7 страница. Наконец, я отрицаю, что может считаться благом то, что приносит вред обладающему им

Наконец, я отрицаю, что может считаться благом то, что приносит вред обладающему им. Не правда ли? Ты соглашаешься со мной. А разве богатство очень часто не вредило своим владельцам? Поэтому наихудший человек тот, кто из-за жажды чужого золота и драгоценных камней считает себя наиболее достойным обладать ими. Если бы ты, сторонящийся теперь в испуге копья и меча, если бы ты, как нищий путник, вступил на путь этой жизни, то мог бы петь при виде разбойника^[81]. О славное блаженство смертных, заключенное в богатстве, которое когда получаешь, перестаешь быть в безопасности!

II.5(v). Был счастлив первый век^[82], довольный

Надежной пашнею своею,—

Не праздной роскошью, что губит.

Привык он голод утолять свой

И желудем, когда придется.

Дар Вакха с медом не мешал он,

Шерсть не окрашивал тирийской

Пурпурной краской^[83]. Спали крепко

Все на траве, поил источник

Холодный их, и отдыхали

В тени лишь пиний величавых.

Еще суда не бороздили

Глубокие моря и воды^[84],

На них торговцы не спешили

К брегам неведомым далеким.

Труба войны^[85] еще молчала,

Молчал всем ненавистный голос.

И крови братской вид ужасный

Был смертным не знаком, покамест

Она полей не орошала

Сражений яростных и злобных.

О, если б век вернулся древний,

И нравы прежние воскресли!

Горит, как Этна, жажда к злату.

Кто первый это зло принес нам?

Кто драгоценные впервые

Обрел каменья, предпочли что б

Спать вечно в недрах,— тот, кто это

Все сделал, лишь беду принес всем.

II.6. Что же сказать мне о почетных должностях и могуществе, которые вы, не знающие истинного достоинства и могущества, превозносите до небес. Ведь если окажутся они в руках какого-нибудь злодея, то разве могут сравниться их губительные последствия с извержением Этны или самым большим наводнением? Я думаю, ты помнишь, конечно, что еще ваши предки желали упразднить власть консулов, положившую начало свободе, из-за их высокомерия. И еще раньше по сходной причине они запретили даже упоминать царскую власть в своем государстве^[86]. Если же достоинства и могущество достаются честным людям, а это очень редко случается, что иное может привлекать в них, как не честность пользующихся? Отсюда следует, что не добродетели от почетных должностей, но почетные должности от добродетелей приобретают уважение.

В чем же заключается желаемое вами и, на ваш взгляд, исполненное славы могущество? Разве вы, о земные существа, не знаете, кто вами управляет? Если бы ты увидел среди мышей одну, потребовавшую себе власти и права судить других, неужели ты бы не разразился хохотом? То же самое произойдет, если ты примешь во внимание немощность тела, принадлежащего человеку, которое, как ты знаешь, часто укус мышей или проникновение внутрь личинок может привести к гибели^[87]. И каким образом один человек может осуществлять закон над другим, если не иметь в виду его тело и то, что еще ниже тела,— я говорю о Фортуне. Разве ты можешь управлять свободным духом^[88]? И неужели ты можешь вывести душу из уравновешенного состояния, свойственного [ей], если она сплавлена с твердостью рассудка? Когда однажды тиран счел, что он может пытками принудить свободного человека выдать сообщников по заговору, замышлявшемуся против него, тот откусил свой язык и выплюнул его в лицо жестокого тирана. Так пытки, которыми тиран показал свою жестокость, мудрый человек обратил на доказательство добродетели.

Разве может кто-либо совершить относительно других то, что они не смогли бы сделать с ним? Известно, что Бузирис^[89] имел обыкновение убивать гостей, но ведь и он сам был заколот гостем Геркулесом. Регул^[90] многих карфагенян, захваченных во время войны, заключил в оковы, но вскоре сам вынужден был протянуть руки для того, чтобы карфагеняне надели на них цепи. Есть ли сила в человеческом могуществе, если, как видишь, то, что [человек] может относительно других, он не в состоянии предотвратить по отношению к себе? Кроме того, если бы в самих почестях и могуществе было заключено некое благо, соответствующее их природе, то никогда не доставались бы они наименее достойным. Ведь не свойственно благу быть присоединенным к противоположному себе. Природа не допускает, чтобы нечто противоположное смешивалось воедино. А так как достоинства по большей части достаются наихудшим [из людей], то не следует сомневаться, что их природа сама по себе не является благой, поскольку они позволяют наихудшим обладать ими. Это в равной степени можно отнести ко всем дарам Фортуны, которыми она щедро осыпает самых недостойных. К этому следует прибавить, что никто не сомневается, будто сильным является тот, кто явно выказывает свою силу, а тот, кто обладает быстротой [движений], конечно, быстр. Так, если человек занимается музыкой, мы называем его музыкантом, если медициной — врачом, риторикой — ритором; природа какой-либо вещи проявляется так, как ей свойственно, и не смешивается с воздействиями: противоположного ей, более того, она противоположное себе отталкивает. Но богатства не могут утолить ненасытную жадность, а власть не дает власти над самим собой тому, кого порочные страсти опутывают нерасторжимыми цепями. Почести и чины, достающиеся злодеям, никоим образом не делают их достойными людьми, но лишь еще более обнаруживают и подчеркивают их низость. Отчего так происходит? Вы находите удовольствие в том, чтобы вещи, заключающие в себе совершенно иной смысл, называть ложными именами, несоответствие которых с очевидностью следует из их сопоставления с проявлениями существования самих этих вещей. Поэтому ни богатства, ни могущество, ни почести и чины, о которых мы говорили выше, не могут быть названы таковыми по праву. И наконец, то же самое следует сказать и о Фортуне, в которой, как явствует, нет ничего такого, чего следовало бы желать, ибо в ней по самой ее природе не содержится никакой благодати, ведь никогда она не благоволит добрым людям и не делает добрыми тех, к кому благосклонна.

II.6(v). Руины зверь оставил за собой^[91],

Сжег Город, погубил сенат великий,

Замучил брата и упился кровью

Он матери своей. Смотря на тело,

Слезы не уронил и не постиг красы.

Народами повелевал, которых Феб

Не мог бы охватить единым взором

От часа, на востоке как вставал,

До часа, когда в море неоглядном

На Западе гасил лучи златые.

Народами, что под семью звездами

В просторах обитали ледяных,

И теми, коих Нот^[92] сжигал в пустынях.

Ведь сила никакая не могла

Смирить Нерона — кесаря злодейства!

Сколь тяжек века был удел, связавший

С отравою неправедный сей меч!

II.7. На это я ответил: Ты сама знаешь, что надо мной никогда не имело власти честолюбивое стремление к достижению преходящих благ, и хотя я больше всего желал стоять у кормила государственных дел, но это не могло способствовать умалению добродетели.— Тогда Философия сказала: Да, единственное, что может привлекать возвышенные от природы души, еще не достигшие высшей границы добродетели, это желание известности и славы вследствие достижения, высших должностей в государстве. И все же поразмысли, насколько подобные притязания ничтожны и беспочвенны. Известно, что весь круг земель, как ты узнал из астрономических наблюдений, представляет собой точку в системе небесного пространства^[93]. Если его сравнить с величиной небесной сферы, то можно сказать, что пространство его ничтожно мало. Лишь четвертая часть этой земли, занимающей так мало места, в мире, как стало известно тебе из сочинений всеведущего Птолемея^[94], населена знакомыми нам существами. Если от этой четвертой части мы мысленно отнимем площадь, занимаемую морями и болотами и отделим от нее области, опустошаемые засухой, то людям для проживания останется лишь очень ограниченное.пространство. И заключенные в этом крошечном мире, как бы огражденные отовсюду, вы помышляете о.распространении славы и прославлении.имени? Но может ли быть великой и значимой. слава, зажатая в столь тесном и малом пространстве? К тому же само это ограниченное пространство человеческого убежища населяют народы, отличающиеся своими языками, нравами и образом жизни, к которым из-за трудностей пути, или из-за непонимания языка, или из-за отсутствия торговли никоим образом не может дойти слава не только отдельных людей, но и целых государств. Во, времена Марка Туллия, как он сам указывал в одном сочинении^[95], слава Римской республики еще не перевалила Кавказские горы, а ведь уже в то время она была могущественна и угрожала парфянам и другим народам, живущим за этими горами. Понимаешь ли ты, в сколь тесных границах заключена слава, для укрепления и распространения которой вы прилагаете столько трудов. Разве там, где не известно имя римлян, будет иметь значение слава человека — римлянина? Ведь существует основание для того, чтобы обычаи разных народов и их установления отличались [друг от друга], и то, что у одних считается достойным славы, у других может оказаться заслуживающим порицания. Поэтому если кого-нибудь радует достижение известности, пусть не стремится он донести славу своего имени до многочисленных народов; должен он удовольствоваться тем, что она распространится среди своих, и славное бессмертие, порожденное известностью, ограничится пределами одного народа. Но сколь многих славнейших в свое время мужей обрекла на забвение забывчивость летописцев! Впрочем, какую пользу принесло бы им то, что их деяния были запечатлены, ведь и сохраненное писателями забывается, отодвигаясь в далекую и преданную забвению древность. Вам кажется, что вы сделаетесь бессмертными, когда помышляете о славе в грядущем. Если же ты эти притязания сравнишь с бесконечной протяженностью вечности^[96], будут ли у тебя основания радоваться долговечности своего имени? Ведь она составит лишь мгновение по сравнению с десятью тысячами лет, но и мгновение и тысячелетия — это лишь ограниченная протяженность времени, хотя мгновение и несравненно быстротечней. Любое количество лет, сколь угодно великое, не может быть соотнесено с безграничностью бесконечности. Ибо конечное можно сравнивать лишь с конечным, откуда следует, что слава, даже очень долговременная, если сравнить ее с неисчерпаемой вечностью, покажется столь ничтожно малой, что смысл ее будет утрачен. Вам же не ведомо ничто иное, кроме стремления к расположению народа и пустой молве, и, презрев превосходство совести и добродетели, вы ищете награду себе в чужих пересудах. Послушай, как некто лукаво высмеял пустоту притязаний такого рода. Когда он обрушился с оскорблениями на некоего человека, который не ради торжества добродетели, но лишь из тщеславного желания славы ложно присвоил себе имя философа, то заявил [ему], что убедится в том, что тот действительно философ, если перенесет наносимые ему оскорбления спокойно и терпеливо. Последний, однако, недолго сохранял терпение и как бы в шутку спросил обидчика: «Веришь ли ты теперь, что я философ?» На это первый ответил с издевкой: «Я бы поверил в это, если бы ты промолчал»^[97].

Какой смысл заключен в славе для выдающихся людей, о которых идет речь, стремящихся к славе ради добродетели? Что,— я спрашиваю,— им до славы после уничтожения тела смертью? Ведь если предположить то, что наш рассудок отказывается допустить, будто люди умирают полностью^[98], слава вообще ничто, поскольку тот, кому она воздается, вообще больше не существует. Если же душа, осознающая самое себя, освободившись из земной темницы^[99], устремляется в небо, разве она не посмотрит с презрением на все земные деяния, она, которая, вкушая радости неба, ликует, что освободилась от земных пут!

II.7(v). Каждый, кто к славе душою стремится своей

Высшим благом считая ее,

Взор обратит пусть на неба великий простор,

С ним нашу землю сравнив.

Он устыдится тогда даже имя назвать,

Славой что ложной вознесено.

Ведь не по силам и малость заполнить ему

Нашей земли! Так зачем

Вы стремитесь спасти свою жизнь, гордецы,

От тяжелого смерти ярма?

Слава ваша достигнет, возможно, племен

Дальних. У всех она на устах.

Дом известен пусть общим признаньем, пусть так!^[100]

Дела нет ей до почестей ваших совсем.

Всё презрит и сравняет всех смерть.

Где Фабриция^[101] прах, или Брута^[102], скажи,

Иль Катона^[103],— и что он теперь?

Слава тех, кого нет на земле,— звук пустой,

Хоть способна их всех пережить.

Не одно нам припомнится,— много имен,

Где же люди, носившие их?

Вы — безвестны, бессмертия слава не даст,

Не продлит она жизнь никому.

День придет, и погаснет обманчивый блеск,

Ждет вторая вас смерть лишь тогда.

II.8. — Но чтобы ты не счел, что я веду против Фортуны безжалостную войну, я должна отметить, что она заслуживает и человеческой признательности, будучи иногда не совсем обманчивой, а именно, когда она раскрывается, обнажая свое лицо и показывая свой нрав. Мне кажется, ты не совсем понял, о чем я толкую. Достойно удивления то, о чем я намереваюсь сказать, поэтому я едва могу выразить свои суждения словами. Я полагаю, что неблагосклонная Фортуна выявляет свою сущность лучше, чем дарящая милости. Она приобретает обманчивый облик счастья, когда кажется ласковой, но всегда правдива, когда, отворачиваясь, раскрывает свое непостоянство. Первая — обманывает, вторая — наставляет. Первая связывает души наслаждающихся образом ложных благ, вторая — освобождает, давая познания бренности счастья. Итак, ты [можешь] видеть, что она не только ветрена и переменчива, не всегда осознающая самое себя, но и благоразумная, собранная, постигающая последствия собственной враждебности. Наконец, Фортуна, приносящая счастье, увлекает ласками сбившихся с пути от истинного блага, враждебная — обычно тянет крюком оступившихся к истинным благам. Или, может быть, ты считаешь, что не заслуживает высокой оценки то, что эта жестокая и ужасная Фортуна раскрыла тебе души верных друзей и отделила истинных друзей от мнимых, ведь, удаляясь, она увлекла своих [за собою], а твоих — оставила. Сколько бы ты отдал, чтобы узнать это, пребывая в безопасности и счастье! Перестань же оплакивать утраченные богатства, так как ты обрел самые драгоценные сокровища — друзей.

II.8(v). В мире с добром постоянным

Рядом живут перемены.

Вечен союз двух враждебных,

Разных вполне оснований.

Феб на златой колеснице

Розовый день нам приносит,

Геспер восходит ночами.

Море смиряет волненье.

И не дозволено суше

В водный простор разгоняться.

Связью единой скрепляет

Все лишь любовь в этом мире^[104],

Правит землею и морем,

И даже небом высоким.

Если бразды вдруг отпустит,

Сразу к борьбе устремится

Все, что рождает движенье

В дружном согласии, мигом

Гневными станет врагами,

Мир повергая в руины.

Только любовь и способна

Смертных в союзе сплотить всех.

Таинство брака чистейших

Свяжет влюбленных навеки,

Верным диктуя законы.

Счастливы люди, любовь коль

Царствует в душах. Любовь та

Правит одна небесами.

Книга третья

III.1. Уже умолкло ее пение, но я все еще жаждал внимать ему, напряженно стремясь удержать слухом сладость умолкнувших песен. Спустя мгновение я воскликнул: О высшее утешение измученных душ! Ты так согрела меня своими мудрыми рассуждениями и сладостью пения, что я теперь считаю себя выше ударов судьбы. Я уже не только не боюсь тех сильнодействующих средств, о которых ты говорила, но даже требую их и желаю слушать тебя.— На это она ответила: я почувствовала твое настроение уже тогда, когда ты молчаливо и сосредоточенно слушал меня. Я ждала его появления у тебя или, вернее, я сама этого добивалась. Те средства, которые следует тебе принять, таковы, что если их только попробовать,— будут мучительны, но принятые всем существом — принесут усладу. Поскольку ты говоришь, что хочешь меня слушать, интересно, воспылаешь ли ты еще более сильным желанием, если узнаешь, куда я поведу тебя? — Куда же,— спросил я.— К истинному счастью,— промолвила она,— о котором грезит твоя душа, лишь смутно улавливая его образ, но не имея сил проникнуть в его суть.— Тогда я воскликнул: Молю тебя, покажи без промедления, что оно представляет собой в действительности.— Хорошо,— промолвила она,— ради тебя самого я попытаюсь выразить причину блаженства в словах, поскольку она все-таки тебе небезызвестна. Чтобы, рассмотрев ее, ты мог бы, обратив взор в другую сторону, познать облик истинного блаженства.

III.1(v). Тот, кто целинное поле решает засеять,

От кустарника пашню очистит,

Срежет терний умело колючий,—

Урожай принесла бы Церера.

Людям мед мнится слаще пчелиный,

Если раньше лишь горечь вкушали.

Звезды блещут отраднее смертным,

Стихнет дождь коль, что Ночь им приносит.

Ночи тьму Люцифер прогоняет,

День коней розокрылых выводит.

Ты, кто к ложному счастью стремился,

Сбросить гнет его жаждешь скорее.

Да придет к тебе истины благо!

III.2. Потупив на мгновение взор и как бы побывав в священной обители разума, она продолжила: Забота всех смертных, в которых воплотились их разнообразные усилия, устремляется различными путями, однако направлена к одной цели — блаженству. Блаженство есть благо, которое, когда оно достигнуто, не оставляет желать ничего большего. Оно то же, что высочайшее благо, содержащее в себе все другие блага, которое, если в нем чего-либо недостает, не может быть наивысшим, поскольку вне его остается нечто, чего можно пожелать. Очевидно, блаженство — это совершенное состояние, которое является соединением всех благ. Его, я сказала бы, все смертные стараются достичь разными путями, так как неявная жажда блага от природы присуща человеческой душе, однако ошибочное представление о нем приводит [людей] в заблуждение и увлекает в сторону от него. Так, некоторые полагают, что владеют высшим благом тогда, когда ни в чем не ощущают недостатка, вследствие этого они трудятся, чтобы достичь богатства. Другие, почитая за благо быть заслуженными и удостоенными почета, пытаются занять почетные должности и добиться уважения у своих сограждан. Есть и такие, которые видят высшее благо в незнающем предела могуществе. Эти или сами стремятся царствовать, или стараются приблизиться к правителям. Те, для кого известность кажется важнее всего прочего, спешат прославить свое имя искусством войны или мира. Большинство же людей измеряет благо по плодам радости и приятности, наивысшим счастьем они почитают пребывать в постоянном наслаждении. Находятся и такие, которые смешивают цель и движущие причины: они желают богатства ради доставляемых им могущества и наслаждений или же стремятся к власти ради богатства, либо для прославления имени. У них и у им подобных человеческие действия и побуждения, [их вызывающие], меняются местами. Так происходит, например, когда кажется, что знатность и любовь народа могут принести известность, или когда желают иметь жену и детей из-за удовольствия, ими доставляемого. Лишь обретение друзей, что представляется мне священнейшим видом блага, зависит не от Фортуны, а от добродетели, причиной же стремления к прочим благам может считаться либо могущество, либо удовольствие.

Нетрудно, казалось бы, причислить телесные блага к высшим. Так, сила и высокий рост, как представляется, способствуют приобретению могущества; красота и ловкость — известности, здоровье — удовольствия. Очевидно, что для каждого более всего желаемо блаженство; но высшим благом человеком считается то, чего он больше всего хочет. Но мы уже определили, что высшее благо есть блаженство, вследствие этого люди могут счесть. Будто блаженно то состояние, которое кажется предпочтительнее других. Ты видишь формы, в которые облекается человеческое счастье — богатство, чины, могущество, слава, наслаждение. Беря в счет только их, Эпикур вполне последовательно считал, что высшим благом является наслаждение, потому что все другие блага доставляют приятность душе, удовольствие. Но я снова обращаюсь к человеческим стремлениям, ибо души людей, несмотря на затемнение памяти, снова стремятся возвратиться к своему собственному благу, но, подобно опьяневшим, не знают. По какому пути добраться до его обители^[105]. Разве ошибаются те, которые стремятся не упустить ни одно из этих благ? И действительно, есть ли что-нибудь иное, что лучше соответствовало бы блаженству, чем заключающее в себе все блага, ни в чем не нуждающееся состояние самодостаточности. Неужели не правы те, кто полагает, что в наибольшей мере достойное уважения и почитания и есть наилучшее? Нет, не может быть ничтожным и достойным презрения то, к достижению чего устремлены все помыслы и деяния. А разве к числу благ не следует отнести могущество? Что же, неужели можно считать лишенным силы и ничтожным то, что, как установлено, имеет превосходство над всеми вещами? И можно ли не придавать никакого значения известности? Ведь нельзя же отрицать, что все превосходнейшее должно представляться и наиболее достойным славы. Нет нужды говорить, что блаженство есть состояние, не подверженное ни тревогам, ни печали, ни тягостной скорби, ибо даже в самых малых вещах, которыми люди стремятся обладать, заключены радость и удовольствие.

Еще раз перечислю то, чем люди хотят обладать,— они жаждут богатства, чинов, верховной власти, славы и наслаждения по той причине, что надеются с их помощью обрести достаток, уважение, влияние, известность, радость. Итак, благо есть то, к чему различными путями стремятся люди: в этом легко угадывается сила природы, вследствие которой, хотя суждения людей и различны, однако их объединяет тяготение к одной цели — благу.

III.2(v). Правит по-разному миром природа,

Крепко бразды она держит в деснице,

Круг мирозданья связав неразрывно

С общим порядком единым законом.

Ей передать захотелось на струнах

Все это, выразить в песне душевной.

Лев, хоть в тенетах за нрав свой свирепый,

Пищу из рук принимает, страшася Плети;

но крови случайно отведав,

Вмиг оживет и напомнит беспечным

Людям об истинной зверя природе.

Узы ослабит. Сдавившие шею,

И растерзает кормящего первым

В бешенстве яростном необъяснимом.

Птица, что вольно щебечет на ветке

Петь прекращает в неволе, хотя бы

Щедрые яства пред ней, что ласкали б

Взор ее, если была б на свободе.

Пусть окружает свобода вниманьем,

Только обманчиво все, и, приметив

Вдруг из неволи отрадную чащу,

Рощи услышав призыв, встрепенется,

Всю разбросает постылую пищу,

Не прикоснется к ней больше, и долго

Будет грустить о погибшей свободе

И о лесах, призывая их тщетно.

Так и лоза пригибает вершину,

Коль ее силой к земле преклоняют,

Руку ж если опустят, мгновенно

К небу воспрянет она горделиво.

Гаснет, хотя погружается в волны,

Феб, но всегда возвращается снова,

Бег устремляя извечный к Восходу.

Все повторяет свой путь во Вселенной,

Радуя смертных своим возвращеньем.

Не удержался бы вечный порядок,

Если б конец и начало совместно

Не были связаны вечным единством^[106].

III.3.— Вам же, о земные существа, дозволено угадывать как бы во сне чутким воображением ваше начало и истинную цель бытия — блаженство; хотя вы и не слишком прозорливы, однако путем размышления вы приходите к догадке о них, и к истинному благу ведет вас ведет вас природное стремление, но от него уводят многочисленные заблуждения. Посмотрите же, действительно ли то, в чем люди надеются обрести счастье, может привести их к желанной цели. Если богатство, чины и прочее в том же роде составили нечто, в чем не отсутствует ни одно из благ, я бы согласилась, что посредством достижения всего этого кто-то может сделаться счастливым. Однако если они не могут дать того, что обещают, и лишены многих благ, разве не обнаруживаются в них с очевидностью фальшивые образы блаженства? Прежде всего я задаю этот вопрос тебе, ибо совсем еще недавно ты утопал в роскоши; разве среди огромных богатств, принадлежавших тебе, душа твоя, сталкиваясь с несправедливостью, не смущалась внутренним беспокойством? — Да,— ответил я,— не могу припомнить, чтобы моя душа была свободна от волнений, что-нибудь всегда тревожило ее.— Неужели не потому так происходит, что или отсутствует то, чего ты желаешь, или наличествует то, чего ты не желаешь? — Вероятно, поэтому,— ответил я.— Ты желал бы иметь одно и избежать другого? — Да.— Нуждается ли человек в том, чего желает? — Нуждается.— Тот же, кто испытывает в чем-либо нужду, постоянно лишен удовлетворения? — Несомненно.— Неужели тебя, терзаемого неудовлетворенностью, поддержало бы богатство? — Зачем оно мне? — спросил я.— Действительно, богатства не могут освободить душу от нужды и дать ей удовлетворение, а ведь, кажется, они обещают именно это. Кроме того, я полагаю, следует еще принять во внимание, что в природе богатств не заключается ничего такого, чтобы они у тех, кому принадлежат, не могли бы быть отняты.— Согласен.— Почему бы и не согласиться с.этим, когда ежедневно более сильный грабит кого-нибудь. Отчего же еще существуют судебные жалобы, если не оттого, что силой и хитростью богатство постоянно отнимается.— Правильно,— поддержал я ее.— Это заставляет того, кто заботится о своих деньгах,— сказала Философия,— приглашать со стороны охрану.— Можно ли это отрицать! — сказал я.— Но ведь такая необходимость отпала бы, если бы невозможна была утрата богатства его владельцем.— В этом нет никакого сомнения,— подтвердил я.— Но мы видим совсем обратное — тот, кто надеялся найти довольство с помощью богатства, начинает еще больше нуждаться в поддержке со стороны. Так можно ли сказать, что богатство изгоняет нужду? Разве богатые люди не испытывают голод или жажду? Разве их тела не чувствительны к зимней стуже? Впрочем, ты возразишь мне, что у богатых есть, чем утолить голод и жажду и защититься от холода. Но тогда богатство может лишь заглушить неудовлетворенность, но искоренить ее не в силах. Если ее, всегда жаждущую и алчущую, попытаться насытить богатством, то цель эта никогда не будет достигнута. Я умалчиваю о том, что природа довольствуется малым, а жадности — всего мало. Если же богатство не может утолить неудовлетворенность, но само ее порождает, неужели ты сочтешь, что оно может принести удовлетворение?

III.3(v). Сколько б ни пытались золотом заполнить,

Драгоценным камнем жадную пучину,

Не наполнить бездны.

Невозможно это.

Жемчуг хоть — на шее, и отары — тучны,

Не избыть заботы, смертного грызущей,

И не взять с собою в мир иной богатства.

III.4. Но говорят, что высокие чины приносят почет и уважение тому, кому достаются. Неужели магистратские должности обладают силой наделять добродетелью души людей их занимающих, и устранять пороки? Ведь им более свойственно не искоренять порок, но делать его явным. Вследствие этого случается, что мы негодуем, когда высокие чины нередко достаются дурным людям. Еще Катулл называл Нонния злым наростом^[107], хотя тот и восседал в курульном кресле. Разве ты не видишь, сколько бесчестья приносят почетные должности злым? Ведь менее заметна низость тех. Кто находится в тени. Могли ли тебя побудить опасности, сколь угодно великие, нести магистратуру вместе с Декоратом^[108], если ты видел в нем беспутного льстеца и предателя? Ведь нельзя же из-за того, что они занимают почетные должности, считать заслуживающим уважения тех, кого мы полагаем недостойными самих почетных должностей, и наоборот, если ты видишь кого-то, наделенного мудростью, можешь ли ты счесть, что он недостоин уважения или той мудрости, которой он наделен? — Нет.— Добродетели присуще собственное достоинство, которое она непременно изливает на сопричастных ей, а поскольку воздаваемые народом почести не обладают такой способностью, то ясно, что они не имеют собствен6ной красоты и достоинства. При этом следует обратить внимание на то, что чем более кто-нибудь низок, тем большее число людей карает его презрением. Поэтому нельзя сделать достойными уважения тех, чью низость обнажают почетные должности, делающие их еще более ужасными, но не безнаказанно. Ибо нечестивые люди в равной степени отплачивают почетным должностям, оскверняя их своей причастностью им. Я хочу, чтобы ты понял: истинное уважение не имеет ничего общего с чинами, обладающими лишь видимостью достоинства.. Посуди, если кто-нибудь многократно исполнявший обязанности консула, случайно попадет к варварским народам, приобретет ли он благодаря консульству уважение варвара? А ведь если бы этот дар был от природы присущ почетной должности, то она не потеряла бы значения ни у одного народа, подобно тому. Как огонь одинаково пылает в любых землях. Поскольку же собственная сила такого рода не свойственна почетным должностям, а ее приписывают им человеческие заблуждения, они сразу же утрачивают свое значение у тех народов, которые не считают их почетными. Но так происходит среди чужих народов. А разве у тех, где они были установлены, почетные должности вечно сохраняют свое значение? Ведь префектура, некогда дававшая великую власть, теперь лишь пустое название и тяжкая обуза сенаторскому званию; если в давние времена кто-то заботился о продовольственных запасах народа^[109], то теперь же что презренней этой обязанности? Краткий итог того, что мы сказали выше,— чины и почетные должности не имеют собственной красоты, поскольку приобретают или утрачивают свое значение в зависимости от тех, кто пользуется ими. Если же почести не могут сделать [людей] уважаемыми, если их марает то, что они достаются дурным людям, если с течением времени весомость их уменьшается, если их ценность падает в зависимости от мнения народа, то что от желаемой красоты они содержат в себе, не говоря уже о том, что они не могут делать людей лучше.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: