Особенности литературного процесса 60-х – 2000-х гг. Периодика. Критика. Публицистика 3 страница

В русском зарубежье были писатели некоренных национальностей, но не было русскоязычных национальных литератур. То, что Гайто Газданов по национальности осетин, на его творческом облике практически не отразилось. Печатавший свои русские стихи в основном за рубежом чувашский поэт Геннадий Айги использует вполне интернациональные художественные средства.

Различные условия в Советской России и в эмиграции, безусловно, так или иначе сказывались на поэтике литературных произведений: «...можно понять, например, почему на пути М. Цветаевой через 20-е и 30-е годы одной из важнейших тенденций в развитии ее творчества было усложнение поэтического образа, а Пастернак и Маяковский в те же десятилетия эволюционировали в основном в противоположном направлении - „к неслыханной простоте“...» Это при том. что мировоззренчески и лично Пастернаку Цветаева была все-таки гораздо ближе, чем Маяковский. Массовая песня и ряд других явлений были возможны только в метрополии.

В Советском Союзе, где власти баловали верно служивших им писателей, было. безусловно, больше условий для распространения графоманства, чем в эмиграции, а для писательско-чиновничьей карьеры - условия просто уникальные. На литературу метрополии и зарубежья, конечно же, очень существенно влияли особенности литературного процесса. При элементах сходства процессы тут и там шли разные, разной должна быть и их периодизация. Разные читательские контингента, разное качество и даже «масштабы» критики (в Советском Союзе в большом количестве появлялись и монографии об отдельных писателях, и длинные, по нескольку десятков страниц, статьи о них. а эмигрантская критика чаще всего довольствовалась узкими рамками коротеньких газетных статей) и многое другое достаточно резко противопоставляло ветви русской литературы до 90-х годов. Критика зарубежья могла «не заметить» целое поколение прозаиков и поэтов, но не могла, как советская критика, цензура и вообще власти, менее чем за полтора десятка лет свести в могилу целый ряд писателей: М. Зощенко (1958), Б. Пастернака (1960), В. Гроссмана (1964), А. Твардовского (1971), А. Бека (1972); о временах массовых репрессий не приходится и говорить.

А.И. Чагин, отмечая, что Е.Г. Эткинд слишком жестоко ставит вопрос о русской поэзии XX века «как едином процессе», вносит важную поправку с опорой на последнее слово. Нельзя просто сказать, что в XX веке была одна русская литература. «Ограничиться этой идиллической констатацией значило бы признать лишь одну из сторон литературной целостности за счет другой, забыть о трагическом смысле разделения, рассечения национальной литературы со всеми далеко идущими последствиями этого разделения. Достаточно полным ответом, учитывающим всю непростую диалектику взаимодействия двух потоков русской литературы... могла бы стать «формула»: одна литература и два литературных процесса».

Это действительно так. Третий поток - литература «задержанная»- вливался рано или поздно в один и другой литературный процесс, пока не произошло воссоединение всех трех потоков. Специфика литературного процесса в России и зарубежье не окончательно утрачена, а в новом «ближнем зарубежье» только еще определяется. Но таких принципиальных, качественных, резких различий, как раньше, более нет и в литературном процессе.

Основные тенденции и течения в современной литературе XX века: «военная проза», «деревенская проза», «проза 40-летних», «исповедальная проза» и т.д. Понятие о постмодернизме. Судьба реализма на рубеже XX-XXI веков

Военная проза

Проза о войне заняла особое место в развитии послевоенной литературы. Она стала не просто темой, а целым материком, где на специфическом жизненном материале находят свое решение едва ли не все идейные и эстетические проблемы современной жизни.

Для военной прозы новый период развития начался с середины 60-х годов. В конце 50-х появились книги «Судьба человека» М. Шолохова, «Иван» В. Богомолова, притчи Ю. Бондарева «Батальоны просят огня», Г. Бакланова «Пядь земли», роман К. Симонова «Живые и мертвые». (Аналогичный подъем наблюдается в кинематографе — вышли на экраны «Баллада о солдате», «Летят журавли»). Принципиально важную роль в становлении новой волны сыграли рассказ М. Шолохова «Судьба человека» и повесть В. Некрасова «В окопах Сталинграда». Этими произведениями наша литература перешла к повествованию о судьбе простого человека.

С наибольшей резкостью новые начала военной прозы проявились в повестях того направления, которое можно назвать прозой психологического драматизма. Название повести Г. Бакланова «Пядь земли» словно отражало полемику с предыдущими панорамными романами. Название говорило о том, что происходящее на каждой пяди земли отражало всю силу нравственного подвига народа. В это время выходят повести «Батальоны просят огня» Ю. Бондарева, «Убиты под Москвой» К. Воробьева, «Журавлиный крик», «Третья ракета» В.Быкова. В этих повестях был сходный центральный герой — как правило молодой солдат или лейтенант, сверстник самих писателей. Все повести отличались максимальной концентрацией действия: один бой, одно подразделение, один плацдарм, одна нравственная ситуация. Такой узкий взгляд позволял контрастнее высветить драматические переживания человека, психологическую правду его поведения в условиях достоверно показанного фронтового быта. Были схожи и драматичные эпизоды, составляющие основу сюжета. В повестях «Пядь земли» и «Батальоны просят огня» шел яростный и неравный бой на крохотном плацдарме. В повести К. Воробьева «Убиты под Москвой» был показан бой роты кремлевских курсантов, из которого вышел живым всего один солдат. Бой, в котором идеализированные представления о войне терпят поражение перед суровой правдой нахлынувших событий. Внутреннее развитие сюжета выявляет не то, как бесплодно и обреченно гибнут брошенные в бой курсанты, а то, как самоотверженно продолжают вести бой оставшиеся. Ставя своих героев в тяжелые, очень тяжелые положения, писатели выясняли на этом изломе такие изменения в нравственном облике героя, такие глубины характера, которые в обычных условиях нельзя измерить. Главным критерием ценности человека у прозаиков этого направления стало: трус или герой. Но при всей непримиримости разделения персонажей на героев и трусов писатели сумели показать в своих повестях и психологическую глубину героизма и социально-психологические истоки трусости.

Рядом с прозой психологического драматизма устойчиво развивалась порой в открытой полемике с ней эпическая проза. Произведения, нацеленные на широкий охват действительности, разделились по типу повествования на три группы.

Первый тип можно назвать информативно-публицистическим: в них романическая история, захватывающая многих персонажей на фронте и в тылу, смыкается с документальной достоверностью изображения деятельности Ставки и высших штабов. Обширная панорама событий была воссоздана в пятитомной «Блокаде» А. Чаковского. Действие перебрасывается из Берлина в маленький городок Белокаменск. Из бункера Гитлера в кабинет Жданова, с передовой на дачу Сталина. Хотя в собственно романических главах преимущественным вниманием автора пользуются семьи Королевых и Валицких, пред нами все-таки роман не семейный, а последовательно публицистический по своей композиции: авторский голос не только комментирует движение сюжета, но и направляет его. По событийно-публицистическй логике вступают в действие самые разные социальные слои — военные, дипломаты, партийные работники, рабочие, студенты. Стилевой доминантой романа явилось художественное осмысление и воспроизведение исторических событий, основанное на ставших доступными документах, мемуарах, научных публикациях. Из-за остро проблемного, публицистического характера романа вымышленные действующие лица оказались в большей мере социальными символами,

Социальными ролями, чем художественно своеобразными, самобытными типами. Они несколько затеряны в вихре событий большого масштаба, ради изображения которых был задуман роман. То же относится и к его роману «Победа» и к трехтомной «Войне» А. Стаднюка, повторившей те же принципы, которые были опробованы Чаковским, но уже не на материале Ленинградской обороны, а Смоленского сражения.

Вторую ветвь составили романы панорамно-семейные. («Вечный зов» А. Иванова, «Судьба» П. Проскурина). В этих романах публицистический элемент занимает меньшее место. В центре произведения не исторический документ или образы государственных деятелей, а жизнь и судьба отдельной семьи, которая разворачивается на протяжении многих, а иногда и десятков лет на фоне крупных исторических потрясений и событий.

И третий тип — это романы К. Симонова «Живые мертвые», «Солдатами не рождаются», «Последнее лето», А. Гроссмана «Жизнь и судьба». В этих произведениях нет стремления охватить как можно более широкое поле исторических событий и действия всех социальных прослоек, но в них есть живая соотнесенность частных судеб с коренными проблемами народного бытия.

Так проявлялись в приметных произведениях о войне важные идейно-стилевые процессы, среди которых можно выделить усиление интереса к судьбе простого человека, замедленность повествования, влечение к развитой гуманистической проблематике, к общим вопросам человеческого бытия. С некоторой долей условности можно прочертить такой пунктир движения военной прозы: в первые послевоенные годы — подвиг и герой, затем более объемное, тяготеющее к полноте изображение человека на войне, далее пристальный интерес к гуманистической проблематике, заложенной в формуле человек и война, и, наконец, человек против войны, в широком сопоставлении войны и мирного бытия.

Еще одним направлением прозы о войне стала документальная проза. Примечательно усиление интереса к таким документальным свидетельствам о судьбе человека и участи народа, которые по отдельности носили бы частный характер, но в своей совокупности создают живую картину.

Особенно много сделали в этом направлении О. Адамович, составивший сначала книгу записей рассказов жителей случайно уцелевшей деревни, истребленной гитлеровцами «Я из огненной деревни». Затем вместе с Д. Ганиным издали «Блокадную книгу», основанную на устных и письменных свидетельствах ленинградцев о блокадной зиме 1941-1942 годов, а также произведения С. Алексеевича «У войны не женское лицо» (воспоминания женщин-фронтовичек) и «Последний свидетель» (рассказы детей о войне).

В первой части «Блокадной книги» публикуются снабженные авторским комментарием записи бесед с блокадниками — жителями Ленинграда, пережившими блокаду. Во второй — три прокомментированных дневника — научного сотрудника Князева, школьника Юры Рябикина и матери двух детей Лидии Охапкиной. И устные свидетельства, и дневники, и другие используемые авторами документы передают атмосферу героизма, боли, стойкости, страданий, взаимовыручки — ту подлинную атмосферу жизни в блокаде, которая предстала взору рядового участника.

Такая форма повествования давала возможность представителям документальной прозы поставить некоторые общие вопросы жизни. Перед нами не документально-публицистическая, а документально-философская проза. В ней главенствует не открытый публицистический пафос, а раздумья авторов, так много писавших о войне и так много думавших о природе мужества, о власти человека над своей судьбой.

Продолжала развиваться романтико-героическая проза о войне. К этому типу повествования относятся произведения «А зори здесь тихие», «В списках не значился» Б. Васильева, «Пастух и пастушка» В. Астафьева, «Навеки девятнадцатилетние» Г. Бакланова. Романтическая манера отчетливо обнажает все важнейшие качества военной прозы: военный герой чаще всего трагический герой, военные обстоятельства чаще всего трагические обстоятельства, будь то конфликт человечности с бесчеловечностью, жажда жизни с суровой необходимостью жертв, любовь и смерть и т.д.

ДЕРЕВЕНСКАЯ ПРОЗА

значительное, духовно и эстетически действенное тематическое направление в лит-ре 1960 — нач. 1980-х гг., осмысляющее драматич. судьбу крест-ва, рус. деревни в 20 в., отмеченное обостренным вниманием к вопросам традиции, нар. нравственности, к взаимоотношениям человека и природы. Заявившая о себе в "Вологодской свадьбе" (1962) А. Яшина, особенно сильно в рассказе А. Солженицына "Матренин двор" ("Не стоит село без праведника") (1963), эта проза представлена произведениями В. Белова, В. Шукшина, Ф. Абрамова, В. Липатова, В. Астафьева, Е. Носова, Б. Можаева, В. Распутина, В. Личутина и др. авторов. Создаваемая в эпоху, когда страна стала преим. городской и уходит в небытие веками складывавшийся крест. уклад, Д. П. пронизана мотивами прощания, "последнего срока", "последнего поклона", разрушения сельского дома, а также тоской по утрачиваемым нравств. ценностям, упорядоченному патриарх. быту, единению с природой. В большинстве своем авторы книг о деревне — выходцы из нее, интеллигенты в первом поколении: в их прозе жизнь сельских жителей осмысляет себя. Отсюда — лирич. энергия повествования, "пристрастность" и даже нек-рая идеализация рассказа о судьбе рус. деревни.

Лагерная тематика в русской литературе

Одной из новаторских и интересных тем в литературе 60-х годов была тема лагерей и сталинских репрессий.

Одним из первых произведений, написанных на эту тему стали «Колымские рассказы» В. Шаламова. В. Шаламов — писатель непростой творческой судьбы и его работы далеко не английские сказки. Он сам прошел через лагерные застенки. Свой творческий путь он начинал как поэт, а в конце 50-х-60-е годы он обратился к прозе. В его рассказах с достаточной степенью откровенности передан лагерный быт, с которым писатель был знаком не понаслышке. В своих рассказов он умел дать яркие зарисовки тех лет, показать образы не только зэков, но и их охранников, начальников лагерей, где ему пришлось сидеть. В этих рассказах воссозданы страшные лагерные ситуации — голода, дистрофии, унижения людей озверелыми уголовниками. В «Колымских рассказах» исследуются коллизии, в которых узник «доплывает» до прострации, до порога небытия.

Но главное в его рассказах — это не только передача атмосферы ужаса и страха, но и изображение людей, которые в то время сумели сохранить в себе лучшие человеческие качества, готовность прийти на помощь, ощущение того, что ты не только винтик в огромной машине подавления, а прежде всего человек, в душе которого живет надежда.

Представителем мемуарного направления «лагерной прозы» был А. Жигулин. Повесть Жигулина «Черные камни» — произведение сложное, неоднозначное. Это документально-художественное повествование о деятельности КПМ (Коммунистической партии молодежи), в которую входили тридцать мальчишек, в романтическом порыве объединившиеся для сознательной борьбы с обожествлением Сталина. Она построена как воспоминания автора о своей молодости. Поэтому в отличие от произведений других авторов в ней много так называемой «приблатненной романтики». Но в то же время Жигулин сумел точно передать ощущение той эпохи. С документальной достоверностью писатель пишет о том, как зарождалась организация, как проводилось следствие. Писатель очень наглядно обрисовал проведение допросов: «Следствие вообще велось подло... Подло велись и записи в протоколах допросов. Полагалось записывать слово в слово — как отвечает обвиняемый. Но следователи неизменно придавали нашим ответам совсем иную окраску. Например, если я говорил: «Коммунистическая партия молодежи», — следователь записывал: «Антисоветская организация КПМ». Если я говорил: «собрание», — следователь писал «сборище». Жигулин как бы предупреждает, что главной задачей режима было «проникнуть в мысль», еще даже не родившуюся, проникнуть и задушить ее до колыбели. Отсюда заблаговременная жестокость самонастраивающейся системы. За игру в организацию, игру полудетскую, но смертельно опасную для обеих сторон (о чем обе стороны знали) — десять лет тюремно-лагерного кошмара. Так функционирует тоталитарная система.

Еще одним ярким произведением на эту тему стала повесть «Верный Руслан» Г. Владимова. Это произведение написано по следам и от имени собаки, специально обученной, натасканной на то, чтобы водить под конвоем заключенных, «делать выборку» из той же толпы и настигать за сотни верст рискнувших на побег сумасшедших. Собака как собака. Доброе, умное, любящее человека больше, чем сам человек любит своих сородичей и самого себя существо, предназначенное велениями судьбы, условиями рождения и воспитания, выпавшей на долю ему лагерной цивилизации нести обязанности охранника, и если понадобится, палача.

В повести у Руслана одна производственная забота, ради которой он и живет: это, чтобы соблюдался порядок, элементарный порядок, и арестанты сохраняли бы установленный строй. Но в то же время, автор подчеркивает, что он слишком добр по природе (смел, но не агрессивен), умен, рассудителен, самолюбив, в лучшем смысле этого слова, он на все готов ради хозяина, пусть даже и умереть.

Но основное содержание повести Владимирова как раз и заключается в том, чтобы показать: в случае чего, а случай этот представился и совпадает с нашей эпохой, все лучшие возможности и способности не только собаки, а человека. Самые святые намерения перекладываются, сами того не ведая, с добра на зло, с правды на обман, с преданности человеку на умение заворачивать человека, брать за руку, за ногу, брать за глотку, рискуя, если потребуется, и собственной головой, и превращать глупую кучу по наименованию «люди», «народ» в гармонический этап арестантов — в строй.

Несомненным классиков «лагерной прозы» является А. Солженицын. Его произведения на эту тему появились на исходе оттепели, первым из которых была повесть «Один день Ивана Денисовича». Первоначально повесть даже и называлась на лагерном языке: «Щ-854.(Один день зэка)». В небольшом «времени-пространстве» повести сочетаются многие человеческие судьбы. Это прежде всего кавторанг, Иван Денисович и кинорежиссер Цезарь Маркович. Время (один день) как бы вливается в пространство лагеря, в нем писатель сфокусировал все проблемы своего времени, всю сущность лагерной системы. Теме ГУЛАГА он посвятил также свои романы «В круге первом», «Раковый корпус» и большое документально-художественное исследование «Архипелаг ГУЛАГ», в котором предложил свою концепцию и периодизацию развернувшегося в стране после революции террора. Эта книга основана не только на личных впечатлениях автора, но и на многочисленных документах и письмах-воспоминаниях самих заключенных.

Постмодернизм в русской литературе
Термин "постмодернизм" имеет различные толкования. Как пишет И.П. Ильин, это "многозначный, динамически подвижный в зависимости от исторического, социального и национального контекста комплекс философских, эпистемологических, научно-теоретических и эмоционально-этических представлений" [1]. Постмодернизм выступает как характеристика определенного менталитета, специфического способа мировосприятия, ощущения места и роли человека в окружающем мире. С начала 80-х годов XX в. постмодернизм был осознан как общеэстетический феномен, специфическое явление в философии и литературе.
М. Эпштейн считает, что постмодернизм (или post modernity) — это "эпоха в истории культуры, начавшаяся с Ренессанса и закончившаяся в середине XX в., связанная с верой в осмысленность мира и прогресс человечества" (11, с.34). В. Курицын числит появление в России постмодернизма после социалистического реализма. М. Шапир полагает, что постмодернизм появился в России после авангарда.
"Постмодернизм — это протест против дурной бесконечности в представлении об истории культуры, располагающей один этап после другого, выстраивающей единую линию развития", — пишет Л.Г. Федорова (11, с.34). Постмодернизм отнюдь не отменяет всю предшествующую культуру, но надстраивается над ней, а для "возникновения постмодернизма как специфического мировоззрения и представления о культуре необходим был социально-исторический и эстетический опыт XX в." (11, с.35).
Когда говорят о первом этапе перехода модернизма в постмодернизм в русской литературе, обычно упоминают тот период творчества Георгия Иванова (1894—1958), который считается своего рода мостом из Серебряного века к современным поэтическим экспериментам. Речь идет о 30-50-х годах, когда в произведениях Георгия Иванова, и в частности в его поэме "Распад атома" (1938), появляются ноты, явно предвосхищающие эпоху постмодернизма. Стихотворение "Друг друга отражают зеркала...", по мнению И.Н. Ивановой, "разыгрывает любимые темы модернизма, освещая их постмодернистским светом" (5, с.80). Однако в самых, казалось бы, постмодернистских произведениях Г. Иванова сквозь "юмор висельника" просвечивает все же "отблеск нестерпимого сиянья", выход к какому-то новому гуманизму (5, с.81).
В постмодернизме можно выделить два категориальных доминантных качества, пишет Я.В. Погребная: 1) "принцип айсберга", т.е. уход текста корнями в глубь истории и культуры; 2) ориентация культуры не на действительность, а на культуру же. Формируя нового читателя, постмодернизм создает и новую действительность, в которой реальной жизнью живут не только люди и вещи, но и символы, созданные людьми. Истинное имя табуируется, заменяется псевдонимом, даже превращается в псевдоним (Саша Соколов, Пригов Дмитрий Александрович) или заменяется именем двойника (Алиханов у С. Довлатова, Мемозов у В. Аксенова).
Эстетическая концепция В.В. Набокова занимает особое место в истории русской культуры. Взаимоотношения его с читателем обычно определяют как "игру в прятки" (8, с.83). В набоковских книгах автор-невидимка разыгрывает с читателем "свою любимую обманную игру" (там же). Н. Берберова, подчеркивая новаторство текстов В.В. Набокова, отмечала, что он сам придумал свой метод и сам осуществил его и что он не только пишет по-новому, но и учит читать по-новому, т.е. создает нового читателя.
Говоря о соотношении героя и имени в "новой прозе", О.Дарк выделяет у Набокова две тенденции: 1) имя легко заменимо и становится псевдонимом; 2) имя, прикрепляясь к герою, наделяет его новым жизненным сценарием. Если истинное имя скрывается, прячется под псевдонимом, то это как бы "шарада в романе" (8, с.85). Безымянность героя, "спрятанность" его настоящего имени обеспечивает ему возможность жить в том мире, который он творит из своего воображения ("Соглядатай", "Облако, озеро, башня", "Занятой человек").
Замена истинного имени героя псевдонимом "обеспечивает ему возможность сверхбытия, движения между мирами, ни один из которых не может быть признан действительным" (8, с.85). Сам В.В. Набоков в лекции "Искусство литературы и здравый смысл" говорит о расплывчатости понятия реальности. Имена Марина, Аква и Люсинда ("Ада") не столько называют героинь, сколько указывают на стихии моря, воды, света. Удваивающиеся имена Герман Герман ("Отчаяние") и Гумберт Гумберт ("Лолита") указывают на их замкнутость в "метафизическом кругу" (8, с.86).
"Призрачность, эфемерность, театральность действительности, ее экзистенциальная неустойчивость сообщают набоковским героям, автору-демиургу и читателю-сотворцу автора неограниченные возможности, полную свободу" (8, С.87).
Если постмодернизм не предполагает обязательной локализации в историческом времени, то идеи и символы ОБЭРИУ, охарактеризованные Н.А. Заболоцким в "Манифесте ОБЭРИУ", совпадают с современными инвариантами постмодернистского метода. Для творчества А.И. Введенского характерен деконструктивизм, приемы его поэтической техники можно назвать "обратной интерпретацией" (9, с.90). Это означает, что одновременно с языковой первичной интерпретацией включается еще одна интерпретация, связанная с системой языковых символов. Это сближает творческую индивидуальность А.И. Введенского с "ситуацией постмодернизма".
Для участников ОБЭРИУ специфической чертой творческого метода была также "интуиция жеста", "чувство значимости жестового компонента в механизме творческой интерпретации" (9, с.92). Намек на жест содержится в стихотворении А.И.Введенского "Кругом возможно бог" (1931): "Горит бессмыслицы звезда,/ она одна без дна" (цит. по: 9, С.93). Хотя в то время "ситуация постмодернизма" еще не была наличной для автора, но основной принцип композиции у него обозначался словом "игра", причем от "игр" футуризма он двигался к "играм по Витгенштейну", ибо философия логического анализа Людвига Витгенштейна поразительно близка к характеристикам творчества участников ОБЭРИУ. Поэтика "бессмыслицы", свойственная всем обэриутам, сродни деконструкции в постмодернизме, а их творчество "является органичной частью мирового контекста диахронии послевоенного постмодернизма" (9, с.97).
Конечно, поэтика ОБЭРИУ и поэтика постмодерна — различные культурные феномены, но между ними существуют точки соприкосновения, позволяющие говорить об обэриутах как о непосредственных предшественниках "ситуации постмодернизма" (7, с. 101). В 30-е годы обэриуты были первыми в России постмодернистами и одновременно последними наследниками традиций модернизма — футуристической и символистской. "Виртуальность" мира, феномен "двойственного присутствия", отсутствие категории Истины — таковы, в частности, признаки постмодернизма в поэзии А.И. Введенского (7, с. 103). Текстам поэта также присущи интертекстуальность (в связи с чем актуализуется проблема авторства), отказ от традиционного мышления и попытка создать образ "западного" мира.
За последнее десятилетие XX в. наметилось в мемуарной, критической и исследовательской литературе, посвященной творчеству Иосифа Бродского, довольно частое употребление терминов и определений с приставкой "пост". А.А. Фокин считает, что поэзия И. Бродского является ярким примером эволюции к постмодернизму как во временном, так и в качественном отношении, причем — эволюции к "высокому" постмодернизму, который характеризуют нонселекция, интертекстуальность, пастиш, маргинальность, постмодернистская чувствительность (10, с. 108). Нонселекция означает отрицание возможности существования любой иерархии, пастиш — это редуцированная фантастическая пародия и самопародия, интертекстуальность есть не что иное, как средство "выражения мировоззрения и мироощущения человека конца XX в." (там же). Установка "высокого" постмодернизма предполагает и оправдывает движение от современности к античности, т.е. движение вспять, но не хаотичное, а упорядоченное, ибо в глубинной культуре не может быть неорганизованного материала. Постмодернистскими А.А. Фокин считает такие произведения И. Бродского, как "Конец прекрасной эпохи", "Новая жизнь", "Колыбельная трескового мыса", "Архитектура", "Развивая Платона" и др.
Саша Соколов (Александр Всеволодович Соколов) родился в 1943 г. в Канаде в семье профессионального советского разведчика. В 1947 г. отца будущего писателя выслали из Канады, и семья возвратилась в Москву. В 1975 г. Саша Соколов, женившись на гражданке Австрии, эмигрировал из СССР.
Роман "Школа для дураков", написанный еще в СССР, был опубликован в эмиграции в 1976 г. В 1980 г. в США был опубликован роман "Между собакой и волком". Затем читатель познакомился с романом "Палисандрия". Если первые два романа связаны с философией времени, то "Палисандрия" является одновременно пародией на исторические и эротические романы. Как писал один американский критик, герои Саши Соколова "обитают в сумеречном пространстве между светом разума и мраком подсознания" (цит. по: 6, с.131). В романе "Палисандрия", пишет Б.А. Ланин, "мы также видим типичное для эмигрантской литературы представление о западном мире как о мире потустороннем (отсюда и принцип "ниоткуда с любовью") (6, с. 132).
Появление в России трех вышеназванных романов Саши Соколова совпало с расцветом русского постмодернизма, напоминает И.В. Ащеулова (1, с. 134). Интересно, что практически все зарубежные исследователи творчества Саши Соколова причисляют его к модернистам, а все русские литературоведы и критики — к постмодернистам. Действительно, когда пространство "Школы для дураков", будучи миром ужаса и хаоса, трансформируется в пространство детства, а "школа" воспринимается как "школа жизни", то это не что иное, как конфликт модернизма. Эта тема продолжится и в романе "Между собакой и волком". Но в фантасмагории "Палисандрии", где "кремлевский сирота" Палисандр Дальберг представляется внучатым племянником Берии и правнуком Григория Распутина-Новых, возникает авторский миф о России, истории, культуре. Мифопоэтическая проза Саши Соколова характеризуется не только созданием мифа, но и его разрушением. Мифологические, религиозные, философские, литературные архетипы здесь "пародируются, сталкиваются, переосмысляются, оспариваются" (6, с. 139).
Абсурд и логика сосуществуют в образе человека XX в., причем первый классифицируется, исходя из того, какие законы последней он нарушает, пишет В.С. Воронин (3, с. 141). В рассказе Д. Хармса "Вываливающиеся старухи" ирреальность смыкается с реальностью. Аналогичный индуктивный процесс наблюдается в пьесе Л. Петрушевской "Любовь", только здесь он производится в обратном порядке. Абсурд нарушает установившийся порядок бытия. Так, персонаж хармсовского "Сонета" забывает о том, что "идет раньше 7 или 8", а в "Диких животных сказках" Л. Петрушевской насекомые "купили себе аэрозоль от насекомых, чтобы не скучно было в дороге, и начали делить" (цит. по: 3, с. 143). Словом, абсурд нарушает правила логики: закон тождества, закон непротиворечия, закон исключенного третьего, закон достаточного основания. Герои Д. Хармса и Л. Петрушевской в сущности "дети настоящего времени, вырванные из цепи предков и потомков" (3, с. 144).
В статье "Эдуард Лимонов как зеркало русского постмодернизма" Л.И. Бронская утверждает, что без отечественного соцреализма не было бы и русского постмодернизма (2, с. 148). Ведь именно русская литература XX в. дала совершенно замечательные образцы для постмодернистских подражаний. Впрочем, Л.И. Бронская считает, что постмодернизм в русской литературе совершенно случаен и необязателен, хотя в этой случайности есть определенного рода закономерность.
Появление русского постмодернизма связывается с жестокой встроенностью отечественной литературы в европейские эстетические системы и с крушением Советского Союза. Это предопределило превращение "гадкого утенка" из провинциального Харькова в по-своему "прекрасного лебедя" литературы русского зарубежья последней трети XX в. (2, с. 149). Эдуард Лимонов написал свой самый постмодернистский роман "Дневник неудачника" после того, как прожил в Америке почти пять лет, узнал о постмодернизме не понаслышке, а изучил его изнутри, во всех подробностях, деталях, технологических тонкостях (2, с. 150). Выбрасывая груды мусора на страницы своих американизированных книг, Э. Лимонов, по мнению автора статьи, оказывается на грани художественного и нехудожественного. Чаще на грани нехудожественного.
Приверженность Э. Лимонова к псевдоавтобиографической прозе есть не что иное, как эпатажная техника постмодернистского романа, "читатель которого все время подвергается своеобразной эмоциональной атаке", одним из приемов которой является употребление ненормативной лексики (2, с. 151). Впрочем, эпатаж читательской публики приедается, и ее уже ничем не удивишь, ни четвертым романом, ни пятым. Э.Лимонов так и остался для многих читателей неистовым писателем-эмигрантом, яростно желающим убить свое одиночество, заключает Л.И. Бронская (2, с.153).
В поэзии Тимура Кибирова можно найти все приметы постмодернистского мировосприятия: обращенность поэтической рефлексии на внутренний мир, языковой плюрализм, стремление к совмещению несовместимого, контекстуализм, юнговские архетипы и проч. Мир в творчестве Т. Кибирова представляется как "лежащий во зле", бессмысленности. Мир нуждается в спасении, а защита мира производится через защиту обыденного, простых событий, простой немудреной жизни. "Мудрость непритязательного довольства доступно-бытовым есть опора перед стучащимся в мир ужасом, который изображен в виде недвижного времени... Стоячее время есть символ зла, в котором лежит мир" (4, с. 163).
В поэме Т. Кибирова "Любовь, комсомол и весна" решается онтологическая задача. Повторяемость синтаксических конструкций символизирует повторяемость жизненного круговорота, иллюстрирует ницшеанскую идею "вечного возвращения", поданную в приземленной пародийной форме. Меняя исторические костюмы, влюбленная пара у Т. Кибирова вечно (!) сидит в обнимку, а в конце каждой главы "встает над обновленною землею" пародийная заря. "Постмодернистский каталог, перечень, длящий себя в бесконечность, празднует здесь свою победу" (4, с. 165).
Все теоретики постмодернизма указывают на то, что пародия в нем по сравнению с пародией в традиционной литературе приобретает новый вид. Они называют этот феномен "двойным кодированием", что означает постоянное пародическое сопоставление двух (или более) "текстуальных миров", т.е. различных способов семиотического кодирования эстетических систем. "Рассматриваемый в подобном плане постмодернизм выступает одновременно и как продолжение практики модернизма, и как его преодоление, поскольку он "иронически преодолевает" стилистику своего противника" [2].

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: