Логика и математика

В данном контексте будем обсуждать логику в узком (дисциплинарном) смысле, как науку о формах рассудочного мышления, а не как методологию научного познания. Поскольку задача познавательных возможностей логических систем в тех или иных сферах человеческого познания чрезвычайно обширна, ограничусь только принципиальными замечаниями. Для краткости процитирую Г.Ф. фон Вригга: “Кант был первый, кто употребил термин “формальная” по отношению к аристотелевой и схоластической логике. Логика изучает структурные аспекты силлогистических рассуждений, которые мы называем аргументацией, выводом или доказательством. Она дает правила суждения о корректности перехода от посылок к заключениям, но не правила суждения об истинности самих посылок и заключений. Это придает логике формальный характер, и именно это имели в виду Кант и Гегель, когда жаловались на “пустоту” предмета и отсутствие содержания” [Вригг, 1992, c. 81]. Хотя это замечание относится к формальной традиционной логике аристотелевского типа, в принципе оно справедливо для любой логической системы. Любая логика способна продуцировать новые формы суждений без приращения содержания сверх того, что имеет место в смыслах исходных посылок. Логика — это вариации на темы условно принятых в посылках истин. Не более (см. выше раздел “Технология мышления”).

Какие общие замечания можно высказать по вопросу получения знания, если логика включается в познавательный инструментарий? Первое замечание: посылки, включаемые в логическую систему, должны быть истинными, с тем чтобы была надежда на истинность логического вывода. В этой части проблема естественно переносится в область соответствующей конкретной области знания, где применяется соответствующий инструментарий той или иной логики.

Второе, что необходимо отметить, это формальность и произвольность (одной логической системы по отношению к другим) выбора логической структуры, правил, суждений, логических выводов и т.п. Подобный выбор не может осуществляться внутри данной логики, поскольку осуществляется он как раз при ее создании, формировании, а такая методология нуждается в собственном оправдании и обосновании, и так до бесконечности.

Третье замечание относится к неразрешимым полностью методологическим проблемам выбора той или иной логической системы для применения в той или иной области знания. Как показывает опыт развития науки, такой выбор невозможно осуществить на основании одного рационального подхода. Проблема эта неразрешима в идеале потому, что все области знания не формализуются во многих существенных разделах, особенно по мере удаления от математики по линии: физика, химия, геология и биология, человек и общество.

Наконец, четвертое замечание: если бы даже полная формализация тех или иных областей знания была осуществима, то, согласно общеметодологическим следствиям теорем Гегеля о неполноте, потребовалось бы введение бесконечного числа аксиом для выражения всех истин данной области в соответствующем формализованном аппарате, что, естественно, также неосуществимо.

Вынося логике предельно краткий “приговор”, скажем еще раз: логика оперирует формами мысли, и в логических выводах не может быть больше содержания, чем в посылках.

Не лучше обстоит дело и с обоснованием математики — ни одна из программ обоснования математики — от рационалистско-логических их вариантов до иррационалист-ско-интуиционистских — не оказалась состоятельной (по этой проблеме написано очень много, для общего сведения см., напр., [Вригг, 1992]). Не обсуждая многие детали и проблемы, отметим главное: любой раздел математики, равно как и любая программа ее обоснования, неизбежно включает ряд исходных положений, принципов, которые постулируются, принимаются на веру, а отсюда и не имеют рационально-научных оснований, несмотря на строгость последующей конструкции. В этом смысле какова бы ни была математическая конструкция в самой себе, внутри — стройной, строгой, непротиворечивой, красивой наконец, — она всегда сомнительна в своих основаниях. Этот момент ярко просматривается в словах Д.Я. Стройка о работах Кантора: “Этой теорией (теорией множеств. — В.К.) Кантор создал совершенно новую область математических исследований, которая удовлетворяет самым суровым требованиям к строгости, если только принять ее исходные посылки” [Стройк, 1990, c. 205]. Последнее замечание в этой фразе в комментариях не нуждается.

Избежать диссонанса и неудовлетворенности в связи с осознанием неразрешимых проблем обоснования математики (а отсюда и ненадежности ее результатов в приложении к другим областям знания) можно только по пути принятия “пифагорейской веры” в субстанциональность чисел и количественных отношений, в онтологическое понимание математических форм. Этот путь обоснования истинности основных положений математики путем придания им онтологического статуса, т.е. статуса непосредственной принадлежности к Абсолютному бытию и Истине, аналогичен отмеченному выше пути онтологизации языка. Вера во внеопытность и универсальность математических знаний — характерная черта ряда философов и многих математиков. Опять-таки, не берясь судить здесь о ложности или истинности такой позиции (что и невозможно), отметим, что вопрос сводится к предпочтениям, основанным на вере.

Наконец, если даже признать математический инструментарий как обоснованный, то его приложение для описания и познания других областей реальности (природы, общества) также необоснованно и опирается лишь на индуктивное подтверждение некоторых приложений. По этому поводу Н. Катленд замечает, что “...у разума и логики есть присущая им ограниченность, которая заставляет нас опираться на веру. Например, физики-теоретики верят, что понятия математики и логики, применяемые для работы с этими понятиями, верны и приложимы к окружающему миру. Успехи современной науки и техники дают серьезные основания для такой уверенности, однако они сами признают, что четких доказательств этому нет. Лауреат Нобелевской премии Ю. Вигнер соглашается с тем, что это — “постулат веры”, и считает, что эффективность математики и естественных наук “необоснованна”, т.е. не может быть подтверждена исключительно доводами разума” [Катленд, 1992, c. 5].

В целом можно сказать, что любое знание, получаемое в результате использования аппарата логики и математики, — это знание, основанное на вере; вере в истинность посылок и исходных данных, вере в выбранные правила логического вывода и математическую модель, вере в приложимость аппарата логики и математики к той или иной области реальности.

Таков взгляд на познавательные возможности логики и математики, если избавиться от “ослепления” их видимой строгостью и обоснованностью. Если же обсуждать вопрос генезиса нового знания, то весьма часто, как показывает история науки, и логика, и математика оказываются вообще несостоятельными на самых ответственных начальных этапах зарождения новой идеи. Так, периодический закон химических элементов противоречил господствовавшим в химии идеям классической механики и соответствующему логико-математическому аппарату, с ней взаимосвязанному; также для классической электродинамики с ее логико-математическим аппаратом были абсурдны идеи кванта Планка, планетарная модель атома Резерфорда, квантовая модель атома Бора. Другими словами, логика с ее тавтологиями и математика с ее количественными соотношениями — хорошие инструменты для описания готового знания, сформировавшихся идей, но их эвристико-методологические функции в конкретных науках не так значительны, как это представляется многим, если посмотреть на это без “розовых очков”.

Вообще характерной чертой человеческого познания является стремление к завершенности, простоте, однозначности, а часто и к помпезности при представлении тех или иных теорий, направлений. Эта черта выражается в постоянном “зализывании углов” и “полировке шероховатостей” представляемого учеными знания, наведении на эмпирические результаты флёра научности в виде теоретических конструкций на основе аппарата логики и математики.

Один из наглядных примеров — квантовая химия. Несмотря на ее большие успехи и полувековую историю развития, мы имеем точные записи волновой функции для простейших атомов, большая же часть приближенных расчетов для более или менее сложных молекулярных систем пока не играет существенной практической роли в деятельности современных химиков, синтетиков и аналитиков (см., напр., [Курашов, 1984, 1995б]). Имея непреодолимые трудности при решении химических проблем методами квантовой химии и совокупным арсеналом логико-математического аппарата и компьютерной техники, мы тем более имеем “супернеразрешимые” логико-математические проблемы при описании биологических, геологических, экологических систем. Математические модели, например, живой клетки, экосистем, конечно, могут быть полезны все более и более, но важно при этом сознавать их крайнюю упрощенность по сравнению с реальным объектом и соответственно ограниченность их познавательного значения. Любая самая совершенная и сложная математическая модель самой простейшей биологической структуры, например молекулы ДНК, представляет реальный объект не более, чем детская игрушка “медведь” живого медведя. Сказанное — не тенденциозный скептицизм, это реальность математизации науки, она хорошо знакома всем, кто занимается применением математического аппарата для описания природных, технических, социальных объектов.

Естествознание

Выше были рассмотрены проблемы обоснования и познавательные пределы философии, логики, математики. Ввиду того, что эти области знания в разных формах и на разных уровнях включаются в систему естествознания, можно говорить о перенесении их проблем в сферу естествознания. Помимо этого, для естествознания в целом можно выделить следующие неразрешимые полностью проблемы:

1. Макроскопическая пространственно-временная ограниченность человеческого опыта, обусловливающая отсутствие возможности его обоснования экстраполяцией человеческих знаний в область мегамира (мира космических тел) и область микромира (мира элементарных частиц), а также области далекого прошлого и будущего (Вселенной).

2. Экспериментально-индуктивный путь построения многих разделов естествознания. В связи с конечной точностью эксперимента и конечным числом опытных экспериментальных данных ни одну из естественнонаучных теорий нельзя считать окончательно обоснованной.

Причем “трагедия” естествознания дополняется тем, что чем сложнее исследуемый естественный объект, тем ограниченнее возможности его экспериментального исследования и получения достаточного статистического материала. Действительно, с элементарными частицами и полями человек может проводить эксперименты миллионы раз; с химическими веществами (молекулами и их превращениями) — тысячи раз; со сложными биомолекулами — сотни раз (проблемы выделения, очистки и пр., некоторые из них вообще недоступны исследованиям, так как не выделены в чистом виде). Совсем другой уровень проблем начинается с простейших живых объектов: в мире нет двух совершенно одинаковых живых клеток. Даже моноклональные клетки не являются идентичными, у каждой могут быть специфические отличия хотя бы только в связи с воздействием естественного радиоактивного фона и мутациями, им вызываемыми. Далее сложности возрастают: чем сложнее исследуемый объект, система, целостность, тем большее число факторов на него влияют, тем большая экспериментальная статистика нужна для познания той или иной его характеристики. Реальная же ситуация, как сказано выше, обратная. В такой науке, как медицина, исследования вообще часто построены на нескольких десятках историй болезни, но насколько сложен человек как объект познания по сравнению с электроном!

Наконец, наиболее сложные пространственно-временные (исторические) системы невозможно подвергнуть экспериментальной проверке ни разу: эволюция неорганической и органической природы (космогонические и космологические теории, теории происхождения жизни и ее эволюции), социальная история (мы не можем дополнить и проверить наши знания о битве при Ватерлоо путем ее повторения). Некоторые же системы и научно-теоретические их описания, например, экосистемы и варианты глобальной экологической катастрофы, можно проверить только один раз, поскольку вслед за ними проверять будет нечего и некому.

Проблемы ограничений в связи с “макроскопической размерностью” человека ярко проявились в ряде областей современного естествознания при познании микро- и мегамира, где определенно обозначились пределы научного человеческого познания. В физике микромира это выразилось в соотношении неопределенностей, проблемах причинности и вероятностном описании микромира волновой функцией, проблемах квантовой концепции целостности и фундаментальности взаимодействия “макроскопический человек с макроскопическим прибором — микроскопический объект” (копенгагеновская интерпретация), проблемах полноты квантовой механики (парадокс Эйнштейна—Подольского—Розена), а также взаимосвязанных проблемах скрытых параметров, локализации микрочастиц, проблемах языка описания микромира “макроскопическим” языком (принцип дополнительности и корпускулярно-волновой дуализм). Как писал В. Гейзенберг, “естественные науки не просто описывают и объясняют явления природы; это часть нашего взаимодействия с природой” (цит. по: [Капра, 1994, c. 118]).

Аналогичные замечания можно сделать и по проблемам теории относительности. Так, постулат о постоянстве скорости света во всех системах отсчета основывается имплицитно на понятиях некоего абсолютного пространства (абсолютного в смысле несвязанности ни с какими конкретными физическими телами — эталонами протяженности) и абсолютного времени (абсолютного в смысле несвязанности ни с какой конкретной системой координат). Таким образом, основополагающий постулат специальной теории относительности вводится посредством метаязыка метафизических понятий философии и классической механики (аналогично в классической механике Ньютона используется метафизическое понятие “сила”, за что она неоднократно критиковалась). Это действительно так, поскольку в самой теории относительности, развитой на основе названного выше постулата, термины “время” и “пространство”, “длительность” и “протяженность” имеют смысл только по отношению к избранной для “наблюдателя Природы” системе отсчета. Здесь важно уловить философско-методологический смысл проблемы — утверждение о постоянстве скорости по отношению ко всем системам отсчета невозможно без исходных понятий о неких абсолютных и не входящих в концептуальный аппарат теории относительности мерах длительности и протяженности.

По Эйнштейну, меры длительности и протяженности каким-то образом изменяются по масштабу, но абсолютны в смысле независимости от природы физических объектов и связанных с ними систем отсчета, т.е. являются какими-то метафизическими сущностями. В этом смысле более обоснованной и разумной представляется интерпретация Пуанкаре, который считал фундаментом новых концепций пространства-времени новую механику, а не необычные свойства масштабов и часов (см. об этом: [Панов, 1990, c. 718]).

Здесь существенно заметить, что не теория относительности Эйнштейна породила новые философские проблемы пространства-времени, а наоборот, философские размышления о проблемах человеческого познания пространства-времени породили основные идеи теории относительности. Исторически это хорошо прослеживается по специально-научным и философским работам Пуанкаре, которые предшествовали работам Эйнштейна и были ему известны. Эйнштейн не удосужился сослаться на работы Пуанкаре в известной публикации 1905 г. и достиг мировой славы, не поделенной, согласно справедливости, по крайней мере пополам (см. об этом, напр., [Панов, 1990, c. 703—723]).

Ситуацию, в которой оказывается “человек земной” (а другого мы не знаем) при попытках постижения идей теории относительности, можно охарактеризовать, перефразировав Тертуллиана: “Абсолютных пространства и времени нет — это неудивительно, ибо достойно удивления; скорость света постоянна во всех системах отсчета — это совершенно достоверно, ибо нелепо; и ход времени зависит от движения системы отсчета — это несомненно, ибо невозможно”.

Здесь имеются в виду хорошо известные слова Тертуллиана в его сочинении “О плоти Христа”: “Сын Божий распят — это не стыдно, ибо достойно стыда; и умер Сын Божий — это совершенно достоверно, ибо нелепо; и погребенный воскрес — это несомненно, ибо невозможно” [Тертуллиан, 1994, с.166]. Общеизвестный сокращенный вариант мысли Тертуллиана: “Верю, ибо это нелепо” — “Credo quia absurdum”.

К этому интересно заметить, что Августин писал в своей “Исповеди”: “Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему – нет, не знаю” [“Исповедь” XI, 17].

Продолжающиеся обсуждения проблем интерпретации природы квантовой механики и теории относительности и неутихающие споры об этом все больше свидетельствуют об их неразрешимости — безуспешности попыток достичь классического идеала миропонимания — познания Мира таким, “каков он есть на самом деле”.

Более того, если принять точку зрения Канта (а она имеет свои основания), то все проблемы и интеллектуальные коллизии научного познания пространства-времени есть феномены самопознания человека, познания человеком присущих ему априорных форм чувственности: пространства, времени, причинности.

Ситуация при рассмотрении проблем пределов научного познания в сфере физики микромира и релятивистской механики в целом такова: да, квантовая механика и теория относительности достаточно теоретически стройны; да, квантовая механика и теория относительности находят подтверждение во многих экспериментах; но вне зависимости от интерпретации этих систем знаний можно утверждать о невозможности удаления человека-экспериментатора из получаемых экспериментальных данных и соответствующих им теоретических конструкций. Другими словами, как бы человек ни изощрялся, информацию о микромире он получает при взаимодействии микрообъекта с соразмерным ему макроскопическим прибором. Аналогично, как бы человек ни изощрялся, он не может одновременно наблюдать Мир из нескольких различных систем отсчета, т.е. не может, находясь в одной системе отсчета, утверждать, что его наблюдение тех или иных природных явлений тем или иным образом однозначно соотносится с наблюдением этих же явлений в других системах отсчета. В частности, об изменении пространственных протяженностей и временных длительностей мы можем говорить не вообще, не в отношении двух или более систем, а в отношении к их наблюдаемым величинам в избранной для наблюдения системе отсчета (утверждение же о постоянстве скорости света во всех системах отсчета, как отмечалось, есть постулат метафизический, он не вытекает из теории относительности, а теория относительности вытекает из него). Эти непреодолимые препятствия познания Мира “человеком макроскопическим”, с одной стороны, и “человеком локализованным” (неспособным одновременно и в одном лице находиться в различных областях пространства-времени) — с другой, выражаются в “практическом формализме” физики микромира и теории относительности. Именно в этом, и только в этом смысле данные области знания фундаментальны, т.е. выражают фундаментальный природный феномен неразделимой взаимосвязи познаваемого Мира и познающего субъекта. Протагоровское изречение “человек есть мера всех вещей” небеспочвенно, отнюдь не пустой каламбур софиста, как и “вещь в себе” Канта, недоступная полному познанию, — не просто заблуждение великого мыслителя.

Далее, переходя от проблем описания и познания микромира отдельных объектов и релятивистских эффектов к динамическим системам многих частиц (термодинамическим системам), мы сталкиваемся с новыми своеобразными непреодолимыми познавательными проблемами. Для пояснения этого позволим себе длинную цитату из работы Г. Николис и И.Р. Пригожина: “В течение почти трех веков со времен Ньютона классическая динамика представлялась некоторой завершенной наукой, позволяющей находить любые траектории из первых принципов и определенных начальных условий. Теперь мы видим, что это справедливо лишь для ограниченного класса динамических систем. В случае достаточно неустойчивых динамических систем в каждой области фазового пространства независимо от его параметров содержатся расходящиеся траектории. В этом случае, для того чтобы можно было говорить об отдельной четко определенной траектории, нам потребовалось бы задать начальные условия с бесконечно высокой точностью. Иными словами, нам нужна была бы бесконечная информация, обусловленная бесконечным количеством цифр, требующихся для задания начальных данных. Как будет показано в дальнейшем, именно устранение этой бесконечной информации приводит к необратимости. Разумеется, это относится лишь к классической механике, поскольку в квантовой теории распад неустойчивых частиц представляет собой дополнительный источник необратимости.

Находясь в мире неустойчивых динамических систем, мы можем рассматривать внешние события лишь через “окно”. Таким образом, здесь наблюдается крушение идеала “полного знания”, царившего в западной науке в течение трех столетий” [Николис, 1990, c. 228—229].

Следующий пример непреодолимых проблем в рамках эмпирико-рационалистической традиции науки нам дает область знания, описывающая поведение систем многих частиц, — термодинамика. Хорошо известно, и это давно стало твердым убеждением в научном сообществе, что второе начало термодинамики — закон возрастания энтропии — был сформулирован вначале как эмпирическое обобщение, а затем обоснован на базе принципов молекулярно-кинетической теории и статистической механики (становление и обоснование второго начала термодинамики связано, в первую очередь, с именами Клаузиуса и Максвелла). Однако в недавней работе С.И. Яковленко ясно и убедительно показал, что названное обоснование невозможно без принятия на веру гипотезы о микроканоническом распределении энергии по степеням свободы. В связи с этим С.И.Яковленко отмечает: “Гипотеза о микроканоническом распределении для классической системы означает, что в ходе эволюции энергоизолированной системы с равной вероятностью реализуют любые наборы координат и скоростей (а соответственно и энергий) частиц, удовлетворяющих закону сохранения полной энергии” [Яковленко, 1992, c. 143] — и далее: “Действительно, предположение о микроканоническом распределении было необходимо для того, чтобы совместить то, что плохо совмещается: с одной стороны, законы статистической механики, которые носят вероятностный характер и описывают необратимые во времени процессы; с другой стороны, детерминистские законы классической механики, уравнения которой необратимы во времени” [там же, с. 144]. Здесь мы находим еще одну область естествознания, которая, вопреки многолетнему и стойкому убеждению о ее обосновании, не обоснована Клаузиусом и Максвеллом ввиду наличия в их обосновании произвольного скрытого постулата о микроканоническом распределении энергии по степеням свободы. Таким образом, мы имеем еще один пример важнейшей области естествознания, где в конструировании ее обоснований не обошлось без произвольных допущений, постулатов, веры.

Пределы естественнонаучного познания ярко проявляются в области проблем Самого Начала, проблем зарождения и эволюции Вселенной, проблем происхождения жизни. Количество литературы по этим вопросам огромно, она охватывает всю историю человеческой мысли. Некоторые абсолютные пределы познания в этой области определяются сказанным выше, поскольку философия, логика, математика, естествознание всегда находились в состоянии активного взаимодействия в данной предметной области [Курашов, 1995б].

Здесь невозможно даже в самом общем плане проанализировать все научные подходы, гипотезы, теории, учения о Начале Вселенной: природе Большого взрыва, образовании элементарных частиц и нуклеосинтезе, молекулярной предбиологической эволюции, эволюции живых организмов. При этом можно утверждать, что известные научные объяснения каждого из названных этапов всегда сталкиваются с проблемой образования из простого сложного, из простой системы более сложной. Такая направленность развития в природе никак не выводится из всех известных знаний естественных наук, математики, кибернетики, теории информации и т.д. Не следует с излишним оптимизмом уповать на теорию диссипативных систем и явления так называемой самоорганизации. Исследованные даже на экспериментальном уровне некоторые явления самоорганизации относятся к простейшим физико-химическим системам (простейшим в отношении, конечно, к живым системам), и мы не имеем оснований утверждать, что исследованные явления — всеобщее свойство неживой природы на всех ее уровнях, в любом пространственно-временном масштабе. Мы смеем утверждать, что в любой теории-гипотезе, описывающей естественное развитие от некоторого простого к некоторому более сложному в его необходимости (без упования на “слепую” случайность), всегда найдутся явные или неявные постулаты, допущения, а иногда и просто научные некорректности. В частности, некорректно было бы обосновывать проблему направленности эволюции Вселенной положениями неравновесной термодинамики, синергетики, самоорганизации, поскольку они применимы к локальным неравновесным системам, но не ко Вселенной в целом (об ограничении применения термодинамики в космологических теориях и неизбежных парадоксах, при этом возникающих, см., напр., [Терлецкий, 1988]).

При всем множестве проблем эволюционизма проблема Самого Начала остается центральной. Если хитроумные философы давно овладели разнообразными словесно-понятийными “фокусами-покусами” превращения “ничто” в “нечто”, и наоборот, то простодушные физики с их законами не могут ни того, ни другого. Эволюция космологических эволюционных теорий (точнее, гипотез) показывает, как проблема Самого Начала в рамках сложившейся естественнонаучной парадигмы отодвигается все дальше и дальше по направлению к самому простому, граничащему с “ничто”. Дальнейшее движение в этом направлении приводит к проблеме возникновения “нечто” из “ничто”, а отсюда был бы неизбежен вывод о первичности нематериального Творца — автора сценария создания Вселенной. Поскольку же для любой физической теории для “упражнений” нужен хотя бы какой-нибудь материальный субстрат, физическая космология начинает “держаться” за простейшее “нечто”. Хотя таким “нечто” сейчас являются вакуумные флуктуации, этого уже достаточно для физики, чтобы она привычными допущениями, предположениями, постулатами шаг за шагом начала реконструировать эволюционный процесс.

Описанная ситуация достаточно ясно проявляется в словах известного космолога Я.Б. Зельдовича: “Одним из важнейших вопросов космологии был и остается вопрос о происхождении нашего мира в целом. Он теснейшим образом связан с ранними стадиями эволюции нашего Мира. При обсуждении эволюции Вселенной вблизи планковского времени в космологии долгое время господствовала идея — избежать сингулярность в вопросе о происхождении нашего Мира введением циклической Вселенной. Были известны решения, когда масштабный фактор при приближении к сингулярности менял свою значимость во времени со степенного закона на гиперболический. Благодаря этому значение масштабного фактора оставалось хотя и очень малым, но все же конечным. Однако это не решает вопроса о том, как возникла Вселенная, а просто отодвигает его на несколько шагов раньше. Мы придерживаемся другой точки зрения, развиваемой вслед за Трионом и Фоминым. Понятие классической космологической сингулярности должно быть существенным образом заменено квантово-гравитационным процессом, описывающим рождение нашего мира. Предполагается, что в начальном состоянии не было ничего, кроме вакуумных колебаний всех физических полей, включая гравитационное. Поскольку понятия пространства и времени являются существенно классическими, то в начальном состоянии не было реальных частиц, реального метрического пространства и времени. Считаем, что в результате квантовой флуктуации образовалась классическая трехмерная геометрия” [Зельдович, 1988, c. 39]. Нетрудно заметить, что предполагаемое решение проблемы происхождения Вселенной также отодвигает ее на несколько шагов назад, и не более того. В этом смысле критик находится ничуть не в лучшем положении, чем критикуемые им авторы. Но, если даже принять “Начало” таким, каким оно нам представляется выше, это никак не решает проблем объяснения дальнейших этапов эволюции. Естественнонаучная проблема объяснения необходимого движения от простого к сложному — от вакуумной флуктуации до простейшей живой клетки, а далее — к рыжим лисицам, полосатым зебрам, колючим ежам и, наконец, к человеку, — остается неразрешимой.

Не спасает положения и учение о самоорганизации, поскольку если допустить ее глобальный характер, мы неизбежно придем к онтологическим проблемам природы самоорганизации и, в конечном итоге, к высшему всемирному “автору сценария”, или “конструктору”, т.е. к Творцу. Надо также отметить, что экспериментально наблюдаемые явления самоорганизации относятся к достаточно простым физико-химическим системам, да и здесь не обойтись без “творца” — для “запуска” химической осциллирующей “реакции Белоусова—Жаботинского” нужны не только соответствующие реагенты, но и Белоусов с Жаботинским.

Недостатки и неполнота современных научных теорий происхождения и эволюции Вселенной анализируются во многих работах, в том числе представляющих собой синтез научных и теологических точек зрения. Таких работ сейчас многие сотни, и большинство из них неплохо аргументированы.

Наряду с проблемой “Самого Начала”, второй узловой проблемой эволюции Вселенной является, безусловно, проблема происхождения жизни. Естественно, с принятием модели Большого взрыва, с одной стороны, и дарвинизма — с другой, ставится проблема обоснования молекулярной (химической, предбиологической) эволюции. Помимо уже высказанных замечаний по проблемам естественнонаучного обоснования закономерного и необходимого развития от простого к сложному, можно утверждать о “запределивании” этой проблемы, что также связано с неудовлетворительностью всех известных гипотез-теорий предбиологической эволюции. Анализ известных подходов с попытками раскрытия путей предбиологической (химической) эволюции — полимеризация при сверхнизких температурах путем квантово-механического туннелирования, катализ в неорганических и органических средах, самоорганизация диссипативных систем, различные варианты “молекулярного ламаркизма” и “молекулярного дарвинизма” (“гиперцикл”), открытие совмещенных регуляторных и каталитических свойств у некоторых молекул РНК и т.д. — позволяет утверждать, что во всех известных подходах показываются различные благоприятные возможности, снимаются запреты, но не обосновываются пути предбиологической эволюции в их необходимости, естественноисторической предопределенности.

В дополнение к сказанному с точки зрения развиваемого автором принципа (метода) контрредукции, основанного на положении о наличии у природных объектов высших свойств, проявляющихся и познаваемых только при их исследовании в составе более высокоорганизованной системы [Курашов 1990, 1995б]), ставится проблема неполноты методологических средств познания Вселенной как целостного объекта. Последнее обосновывается тем, что для любого объекта — части Вселенной — можно при исследовании применить триаду взаимодополнительных принципов (редукции, целостности и контрредукции), но для Вселенной в целом человеческое познание ограничено возможностью применения принципа редукции, что обусловливает его методологическую некомпетентность при познании Вселенной в ее органическом единстве. Человек не может ни экспериментально, ни теоретически исследовать Вселенную ни во взаимодействии с другими органическими системами для раскрытия целостных свойств, ни в качестве элемента более высокоорганизованной системы (по отношению ко Вселенной такой “системой” может быть только сам Творец), т.е. не может использовать подходы, опирающиеся на принципы целостности и контрредукции.

Что касается теорий, точнее, гипотез эволюции живых организмов (в первую очередь, гипотезы-теории Дарвина), то по этой проблеме написано много научных и околонаучных работ как в среде адептов дарвинизма, так и его ярых противников или умеренных критиков. Главное, что надо отметить: да, мутации, действительно происходят в живой природе, и это обосновано на молекулярном уровне; да, естественный отбор имеет место в Природе (совместность этих двух феноменов прекрасно моделируется искусственным мутагенезом и искусственным отбором мутантов), но эти два феномена живой Природы никак не объясняют необходимого и долговременного усложнения живых организмов и селективного преимущества более высокоорганизованных потомков по отношению к родителям на всех разнообразных этапах естественной истории. Случайные мутации и естественный отбор равным образом при соответствующих изменениях окружающей среды могут обусловливать эволюционные изменения как в направлении более высокоорганизованных живых организмов, так и в направлении более низкоорганизованных. Если же предположить, что в исторических процессах коэволюции природных систем условия окружающей среды всегда изменялись именно таким образом, чтобы соответствовать наилучшей приспособляемости более высокоорганизованных потомков, то таким невероятным предположением мы ничуть не снимаем проблему — она просто переходит в не менее сложную проблему объяснения целесообразной эволюции окружающей среды.

Другими словами, “классический дарвинизм” не может объяснить направленность эволюции от высшего к низшему, и в его рамках такая направленность постулируется на основании ряда эмпирических данных палеонтологии. В то же время в данных палеонтологии имеется много “белых пятен”, равно как и немало данных, не согласующихся с дарвинистской схемой происхождения видов (литература по этой части вопроса огромна). Противники дарвинизма имеют основания для его аргументированной критики. При этом, как уже отмечалось, ни одну естественноисторическую теорию невозможно проверить экспериментально-практически (история уникальна, и на каждом этапе, и в целом — дважды она не “проигрывается”).

Можно сказать, что выводы апофатической теологии средневековья и выводы скептической, или критической, философии Юма и Канта относительно вопроса познания метафизических объектов (их трансцендентность, антиномичность и человекоразмерность знаний о них) сейчас вполне приложимы к естествознанию, поскольку в его предметной сфере выявлено немало метафизических объектов (т.е. объектов, находящихся за пределами возможного опыта человека). Среди них, например: сингулярность “Самого начала” Вселенной; происхождение “сложности” в Природе; микромир вне познающего субъекта; флуктуации в сложных диссипативных системах и природа самоорганизации.

Рассмотрим также непреодолимые трудности научной медицины и биологии в целом, посокльку для человека проблема происхождения жизни – это проблема познавательного любопытсва, а проблемы медицины и биологии во всех их ипостасях – это проблемы практические, более того – жизненно важные.

Главный признак объектов биологии и медицины – это жизнь. Первая трудность заключается в дефиниции предметной области этих областей знаний по названному главному признаку. Дело в том, что понятию «жизнь» невозможно дать клаасическое по форме определение, т.е. указать принадлежность к роду и видовое отличие – у понятия жизнь нет более общего, или родового, понятия. Это принципиальная, но не последняя трудность.

Далее, основа формирования естественнонаучных знаний – это эксперимент. Важно учесть, что в эксперименте мы получаем информацию об исследуемом объекте в контролируемых, искусственно созданных условиях, что отличает эксперимент от наблюдения.

При проведении экспериментального исследования какого-либо объекта, как правило, обеспечивается такая ситуация, когда варьируется только одна из характеристик или исследуемого объекта, или исследовательского инструмента. Это необходимо для того, чтобы можно было установить искомые корреляции исследуемых свойств объекта с контролируемыми характеристиками экспериментальной ситуации.

Варьирование более чем одной характеристикой (это может быть и напряженность поля, и частота излучения, и температура, и какой-либо функциональный химический фрагмент молекулы, и вид живого организма в пределах одного рода и т.п.) приводит к трудно анализируемым многопараметровым задачам. Проще говоря, эксперимент должен быть организован так, чтобы ожидаемый экспериментальный эффект был выше уровня “шумовых эффектов”, вносимых факторами, не входящими в предмет экспериментального исследования. Эта проблема возрасстает по мере увеличения сложности исследуемого объекта. Хотя нет универсального критерия такой характеристики как «сложность», все же без всяких аналитических оценок можно сказать, что объекты биологии и медицины значительно более сложны, чем объекты физики и химии.

При экспериментах, в ходе которых нужно установить наличие или отсутствие какого-либо свойства (а именно эти эксперименты и составляют в большинстве своем основу познания нового в природе), экспериментальную ситуацию (исследующую и исследуемую системы) организуют так, чтобы надежно контролируемый эффект позволял “по вопрошаемому” у Природы вопросу получить ответ в простейшей форме — “Да” или “Нет”.

При иследовании живых объектов, т.е. объектов познания медицины и биологии, мы сталкиваемся со следующими специфическими непреодолимымми трудностями, которые не встречаются при исследовании неживых объектов физики и химии:

1. Уникальность каждой особи (даже одноклеточные моноклональные живые организмы, т.е. происшедшие бесполым путем от одной клетки) отличаются друг от друга. Отсюда всякая однозначная генерализация, всякое обощение или идеализация в виде закона природы в форме всеобщности и необходимости невозможна.

2. Принципиальная невоспроизводимость любого экспериента (повторение эксперимента в идентичных условиях невозможно, так как даже одни и те же живые организмы не сождественны самим себе во времения).

3. Чем сложнее объект – тем большее число экспериментов с ним нужно провести, чтобы статистически исключить влияние побочных факторов и выявить действие исследуемого фактора. Для познания живых объектов эта ситуация драматическая. Действительно, мы имеем возможность простые объекты исследовать миллионы раз (например, элементарные частицы); более сложные – тысячи раз (например, биополимеры и одноклеточные); еще более сложные – десятки раз (например, популяции высших животных); а еще более сложные – только первый и последний раз (эксперименты с обществом в целом тили экосистемой).

В доступном нам опыте мы не находим более сложного объекта научного познания чем мы сами, т.е. человек. Неполнота зания о человеке очевидна и о неполноте и скудности антропологии можно было бы написать целые тома. За неимененем места приведу только различные подходы к пониманию феномена «человек», выражающиеся такими его определениями как Homo sapiens (разумный), Homo faber (умелый), Homo erectus (прямой в смысле прямоходящий), Homo ludens (играющий), Homo moralis (моральный) etc.

В силу этих принципиальных методологических пределов биология и медицина всегда будут сочетать в себе порождающую всеобщие законы науку с искусством и мистицизмом. При этом особенно важно бороться с шарлатанами, которые не стремяться постигнуть науку о живом и проникнуть в его тайны, а выдумываюит технологии для выманивания денег у одураченных ими людей.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: