РАЗДЕЛ 4. ИЗ ИСТОРИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ

Определения. Критическая лингвистика и критический анализ дискурса лучше всего могут быть определены как «единая перспектива при осуществлении языкового, семиотического или дискурсивного анализа» [van Dijk 1993b: 131]. Эта единая перспектива относится к термину критический/-ая, возникшему под влиянием Франкфуртской школы (в особенности благодаря Ю. Хабермасу). Вместе с тем данный термин используется и в более широком смысле, а именно как практическое сближение «социальных и политических обязательств» (enga­gement) с «социологически информированной конструкцией общества» [Krings et al. 1973: 808]. При этом принимается во внимание то, что «в человеческих делах взаимосвязи и причинно-следственные связи вещей могут быть искажены до неузнаваемости. Поэтому „критический“ означает, по сути, попытку увидеть взаимосвязь вещей» [Fairclough 1985: 747]. Например, не выраженные прямо аргументы и туманные тексты подвергаются реконструкции, и содержащиеся в них скрытые значения раскрываются. Критический анализ также соотносит анализируемый текст с другими видами дискурса (интертекстуальность) и с историческим и синхронным контекстом. Хотя критическая лингвистика и критический анализ дискурса, по мнению многих лингвистов, весьма различны по своей методологии, они занимают, на наш взгляд, одно и то же «парадигматическое пространство», и поэтому в данной работе оба термина используются недифференцированно, за исключением особых случаев.

Критическая лингвистика и критический анализ дискурса имеют своей целью анализ как неявных, так и прозрачных структурных отношений доминирования, дискриминации, власти и контроля, выраженных в языке. Иначе говоря, критический анализ дискурса нацелен на критическое изучение социального неравенства, выраженного (сигнализируемого, конституируемого, законодательно закрепленного и т. д.) в языке или дискурсе. Многие ученые, разрабатывающее данное направление науки, разделяют мнение Ю. Ха­бер­маса относительно того, что «язык есть также средство доминирования и социальной силы. Он служит для законодательного закрепления отношений организованной власти. Насколько законодательно закрепленные (легитимные) отношения власти не выражены, настолько язык идеологизирован» [Habermas 1977: 259].

В отличие от других парадигм в лингвистике текста и дискурса, критический анализ дискурса сфокусирован не только на устных или письменных текстах как объектах изучения. Полностью «критический» отчет о дискурсе требует построения теоретической модели и описания как социальных процессов и структур, которые привели к появлению текста, так и социальных структур и процессов, внутри которых индивидуумы или группы как социально-исторические субъекты создают значения во взаимодействии с текстами [Fairclough, Kress 1993:2ff]. Следовательно, в любом критическом анализе дискурса неизбежно фигурируют три концепта: концепты власти, истории и идеологии (последняя определяется в данной работе как системы мнений и убеждений, выдвигаемых группой, имеющей власть [см., напр.: van Dijk 1989; Wodak 1989; Fair­clough 1989; Fairclough, Kress 1993]).

В отличие от исследований в прагматике и традиционной социолингвистике, в которых, по мнению представителей критической лингвистики, переменные контекста иногда наивно соотносятся с автономной системой языка [ср.: Kress, Hodge 1979], критический анализ дискурса стремится избежать установления простого детерминистского отношения между текстами и обществом. Принимая во внимание то, что строение дискурса определено отношением доминирования, что каждый дискурс имеет место в определенном времени и пространстве (т. е. исторически производится и интерпретируется), что структуры доминирования законодательно закрепляются идеологиями групп, имеющих власть, последователи критической лингвистики придерживаются комплексного подхода, который дает возможность проанализировать давление со стороны властей предержащих и возможности сопротивления в условиях неравного отношения власти, проявляющиеся как социальные условности. В соответствии с этим взглядом, доминирующие структуры делают условности стабильными и естественными. Таким образом, результаты проявления власти и идеологии при создании значений затемняются и приобретают стабильные и естественные формы, принимаются как «данные». Сопротивление в таком случае рассматривается как ломка условностей, стабильной практики общения, как создание новых отношений (креативность) [Fairclough, Kress 1993: 4 ff].

Краткая историческая справка. В шестидесятых и семидесятых годах нашего столетия многие ученые стали придерживаться критической перспективы в изучении языка. Среди первых был французский исследователь Пеше [Pe­cheux 1992], развивавший идеи русского теоретика Бахтина (Волошинова), который еще в тридцатые годы сформулировал тезис об интеграции языка и социальных процессов. В конце семидесятых годов группа лингвистов из школы М. Халлидея в Университете Восточной Англии начала использовать термин «критическая лингвистика» при исследовании использования языка в различных институтах [см., напр.: Fowler et al. 1979; Kress, Hodge 1979]. Кресс и Ходж постулировали наличие сильных и распространяющихся связей между лингвистической структурой и социальной структурой, утверждая, что дискурс не может существовать без социальных значений. Эти авторы резко выступили против современных им направлений в прагматике (например, теории речевых актов) и количественной социолингвистики У. Ла­бова. Начиная с 1979 г. этот общий подход был обработан, расширен, подвергся изменениям и был по-новому применен другими лингвистами, придерживавшимися иных лингвистических традиций. При этом многие полагают, что взаимоотношения между языком и обществом являются сложными и многомерными и поэтому требуют междисциплинарного исследования. Ученые, разрабатывающие проблемы социолингвистики, формальной лингвистики, социальной психологии и литературоведения, внесли большой вклад в развитие нового направления и конкретизировали такие области анализа, как расизм, дискриминация по этническим или половым признакам, язык политики и т. д.

Принципы критической лингвистики. К чис­лу основных вопросов, определяющих критическое лингвистическое исследование, относятся следующие. Как присходит натурализация идео­логии? Какие дискурсивные стратегии делают контроль легитимным, а социальный порядок «естественным»? Как в языке выражается власть? Как осуществляются согласие, принятие и законодательное закрепление доминирования? Кто имеет доступ к инструментам власти и контроля? К каким инструментам власти возможен доступ? Кто и как подвергается дискриминации? Как происходит понимание определенных видов дискурса? Кто является субъектом понимания и каковы результаты этого процесса? Для ответа на эти весьма сложные и обширные вопросы мы считаем нужным сформулировать следующие общие характеристики, цели и принципы, конституирующие критическую лингвистику и критический анализ дискурса.

1. Политическая приверженность. Разоблачение неравенства и несправедливости, лишение идеологий их естественности, раскрытие отношений доминирования и власти и сообщение об этих отношениях тем, кто страдает от угнетения, — таковы цели, которые сторонники критической лингвистики считают желательным и возможным реализовать. «Субъектов исследования» нельзя считать просто «объектами». Специфические интересы и ценности определяют выбор тех субъектов, которые анализируются критической лингвистикой. Сторонники критической лингвистики отрицают существование «объективной» интерпретации и считают целесообразным открыть по крайней мере свои нормативные ориентации. Это — одна из причин того, почему критическую лингвистику часто упрекают в политизированности: только потому, что представители данного направления берут для анализа социально значимые проблемы, или потому, что их политические ценности выражены открыто, в то время как интересы и ценности других исследователей остаются в тени.

2. Проблемно-ориентированное исследование. Критическая лингвистика и критический анализ дискурса исследуют языковое поведение в обыденных ежедневных ситуациях, имею­щих непосредственную социальную значимость (институциональный дискурс, дискурс средств массовой информации, школьные учебники, проблемы меньшинств, все виды дискриминации и т. д.). Критическая лингвистика может быть определена как проблемно-ориентиро­ван­ная дисциплина, поскольку ее цель состоит не во внесении вклада в отдельную дисциплину, парадигму, школу или теорию дискурса, а в обращении к насущным социальным проблемам, которые в результате анализа будут лучше поняты и, возможно, начнут решаться.

3. Отношение между языком и обществом. Критическая лингвистика рассматривает язык и общество не как отдельные, но как диалектически взаимосвязанные сущности. Языковые характеристики иногда стратегически затемняются вследствие определенных идеологических установок со стороны авторов текстов, вследствие структур власти на макро- и микроуровнях общества, а также вследствие исторической интертекстуальности. Языковые знаки (понимаемые как язык в действии) на любом уровне являются результатом социальных процессов [ср.: Kress 1993] и, следовательно, мотивируются единством формы и значения. Власти предержащие (элиты в обществе, см.: [van Dijk 1993a]) имеют более обширный и более легкий доступ к коммуникации, а также больший выбор в коммуникативном поведении.

4. Интердисциплинарное исследование. Со­циальные феномены очень сложны и не могут быть освещены лишь одной дисциплиной. Социологические, психологические, когнитивные, политические, психоаналитические и другие модели должны по необходимости применяться, но не в произвольном порядке, а так, чтобы они отражали статус, происхождение и интересы соответствующих теорий и категорий.

5. Включение исторической перспективы. Тот факт, что социальные процессы являются скорее динамическими, чем статическими, должен найти отражение в теории, методологии и интерпретации данных. История на микроуровне специфических взаимодействий индивидуумов или институтов, на мезоуровне групповых взаимодействий или на макроуровне истории дискурсивных изменений является существенным компонентом критической лингвистики как в теоретическом, так и в описательном отношении [Fairclough, Kress 1993]. Каждый дискурс и каждый текст связаны с другими (интертекстуальность) синхронически и диахронически и должны рассматриваться в связи с другими видами дискурса.

6. Дискурс как действие. Дискурс следует рассматривать как форму социального действия, всегда определяемую ценностями и социальными нормами, условностями (в качестве естественных идеологий) и социальной практикой, всегда ограниченной и находящейся под влиянием структур власти и исторических процессов.

7. Социальная конструкция значений (смыслов). Значения есть результат взаимодействия между читателями/слушателями и авторами текстов. Эти значения всегда подчиняются более или менее жестким нормативным правилам (например, родовым правилам) и отношениям власти, которые возникают вследствие такого взаимодействия. Многие осознанные и бессознательные мотивы и процедуры планирования текстов оказываются существенными для создания и восприятия текстов, и это приводит к возникновению выраженных и скрытых значений, когнитивных и эмоциональных аспектов дискурса.

8. Адресованность социально-полити­чес­кой практики. Результаты критического исследования должны представлять интерес не только для академической науки, но и выливаться в предложения для практического воплощения, например в качестве принципов недискриминационного языкового поведения, улучшать доступность теле- и радионовостей и т. д.

9. В поисках критической теории языка. Необходимо точное лингвистическое описание данных, должен осуществляться как количественный, так и качественный анализ, зависящий от жанра и типа текста. Следует применять различные инструменты лингвистического анализа (социальную семиотику, теорию речевых актов, теорию аргументации и т. д.) в зависимости от того, что может больше помочь при объяснении данных. При этом основные положения и методологическая база соответствующих лингвистических теорий должны быть прозрачны. В идеальном варианте лингвистическая теория и методология должны интегрировать язык и общество, и это приведет к выходу за пределы существующих эклектических процедур, в результате чего можно будет обратиться к основным вопросам: «Каковы границы знаков — как мы выбираем единицы для анализа? Как можно узнать, какая интерпретация отвечает природе фактов? Каким точно образом связаны макро- и микрообъекты (например, общество и языковые знаки)? Как мы учитываем взаимосвязь между вербальными и невербальными элементами языка?»

Направления. На современном этапе развития критической лингвистики и критического анализа дискурса можно ориентировочно выделить несколько направлений, или «школ», которые отличаются друг от друга по теоретическим основаниям или по методике исследования. Разумеется, эти школы являются абстракциями, и ученые, которых мы в данной работе включаем в ту или иную школу, не всегда рассматривают свои исследования как относящиеся к критической лингвистике.

· Социальная семиотика. Еще в 1970 г. Майкл Халлидей подчеркнул взаимосвязь между грамматической системой и социальными и личностными потребностями, которые реализуются при использовании языка. Халлидей разграничил три взаимосвязанных метафункции языка: (1) идеа­ционную функцию, связывающую языковые структуры с опытом (идеационная структура диалектически связана с социальной структурой, отражает ее и оказывает на нее влияние), (2) интер­пер­сональную функцию, определяющую взаимоотношения между участниками общения, и (3) текс­товую функцию, обеспечивающую смысловую и формальную связность текстов (coherence and cohesion).

Идеи Халлидея оказали большое влияние на Гюнтера Кресса, работы которого могут служить примером развития критической лингвистики как направления. Он стал разрабатывать свою модель и методологию. Начиная с ранней работы 1979 г. и в последующих трудах его интересы сдвинулись в область социально-семио­тического исследования, а именно в область изучения понятия знака как неразрывного единства значения и формы. Он стремится «соединить специфику знаковых форм в любой среде со спецификой социальных организаций и социальной истории» [Kress 1993: 176ff]. В свете такой теории язык рассматривается как семиотическая система, в которой значение создается непосредственно, а не как языковая система, в которой значение опосредованно связано с языковой формой. В работах Кресса прослеживается растущий интерес к описанию, анализу и теоретическому осмыслению других знаковых средств, в особенности зрительных [см., напр.: Kress, van Leeuwen 1990]. В центре интересов Кресса находится «политическая экономия» средств обозначения, т. е. он стремится понять, как разные сообщества оценивают различные способы обозначения и как они используют эти способы обозначения. Он пытается объяснить, как индивидуум становится членом общества, используя доступные «ресурсы обозначения (репрезентации)». В настоящее время, занимаясь по должности проблемами образования, Кресс размышляет о содержании учебных планов в терминах ресурсов обозначения, анализирует то, как индивидуумы в учебном процессе используют эти ресурсы и постоянно трансформируют их. Побочным продуктом такого исследовательского интереса явилось освещение вопросов, имеющих открыто политический характер, включая политику культуры.

Другие представители школы социальной семиотики Халлидея, как, например, Тео ван Леувен [van Leeuwen 1993], обращают особое внимание на художественную литературу и другие знаковые системы (фильмы, карикатуры, картины и т. д.). Ван Леувена интересуют такие темы, как интонация диск-жокеев и ведущих теленовостей, язык телевизионных интервью и газетных сообщений, семиотика зрительного общения и музыки. Такой подход привел его к изучению вопросов образования. Он выделяет два вида отношений между дискурсом и социальной практикой: «...дискурс сам по себе как социальная практика и дискурс как форма действия, как то, что люди делают, общаясь. Есть также и дискурс в смысле М. Фуко, дискурс как представление социальной практики, как вид знания, как то, что люди говорят о социальной практике» [van Leeuwen 1993: 193]. Критический анализ дискурса, согласно ван Леувену, должен учитывать все эти аспекты: дискурс как инструмент власти и контроля и дискурс как инструмент социального конструирования действительности [Там же 193].

· «Порядки дискурса» и постструктурализм Фуко. Норман Феарклаф [Fairclough 1985, 1989, 1993] видит ценность критического анализа дискурса в том, что этот анализ можно использовать, наряду с другими методиками, при изучении социальных и культурных изменений, а также в качестве базы данных в борьбе против эксплуатации и угнетения [Fairclough 1993: 133—134]. Предметом изучения Феарклафа является язык власти и институциональный дискурс, при этом подчеркивается взаимосвязь, интертекстуальность различных форм социальной практики, например отношения между социальной практикой образовательных систем и рекламы. Использование языка, по его мнению, всегда ведет к установлению социальной идентификации, общественных отношений, систем знания и мнения. Подобно Крессу и ван Леувену, Феарклаф также опирается на идеи Халлидея при анализе дискурсивных событий. В его концепции условности, лежащие в основе дискурсивных событий, называются порядками дискурса (orders of discourse). Порядок дискурса в той или иной социальной сфере есть совокупная тотальность его дискурсивных реализаций, а также взаимоотношения между ними (дополнительность, включение, исключение, противопоставление и т. д.). Порядок дискурса в обществе представляет собой, таким образом, набор более частных порядков дискурса и взаимоотношений между ними (например, отношения между порядками дискурса в школе и дома). Границы между этими порядками и изолированные участки между ними выступают как моменты конфликта и состязания, меняющиеся в сторону усиления или ослабления, как часть более широких социальных конфликтов [Там же: 135ff]. В своем исследовании нескольких примеров университетского дискурса на фоне широкого анализа современного «посттрадиционального» общества Феарклаф приходит к выводу о том, что новый вид дискурса, дискурс потребительской культуры (consumer culture discourse), оказывает большое влияние на другие облапсти общения, в частности на общение в университете. Традиционные жанры типа био­графии (сurricula vitae) стали похожи на рекламные извещения (происходит «маркетизация» общественного дискурса, т. е. превращение общественного, публичного дискурса в дискурс рынка). Эти изменения, естественно, оказывают влияние на институты, иерархические структуры и личность ученых.

· Социокогнитивная модель. Основным представителем этого направления является Тен ван Дейк (Teun van Dijk). Многие его работы посвящены критическому анализу этнических предубеждений и расизма в дискурсе. Таковы, например, работы, в которых анализируются образцы рассуждений белых голландцев и калифорнийцев о национальных меньшинствах [van Dijk 1984, 1987]. Помимо выявления различных структур в таких диалогах, ван Дейк также исследует этнические взгляды и идеологии, проявляющиеся в обыденном общении. Анализ распространенных тем общения показывает, что имеют в виду участники общения, или, как объясняет автор, «каковы иерархии личностных мыслительных моделей применительно к этническим событиям и к этническим отношениям». Общая стратегия разговора о «Других», согласно ван Дейку, сочетает позитивную саморепрезентацию и негативную репрезентацию других.

В другой работе ван Дейк рассмотрел роль средств массовой информации в распространении расизма [van Dijk 1991]. Основываясь на количественных и качественных данных, полученных при анализе тысяч газетных, теле- и радионовостей в Британии и Голландии, ван Дейк приходит к заключению, что наиболее частые темы, касающиеся расизма в прессе, соответствуют преобладающим этническим пред­убеждениям, выражаемым в ежедневных разговорах: иммиграция как вторжение, иммигранты и беженцы как паразиты, источники преступлений, насилия, а также трудности восприятия иной культуры. Эти темы отражаются в стиле, риторике и «смысловых ходах» (semantic mo­ves) кратких новостей, в газетных статьях, в особенности применительно к консервативной и бульварной прессе.

В одной из своих работ о дискурсе и расизме ван Дейк проверил гипотезу, закономерно вытекающую из его предыдущих исследований, а именно то обстоятельство, что ключевую роль в воспроизведении расизма играют элиты [van Dijk 1993a]. На основе анализа парламентских дебатов, корпоративного дискурса, учебников и текстов средств массовой информации ван Дейк пришел к выводу, что элиты различными способами заранее формулируют расистские суждения и таким образом подстегивают развитие бытового расизма. Среди многих стратегий, о которых он пишет применительно к расизму элит, выделяются такие, как отрицание расистских убеждений у себя и приписывание их другим — людям в других странах, людям других времен, беднякам с белой кожей, живущим в старых городах.

Недавно ван Дейк обратился к более общим вопросам злоупотребления властью и воспроизведения неравенства через идеологии. По его мнению, те, кто контролируют бóльшую часть измерений дискурса (подготовку, обстоятельства, участников, темы, стиль, риторику, интеракцию и т. д.), пользуются наибольшей властью. Он полагает, что нельзя установить прямые соответствия между структурами дискурса и социальными структурами, но между этими структурами есть опосредующие образования, имеющие когнитивный характер (личностный и социальный). Когнитивное образование, согласно ван Дейку, является тем звеном в критической лингвистике, которое часто упускается из виду и которое позволяет объяснить, как социальные структуры оказывают влияние на структуры дискурса, как социальные структуры реализуются, становятся проявлением общественных институтов, получают статус законных образований и встречают одобрение или противодействие в устной и письменной речи.

· Дискурсивная социолингвистика. Р. Во­дак и ее группа в Вене развивают свою социолингвистическую модель, основываясь на традиции Бернштейна и идеях Франкфуртской философской школы (прежде всего на идеях Ю. Хабер­маса). Под руководством Р. Водак выполнены исследования по институциональному общению и коммуникативным барьерам в суде, школах и клиниках, кроме того, в последних работах освещаются результаты изучения дискриминации по признаку пола, национальности и расы с учетом различных обстоятельств общения. Одна из основных целей данной исследовательской группы состоит в практическом приложении критического анализа, например в разработке рекомендаций по созданию недискриминационного языка, сориентированного на женщин, по выработке эффективных форм беседы врачей с пациентами, по осуществлению судебной экспертизы в случае разжигания антисемитизма в печати.

В междисциплинарном исследовании послевоенного антисемитизма в Австрии Р. Водак и ее коллеги [Wodak et al. 1990] обосновали дискурсивно-исторический метод, основным качеством которого является поиск и интеграция всей доступной фоновой информации применительно к различным уровням письменного и устного текста. Это исследование было выполнено на материале президентской кампании Курта Вальдхайма 1986 г. Авторам удалось показать, что контекст дискурса играл существенную роль в определении содержания, функции и структуры антисемитских высказываний.

Венской группой были также выполнены другие исследования по этническим и расовым предубеждениям, в результате чего удалось сформулировать общие теоретические положения относительно значения и формы расистского дискурса об иностранцах, иммигрантах, представителях меньшинств. Форма такого дискурса может быть относительно одинаковой, но его содержание обнаруживает вариативность в зависимости, во-первых, от типа подвергаемой нападкам группы и, во-вторых, от условий, в которых вербально реализуется соответствующий дискурс. В частности, были установлены нормы и табу, лежащие в основе высказываний об иностранцах [Wodak, Ma­tou­schek 1993]. В анонимных разговорах, записанных на магнитопленку на улице, дискриминационные высказывания о женщинах, расистские и антисемитские суждения были представлены в равной пропорции, в то время как в официальном дискурсе (печатные и электронные средства массовой информации, речи политиков) открытые антисемитские высказывания в Австрии табуируются, а расистские высказывания об иностранцах — нет. Дискурсивно-исто­ри­ческая методология направлена на выявление косвенных негативных оценок в суждениях, на определение и выявление кодов и аллюзий, способствующих созданию предвзятого мнения в дискурсе.

Заключение. Направления критической лин­гвистики и критического анализа дискурса быстро развиваются, и «критическая» перспектива проникает во все новые сферы лингвистического исследования, в частности в области прагмалингвистики [Mey 1985] и традиционной социолингвистики [Williams 1992]. Появляются новые критические направления, например по межкультурному общению [Meeuwis 1994], и все большее число исследователей полагает, что лингвистическое исследование должно включать освещение социально-политических оснований языка и речи [напр.: Heller 1988; Woolard 1985; Rickford 1986; Meeuwis, Blommaert 1994]. Критическая лингвистика и критический анализ дискурса развиваются прежде всего в направлении междисциплинарных областей и тем самым открывают многообещающие перспективы для интегративного изучения языка в обществе.

ЛИТЕРАТУРА

Fairclough N. Critical and descriptive goals in discourse analysis // Journal of Pragmatics 1985. 9.

Fairclough N. Language and Power. — Longman, 1989.

Fairclough N. Critical discourse analysis and the marketization of public discourse: the universities // Discourse and Society. 1993. № 4 (2).

Fairclough N., Kress G. Critical discourse analysis:manuscript. — 1993.

Fowler R., Hodge B., Kress G., Trew T. Language and control. — Routledge and Kegan Paul, 1979.

Habermas J. Erkenntnis und Interesse. — Frankfurt/Main: Suhrkamp, 1971.

Heller M. Where do we go from here? // Codeswitching / M.Heller (Ed.). — Mouton de Gruyter, 1988.

Kress G. Against arbitrariness: the social production of the sign as a foundational issue in critical discourse analysis // Discourse and Society. 1993. № 4 (2).

Kress G., Hodge R. Language as ideology. — Routledge, 1979.

Kress G., Van Leeuwen T. Reading images. — Deakin Univ. Pr., 1990.

Meeuwis M., Blommaert J. The “markedness model” and the absence of society: Remarks on codeswitching // Multilingua. 1994. № 13 (4).

Mey J. Whose language? — Benjamins, 1985.

Pecheux M. Language, semantics and ideology. — Macmillan, 1992.

Rickford J. The need for new approaches to social class analysis in sociolinguistics // Language and communication. 1986. № 6.

Van Dijk T. Communicating racism. — Sage, 1987.

Van Dijk T. Structures of discourse and structures of power // Communication Yearbook 12 / J. A. Ander­son (ed). — 1989.

Van Dijk T. Elite discourse and racism. — Sage, 1993a.

Van Dijk T. Principles of critical discourse analysis // Discourse and society. 1993b. № 4(2).

Van Leeuwen T. Genre and field in critical discourse analysis // Discourse and society. 1993. № 4(2).

Williams G. Sociolinguistics. — Routledge, 1992.

Wodak R. The Irrationality of Power // Communication Yearbook 12. / Anderson J. A. (ed.) — Los Angeles: Sage, 1989.

Wodak R. (ed.). Language, Power, and Ideology. — Am­sterdam: Benjamins, 1989.

Wodak R., Nowak P., Pelikan J., Gruber H. De Cillia R., Mitten R. Wir sind alle unschuldige Täter! Diskurshistorische Studien zum Nachkriegsantisemitis­mus. — Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1990.

Wodak R., Menz F. (eds.). Sprache in der Politik — Politik in der Sprache. — Klagenfurt: Drava, 1990.

Wodak R., Matouschek B. “We are dealing with people whose origins one can clearly tell just by looking”: critical discourse analysis and the study of neoracism in contemporary Austria // Discourse and Society. 1993. № 4 (2).

Woolard K. Language variation and cultural hegemony. Toward an integration of socviolinguistic and social theory // American Ethnologists. 1985. № 12.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: