая, чтобы ни говорили о всеобщем равенстве перед смертью, служит последним напоминанием о роскоши, любимой ими при жизни. Этот саван был не что иное как кусок тончайшего батиста, купленный Валентиной две недели тому назад. Нуартье еще вечером перенесли из комнаты Валентины в его комнату; против всяких ожиданий, старик не противился тому, что его разлучают с телом внучки. Аббат Бузони пробыл до утра и на рассвете ушел, никому не сказав ни слова. В восемь часов приехал д'Авриньи; он встретил Вильфора, который шел к Нуартье, и отправился вместе с ним, чтобы узнать, как старик провел ночь. Они застали его в большом кресле, служившем ему кроватью; старик спал спокойным, почти безмятежным сном. Удивленные, они остановились на пороге. – Посмотрите, – сказал д'Авриньи Вильфору, – природа умеет успокоить самое сильное горе; конечно, никто не скажет, что господин Нуартье не любил своей внучки, и, однако, он спит. – Да, вы правы, – с недоумением сказал Вильфор, – он спит, и это очень странно: ведь из‑за малейшей неприятности он способен не спать целыми ночами. – Горе сломило его, – отвечал д'Авриньи. И оба, погруженные в раздумье, вернулись в кабинет королевского прокурора. – А вот я не спал, – сказал Вильфор, указывая д'Авриньи на нетронутую постель, – меня горе не может сломить; уже две ночи я не ложился; но зато посмотрите на мой стол: сколько я написал в эти два дня и две ночи!.. Сколько рылся в этом деле, сколько заметок сделал на обвинительном акте убийцы Бенедетто!.. О работа, моя страсть, мое счастье, мое безумие, ты одна можешь победить все мои страдания! И он судорожно сжал руку д'Авриньи. – Я вам нужен? – спросил доктор. – Нет, – сказал Вильфор, – только возвращайтесь, пожалуйста, к одиннадцати часам, в двенадцать часов состоится… вынос… Боже мой, моя девочка, моя бедная девочка! И королевский прокурор, снова становясь человеком, поднял глаза к небу и вздохнул. – Вы будете принимать соболезнования? – Нет, один мой родственник берет на себя эту тягостную обязанность. Я буду работать, доктор; когда я работаю, все исчезает. И не успел доктор дойти до дверей, как королевский прокурор снова принялся за свои бумаги. На крыльце д'Авриньи встретил родственника, о котором ему говорил Вильфор, личность незначительную как в этой повести, так и в семье, одно из тех существ, которые от рождения предназначены играть в жизни роль статиста. Одетый в черное, с крепом на рукаве, он явился в дом Вильфора с подобающим случаю выражением лица, намереваясь его сохранить, пока требуется, и немедленно сбросить после церемонии. В одиннадцать часов траурные кареты застучали по мощеному Двору, и предместье Сент‑Оноре огласилось гулом толпы, которая одинаково жадно смотрит и на радости и на печали богачей и бежит на пышные похороны с той же торопливостью, что и на свадьбу герцогини. Понемногу гостиная, где стоял гроб, наполнилась посетителями; сначала явились некоторые наши старые знакомые – Дебрэ, Шато‑Рено, Бошан, потом все знаменитости судебного, литературного и военного мира; ибо г‑н де Вильфор, не столько даже по своему общественному положению, сколько в силу личных достоинств, занимал одно из первых мест в парижском свете. Родственник стоял у дверей, встречая прибывающих, и для равнодушных людей, надо сознаться, было большим облегчением увидеть равнодушное лицо, не требовавшее лицемерной печали, притворных слез, как это полагалось бы в присутствии отца, брата или жениха. Те, кто были знакомы между собой, подзывали друг друга взглядом и собирались группами. Одна такая группа состояла из Дебрэ, Шато‑Рено и Бошана. – Бедняжка, – сказал Дебрэ, невольно, как, впрочем, и все, платя дань печальному событию, – такая богатая! Такая красивая! Могли бы вы подумать об этом, Шато‑Рено, когда мы пришли… давно ли?.. да три недели, месяц тому назад самое большое… подписывать ее брачный договор, который так и не был подписан? – Нет, признаться, – сказал Шато‑Рено. – Вы ее знали? – Я говорил с ней раза два на балу у госпожи де Морсер; она мне показалась очаровательной, только немного меланхоличной. А где мачеха, вы не знаете? – Она проведет весь день у жены этого почтенного господина, который нас встречал. – Кто он такой? – Это вы о ком? – Да господин, который нас встречал. Он депутат? – Нет, – сказал Бошан, – я осужден видеть наших законодателей каждый день, и эта физиономия мне незнакома. – Вы упомянули об этой смерти в своей газете? – Заметка не моя, но она наделала шуму, и я сомневаюсь, чтобы она была приятна Вильфору. Насколько я знаю, в ней сказано, что если бы четыре смерти последовали одна за другой в каком‑нибудь другом доме, а не в доме королевского прокурора, то королевский прокурор был бы, наверное, более взволнован. – Но доктор д'Авриньи, который лечит и мою мать, говорит, что Вильфор в большом горе, – заметил Шато‑Рено. – Кого вы ищете, Дебрэ? – Графа Монте‑Кристо. – Я встретил его на Бульваре, когда шел сюда. Он, по‑видимому, собирается уезжать; он ехал к своему банкиру, – сказал Бошан. – Его банкир – Данглар? – спросил Шато‑Рено у Дебрэ. – Как будто да, – отвечал личный секретарь с некоторым смущением, но здесь не хватает не только Монте‑Кристо. Я не вижу Морреля. – Морреля? А разве он с ними знаком? – спросил Шато‑Рено. – Мне кажется, он был представлен только госпоже де Вильфор. – Все равно, ему бы следовало прийти, – сказал Дебрэ, – о чем он будет говорить вечером? Эти похороны – злоба дня. Но тише, помолчим; вот министр юстиции и исповеданий; он почтет себя обязанным обратиться с маленьким спичем к опечаленному родственнику. И молодые люди подошли к дверям, чтобы услышать «спич» министра юстиции и исповеданий. Бошан сказал правду; идя на похороны, он встретил Монте‑Кристо, который ехал к Данглару, на улицу Шоссе‑д'Антен. Банкир из окна увидел коляску графа, въезжающую во двор, и вышел ему навстречу с грустным, но приветливым лицом. – Я вижу, граф, – сказал он, протягивая руку Монте‑Кристо, – вы заехали выразить мне сочувствие. Да, такое несчастье посетило мой дом, что, увидав вас, я даже задал себе вопрос, не пожелал ли я несчастья этим бедным Морсерам, – это оправдало бы пословицу: «Не рой другому яму, сам в нее попадешь». Но нет, честное слово, я не желал Морсеру зла; быть может, он был немного спесив для человека, начавшего с пустыми руками, как и я, обязанного всем самому себе, как и я; но у всякого свои недостатки. Будьте осторожны, граф: людям нашего поколения… впрочем, простите, вы не нашего поколения, вы – человек молодой… Людям моего поколения не везет в этом году: свидетель тому – наш пуританин, королевский прокурор, который только что потерял дочь. Вы посмотрите: у Вильфора странным образом погибает вся семья; Морсер опозорен и кончает самоубийством; я стал посмешищем из‑за этого негодяя Бенедетто и вдобавок… – Что вдобавок? – спросил граф. – Увы, разве вы не знаете? – Какое‑нибудь новое несчастье? – Моя дочь… – Мадемуазель Данглар? – Эжени нас покидает. – Да что вы! – Да, дорогой граф. Ваше счастье, что у вас нет ни жены, ни детей! – Вы находите? – Еще бы! – И вы говорите, что мадемуазель Эжени… – Она не могла перенести позора, которым нас покрыл этот негодяй, и попросила меня отпустить ее путешествовать. – И она уехала? – В прошлую ночь. – С госпожой Данглар? – Нет, с одной нашей родственницей… Но как‑никак мы потеряли нашу дорогую Эжени: сомневаюсь, чтобы с ее характером она согласилась когда‑либо вернуться во Францию! – Что поделаешь, дорогой барон, – сказал Монте‑Кристо. – Все эти семейные горести – катастрофа для какого‑нибудь бедняка, у которого ребенок – единственное богатство, но они не так страшны для миллионера. Что бы ни говорили философы, деловые люди всегда докажут им противное; деньги утешают во многих бедах, а вы должны утешиться скорее, чем кто бы то ни было, если вы верите в целительную силу этого бальзама; вы – король финансов, точка пересечения всех могущественных сил. Данглар искоса взглянул на графа, стараясь понять, смеется ли он, или говорит серьезно. – Да, – сказал он, – если богатство утешает, я должен быть утешен: я богат. – Так богаты, дорогой барон, что ваше богатство подобно пирамидам; если бы хотели их разрушить, то не посмели бы; а если бы посмели, то не смогли бы. Данглар улыбнулся доверчивому простодушию графа. – Кстати, когда вы вошли, я как раз выписывал пять бумажек; две из них я уже подписал; разрешите мне подписать три остальные? – Пожалуйста, дорогой барон, пожалуйста. Наступило молчание, слышно было, как скрипело перо банкира; Монте‑Кристо разглядывал раззолоченную лепку потолка. – Испанские? – сказал Монте‑Кристо. – Или гаитийские, или неаполитанские? – Нет, – отвечал Данглар, самодовольно посмеиваясь, – чеки на предъявителя, чеки на Французский банк. Вот, граф, – прибавил он, – вы император – финансов, если я – король; часто вам случалось видеть такие вот клочки бумаги стоимостью по миллиону? Монте‑Кристо взял в руку, словно желая их взвесить, пять клочков бумаги, горделиво переданных ему Дангларом, и прочел: «Господин директор банка, благоволите уплатить предъявителю сего за мой счет один миллион франков. Барон Данглар». – Один, два, три, четыре, пять, – сказал Монте‑Кристо, – пять миллионов! Черт возьми, вот так размах, господин Крез! – Вот как я делаю дела! – сказал Данглар. – Это удивительно, особенно, если эта сумма, в чем я, впрочем, не сомневаюсь, будет уплачена наличными. – Так оно и будет, – сказал Данглар. – Хорошо иметь такой кредит; в самом деле, только во Франции видишь такие вещи; пять клочков бумаги, которые стоять пять миллионов; нужно видеть это, чтобы поверить. – А вы сомневаетесь? – Нет. – Вы это говорите таким тоном… Хотите, доставьте себе удовольствие: пойдите с моим доверенным в банк, и вы увидите, как он выйдет оттуда с облигациями казначейства на ту же сумму. – Нет, право, это слишком любопытно, – сказал Монте‑Кристо, складывая все пять чеков, – я сам произведу опыт. Мой кредит у вас был на шесть миллионов; я взял девятьсот тысяч франков, за вами остается пять миллионов сто тысяч. Я беру ваши клочки бумаги, которые я принимаю за валюту при одном взгляде на вашу подпись, и вот вам общая расписка на шесть миллионов, которая уравнивает наши счеты. Я приготовил ее заранее, так как должен сознаться, что мне очень нужны деньги сегодня. И, кладя чеки в карман, он другой рукой протянул банкиру расписку. Молния, упавшая у ног Данглара, не поразила бы его большим ужасом. – Как же так? – пролепетал он. – Вы берете эти деньги, граф? Но, простите, эти деньги я должен приютам, это вклад, и я обещал уплатить сегодня. – А, это другое дело, – сказал Монте‑Кристо. – Мне не нужны непременно эти чеки, заплатите мне какими‑нибудь другими ценностями; я их взял просто из любопытства, чтобы иметь возможность рассказывать повсюду, что без всякого предупреждения, не попросив у меня и пяти минут отсрочки, банк Данглара выплатил мне пять миллионов наличными. Это было бы великолепно! Но вот ваши чеки; повторяю, дайте мне что‑нибудь другое. Он подал чеки Данглару, и тот, смертельно бледный, протянул было руку, как коршун протягивает когти сквозь прутья клетки, чтобы вцепиться в мясо, которое у него отнимают. Но вдруг он спохватился, сделал над собой усилие и сдержался. Затем он улыбнулся, и его искаженное лицо смягчилось. – Впрочем, – сказал он, – ваша расписка это те же деньги. – Ну, конечно! Будь вы в Риме, Томсон и Френч платили бы вам по моей расписке с той же легкостью, с какой вы сами сделали это сейчас. – Извините меня, граф, извините. – Так я могу оставить эти деньги себе? – Да, да, оставьте, – сказал Данглар, отирая вспотевший лоб. Монте‑Кристо положил чеки обратно в карман, причем лицо его ясно говорило: «Что ж, подумайте; если вы раскаиваетесь, еще не поздно». – Нет, пет, – сказал Данглар, оставьте эти чеки себе. Но, вы знаете, мы, финансисты, очень щепетильны. Я предназначал эти деньги приютам, и мне казалось, что я их обкрадываю, если не плачу именно этими чеками, как будто деньги не все одинаковы. Простите меня! И он громко, но нервически рассмеялся. – Прощаю, – любезно отвечал Монте‑Кристо, – и кладу деньги в карман. И он вложил чеки в свой бумажник. – Но у вас остается еще сто тысяч франков? – сказал Данглар. – О, пустяки! – сказал Монте‑Кристо. – Лаж, вероятно, составляет приблизительно ту же сумму; оставьте ее себе, и мы будем квиты. – Вы говорите серьезно, граф? – Я никогда не шучу с банкирами, – отвечал Монте‑Кристо с серьезностью, граничащей с дерзостью. И он направился к двери как раз в ту минуту, когда лакей докладывал: – Господин де Бовиль, главный казначей Управления приютов. – Вот видите, – сказал Монте‑Кристо, – я пришел как раз вовремя, чтобы воспользоваться вашими чеками; их берут нарасхват. Данглар снова побледнел и поспешил проститься с графом. Монте‑Кристо обменялся церемонным поклоном с г‑ном де Бовиль, который дожидался в приемной и был тотчас же после ухода графа введен в кабинет Данглара. На лице графа, всегда таком серьезном, мелькнула мимолетная улыбка, когда в руке у казначея приютов оп увидел бумажник. У дверей ею ждала коляска, и он велел тотчас же ехать в банк. Тем временем Данглар, подавляя волнение, шел навстречу своему посетителю. Нечего и говорить, что на его губах застыла приветливая улыбка. – Здравствуйте, дорогой кредитор, – сказал он, – потому что я бьюсь об заклад, что ко мне является именно кредитор. – Вы угадали, барон, – отвечал Бовиль, – в моем лице к вам являются приюты: вдовы и сироты моей рукой просят у вас подаяния в пять миллионов. – А еще говорят, что сироты достойны сожаления! – сказал Данглар, продолжая шутку. – Бедные дети! – Вот я и пришел от их имени, – сказал Бовиль. – Вы должны были получить мое письмо вчера… – Да. – Вот и я, с распиской в получении. – Дорогой де Бовиль, – сказал Данглар, – ваши вдовы и сироты, если вы ничего не имеете против, будут добры подождать двадцать четыре часа, потому что граф Монте‑Кристо, который только что отсюда вышел… ведь вы с ним встретились, правда? – Да, так что же? – Так вот, Монте‑Кристо унес их пять миллионов! – Как так? – Граф имел у меня неограниченный кредит, открытый римским домом Томсон и Френч. Он попросил у меня сразу пять миллионов, и я дал ему чек на банк; там я держу свои деньги; вы понимаете, я боюсь, что если я потребую у управляющего банком десять миллионов в один день, это может ему показаться весьма странным. В два дня – другое дело, – добавил Данглар с улыбкой. – Да что вы! – недоверчиво воскликнул Бовиль. – Пять миллионов этому господину, который только что вышел отсюда и еще раскланялся со мной, как будто я с ним знаком? – Быть может, он вас знает, хотя вы с ним и не знакомы. Граф Монте‑Кристо знает всех. – Пять миллионов! – Вот его расписка. Поступите, как апостол Фома: посмотрите и потрогайте. Бовиль взял бумагу, которую ему протягивал Данглар, и прочел: «Получил от барона Данглара пять миллионов сто тысяч франков, которые, по его желанию, будут ему возмещены банкирским домом Томсон и Френч в Риме». – Все верно! – сказал он. – Вам известен дом Томсон и Френч? – Да, – сказал Бовиль, – у меня была с ним однажды сделка в двести тысяч франков; но с тех пор я больше ничего о нем не слышал. – Это один из лучших банкирских домов в Европе, – сказал Данглар, небрежно бросая на стол взятую им из рук Бовиля расписку. – И на его счету было пять миллионов только у вас? Да это какой‑то набоб, этот граф Монте‑Кристо! – Я уж, право, не знаю, кто он такой, но у него было три неограниченных кредита: один у меня, другой у Ротшильда, третий у Лаффита; и, как видите, – небрежно добавил Данглар, – он отдал предпочтение мне и оставил сто тысяч франков на лаж. Бовиль выказал все признаки величайшего восхищения. – Нужно будет его навестить, – сказал он. – Я постараюсь, чтобы он основал у нас какое‑нибудь благотворительное заведение. – И это дело верное; он одной милостыни раздает больше, чем на двадцать тысяч франков в месяц. – Это замечательно! Притом, я ему поставлю в пример госпожу де Морсер и ее сына. – В каком отношении? – Они пожертвовали все свое состояние приютам. – Какое состояние? – Да их собственное, состояние покойного генерала де Морсер. – Но почему? – Потому, что они не хотели пользоваться имуществом, приобретенным такими низкими способами. – Чем же они будут жить? – Мать уезжает в провинцию, а сын поступает на военную службу. – Скажите, какая щепетильность! – воскликнул Данглар. – Я не далее как вчера зарегистрировал дарственный акт. – И сколько у них было? – Да не слишком много, миллион двести тысяч с чем‑то. Но вернемся к нашим миллионам. – Извольте, – сказал самым естественным тоном Данглар. – Так вам очень спешно нужны эти деньги? – Очень: завтра у нас кассовая ревизия. – Завтра! Почему вы это сразу не сказали? До завтра еще целая вечность! В котором часу ревизия? – В два часа. – Пришлите в полдень, – сказал с улыбкой Данглар. Бовиль в ответ только кивнул головой, теребя свой бумажник. – Или вот что, – сказал Данглар, – можно сделать лучше. – Что именно? – Расписка графа Монте‑Кристо – это те же деньги; предъявите эту расписку Ротшильду или Лаффиту; они тотчас же ее примут. – Несмотря на то, что им придется рассчитываться с Римом? – Разумеется; вы только потеряете тысяч пять‑шесть на учете. Казначей подскочил. – Ну нет, знаете: я лучше подожду до завтра. Как вы это просто говорите! – Прошу прощения, – сказал Данглар с удивительной наглостью, – я было подумал, что вам нужно покрыть небольшую недостачу. – Что вы! – воскликнул казначей. – Это бывает у нас, и тогда приходится идти на жертвы. – Слава богу, нет, – сказал Бовиль. – В таком случае до завтра; согласны, мой дорогой? – Хорошо, до завтра; но уж наверное? – Да вы шутите! Пришлите в полдень, банк будет предупрежден. Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|