РУССКАЯ ПОЭЗИЯ КОНЦА ХХ века

Новейший этап развития поэзии начинается с середины 80-х годов. Общекультурная ситуация последних лет при отсутствии общей идеи, представляется непроясненной, бесформенной. О противоречивом, хаотичном характере поэзии 80-х наиболее адекватное представление могут дать альманахи и сборники: «День поэзии», 1988; «Поэзия», «Порыв: Новые имена», 1989; «Новая волна: Стихи сегодня», 1991; «Лучшие стихи года», 1991, а также многочисленные авторские сборники, как например, «Заканчивается двадцатый век» М.Дудина, 1999 и «Место земли» И.Жданова, 1991. Живую галерею современных поэтов представлял культурный фонд «Галерея», возглавляемый поэтом В.Кальпиди; О.Седакова «Китайское путешествие», 1990; Т.Кибиров «Сантименты», 1991, А.Еременко «Инварианты», 1997.

Критика о поэзии достаточно обширна, но зачастую наэлектризована (см.: Анкета «Дня поэзии» - 88, с.77-88; «Контраргументы в «Поэзии» №52, с.66-100). Из монографических работ можно указать следующие: Зайцев В.А.«Поэтические открытия современности: Современная поэзия 50-80-х годов.-М.,1988; Полякова Л. «Поэзия и современность».-М.,1989; Малышева Г.Н. «Очерки русской поэзии 1980-х годов»,-1996. Поэзия 80-х не может претендовать на определение целостного явления. Это пестрая и крайне противоречивая картина, состоящая из нескольких блоков. Критика определяет ситуацию словами «калейдоскоп», «мозаика». Попробуем сложить мозаику современной поэзии.

Значительным поэтическим явлением середины 80-х была возвращённая поэзия. Это, как минимум, три громадных открытия. Во-первых, поэзия «серебряного века». Здесь первым прорвал дамбу Н.Гумилёв.

СЛОВО

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял Лицо своё, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

И орёл не взмахивал крылами,

Звёзды жались в ужасе к луне,

Если, точно розовое пламя,

Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были …,

Как домашний разъярённый скот,

Потому, что все оттенки смысла

Умное число передаёт.

Патриарх седой, себе под руку

Покоривший и добро и зло,

Не решаясь обратиться к звуку,

Тростью на песке чертил число.

Не забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог

И в Евангельи от Иоанна

Сказано, что слово – это Бог.

Мы ему поставили пределом

Скудные пределы естества,

И, как пчёлы в улье опустелом,

Дурно пахнут мёртвые слова.

(Н.Гумилёв)

За Гумилёвым в литературный корпус вернулись В.Ходасевич, Г.Иванов, О.Мандельштам и многие другие.

Во-вторых, это так называемая «лагерная» поэзия - В.Шаламов, А.Жигулин

Я полностью реабилитирован.

Имею рангы и справки.

Две пули в меня попали

На дальней, глухой Колыме.

Одна размозжила локоть,

Другая попала в голову

И прочертила по черепу

Огненную черту.

Та пуля была спасительной –

Я потерял сознание.

Солдаты решили: мёртвый –

И за ноги поволокли.

Три друга мои погибли.

Их положили у вахты,

Чтоб зеки шли и смотрели –

Нельзя бежать с Колымы.

А я находился в БУРе.

Рука моя нарывала,

И голову мне покрыла

Засохшая коркой кровь.

Московский врач-«отравитель»

Моисей Борисович Гольдберг

Спас меня от гангрены,

Когда шансы равнялись нулю.

Он вынул из локтя пулю –

Большую, утяжелённую,

Длинную - пулемётную –

Четырнадцать грамм свинца.

Инструментом ему служили

Обычные пассатижи,

Чья-то острая финка,

Наркозом - обычный спирт.

(А.Жигулин «Памяти друзей»)

Наконец, это поэзия эмигрантов третьего поколения, которые «чаши лишившись в пиру отечества, пришли ниоткуда с любовью»: И.Бродский, Н.Коржавин, А.Галич и др.

Я входил вместо дикого зверя в клетку,

выжигал свой срок и кликуху гвоздём в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,

обедал чёрт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,

трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,

надевал на себя что сызнова входит в моду,

сеял рожь, покрывал чёрной толью гумна

и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны воронёный зрачок конвоя,

жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.

Позволял своим связкам все звуки помимо воя;

перешёл на шёпот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалось длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность

(И.Бродский)

Количество новой информации потребовало нового качества, новых подходов, критериев оценок.

Вторым блоком в мозаике можно считать поэтическую публицистику 80-х годов. Перестроечная эйфория возродила, а текущая периодика активизировала линию гражданской поэтики, в которой слышны отголоски поэтического бума 60-х. Снова на страницах газет и журналов появляются актуальные стихи известных поэтов: «Прорабы перестройки» и «Активная совесть» А.Вознесенского, «Законсервированная культура» и «Памяти А.Сахарова» Е.Евтушенко, «Бессоница» Р.Рождественского. Однако всплески поэтической публицистики значительно слабее, чем в 60-е, да и кредит доверия к ней почти исчерпан.

Третье слагаемое поэтического потока 80-х - медитативная лирика поэтов старшего поколения, отразившая болезненный процесс переоценки ценностей на пороге земного бытия. От имени поэтов так называемого «большого поколения» - ровесников революции - представительствует М.Алигер:

Все умерли,

а я ещё жива

и помню все высокие слова.

Но кажется порой

на склоне лет:

слова остались те же,

смысла нет.

Ощущение катастрофичности современного бытия переплавилось в очень выразительный образ:

Проходит ночь - от света и до света.

И сутки - от луны и до луны.

Ни на один вопрос мне нет ответа,

а все они тревогою полны.

Ни ликовать, ни плакать не умея,

среди житейских тягот и забот,

мне кажется, что я живу в Помпее

и что Везувий тронется вот-вот.

Поколение «меченых», опалённых войной, в конце 80-х говорило голосами Л.Самойлова, Ю.Друниной, М.Дудина и др. Поэтической книжке последнего «Заканчивается двадцатый век» предпослан эпиграф:

Грядущий день меня ещё тревожит,

Прошедшее – под ложечкой сосёт,

Раскаяние, как мороз по коже,

Судьбы и долга предъявляет счёт.

Ложь никому на свете не поможет

И никого на свете не спасёт.

Мужественный, беспощадный анализ ведёт поэт в стихотворении «Вдвоём с памятью», подводит горькие итоги прожитой жизни. Здесь пронзительно звучит мотив боли о России, о народе, мотив горькой веры в спасительную силу вечного, нетленного:

Измаялась душа, устало тело

У песни на последнем рубеже.

Мечта сгорела, радость отболела,

И жизнь давно прохлопана уже.

Итог её, невыносимо тяжек,

Означился на пройденном пути.

И – Бог молчит, и новый вождь не скажет

Уверенно, куда теперь идти.

Со временем и совестью в разладе,

Мир рушится, куда ни погляди.

Знамёна славы отшумели сзади,

И сумрачно, и глухо впереди.

В самой тоске безжалостных сомнений

Кто приберёт грядущее к рукам?

Что скажет завтра деспот или гений

Моей земле, народам и векам?

Что ляжет завтра на судьбу народа,

На кровь и боль непоправимых зол -

Иль разума высокая свобода,

Или самоуправства произвол?

Мне в уши ветры разные трубили.

Ломали бури мачту кораблю.

Но я-то помню, что меня любили.

И я ещё всех любящих люблю.

Наконец, четвёртое слагаемое поэтического потока 80-х - это новое поколение, новые имена, «новая волна», как их принято называть. Это явление - предмет ожесточённых дискуссий в «Вопросах литературы» и «Литературной газете» - сформировало свой корпус критиков: М.Эпштейн, Л.Баранова-Гонченко, И.Роднянская, А. Шайтанов и др. Диапазон «новой волны» достаточно широк: от крайней условленности до вещной предметной конкретики, от иронической игры до высокой патетики. Здесь снова, как и в прежние времена, обозначилось противостояние: авангардисты-традиционалисты. Критики и читатели отдают свои симпатии разным тенденциям в «новой волне». И всё же при всей разнице стилистических поисков есть нечто общее в новом поэтическом поколении.

Это поколение безвременья, смуты, поколение, лишённое ощущения цельности и ценности бытия, того, что Пушкин называл «самостоянием человека», поколение, ищущее формы и способы компенсации мучительной дисгармонии духа.

В анкете альманаха «Поэзия» (№55) среди других вопросов, обращённых к молодым поэтам, есть следующий: «Считаете ли Вы своё поколение счастливым или трагическим - и почему? Каким Вам видится его будущее?» Вот фрагменты некоторых ответов.

М.Аввакумова: «Трагическим. Будущее поколение «печально и темно»… Поколение завравшихся, извертевшихся, без царя в голове, в лучшем случаи заспавшихся…паноптикум печальный. Сейчас многие впадут в ещё более глубокую хандру и оторопь, а кто помоложе, поздоровее, попытаются наверстать упущенное, догнать время. Увы, всё это уже было (вспомним последекабристский шок)».

Е.Блажеевский: «Моему литературному поколению долго и активно мешали состояться. В результате кто-то спился, кто-то умер, кто-то уехал. Устояли, возможно, не самые лучшие. Но не надо излишне драматизировать ситуацию».

Н.Дмитриев: «Я не помню примера счастливого литературного поколения. Моё поколение, по нынешним меркам, ещё довольно молодо, работоспособно. К тому же застало мир и его минуты роковые - в этом и трагедия и счастье»

Н.Жданов: «…трагедия. Может быть, она в том, что мы слишком рано поняли рассогласованность обломков культуры и невозможность привести их к согласию»

Приведённые высказывания свидетельствуют о несомненной общности мироощущения поэтов «новой волны». А что общего в эстетике?

В отчаянном стремлении состояться, успеть поэты решительно отталкиваются от унификации, одни рефлексируя, другие эпатируя, но и те и другие - желая быть равными себе. Средством отражения действительности для всех становится коллаж как способ запечатлеть разорванное сознание современного человека. В поэтической практике это выражается в произвольных комбинациях исторических, бытовых, литературных реалий, как, скажем, в «Гимне полистилистике» Н.Искренко:

Полистилистика

это когда средневековый рыцарь

в шортах

штурмует винный отдел гастронома №13

по улице Декабристов

и куртуазно ругаясь

роняет на мраморный пол

«Квантовую механику» Ландау и Лифшица

Полистилистика

это когда одна часть платья

из голландского полотна

соединяется с двумя частями

из пластилина

а остальные части вообще отсутствуют

или тащатся где-то в хвосте

пока часы бьют или хрипят

а мужики смотрят…

Полистилистика

это когда я хочу петь

а ты хочешь со мною спать

и оба мы хотим жить

вечно

Ведь как всё устроено

если задуматься

Как всё задумано

если устроиться

Если не нравится

Значит не пуговица

Если не крутится

зря не крути

Нет на земле неземного и мнимого

Нет пешехода как щепка румяного

Многие спят в телогрейках и не менее тысячи

карт говорят о войне

Только любовь любопытная бабушка

бегает в гольфах и Фёдор Михайлович

Достоевский и тот

не удержался и выпил бы рюмку

«кинзмараули» за здоровье

толстого семипалатинского мальчика

на скрипучем велосипеде.

В Ленинграде и Самаре 17-19

В Вавилоне полночь, на Западном фронте

без перемен.

Множество явных и скрытых реминисценций обнаруживает критик И.Роднянская, анализируя стихи Е.Еременко, А.Парщикова, И.Жданова, - реминисценций из раннего Заболоцкого, Мандельштама, раннего Маяковского, Пастернака, Олейникова, а также из очень чтимых»новой волной» Лермонтова и Тютчева.

Общая черта этих поэтов - высокая степень абстрагированности от изображения реалий в их зримой конкретности, высокая степень абстрактности художественных образов.

Характерной чертой мироощущения восьмидесятников, формой самоутверждения и самозащиты зачастую избирается ирония. Степень насыщенности иронией у разных поэтов различна. У Виктора Коркия это саморазъедающая ирония.

То, что не снится нашим мудрецам,

быть может, снится нашим мертвецам.

Не льщу себя надеждой, не прельщаю,

но перед каждым каменным лицом

себя я ощущаю мёртвецом –

а больше ничего не ощущаю.

Из этого же ряда Сергей Гандлевский. Пустота и бессмыслица никчёмной жизни, призрачной, бесцельной, тупо механической, переживание времени в его замедленной, а точнее, занудливой протяжённости в стихотворении «Не сменить ли пластинку?» обрывается на нотке горечи и боли. Это грустная сатира о нашем тяжёло больном мире.

Иронический парадокс как способ отражения реальности и оценки её избрал А. Ерёменко. Неожиданные, шокирующие образы намеренно рассчитанные на эпатаж, но сквозь них явственен прорыв горечи и досады. Стихотворение называется «Из поэмы»:

Я мастер по ремонту крокодилов,

Окончил соответствующий вуз.

Хочу пойти в МГИМО, но я боюсь

Что в эту фирму не берут дебилов.

Мы были все недальняя родня.

Среди насмешек и неодобренья

они взлетали в воздух у меня,

лишённые клыков и оперенья.

Я создал новый тип. Я начинал с нуля.

Я думаю, что вы меня поймёте.

Я счастлив, когда на бреющем полёте

он пролетал колхозные поля.

Но, видно, бес вошёл в ту ночь в меня,

и голос мне сказал: чтобы задаром

он не пропал, ему нужна броня.

И вот его я оснастил радаром.

Я закупил английский пулемёт.

На хвост поставил лазерную пушку…

Последний раз его видали в Кушке.

Меня поймали, выбрили макушку,

И вот о нём не слышу целый год.

Хотя, конечно, говорящий клоп

полезнее, чем клоп неговорящий,

но я хочу работы настоящей,

в которой лучше действует мой лоб.

Я мастер по ремонту крокодилов.

Вокруг меня свобода и покой.

Но чтоб в груди дремали жизни силы,

я не хочу на всё махнуть рукой.

Последние строчки с публицистической обнажённостью и однозначностью формулируют общественную позицию автора, проливая свет на парадоксальные, эпатирующие образы стихотворения

Целая группа поэтов (Д.Пригов, Т.Кибиров, Л.Рубинштейн) поставили цель - разоблачение, обнажение стереотипов, штампов массового сознания и соответствующих языковых клише (концептов). В стихах поэтов-концептуалистов разоблачается паразитизм массового сознания, его готовность воспользоваться существующими штампами и стереотипами, примитивность и леность интеллекта. Между тем механизм разоблачения прост: эффект опровержения возникает в результате концентрации штампов. Так, в стихотворении Тимира Кибирова ведётся нагромождение картин, напоминающих кадры очень знакомой кинохроники:

Гордо реют сталинские соколы

В голубом дейнековском просторе.

Седенький профессор зоологии

Воодушевил аудиторию.

Отдыхом с культурой наслаждаются

В белых кителях политработники.

И на лодках вёсельных катаются

С ними загорелые курортницы.

Пляшут первоклассницы, весёлые.

Льётся песня. Мчатся кони с танками.

Сквозь условья Севера суровые

В Кремль радиограмму шлёт полярник.

Комполка показывает сыну

Именное славное оружие.

Конного вждя из красной глины

Вылепил каракалпакский труженик.

И в рубахе вышитой украинской

Секретарь райкома едет по полю.

И с краснознамённой песней-пляскою

Моряки идут по Севастополю.

Свет струит конспект первоисточника,

Пламенный мотор поёт всё выше.

Машет нам рукою непорочною

Комсомолка с парашютной вышки.

Галерея одна другой отраднее картин, сдобренных весьма беззлобной авторской иронией, вступает в антагонистические отношения с названием стихотворения - «1937-й», даже не с самим названием, а с тем грузом страшных ассоциаций, которые есть в сознании современного читателя. Так достигается эффект разоблачения.

Антитезой концептуализму по языку и стилю рассматривается метареализм. Метареализм – это поэзия многих реальностей, связанных непрерывностью переходов и превращений. Эта эстетика исходит из всеобщности метаморфоз и основывается на синтаксической метафоре (метаболе), сопрягающей явления природы, атрибутику НТР и разные временные пласты культуры, включая мифологический. Наиболее яркие представители этого течения - поэты А.Парщиков, А.Ерёменко, Н.Жданов.

Критика сравнивает метареалистов с модернистами начала века. У них вкус к современности, технической пластике вещей, как у футуристов, но нет ни воинственности, ни утопизма, ни восторга перед будущим. Метареализм бесстрастен и,презентабелен (весь в настоящем). «Метабола», на первый взгляд, близка символу, но символ возникает из уподобления - это стык двух значений, буквального и обобщающего. Метабола же исходит из принципа единомирия, взаимопроникновения (не уподобление реальностей).

Так, у Алексея Парщикова Вавилонская башня - такая же реальность, как «гора над моей деревней. Выросшая как попало / до сотворения мира, не дрогнув, трава стоит, / след Вавилонской башни сияет беспамятством ада / и бродит, враждой и сварой пятная пути времён». Иными словами: непреодолимы, извечны на земле вражда и непонимание.

В большинстве стихотворений А. Парщикова поэтический мир творится из обломков мира реального (критики это называют работой в технике ужаса), и в этом мире нет субъекта, нет человека.

Тренога

На мостовой, куда свисают магазины,

лежит тренога, и, обнявшись сладко,

лежат зверёк нездешний и перчатка

на чёрных стёклах выбитой витрины.

Сплетая прутья, расширяется тренога,

и соловей, что круче стеклореза

и мягче газа, заключён без срока

в кривящуюся клетку из железа.

Но, может быть, впотьмах и малого удара

достаточно, чтоб, выпрямившись резко,

тремя перстами щелкнула железка

и напряглась влюбленных пугал пара.

Если говорить о технологических особенностях характера лирического героя «новой поэтической формации», то ему свойственен трезвый, нередко и скептический взгляд на действительность, недоверие ко всякого рода восторженности и книжной экзальтации (безочарованность), боязнь патетики, жёсткость суждений, рационализм в выражении чувств. Характер лирики восьмидесятников выразил экзистенциальное мироощущение человека конца хх века, носителя кризисного сознания, сформулированного годами социальной энтропии. Одного при всей безочарованности в поэзию вновь возвращается элегия с её традиционными темами: всё уносящее время, осеннее увядание, напоминание о смерти. Медитации Ивана Жданова – это запись смутных, почти подсознательных образов на всескрепляющий музыкальной основе и в русле единой темы:

Лунный серп, затонувший в Море дождей,

задевает углами погибших людей,

безымянных, невозвращённых.

То, что их позабыли, не знают они,

по затерянным сёлам блуждают огни

и ночами шуршат в телефонах.

Двери настежь, а надо бы их запереть,

да не знают, что некому здесь присмотреть

за покинутой ими вселенной.

И дорога, которою их увели,

так с тех пор и висит, не касаясь земли, -

только лунная пыль по колено.

Между ними и нами не ревность, а ров,

не порывистой немощи смутный покров,

а снотворная скорость забвенья

Но душа из безвестности вновь говорит,

ореол превращается в серп и горит,

и шатается плач воскресенья.

Как уже говорилось, молодая поэзия не представляет собой монолитное единство.

Есть целая группа авторов (члены «Беседы»), выступающих противниками формальных экспериментов в поэзии. В акцентировании этической проблематики они традиционалисты. Г.Касмынин, А.Тепляшин, М.Гаврюшин и др. видят свою задачу в том, чтобы найти способы воссоединения распавшейся связи времён, убеждены, что надо заново отстраивать храмы России и храмы в своих душах.

Для них характерно серьёзное отношение к глубинной национальной традиции, упоение отечественным корнесловием, самоценностью «того Слова, что было вначале».

Михаил Гаврюшин посвящает стихотворение «Купель» Храму Христа Спасителя. Взирая на клубящиеся пары бассейна «Москва», спокойно, по-мужски, без надрыва, но с грустью осознанного исторического опыта поэт пишет:

…Ты плывёшь, распластавшись крестом,

по зелёной воде атеизма

стилем брасс до стены, а потом

вольным стилем… Так знай, что отчизна

здесь отпела весёлых гусар,

злых казаков, лихих кирасиров

и что пламень здесь не угасал

православия истовой силы.

Свечи грели здесь их имена,

кровь, застывшую в розовый мрамор.

Бородинскому полю страна

посвящала величие храма…

Ну! Плыви, закусив удила…

Все опустимся тихо на дно мы,

а вода отразит купола,

а потом кивера и шеломы.

Вольно или невольно молодые поэты касаются темы веры как основы духовной крепости, единения и воскрешения. Григорий Вихров в цикле «В зарубежном русском православном храме» тему изгнания и воссоединения решает в христианском ключе:

Слезами изгнанников Богу расскажем,

О страждущих людях в Отечестве нашем.

Поведаем Богу, напомнив себе

О чёрной чужбине и общей судьбе

Любимые братья, любимые сёстры,

Рождаются дети, рождаются сосны.

У нас, разлучённых на долгие дни,

Молитвы созвучны и думы одни.

О Славе и Боли согласно расскажем

И Богу? – И Богу…И правнукам нашим.

Воскресную силу любовь обрела.

Россия, страстная неделя прошла.

Общую картину русской поэзии конца ХХ века мы определили как мозаику. Однако если попытаться определить некую общую черту, доминанту рассматриваемого периода, то это, как нам кажется, рефлексия по поводу обесценивания слов, за которыми стоят понятия, идеалы, - иначе говоря, инфляция слова в результате кризиса сознания, духа. Если признать это качество за доминанту, то в общую картину поэзии 80-х пророчески вписывается «Слово» Н.Гумилёва:

И, как пчёлы в улье опустелом, дурно пахнут мёртвые слова.

Как мотив безнадёжности, звучит эта тема у М.Алигер:

Все умерли,

а я ещё жива

и помню все высокие слова.

Но кажется порой

на склоне лет:

слова остались те же,

смысла – нет.

Поэты-концептуалисты в качестве заглавной поставили задачу развенчивания штампов общественного сознания и языковых клише, стандартов (см.»1937-й» Т.Кибирова).

Упованием на высшее Слово звучит поэтическая доминанта у В.Артемова, А.Позднякова:

Злословье опять поднимают на щит…

Над полем российской печали

Одно только слово, как прежде, молчит –

То слово, что было вначале…

У поэтессы Марии Аввакумовой мы встречаемся с мотивом немоты, потери дара речи:

Вы прошли такие испытания…

Немоты удел был так велик…

что теперь,

когда просвет возник,

речи говорить уж нет желанья,

да к тому ж окостенел язык.

Нет слов - какими говорить.

Нет воздуха - в каком парить.

Итак, поэзия 80-х годов – явление кризисное, но кризис не тупик, а необходимый момент развития. Единомыслие, унификация стиля губительны для поэзии, в то время как эстетические поиски, и эксперименты в том числе, необходимы как реакция на запросы нового времени, нового художественного мышления.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: