Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Человек одиночества 2 страница




Моя мать с отчимом тоже отчасти сыграли в истории с Мариной и ее братом неблаговидную роль. Они вполне могли взять родных племянников на свое попечение, но никогда даже не думали об этом. «Куда было брать? На Север?!» - вечное объяснение, постоянное оправдание. Как будто там, на Чукотке, они были одни, как будто это была каторга. Ложь. Люди, уехавшие с севера, болеют им всю жизнь. Жизнь вдали от мегаполиса, с хорошими зарплатами и снабжением – вот что такое север советских времен. Это когда двери в любой кабинет открываются ногой, бесконечные знакомства и блат. Север – это попытка бегства. Но только не от себя.

… Через много лет я узнаю еще об одной причине отъезда матери на Север. Она сбегала, и не одна. Ее спутником был человек с довольно сомнительным прошлым. Жить здесь, при родителях она с ним не могла. Ей требовалась настоящая свобода. Бесконтрольная, несколько разнузданная. Следующим поклонником станет мой отец…

 

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Слово «север» я выучила одним из первых. Оно было для меня как пароль, скрывающий и значащий очень много, потому что «север» - это мама, «север» - это моя семья. Я всё-таки верила, что когда-нибудь буду жить с родителями. Так будет правильней. Я и без того отличалась от обычных детей, и когда слышала от посторонних «живет у бабушки», обижалась. «У меня есть мама, и скоро я буду с ней» - непременно поправляла я взрослых, и тут же получала замечание от бабушки: участвовать в разговоре старших детям нельзя. Тогда я еще не знала, что абсолютно не вписываюсь в планы своей мамочки.

Дома мы говорили о маме постоянно, и реже о папе. Я его не помнила вообще, бабушка видела всего один раз. Иногда бабушка давала мне его фотографии. Они лежали отдельно от остальных. Так попросила мама. Ей очень не хотелось, чтобы снимки попадались на глаза её второму мужу. Мне это было непонятно. Ведь он, мой отчим, всё знал, или почти всё. Но причем здесь старые фотографии?

Когда я выросла, фото перекочевали в альбом. Мне с детства внушали, что каждая вещь всегда должна лежать на своём месте.

Желание познакомиться со своим отцом возникло у меня ещё в детстве. Я не могла четко объяснить, зачем мне это нужно. Просто надо. Чуть позже я уже четче отвечала на вопрос «зачем?»: мне хотелось знать о себе всё. В том числе и о своем отце. Ведь дети, как известно, продолжение своих родителей. Детские иллюзии, что отчим – второй папа к этому времени исчезли без следа. Я вообще недоумевала зачем этот человек был в моей жизни.

…Глуховатый мужской голос в телефонной трубке.

- Алло! Кто это! Говорите!

-Андрей Иванович?

Мой голос дрожит, я волнуюсь, отчего речь становиться невнятной. Стараюсь успокоиться, я боюсь, что человек на другом конце провода сейчас бросит трубку.

- Это Вика. Виктория Андреевна.

Пауза. Отец, конечно же, не ожидал моего звонка. Ему тоже нужно дать время…

- Ну, здравствуй, Вика.

- Куда ты пропал?

Я понимаю, что спрашиваю какую-то ерунду. Все слова, репетированные годами, испарились. Я сейчас ощущаю себя полной дурой, не владеющей связной речью.

-Как ты живешь?

Отец пытается как- то продолжить разговор.

-Терпимо. Мне уже 35.

- В ноябре будет 36 – уточняет папа.

Теперь я окончательно убеждаюсь, что попала по адресу.

-Значит, помнишь.

- Я и не забывал. Это вы куда-то потерялись.

Папа начинает лгать. Я понимаю: ему очень не хочется быть крайним и виноватым. Он говорит, что очень хотел моего появления на свет, что это он придумал мне имя, а потом аккуратно выплачивал алименты. Папа особо подчеркивает, что в их разводе с моей мамой я абсолютно не виновата, и моя болезнь его совершенно не пугала. Бывает и хуже. Он говорит что-то ещё, пока я не перебиваю:

- Почему ты никогда не приезжал?

- Не знаю, так получилось.

Всё просто, буднично. Я кладу телефонную трубку, смотрю в окно. Там всё также – идут люди, едут машины. За десять минут мир не мог измениться. Но что-то изменилось во мне. На смену внутреннему напряжению приходит покой. До меня начинает доходить, что буквально десять минут назад в моей жизни произошло событие, огромное, долгожданное и очень личное. Я нашла отца!

Но мне нужно было время, чтобы привыкнуть жить с этой мыслью, с новым для себя ощущением, когда слово «папа» уже не абстрактное понятие, не молчаливый взгляд на старой фотографии, а настоящий, реальный человек. У нас с ним одна фамилия, я ношу его отчество, и быть может, самое главное: отец помнит обо мне то, что в силу своего тогда ещё малолетнего возраста не помню я. Потом мы говорили и об этом. Вернее, он сам очень хотел изложить мне своё виденье начала моей жизни. Картина складывалась очень неприглядная. Я окончательно убедилась, что выжила благодаря чуду. Потому и жить мне представилось вопреки многому и многим. Но признаться самой себе в этом я могу только сейчас.

…Чувство дочерней любви к отцу во мне не возникло. Я даже не могу объяснить, почему мы до сих пор не встретились, хотя говорим об этом постоянно. Но всё как-то не получается. Наши взаимные приглашения скорее похожи на дань вежливости, как бывает между не очень близкими знакомыми. Если б я очень захотела встретиться с папой, это бы случилось. Особых препятствий чинить никто бы уже не стал. А может, нам обеим эта поздняя встреча уже не нужна?

…Я очень не люблю слово «обида». Есть в нём отголоски детства, беспомощности и слабости. Примерно то же можно сказать и о «жалобе». Мне ближе злость. Быстропроходящее, сильное чувство, выворачивающее душу наизнанку, но обязательное контролируемое сознанием. Когда очень долго что-то копишь в себе – это изматывает. Но чем я становилась старше, тем реже могла дать волю слезам. Мне иногда кажется, что в нашей семье никогда не бывало каких-то новых неожиданных событий, всё движется по кругу. В том числе и обиды. Повод и причина всегда одни и те же, и я просто привыкла. У меня как будто выработался иммунитет. Но это лишь внешне. В глубине души мне всё также больно. Только я уже не задаю вопроса «За что?». На него наконец-то нашелся ответ. К моменту моего рождения мои родители были почти чужими людьми, а я? Я была обузой, грузом, который быстро переложили на бабушку. Без сомнений в правильности и справедливости. Просто так оказалось удобнее. И, в общем-то, гуманнее, потому что могло быть и ещё хуже. Уже когда я вырасту, мать будет повторять раз от разу: не там я тебя оставила. В доме инвалидов нужно было. Чтобы потом всю жизнь искала.

Это были не просто слова. Это именно то, о чём моя мать жалеет вот уже больше тридцати лет, понимая, что шанс упущен. Что она – жертва своей доброты. Это самая любимая её роль.

За сказанное «сгоряча» мама не извинилась ни разу. Всё правильно: дети не достойны извинений родителей, ведь они подарили нам самое дорогое – жизнь…

 

Домашняя библиотека – главное мое богатство. Сколько я себя помню, ни одного дня в жизни не прошло, чтобы я не взяла в руки книгу. Еще не умея читать самостоятельно, я постоянно что-то рассматривала, перекладывала, наводила порядок в своей старой тумбочке, стоявшей в кухне. Низ тумбочки был отдан в мое распоряжение. Сверху стояла старая радиола, накрытая ажурной салфеткой, и тикали деревянные часы, отсчитывая время моего детства. Нашей с бабушкой и дедушкой жизни.

Я усаживалась на пол, выгребала из тумбочки свое сокровище и долго, обстоятельно просматривала каждую книжку. Иногда на это уходило часа два, пока бабушка готовила обед.

Бритву и фотоаппарат дедушки я аккуратно, обеими руками, откладывала в сторону. Взрослые знали, что ничего лишнего я не натворю. Я не шкодничала, четко зная, что можно брать, а что нет. Поэтому в доме открыто лежали спички и прочие «опасные» предметы.

Книжки я раскладывала по размеру, по сериям, отдавая предпочтение «толстым». Они казались более интересными. Иногда «читала» по памяти, и родные удивлялись, как это я все помню. Мне было тогда года четыре. Днем бабушка укладывала меня спать, чего я очень не любила. Это для нее становилось настоящим испытанием: прежде чем я закрою глаза (иногда притворно), бабушке приходилось прочитать мне десяток книг – от сказок до стихов, вперемешку. Коронными, те, которые я «декламировала» потом взрослым наизусть было лермонтовское «Бородино», «Рассказ о неизвестном герое» Маршака и «Сын артиллериста» Симонова. Забавно, наверно, было слушать со стороны, но я все равно рассказывала. О своих речевых особенностях я тогда уже знала, и даже чуточку стеснялась, но только не в кругу семьи.

Когда возня с книжками прекращалась я начинала строить «дом», в комнате по периметру ковровой дорожки. У меня была практически вся игрушечная мебель, и даже холодильник с «газовой» плитой. Кукол я укладывала спать тоже на игрушечную кровать. Куклы спали охотнее их хозяйки…Еще как-то умудрялась кататься на велосипеде, пять метров туда и обратно, вырабатывая равновесие. Когда мы будем переезжать в новую квартиру, то много из игрушек просто раздадим. Детство постепенно начнет заканчиваться.

Сейчас таких игрушек нет, а новомодные пластиковые Барби с их приданным совсем, совсем не то. Наши пупсы из семидесятых выглядели милее.

 

Книги остались моей главной страстью на всю жизнь. Мама, зная об этом, присылала с Чукотки бандероли только с книгами. Это был настоящий праздник! Спасибо ей за это. И ещё мне очень повезло, что ее домочадцы не видят в домашних библиотеках никакого смысла. Иначе бы претендовали, требовали вернуть. Правда, за годы мое сокровище претерпевало изменения. С тем, что не имело большой художественной ценности, я расставалась, их место занимали новые. Много книг мне просто дарили знакомые, которые уезжали из города и не хотели брать "лишний" груз. Кто-то сказал мне недавно, что домашние собрания книг вышли из моды. Я даже никогда не думала, что на литературные произведения бывает какая-то мода. Они могут быть хорошими и плохими, интересными или скучными.

 

 

- А как Вас зовут?

- Потом узнаешь.

Учительница явно не желает поддерживать разговор. Она молча ведет нас по длинному коридору, потом мы поднимаемся по лестнице и, наконец, оказываемся в классе. Класс мне не понравился. Небольшая, и, почему-то, достаточно пыльная комната. Шесть парт – в два ряда. Для школ санаторного типа 10-12 человек в классе считалось нормой. Полагали, что при таком небольшом количестве учащихся учитель сможет уделить каждому больше внимания.

Мы рассаживаемся за парты.

-А почему нас всего трое?

- Остальных пока не привели. По списку вас двенадцать, – достаточно безучастно отвечает всё ещё безымянная учительница, – Ты вообще чересчур разговорчивая, помолчи.

На глаза наворачиваются слезы. Мало того, что полчаса назад я осталась одна среди совершенно незнакомых людей, так ещё и разговаривать нельзя! Урока пока нет, а запреты уже начались. Я знаю, что во время занятий надо вести себя тихо-тихо, как мышка. «А бабушка с мамой скоро будут дома» - обжигает меня самая неподходящая в данной ситуации мысль. Я и так уже едва удерживаюсь от слёз. «Нельзя, нельзя плакать! Я уже большая, я школьница! Надо мной будут смеяться» - твержу про себя слова, слышанные от взрослых. Меня же отдали сюда не навсегда, меня заберут в субботу. Но сегодня только среда! Осознание того, что до встречи с родными, до дома целых три дня оказывается последней каплей в моем «долготерпении», и я начинаю реветь. На меня смотрят: дети с недоумением, учительница строго и раздраженно. Мои слёзы ей совершенно ни к чему.

- Прекрати истерику! – повторяет она уже не в первый раз. Её голос почти срывается на крик.

- Я…я не буду! Простите! Я хочу домой!

- Ты мешаешь остальным! Замолчи!

Я собираю в комок все силенки и честно пытаюсь справиться с эмоциями. Мне стыдно. И страшно.

Я хочу домой!

А учительницу звали Валентина Порфирьевна. Её отчество у меня долго ассоциировалось со словом «портфель», отчего я долгое время произносила его неправильно и смешно: «Портфирьевна». Поправлять меня почему-то никто не хотел.

 

Инвалидов в Советском Союзе, как известно, не было. То есть они были, но их старались как бы ни замечать. Их прятали. В закрытых санаториях, спецдомах и школах закрытого типа. Часто на таких домах не было даже вывесок. Как и на той школе, где я провела первый день своей новой жизни, растянувшийся на девять лет. Точнее, зим. Летние каникулы ученики проводили дома. А ещё были выходные, осенние, зимние и весенние каникулы. В остальное, учебное время мы имели право отлучаться из школьных стен лишь в субботу, а в понедельник снова должны были быть на местах. Притом, уйти домой ученик мог лишь в сопровождении родителей. Если по каким-либо причинам приходил кто-нибудь другой, например, старший брат, сестра и т.д., могли и не отпустить. Педагоги не хотели, по вполне понятным причинам, брать на себя лишнюю ответственность. Конечно, из правил бывали и исключения. Всё зависело от личных симпатий-антипатий, неизменно присутствующих в любом коллективе.

В той школе вообще хватало строгостей и запретов. Попав из домашней, с детства привычной, среды в мир, в котором всё подчинено жесткому распорядку дня, где каждую минуту за тобой наблюдают чужие люди, ребенок, конечно же, переживал нешуточный стресс. Нам ничего не объясняли, нам лишь говорили: сейчас мы идем в столовую, потом в спальню, а сейчас собирайтесь на прогулку. Излюбленного «хочу - не хочу» в тех стенах не могло быть. Это я тоже понимала и принимала, но лишь внешне. Внутри меня уже прочно поселялась тоска. По дому, по бабушке… Одноклассники меня абсолютно не интересовали. Сначала, как я уже упоминала, нас было всего трое: две девочки и мальчик. В отличие от меня, те двое вели себя совершенно спокойно. Они не плакали, не просились домой. Складывалось впечатление, что им это всё было привычно и знакомо. Только вот откуда? Они же тоже вроде «домашние», я видела их родителей. Нет, ошиблась… Кто привел девочку, я совершенно не помнила. Сначала она мне показалась самой обычной, и даже в чем-то лучше меня самой. Ходила и бегала девчушка куда быстрее и ровнее. И речь была чище. Короче, в физическом отношении она вполне могла заткнуть меня за пояс… В конце учебного года я выучу новое слово «необучаемая». Так назовут ту самую «почти здоровую девочку». Сначала её переведут во вспомогательный класс, а потом и вовсе исключат из школы. Кажется, её увезут в дом инвалидов… Родителей у девочки не было.

Я до сих пор не могу понять, как я могла приноровиться к новым условиям своего существования. Огромные спальни на 20 человек, железные кровати, выкрашенные в синий цвет стены. Всё чужое, неуютное, казенное. Как можно было ежедневно умываться в умывальнике, где уже на 40 девочек приходилось три раковины, или хранить гигиенические принадлежности в общих тумбочках. Их никто никогда не мыл, а у нас, детей, просто не хватало ума. «Я здесь временно. Мне нечего здесь благоустраивать» - может, такое отношение было не только у меня? Или другие дети менее эмоциональны? Не думаю, что они умели так здорово скрывать свои чувства. Многим в той школе всё очень даже нравилось. Они не сбегали с самого первого урока физкультуры, как это случилось со мной в субботний день, когда нас должны были разбирать по домам. Я не вытерпела ожидания. Усевшись в школьном вестибюле, я начала вновь реветь, пока, наконец-то, не появились бабушка и мама. Они были обескуражены. Дома со мной достаточно строго поговорили. Я поняла, что мне некуда деваться, нужно терпеть. Пять дней, всего пять… Но не могла.

О психологических перегрузках, стрессах и переживаниях тогда не знал никто. В том числе и педагоги с медиками. Всё списывалось на каприз и неправильное воспитание. С «капризами» справлялись просто: окриком, строгим внушением, чтобы оставить ребенка наедине с чувством стыда. Но стыд не спасал от тоски. Монотонные дни казались бесконечными. Немного удавалось забыться лишь на время уроков. Четыре часа в сутки. Остальное время – прогулки, еда, сон. Каждый день воспитатель читала нам вслух книги. Мне почти всё было знакомо, к тому же, выучившись читать, я предпочитала это делать сама. Так лучше воспринималось. Но приходилось слушать, сидя за опостылевшей партой, сложа руки, как на картинке из серии "образцовый ученик".

 

- Пожалуйста, застигните мне верхнюю пуговицу. Никак не получается!

- Учись, тебе никто ничем не обязан.

В конце концов, воспитательница застегивает злополучную пуговицу, с которой мне пока не удается справиться. Она права, нужно стараться всё делать самой. В общем-то, я почти независима. Одеваюсь-обуваюсь самостоятельно, за исключением сущих мелочей. Но в школе даже такая мелочь, как пуговица, может осложнить жизнь. Мне никто ничем не обязан! Это правило выживания я запомню на всю жизнь.

 

 

Первый год обучения в этой специализированной школе в зачет не шёл. Это был по существу подготовительный класс, или как его называли «нулевой». В нем перед учащимися ставились совсем простые задачи: освоить букварь, счет до десяти со сложением-вычитанием, и научиться правописанию. Проблемы у меня были лишь с последним. Читала я бегло с пяти лет, считала свободно, а вот каллиграфия… С ней было хуже всего. Рука никак не хотела выводить ровные черточки и палочки. Это ставилось мне в вину. Учительница выражала недовольство. Ради справедливости отмечу, что я вообще никогда не входила в число любимчиков классных педагогов. Их было по трое в каждом классе: учитель и два воспитателя. Воспитатели работали понедельно – утро-вечер. Утренняя смена была совсем короткой – два часа, от подъема до начала уроков. О «воспитательном процессе» в такой короткий временной промежуток речь, слава богу, не шла. За нами просто следили, чтобы мы, не дай бог, не сбились с намеченного распорядка дня. Бунтующих не было. Были просто опоздавшие, неуспевающие одеться-обуться-умыться. Помогать, как уже говорилось, в школе было не принято. Самостоятельность – главное требование, пропуск в мир знаний. Кстати, в ту пору всем – как детям, и их родственникам - в головы вдалбливалась мысль, что учиться мы, нездоровые, можем только здесь, в этой школе. «Это ваш дом, и жить вам в нём!» - такой оптимистический настрой был лейтмотивом этого учебного заведения. Подобные умонастроения лично меня откровенно пугали. Одно время даже поговаривали о том, чтобы из интерната сделать закрытое учреждение, в котором бы учащиеся пребывали постоянно, включая выходные. Мотивировка на сей счет у администрации имелась, сугубо экономическая. На вечер субботы и воскресный день из двух с половиной сотен учеников в школе оставалась человек двадцать, и заранее закупленные продукты для столовой просто пропадали. Самый заметный ущерб наносился в субботу, когда после последнего урока многих из нас уже поджидали родные. Какой там обед! Я никогда не забуду это чувство предвосхищения встречи. С замиранием сердца, не обращая ни на кого внимания, я неслась в школьный вестибюль, или на местном сленге «пятачок». Бабушка уже была там! За все годы моего обучения она не опоздала ни разу!

 

Где-то на втором году обучения из лексикона учащихся навсегда исчезало местоимение «я». Коллективизм, где «один за всех и все за одного», культивировался в нашем сознании ежечасно. Казалось, что отныне даже думать мы могли только во множественном числе. Доходило до откровенного маразма. Как-то один из одноклассников опоздал на завтрак. Точнее, он не расслышал приглашения-приказа «Строимся!», и остался сидеть в коридоре. Когда мальчика привел в столовую посланный за ним гонец, состоялся диалог с воспитателем, который я помню по сей день.

- Тебе нужно особое приглашение?!

- Нет, мы ждали, когда позовут.

- Мы - это кто?! – голос воспитательницы уже готов сорваться на крик. – Смотрите, дети, новый Николай II! Царь такой был, людей мучил, - вскользь поясняет она притихшим подопечным.

В наказание опоздавшему воспитатель избирает бойкот – её любимая мера пресечения для провинившихся. С ними одноклассникам запрещалось разговаривать в течение нескольких дней. По сути, маленький человек оказывался в изоляции, что, по мнению педагога, способствовало «углубленному осознанию вины». Я не знаю, практиковалось ли подобное в других классах, но в нашем было обыденностью. Через несколько лет мы сами, уже без ведома взрослых, объявляли бойкоты друг другу. Примерно это выглядело так: лидер класса (а они бывают в любом коллективе) вступал с кем-нибудь из одноклассников в конфликт. Повод мог быть разным, наказание одно. Однажды я тоже угодила в такую историю, и было это так: мы, девочки, переодевались после уроков и о чем-то оживленно переговаривались. Громче всех слышался голос Светланы – нашей некоронованной королевы. Я тоже посчитала нужным вставить словечко, не дав закончить фразу. Я её перебила на полуслове!

- Заткнись! – тут же поставила меня на место Света. – И вообще, не мешало бы извиниться передо мной.

Остальные переглянулись, но смолчали. Им было уже интересно, чем всё закончится. Мой далеко не ангельский характер знали, но как я поведу себя в этот раз? Опять одна против остальных? Я ничего не ответила и, закончив переодевание, отправилась в столовую. Следом за мной гурьбой явилась вся компания. «Ну, мы ей сейчас устроим!» - долетело до меня. Я уже поняла, что просто так эпизод в спальне не обойдется. Мне готовилась кара… В молчанку класс играл дней десять. Педагоги обо всём знали, но не вмешивались. Считалось, что мне это послужит хорошим уроком на будущее. С моей независимостью нужно было что-то делать. Обо мне давно уже говорили не иначе как об эгоистичной, самовлюбленной особе. Это сегодня эгоизм не считается пороком. Главное, что он был созидательным и не мешал жить остальным. Тогда девизы были другими. Через три года попытка перевоспитания повторилась. Сценарий оказался новым, и даже оригинальным: у меня украли комсомольский билет. Сегодня это уже кажется смешным и архаичным. Для меня тогда тоже горя большого не было, мне было безразлично. Конечно, могли поставить «на вид», объявить выговор за разгильдяйство. Но ничего не случилось, потому что изначально о судьбе злосчастного билета знали все, кроме меня. Я потом тоже догадалась об этом, и громко, при всех, попросила положить чужую вещь на место. Через две недели «книжицу» подбросили, а интересоваться подробностями желания у меня уже не было. Моё «автономное плавание» в мире знаний продолжалось.

…Почему проведя в школе несколько лет, я так и не смогла влиться в коллектив? Быть белой вороной не самая легкая ноша. Мне честно хотелось стать иной, такой как все. Наш класс был не самым плохим. В нем не наблюдалось отъявленных хулиганов, в нем имелись маленькие мстители, стремящиеся установить свой порядок своими способами. Как могли, как умели… Мне же казалось, что если принять все правила игры, я могу потерять самое дорогое – свой родной дом. Страх стать «своей среди чужих» оказался сильней наказаний. Школа для меня была даже не временным пристанищем, и тем более не вторым домом. Пребывание в ней было вынужденной необходимостью, против желания и воли. Это очень тяготило, и ещё больше тревожило, прежде всего, меня, что не могу быть вместе со всеми. Я старалась, мне надоели постоянные нравоучения педагогов и злорадство одноклассников, но резко измениться в нужную сторону все же не получилось. В конце концов, я нашла себе занятие – общественная работа. Как это ни странно, но мне позволили. Я была и звеньевой в младших классах, и членом школьного совета дружины в пионерский период своей жизни. Он оказался немного легче, чем в начальной школе. В средних и старших классах учащиеся уже имели право ходить поодиночке, нас, слава богу, уже не водили гуськом. Это была уже свобода, пусть и ограниченная стенами. У меня даже появились любимые места для времяпрепровождения – пионерская комната и … раздевалка. В ней я писала стихи, а вернее занималась рифмоплетством. Кстати, это, вполне безобидное занятие, доставляло мне тоже немало проблем. По всеобщему мнению, я опять выделялась из толпы. Попытка к бегству из очерченного круга… А пионерская комната – еще один островок относительного вольнодумства. Пионервожатая была молода и работала в школе совсем недавно. Она еще не успела закостенеть, не успела подстроиться под коллектив, состоящий на 90 процентов из представителей среднего и старшего поколения. Помню, как зимой бюст, о, боже, Ленина превращался в вешалку для шарфов и шапок. И никто не видел в этом никакой подоплеки. Но все же, о, как мы были двуличны! По дням рождения пролетарского вождя многие из нас же несли "почетный караул" у этой же гипсовой головки в вестибюле. Правда, меня туда ни разу не допустили. Рассмешить меня не составляло никакого труда, а это был бы верх неприличия.

В моём одиночестве, пусть где-то даже нарочитом, скрывался тот вызов, протест, сказать о котором тогда во всеуслышание я всё-таки не могла.

- Почему ты не учишься с нами? – спрашивали друзья-товарищи в родном дворе.

- Не знаю. Говорят нельзя.

- Кто говорит-то? Лазить по заборам и чердакам можешь, а ходить в нормальную школу нет?!

- Да программа там та же.

-Тем более! Просись у своих.

Мои разводили руками. Они не знали, с какого боку подступиться, с кем начинать разговор. Они делали так, как им говорили, советовали, приказывали. Люди советской закалки все же очень сильно доверяли своим чиновникам… Иногда я фантазировала на тему: пойти в соседнюю школу одной и попросить принять меня директора или завуча. Жаль, что это так и осталось фантазией. Попытка, как говориться, не пытка. Постеснялась….

Через много лет прочтя фантасмагорию Оруэлла «1984», я подумала, что автор был не таким уж и большим выдумщиком. Конечно, в романе все более гротескно и масштабно, но все же, все же… Интернаторским педагогам ничего не стоило подчинить себе десяток своих подопечных. Дети – они же внушаемы, больные дети, да ещё в отсутствие родителей – это вообще пластилин, лепи что хочешь!

На протяжении многих лет первого сентября я невольно буду вспоминать свой первый день в школе. Он настолько врежется в память, что только время сможет немного стушевать, сделать менее острыми те чувства одиночества семилетнего человека. Мне до сих пор кажется, что тот, первый день длился вечность. Как в замедленной съемке. Первая прогулка в полупустом и почти заброшенном школьном дворе, долгий «тихий час» (праздник для воспитателей) и… не проходящая тоска, желание скорей оказаться дома.

Мыслей о предательстве, о том, что меня бросили, не было. Я понимала свое новое местонахождение как необходимость, вынужденную, но временную. Я знала, что за мной обязательно приедет бабушка. О матери как-то не вспоминалось, хотя в те мои первые школьные дни они была в городе. Через неделю мать с моей младшей сестрой возвращалась на Север. Она не могла дождаться этого дня. «Папа, нас ждет папа!» - твердила она младшей дочери.

------------- -----------------------------------------------------------------------------

Двор моего детства навсегда остался в памяти одним из самых светлых воспоминаний. В нем я никогда не была изгоем, там всегда было тепло и уютно. Наша «хрущёвка» стояла и до сих пор стоит практически на самой окраине города. В этом небольшом микрорайоне когда-то были знакомы между собой практически все. Мало кто куда переезжал, уезжал, работа была рядом – авиационный завод, с которого и началось строительство городка. Мы, дети, чувствовали себя в нем как рыба в воде. Мы носились то в «догонялки», то в «прятки», а самой любимой игрой были «сыщики-разбойники». Все заасфальтированные дорожки на нашей улице пестрели мелованными стрелками!

В компании своих здоровых сверстников мне было комфортно. Здесь я чувствовала себя дома, и сразу становилась девочкой без комплексов. Конечно же, в этом огромная заслуга моей бабушки. «Делай всё, что можешь, хочешь, но будь осторожна» - повторяла она всякий раз перед прогулкой. Где-то до семи-восьми лет я гуляла под «присмотром» взрослых, но мои родные никогда не препятствовали моим играм с другими детьми. Каких-то особых конфликтов не помню. Так, сущая мелочь, не заслуживающая внимания. Что-то не поделили, кому-то дали обидное прозвище, и так далее, и тому подобное. Иногда жаловались взрослым, чаще разбирались сами.

Правду говорят, что в детстве и небо самое голубое, и деревья выше. Наш микрорайон был очень зеленым, несколько тополиных аллей и сквер, в котором казалось можно заблудиться. А чердаки! На них частенько не было замков, что облегчало наши исследования. Ни черта интересного там не было, но лазили, тянуло. Любимым прибежищем был чердак в доме, построенном в 1937 году. Как рассказывала бабушка, это был один из первых кирпичных домов на нашей улице. А подвалы! Эта тьма, в которой так просто наткнуться на что угодно. Меня обязательно кто-нибудь брал за руку, и просили визжать потише. Я боялась темноты и вместе со всеми смеялась над собой же. Бабушка знала об этих похождениях и не ругала. Все ребята были из нашего дома, и волноваться, что они как-то не так со мной обойдутся, повода не было. Мы взрослели чуть позже, чем сегодняшние дети. Я даже не могу вспомнить, чтобы между кем-то возникало какое-нибудь чувство, нечто вроде первой любви. Не думали еще об этом. Мы просто проводили время, находя себе новые развлечения.

Иногда мы с бабушкой ездили купаться на Обь или в лес за грибами. В этих делах у нас был очень хороший компаньон – бабушкина знакомая Елизавета, тетя Лиза. У Елизаветы было одно очень весомое преимущество – она сама водила машину. В советское время женщин-водителей было совсем мало, я знала лишь тетю Лизу. Но, конечно, не машина сблизила наши семьи: у Елизаветы жил внук Лешка, оставленный ее непутевой дочерью, у моей бабушки была я. Общность судеб сближала, им было о чем поговорить с моей бабушкой. А как Лизавета собирала грибы!






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных