Екатерина Михайлова 12 страница

В ходе психотерапии любой свободный творческий поток общения предохраняет от закрытых патовых ходов. Терапевт волен покинуть сцену эмоционально или даже физически, и это также помогает. Если терапевт смело меняет свой ролевой репертуар, он создает необычные ситуации, после которых его трудно запереть в рамки неподвижной роли.

Простейший способ вырваться из тупика — объявить войну. Когда холодная война сменяется жаркой схваткой, все преображается. Войну может начать, как это часто бывает, и выиграть пациент. Он прерывает терапию, уходит или еще каким-то способом разрывает отношения. Лучше, когда войну начинает терапевт: тогда она может остаться словесной и эмоциональной, превратившись в часть процесса. Когда пациент связал терапевта, холодные взаимоотношения очень сложно разогреть. Тем не менее, возможна и такая сознательная попытка (уже упоминавшаяся) сделать тупик общей проблемой — смиренное приглашение кого-то постороннего.

Рискуя отклониться от темы, я хотел бы объяснить, как происходит рост шизофреника в процессе психотерапии. У шизофреника перенос развивается благодаря тому, что терапевт похож на его мать: его мать создавала двойную связь, то же самое делает и терапевт. ­Устанавливаются взаимоотношения, при которых терапевт дает двойную связь пациенту, и пациент — терапевту. Связь постепенно становится все теснее и теснее, и в конце концов они оказываются настолько прикованными друг к другу, что оба не могут отвечать за свои движения. В самом деле, каждый из них способен изменить что-то лишь в ничтожно малой степени. Такое состояние было присуще и отношениям пациента с матерью. Мы знаем, что когда каким-то неведомым пока еще образом пациенту удается выздороветь и выписаться из больницы, его мать часто сама попадает в больницу или сходит с ума. Предполагая, что таковы же и отношения с терапевтом, можно понять, что пациент не осмеливается выздороветь из чувства страха, опасаясь, как бы терапевт не сошел с ума. С другой стороны, терапевт вступил в такие отношения добровольно, а моя цель — полнее встретиться со своим собственным безумием. Так что, когда мы с пациентом заперты в тупике нашей обоюдной, восьмеркообразной по конфигурации двойной связи, я намереваюсь поиграть с моим безумием в гомеостазе наших отношений.

Когда я “схожу с ума”, пациенту ничего не остается, как стать противовесом моей шизофрении. Мы в псевдотупике, и каждый из нас способен влиять на другого. Но как терапевт я хочу быть “сумасшедшим”, а он — как пациент — тем самым вынужден стать “нормальным”. Как только мы начали двигаться таким образом, амп­литуда движений (если все идет хорошо) становится все больше и больше, пока мы не отделяемся друг от друга. И к этому “танцу” надо добавить еще одну вещь. Поскольку свобода удаляться остается в каждом из нас, мы способны любить друг друга, и эта любовь способна наслаждаться успехом другого (а не только своим). Благодаря этому отдаление, а точнее, движение в мир каждого из нас происходит постепенно, при взаимном уважении к жизни и открытости другого. Любовь продолжается не прекращаясь, но свобода растет.

Когда тупик во взаимоотношениях не наступает, не означает ли это, что нет и любви? Почему бы не начать преодолевать тупики один за другим с каждым психотиком? Я отвечу, почему. Общество борется с моим сумасшествием. Каждый раз, когда я сражаюсь против сил, загоняющих меня в социальные тупики, я боюсь!

Что дает профессиональная психотерапия?

Что профессиональная психотерапия, с ее осознанностью и ее свободой, дает человеку? Очевидно, прежде всего — избавление от симп­томов. Но это одновременно является и достижением, и предпосылкой новых мучений. Освобождаясь от психосоматического симптома, человек рискует войти в психоз. Избавление от психоза может катализировать депрессию или приступ мании. А избавившись от депрессии или мании, человек подвержен невротическим симптомам. Так что избавление от симптома — обоюдоострый меч.

Вторая вещь, которую дает психотерапия, это ослабление репрессии. Но и тут ловушка: будучи психологически мертвым, человек легче приспосабливается к рамкам культуры или своей житейской ситуации, а освобождение от репрессии может породить приступ тревоги и множество невротических симптомов.

Третьим побочным результатом хорошей психотерапии является усиление творческой свободы, которая открывает новые возможности выражать себя и вносит в жизнь интуицию правополушарного мышления.

Четвертое — большая интеграция, достижение единства между интуитивным правым полушарием и аналитическим, социально адаптированным левым.

Наконец, пятое, — большая смелость перед лицом позитивной тревоги, способность рисковать, входить в трудные ситуации и получать чистую радость от возможности приспосабливаться к новому или включать новое в себя (новую страну, новый опыт, новый, более трудный и напряженный, образ жизни).

Использую самого себя для иллюстрации. Одним из результатов профессиональной психотерапии у меня стала способность становиться пациентом при первой же возможности. А возможностей на самом деле очень много — рискнуть подойти к другому человеку или войти в новую ситуацию, чтобы к ней принадлежать, усвоить или индивидуировать из нее. Кроме того, что я сам был пациентом психотерапевта, у меня существует множество терапевтических переживаний, связанных с моей профессией. Моя карьера состоит из десяти лет индивидуальной ко-терапии с шизофрениками и преподавания студентам-медикам; десяти лет частной практики вместе с той самой группой, в которой я преподавал; двадцати лет семейной терапии — ее проведения и преподавания; последних нескольких лет, когда я нахожусь на пенсии и могу свободнее размышлять о терапии и вы­страивать более цельную картину терапевтического процесса.

Легкость, с которой я становлюсь пациентом, возросла за все эти годы. Это автоматически происходит со мной на семинарах. Я становлюсь пациентом аудитории, когда что-то рассказываю или демонстрирую. Четкое разграничение роли терапевта и жизни происходит во мне лишь до и после тех часов, которые бывают отданы профессиональной работе. Напротив, за обедом, на вечеринке или смотря телевизор я не являюсь ни пациентом, ни терапевтом.

Важно понять, что все терапевтическое, включая сюда и профес­сиональную психотерапию, требует психологической близости. Для терапии необходима и граница между поколениями — для создания “регрессии на службе эго” (говоря словами Фрейда), чтобы человек, который хочет измениться, мог получить ту свободу, которая сродни игре, свободу все переживать, не неся бремени ответственности. Другой участник этой психологической близости — родительская фигура (или приемный родитель) — берет ответственность на себя — ответственность за контроль, адаптацию и защиту.

Это похоже на игру, предполагающую соревнование, когда игроки не стремятся победить. Для нас с женой игра в пинг-понг не на счет стала занятием, в которое можно погрузиться целиком, без раздвоения мыслей. Подобное состояние большой целостности и свободных мышечных ассоциаций является подходящей метафорой для ­процесса близости в терапии. Мысли пациента не раздвоены именно потому, что терапевт берет на себя ответственность за его особое ­положение, и такая ответственность требует раздвоения мыслей от терапевта.

Психотерапия вместо жизни

Кроме всех тех прекрасных вещей, которые мы получаем от профессиональной психотерапии, есть в ней и свои скрытые ловушки.

В современной культуре считается, что, когда у тебя возникают проблемы, надо идти к терапевту и обучаться в его лаборатории, пока ты не научишься, как обращаться с самим собой или с кем-то еще, кто причиняет тебе боль. К сожалению, мало внимания уделяется такому способу изменения жизни, который мыслители прошлого называли “размышлением”. Возможно, это происходит из-за того, что размышления, разум, интеллект в последнее время ассоциируются с ограниченностью логики и одномерностью рациональных процессов. Но на самом деле философы прошлого под “размышлением” часто понимали встречу со своим “Я”. В своей книге “Новое Я: человек и творческое общество” Джон Гарднер говорит о процессе обновления самого себя как о сущности развития. Он исследует этот мотив в жизни тех людей, которые продолжали расти всю свою жизнь, и тех, кто постепенно терял свежесть и умирал, — чтобы на этом мы могли кое-чему научиться. Последнюю категорию людей он сравнивает с золотоискателями, отказавшимися продолжать разработку золотой жилы — золотой жилы роста, изменения и обучения.

Мне грустно глядеть на множество творческих и изобретательных людей, которые увядают, как только начинают поклоняться какой-нибудь школе, идее, направлению. Как писал Шервуд Андерсон в книге “Вайнсбург, штат Огайо”: “Любая истина, которой поклоняются, превращает человека в карикатуру”.

Один из многих способов умереть — стать наркоманом, зависимым от психотерапии, от ее межличностных отношений (будь то терапия индивидуальная или семейная). Тогда процесс исследования жизни заменяет саму жизнь. В сущности, такой наркоман сидит и созерцает свой пупок; он все меньше способен встречаться с новым, в том числе и со своими творческими возможностями. Некоторые пациенты, побывавшие у других терапевтов или где-то еще, приходят ко мне и смотрят на меня как на очередного гуру. Я предлагаю им, вместо того чтобы тратить силы на познание меня, дней на сорок поселиться в изоляции от мира и попытаться найти себя. И на это время отказаться от телевизора, радио, книг, друзей, гостей, от новостей и информации — от всего, что распыляет внимание. Просто пожить во взаимоотношениях с самим собой, сделав их фокусом своей медитации, осознавая сопутствующие телесные ощущения, размышляя о них. Простой факт ухода из обычного мира с его мозаичными переплетениями множества взаимоотношений часто дает ощущение покоя, тишины и новые силы. Одна пациентка рассказывала, как в таком уединении она впервые поняла, что ей не нужны ее приятель, мать и психотерапевт!

Очень часто непродуктивные взаимоотношения появляются в результате отказа от самого себя и соединения с кем-то другим, соединения, похожего на тесный союз двоих шестнадцатилетних, желающих превратиться таким образом в одного тридцатидвухлетнего человека. Люди не понимают, что, когда они кого-то используют, чтобы стать сильнее, другой тоже использует их. Так возникает взаимная ложь: “Позволь мне стать центром твоей жизни, а за это ты будешь самым главным в моей жизни”. На самом же деле главный человек в моей жизни — только я сам, никто другой, хотя я могу создать себе иллюзию, в центре которой будет находиться кто-то еще, и смогу даже поверить в нее. Только я сам помещаюсь внутри моей кожи и, хотя бы и решил отдать жизнь кому-то еще на время или даже навсегда, это не делает другого более важным в действитель­ности — лишь в фантазии.

Одно из извращений психотерапии происходит из-за иллюзии ­терапевта, что он станет на этот час для пациента важнее всего на свете; пациент превращает эту иллюзию в бред. Он действительно верит, что терапевт ради него отдает свое “Я”, и поэтому он тоже должен отдать свое “Я” ради терапевта. Их отношения кончаются мучительной и ненужной жертвой. Я считаю, что этому явлению противостоит открытие своего собственного “Я”.

Процесс, а не прогресс

Когда мы пытаемся помочь кому-нибудь другому с позиции старшего поколения (как родители, учителя, психотерапевты), рассматривая ли порнографические картинки прошлого (с особым любопытством стараясь понять, как создалось сегодняшнее положение вещей), или — что еще хуже — фантазируя о будущем, появляется опасность раздвоенности мышления. Если я буду двигаться правильно, изменится ли мир? Как улучшить ситуацию? Как создать лучшую среду, лучшее обучение, прогресс в будущем?

Я думаю, это серьезная ошибка, поскольку чем больше раздваивается мышление, тем меньше остается от личности. Чем больше человек погружен в фантазию, тем меньше он находится здесь и сейчас, тем он недоступнее самому себе, своей команде, а также пациенту, семье, жертве, клиенту, заказчику, приемному ребенку.

Противостоит такому двойному мышлению стремление все лучше и лучше играть роль приемного родителя, все совершеннее играть роль профессионального психотерапевта, вплоть до того, что можно будет поговорить с пациентом и о самой искусственности и абсурдности существования такого “родителя понарошку”, называемого приемным родителем. В какой-то мере это обеспечивается структурой времени в терапии — тем, что у сессии есть начало и конец. Часто, где-то посередине, пациент и терапевт начинают верить, что попали в волшебный мир, который будет длиться вечно. Терапевт представляет себе, что пациент использует перенос для потрясающего изменения своего характера, а он (терапевт) — не актер, а приемный или даже биологический родитель этого страдающего человека или этой семьи.

Труднейшая задача для каждого терапевта — так усовершенствовать все мелочи терапевтического процесса, чтобы пациент, не играющий роли (просто человек, старающийся стать самим собой), мог пережить новую свободу, исследовать новые возможности благодаря старанию его приемного родителя воспроизвести те битвы за рост, происходящие в реальной жизни пациента.

Уровни общения в психотерапии

В каждой психотерапии спонтанно развиваются свои уровни общения. Уровень общения интеллектуального студента старших курсов — это совершенный английский с обзорами информации и сложными теоретическими конструкциями. Но в психотерапии, чтобы помочь людям измениться, нужен более глубокий уровень общения. С некоторыми слишком правильными людьми достичь его почти невозможно. Чтобы вырваться из такой узкой колеи общения и перейти к чему-то более личному, терапевт может говорить о своих переживаниях, порождаемых скукой, о переживаниях, возникающих в потоке свободных ассоциаций, о своих фантазиях или телесных ощущениях. Неожиданные ассоциации с событиями собственной жизни — мысли о книге, которую забыл вернуть в библиотеку, о починке водо­проводного крана в ванной, о том, что почему-то не нравится новая шляпа, которую купила жена, — все, что придет в голову, можно доверить пациенту.

Перемещаясь на уровень свободных ассоциаций или неожиданных высказываний, терапевт приглашает пациента последовать за собой. Терапевт иногда может, переместившись на тот уровень, на котором пациент уже находится, вынудить его перейти на другой уровень общения. Терапевт может поделиться своими творческими фантазиями, внезапно врывающимися в поле его сознания. Иногда они напоминают сны — такие же неясные, бестолковые, но о них тоже стоит рассказать пациенту. Если у терапевта возникает внезапная тошнота, кишечные спазмы или желание пукнуть, онемение в правой ноге, подергивание левого глаза или зуд за правым ухом, надо поделиться этим с пациентом. Когда терапевт признается в том, что сам не понимает смысла подобных явлений, это помогает пациенту справиться с шоком, но потом пациенту будет уже трудно не пользоваться таким же языком.

Конечно, терапевт при этом должен контролировать свое общение. Некоторые вещи, врывающиеся в сознание, не стоит выражать (по социальным, клиническим или профессиональным причинам), их надо утаить. Важно понять, что наркозом для такой терапевтической операции будет забота терапевта о пациенте. И еще одно преду­преждение: нельзя пользоваться подобным общением в стиле свободных ассоциаций на первой встрече или же до того, как вы действительно возьмете на себя заботу о пациенте. Иначе такое вмешательство превратится в чистую манипуляцию, может быть, даже и вредную для пациента.

Язык психотерапии

У разных стран — свои языки. Свой язык у каждой профессии. В языке торговцев много терминов, совершенно непонятных обычному человеку. Свой язык у музыкантов, художников, на бирже, на ферме, у преступников, у полицейских. Язык психотерапии черпал ­выражения из словарей социологии, психологии, антропологии и медицины. Просьбы пациентов о помощи развивали в медицине свой особенный язык. Если человек говорит врачу, что у него кашель, врач сразу прокручивает в голове десять возможных причин этого кашля — грипп, инфекция верхних дыхательных путей или бронхов, туберкулез, рак и т.д. Набор аналогичных терминов появился и в профессиональном языке психотерапии. Понимание его структуры, грамматики и словаря помогает думать о процессе психо­терапии.

В этом особом языке существует такой подраздел, как язык пациен­та. Хотя это и не всегда бросается в глаза, но при достаточном усилии можно понять, что пациент говорит о боли и о бес­силии. “Я страдаю и ничего не могу поделать”. Такая жалоба может быть скрытой и неявной, но как бы она ни маскировалась, ее суть всегда одинакова — установление контакта с тем, кто тебе поможет.

Второй компонент языка психотерапии я называю “языком предположений”. За тем, что я услышал, находится скрытый, косвенный, пугающий или манипулятивный смысл, который можно узнать.

За каждым сообщением, словесным или невербальным, можно различить еще одно содержание. Простое “нет” может означать: “Это невозможно”, “Попроси меня еще раз, и я соглашусь”, “Попроси меня еще раз, и я не соглашусь” или “Я требую, чтобы ты слушал, что я говорю, и верил мне”. И психотерапия очень часто пользуется таким языком предположений. И у пациента, и у терапевта имеются как бы три сферы сознания: известное; то, что можно узнать (когда усилие, страдание, время, забота, пристальное внимание могут превратить неведомое в известное) и непознаваемое (то, что не станет известным никогда; то, что иногда называют “лицом Бога”, а мы — “бессознательным”).

Психотерапевт, используя язык предположений, помогает па­циенту перескочить с известного в область неведомого. Оно сейчас неизвестно пациенту, но может прийти в его сознание. Иногда это называют способностью “произносить непроизносимое”, иногда — “шизофренятиной” или “сумасшествием”. Особенно удобно поль­зоваться таким языком непрямо, бурча про себя что-то чуднуе и как бы не вполне серьезное, но так, чтобы слышал пациент. (Лучше всего, когда таким языком предположений пользуются только в психотерапии и не выносят его за пределы этой особой защищенной субкультуры.)

Разговаривать языком предположений можно и невербально. Например, чтобы улучшить общение и заставить пациента слушать себя, терапевт может отвлекаться от клиента и отдавать свое внимание каким-нибудь игрушкам, головоломками или чему-нибудь в этом роде, тем самым подчеркивая, что терапевт не слишком озадачен или напуган историей пациента. Это помогает разрушить бредовые, сложившиеся еще до первой встречи представления пациента о том, что терапевт будет всегда находиться при нем — всепонимающий и всемогущий. Терапевт тоже человек.

Пациент, побывавший в руках нескольких терапевтов и со­бравший коллекцию слов, которые были значимы для них, пользуется ими, чтобы устанавливать контакт со следующим терапевтом. Язык боли и бессилия окажется скрытым, усиленным или видо­измененным, если пациент научился манипулировать терапевтом. Задача терапевта — предположить, что это так, и исследовать подобный процесс.

Существует еще один раздел языка психотерапии. Я называю его “языком возможностей”. Думая и говоря о попытках пациента измениться, мы предлагаем разные альтернативы его переживаниям, возможности, о которых он не думал. Пациентка, например, говорит: “Я не выношу мужа, но развестись не могу”. Терапевт предлагает различные варианты, о которых и пациентка могла бы подумать, если бы это не было столь мучительным для нее. Например: она может вернуться к своим родителям, усыновить ребенка, чтобы поменять стиль жизни, найти работу, бросить работу, поменять круг друзей. Это расширяет ее мышление, облегчает боль и даже освобождает от вины и стыда. Тогда у нее появится новое желание обдумать свое положение. По сути дела, пациент показывает рамки своего мышления, а терапевт может их расширять или делать эластичнее.

Еще один род языка психотерапии, я называю “языком несвязностей”. Мысли, не имеющие отношения к разговору, высказывания не по делу, фантазии в стиле свободных ассоциаций, которые кажутся совершенно посторонними, внезапно приобретают особое значение, важность и огромную ценность. Мы обладаем некоторой загадочной способностью, мало используемой, находить ассоциации тому, что сейчас происходит, — неожиданные, непонятные и часто пропадающие зря, поскольку мы не осмеливаемся произнести их вслух. Тот, кто занимается групповой терапией, знает, что слова одного человека в группе всегда имеют смысл для кого-то еще или для всех. И то, что для одного не имеет смысла, может оказаться очень значимым для другого, часто к полному удивлению остальных, никакого значения в этих словах для себя не видящих.

При достаточно хороших отношениях мы можем делиться такими несвязными мыслями, среди которых не только свободные ассоциации или приходящие из ниоткуда фразы, но также и эмоции, возникающие у терапевта. Внезапный приступ гнева, непонятное ощущение, что эта ситуация похожа на предыдущую, явно не обоснованные подозрения, внезапная головная боль или спазм в кишечнике, неожиданная потеря памяти, — все, что на первый взгляд никак не связано с происходящим вокруг, может оказаться ценным для роста пациента.

Наконец, я хочу предложить еще один, совсем новый язык — язык трансформации. К каждой семье стоит относиться как к другому народу. У каждой семьи своя священная культура, на ее создание уходят годы. История семьи включает в себя цепь поколений, а сами члены семьи являются результатом сочетания последних двух поколений, из которых и вышла нуклеарная семья, сидящая перед нами. Они пришли, потому что в семье разлад. События их жизни — рождение, брак, смерть, болезнь, всякого рода напряжения — создают ситуацию, в которой семья буквально парализована, обездвижена трениями между семейными подгруппами, трениями с внешним миром и его культурой, парализована патологическими методами решения этих проблем (с помощью “козла отпущения” или посредством отказа от мобилизации своих сил для изменения). И терапия помогает членам семьи собрать эти силы. Но для такой мобилизации решительно необходимо священное уважение терапевта по отношению к членам семьи — “безусловное принятие” (по словам Карла Роджерса). Когда они приносят свою боль, терапевт отвечает им языком предположений и возможностей. Он должен твердо помнить, что культура семьи уникальна, и настаивать, что именно эту собственную культуру он поможет усвоить и мобилизовать.

Способность общаться на двух уровнях одновременно очень важна для того, кто помогает людям измениться и работает с семьями, в которых нелегко катализировать изменение. Обычное сообщение — это слова, но мы общаемся не только словами. Тон голоса, выражение лица и движения тела — второй уровень общения. Первый уровень связан с разумом и рациональным мышлением, он бесконечно сложен. Двойное сообщение помогает избежать раздвоенного мышления и вам, и пациенту (или семье). Раздвоенное мышление делает общение фрагментированным и малоэффективным.

Когда сила разума и обсуждений потерпела крах, может помочь честный разговор о страхе перед неудачей или об опасностях нетерапевтического альянса. Если мы не вместе — значит не движемся.

Парадокс [2]

Вопрос о том, как работает такая техника терапевтического общения, как парадокс, никогда не был ясен, как и проблема терапевтического общения на двух уровнях (также называемого “double bind” — двойная связь). Отчасти это происходит потому, что парадокс — это психологическая щекотка или подначивание и, следовательно, он требует от пациента соблюдения дистанции. Когда дистанция правильно используется, парадокс ведет к близости. Если парадокс не приводит к близости, значит, эта голая техника не помогала пациенту стать целостнее, поскольку сам терапевт не был цельным и личностным. Он оставался всего лишь техником, стоящим в сторонке и щекочущим пациента, когда тот проходит мимо.

Успешный парадокс — шаг в сторону близости. Когда пациент, изменившись в результате переживания парадокса, ищет большей близости, нужно ее ему дать. Если этого не происходит, значит, терапевт изменил поведение, но не помог пациенту стать более цельным. Тогда парадокс был, в сущности, просто социальной манипуляцией, а не средством настоящей психотерапии. В качестве голой техники парадокс — вещь несимволическая, безличная и холодная. Он помогает приспосабливаться, но не помогает стать цельным. Хорошая психотерапия способствует росту; она должна не помогать приспосабливаться, а возвращать пациенту силу, чтобы он мог делать с ее помощью все, что сам хочет. Любой человек ищет здоровья и целостности — социальной и межличностной. Психотерапия должна искать свое завершение там же.

Ненависть без примеси вины

Многие психологические проблемы, с которыми пациенты приходят к психотерапевту, являются проблемами вины. Стоит различать реальную вину и чувство вины. Реальная вина есть психологическое эхо неприемлемого для человека поведения, например, грубого обращения с ребенком или женой, кражи денег, измены, нарушения договоров или обещаний. Чувство же вины — результат, скорее, фантазии и концептуального мышления человека, чем его поведения. Можно чувствовать вину благодаря своему воображению: так, девочка, у которой умер отец, может представить себе, что это произошло из-за нее (из-за слов, которые она сказала или не сказала, из-за того, что она сделала или не сделала, когда он был еще жив), или кто-то чувствует необъяснимую вину и злобу по отношению к матери, отцу, супругу или ребенку. Чувство вины — процесс внутрипсихической войны и страдания, в отличие от того межпсихического эха, которое появляется при вине реальной.

Психотерапия как чувства вины, так и вины реальной, нередко запутывается в своих собственных попытках понять ее причины и объяснить их происхождение. К сожалению, часто такие инсайты сов­сем не помогают или рождают лишь видимость выздоровления, его интеллектуальную или социальную подделку — псевдовыздоровление. Я обнаружил, что разрешение проблемы вины достигается легче, когда у пациента есть возможность пережить ненависть к терапевту, свободную от примеси вины.

Мне вспоминается один случай, произошедший в военно-морском медицинском центре, когда в комнату, где совещались пять человек, в том числе и я, привели крайне параноидного моряка. Я исполнял роль консультанта при его лечащем враче и вскоре начал орать на моряка, проходясь по его разнообразным гнусным желаниям, мотивам и чертам характера. Офицеры и другие люди, находящиеся в комнате, не давали ему возможности наброситься на меня с кулаками. Моряк ушел, но, вернувшись с полпути, стал в дверях и выругал меня, а потом повернулся и пошел вниз по лестнице.

Возможно, что эффективность и сила “терапевтического горнила катарсиса в группе” связаны с развитием такой ненависти без примеси вины, ненависти, спровоцированной шокирующими и унижающими высказываниями и нападениями на человека, который в ответ возмущается и хочет постоять за себя.

Психотерапия: административный
и символический аспекты

Любая психотерапия — это и символическое, и реальное взаимоотношение. Реальное отношение часто становится административным процессом принятия решений. Пациентка хочет знать, стоит ли ей разводиться; пара желает понять, хороший ли вы психотерапевт; или они пытаются решить, сколько им нужно часов терапии.

Когда разговор заходит о таких вещах, терапевт тоже должен переключиться и превратиться из приемного родителя — любящего, требовательного, исследующего и пытающегося помочь в меру своих сил — в реального человека. Внезапно он становится работником, нанятым пациентом, а не символическим родителем. Неожиданно от символического мира игровой комнаты для детей или для взрослых он должен повернуться к реальности своего мира — мира профессионального психотерапевта.

Для успеха психотерапии крайне важно, чтобы административные решения принимались прежде любых символических решений. Когда пациентка вдруг перемещает фокус разговора в сферу принятия решений, она пытается порвать двойную связь, присутствующую во всех отношениях между родителями и детьми. Один из способов ответить на такую ситуацию — предложить пациентке уволить вас и объяснить, что она вольна оставить терапию. Можно также отойти в сторону и посмотреть на всю ситуацию со стороны самому или с помощью консультанта. Можно пересмотреть контракт и заново оценить ту роль приемного родителя, в которой вы были пять минут назад. А затем передать решение проблемы в руки пациента, если это не касается прямо вас (например, когда пациент отказывается заплатить). Оплата профессиональной работы — вопрос административный, с ним нельзя иметь дело на символическом уровне, только на реальном. Вам нужны деньги, чтобы жить, кормить семью, вы не хотите быть их благотворителем и т. д.

Такой же процесс встречи с реальностью происходит и в игровой комнате. Когда ребенок после нескольких часов игровой терапии говорит вам: “А у тебя нету новых игрушек?”, или “Надо, чтобы вы поговорили с моим приятелем”, или “Я заигрался в бейсбол сегодня, чуть не забыл, что надо идти сюда” — он говорит о реальности, об административных проблемах. Надо дать ответ в тех же рамках: “Попробуем встретиться еще пару раз, а может, хватит и одного?”, или “Наверное, раз ты можешь играть в бейсбол, глупо приходить сюда и тратить напрасно время”, или “Если ты считаешь, что хватит сюда ходить, то почему бы не закончить, а твоему соседу ты сам можешь сказать, что ему можно прийти сюда, может, из этого выйдет какой-нибудь толк?”

Итак, повторим: административные решения становятся важнее символических взаимоотношений каждый раз, когда пациент ставит вопрос, нужна ли ему психотерапия. На более глубоком уровне ­пациенту предлагают снова взять свою жизнь под свою ответственность или, если сказать другими словами, ему не позволяют передать свою жизнь в чужие руки. Даже когда у нас создается впечатление, что административный вопрос поднят как средство разрушения символических взаимоотношений, отвечать на него надо на реальном уровне. Потому что наши отношения ненастоящие — это исследование отношений, игра в отношения, и у пациента всегда должна ­оставаться возможность их оставить. Любая попытка настоять на своей символической роли в такие моменты неэтична, как неэтична попытка матери, боящейся одиночества, повлиять на своего ребенка, чтобы он пропустил школу и остался с ней дома, что способствует развитию у ребенка фобии школы и превращает его в маму своей мамы.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: