Екатерина Михайлова 14 страница

35. Важно понять, что где жизнь — там и безумие. Жизнь — не социальная адаптация. Жизнь — не кабинет психотерапевта. И не какая-то ситуация межличностного взаимодействия. Жизнь — выражение цельного “Я” человека; внутренняя индивидуация, движение творческое и личное. Она отвергает гнет разумности, гнет конформизма, гнет культуры, времени, пространства и страха.

36. Последняя уловка нашего ремесла — умение игнорировать прогресс. Когда терапевт озабочен прогрессом, он замутняет процесс изменения и вместо этого оказывается втянутым в игру, которая прогрессивно увеличивает его бред о самом себе. Многие родители так и не понимают, что не они организуют прогресс ребенка, что, пытаясь ускорить его прогресс, они лишают ребенка возможности самому направлять свой прогресс. Процесс терапии — это завершение попытки профессионального психотерапевта стать актером; попытки полностью вложить в эту роль свою творческую энергию, пытаясь стать хорошим приемным родителем, а не членом семьи или любителем, плененным своим бредовым желанием помогать.

5. ТЕРАПЕВТ

Политика и правда

Может быть, я смогу помочь не пилить сук, на котором вы сидите. Думаю, что для того, чтобы стать терапевтом, самое важное — научиться шокировать, быть злым, равнодушным, держать дистанцию, превратиться в профессионала, превзойдя в себе любителя. Это вечная проблема для всех, включая и меня. Я пятьдесят лет учился профессионализму, то есть тому, чтобы работать не из одного удовольствия.

Любитель — это любитель порнографии. Есть забавная история про американского сенатора, который приехал к солдатам во Вьетнам, потому что услышал, что там слишком увлекаются порнографией. Он спросил одного солдата, есть ли у него порнография, а тот ответил: “Да у меня даже порнографического аппарата нет”.

Пятьдесят лет я преодолевал в себе любителя порнографии — того, кто занимается терапией, чтобы удовлетворить или пощекотать свое порочное любопытство, свой бред величия: “Я могу вылечить все что угодно. Я знаю, что делать, дам ответы на все вопросы, с удовольствием скажу это вам, а если вы не исполните моих советов — ваша проблема”.

Позвольте сказать, как стать профессионалом, несмотря на то, что мне самому это не всегда удавалось. Важная вещь — никогда не верить тому, что тебе сначала предлагает пациент. Следует также понимать, что огромную проблему для терапевта составляет политика группы. При индивидуальной терапии меньше думаешь о политике, поскольку ее влияние ослаблено или совсем упразднено переносом. Такого переноса не существует в семейной терапии, где все члены семьи устанавливают перенос друг к другу: муж пытается превратить жену в подобие своей матери, он хочет казаться лучше своего отца, подобное происходит и у жены. Так что все проблемы переноса, такие мучительные для бедного Фрейда и его компании, оказываются абсолютно другими, когда мы имеем дело с семьей. Тут возникают политические проблемы, а первое, что надо понимать в политике, это то, что никто не говорит правду. Никто не заинтересован в том, чтобы просто рассказать, что же происходит.

Расскажу безумную историю. Несколько лет назад я работал в Филадельфийской детской консультативной клинике после того, как оттуда ушел Минухин, и исполнял там роль “язвы”. Я искал пациен­тов для клинической демонстрации. Администратор сказал мне: “Вы знаете, у нас есть социальный работник, она хотела бы, чтобы вы взяли одну семью с шизофрениками”. Я ответил: “Прекрасно, может быть, она позвонит мне?” (Я говорил из Мэдисона.) Она позвонила и на мой вопрос, не лечат ли эту семью другие психотерапевты, ответила, что не знает. “Почему бы вам не выяснить? — спросил я. — Мне не хочется делать вид, что я у них первый терапевт”. Она перезвонила и сказала: “Действительно, я и не подозревала, что эта пациентка с шизофренией уже много лет ходит к терапевту”. Я сказал: “Хорошо, позвоните ему и скажите, что, по вашему мнению, этой семье нужна семейная терапия, и вы просили меня ими заняться, а я согласился, но сказал, что надо сначала поговорить с ее терапевтом”.

Потом было еще пять звонков. Выяснилось (для меня — лишь на третьем звонке), что пациентка с шизофренией находится в больнице уже восемнадцать месяцев, там она уже четвертый или пятый раз, у нее есть психотерапевт, врач, прописывающий лекарства, периодически ее посещает психоаналитик, кроме того, и у ее отца свой терапевт, у матери тоже. И социальный работник об этом ничего не знает! Я предложил: “Соберите всех этих людей на первое интервью, потом можно будет заниматься семьей”. Конечно, это оказалось невозможным: слишком дорого, у специалистов не было на это времени, они не хотели себя выставлять, не хотели встречаться с коллегами или другими членами семьи.

Не заполучив эту семью в Филадельфии, я предложил: “Возьмем первую попавшуюся семью, которая придет в клинику”. Секретарше, занимавшейся приемом, позвонила женщина и сказала, что у них возникла серьезная проблема: трехлетний мальчик писает перед телевизором, и семья недовольна. Не знаю, почему недовольна, может быть, плохо пахло или произошло короткое замыкание. Я спросил, можно ли им позвонить, а секретарша ответила: “Конечно, если вы так хотите. Я как раз собиралась назначить им время”. “Лучше сперва позвоню я”, — возразил я.

Я позвонил и сказал: “Приведите, пожалуйста, всех, кого только можно”. И они пришли: отец, мать, трехлетний сын, и годовалый, и шестилетний. После тяжелого двадцатиминутного разговора о возникших проблемах я прервал интервью: “Все, я больше не могу. Вам придется уйти и вернуться сюда через неделю, а я приведу свою жену в качестве ко-терапевта, потому что ваши проблемы — это слишком много для меня одного. Так что прошу меня извинить”.

Оказалось, что у годовалого ребенка была огромная голова из-за гидроцефалии, и его лечил невропатолог. Шестилетний выглядел вполне нормальным. У отца наблюдался синдром гипервентиляции, так что ему приходилось из-за этого бросать все дела и по полчаса сидеть, чтобы отдышаться по четыре раза в день. Это был настолько серьезный случай гипервентиляции, что он почти еженедельно попадал в больницу, где его кололи сильными лекарствами, давали кислород и всякое прочее.

Я спросил:

— А как поживает ваш отец?

Он ответил:

— Мой отец умер.

— Как это случилось?

— Инфаркт. Я делал ему искусственное дыхание рот в рот, но он умер.

Вот как можно заработать гипервентиляционный синдром! Я спросил:

— А ваша мама?

— В полном порядке, правда, она запила после смерти отца.

— А кто еще у вас алкоголик?

— Я был алкоголиком, но завязал четыре года назад и после смерти отца не выпил ни капли. Но после его смерти алкоголичкой стала мать.

На этом месте я сломался. На следующей неделе, когда они вернулись, я сказал:

— Мне нужно больше народу. Ваших родителей, всех братьев и сестер.

— У меня восемь братьев и сестер, — ответил отец.

— Вот и чудесно. Пускай придут все со своими супругами и детьми.

— Это невозможно. Я как раз собираюсь написать им всем, что больше не разговариваю с ними.

— А что случилось?

— Каждый раз, как мать напьется, она начинает звонить всем мо­им сестрам и братьям и рассказывает всякие гадости про других мо­их сестер. А потом все они обвиняют меня, потому что я самым по­следним покинул дом, хотя сейчас туда вернулся жить мой старший братец со своей женщиной и двумя детьми, и они тратят все деньги моей матери на себя и обворовывают ее.

Потом выяснилось, что в семье отца его мать всегда таскала деньги у отца. Каждое утро, когда отец выходил из дому на работу в сопровождении кого-нибудь из детей, он говорил: “Послушай, зачем ты таскаешь у меня деньги из кармана? Я тебе всегда готов дать денег”. А дети никогда не признавались, что это проделывала его же­на. Все они уже выросли, женаты, родили детей.

Так в чем проблема? Ребенок пописал перед телевизором!

Мы с Мюриэл провели около десяти встреч с этой семьей, все увеличивающейся из-за наплыва новых людей, а кульминацией стало появление пьющей матери, крайне раздраженной тем, что дети, которых она растила и для которых была служанкой, плохо к ней относятся. Вся эта шайка решила, что они пойдут к бармену, которого все они прекрасно знали (ясное дело, каждый в этой семье выпивал, и бармен был их лучшим приятелем), и скажут, что, если он не перестанет отпускать виски их матери, они никогда не будут у него выпивать. Мать начала плакать, Мюриэл гладила и утешала ее.

Последнее интервью оказалось просто баталией. Я, воспитанный в среде Новой Англии в штате Нью-Йорк, был просто потрясен, глядя как восемь взрослых братьев и сестер одновременно дерутся друг с другом: сотни децибел гремели со всех сторон. Я сидел с открытым ртом. Мои мать с отцом сражались между собой тихо, прикрыв дверь спальни, я их никогда не слышал. Такова политика семьи, надо знать, что не бывает семьи с одной-единственной проблемой и не бывает честных презентаций. Эти люди были очень симпатичными. Они мне понравились, но бесчестно говорить, что у нас одна проблема — мальчик пописал перед телевизором!

Вы можете взять власть в свои руки только в один момент: когда обвините членов семьи во лжи, услышав их первый рассказ о симптоме. Вы сразу начинаете с того, что пытаетесь понять, что же происходит. Если бы я принял на веру предложение социального работника взять семью с той пациенткой к себе на семейную терапию, тогда бы три терапевта, больница и мать с отцом были в ярости, поскольку я брался за то, что у них у всех не получилось. Ею занимались уже десять лет, а социальный работник наивно думала, что все можно начать как бы сначала. Вы не можете себе представить, как часто я сталкивался с подобными вещами!

Не так давно я проводил семинар в Торонто. В семье, выбранной для демонстрации, приемный брат изнасиловал свою новую ма­ленькую приемную сестру. Его арестовали и поместили в тюрьму. Отец и мать уже обращались к психотерапевту, так что я начал со своего обычного вопроса: кто еще был среди участников этой си­туации? Кто первый занимался с семьей? К кому они обратились со своей проблемой сначала? В результате я выявил шестерых профес­сионалов, которые по-разному работали с этой семьей последние семь лет. Мать и ее первый муж ходили к одному терапевту, отец и его бывшая жена — к другому, потом возник этот брак, и тогда они ходили со своими двумя детьми от предыдущего брака еще к одному терапевту, и, наконец, суд назначил социального работника для ­защиты детей, оставшихся дома, поскольку дурной брат изнасиловал маленькую сестренку, которая почему-то жила с ним в одной спальне.

Я собрал всех специалистов вместе и предложил рассказать об их работе с семьей, а семья сидела тут же и слушала. Сразу стало видно, что трое из шестерых профессионалов соревновались друг с другом, стремясь доказать, что именно они помогают семье. Женщина, которую назначил суд, негодовала, что семья ничего не получает от работы с терапевтами; терапевт, работавший с мальчиком, возмущался, что того не отпустили из тюрьмы на эту встречу. Когда они закончили свои дискуссии, мне стало ясно, что, если бы они все исчезли, семья, возможно, справилась бы с проблемами сама. Что я и предложил, и представительница суда меня поддержала. Семнадцатилетний мальчик должен был выйти из тюрьмы уже через четыре недели, и я думаю, они справились. Мы отошли в сторону, чтобы предоставить семье возможность жить.

Когда кто-то звонит вам и говорит: “У меня возникла проблема. Сможете ли вы мне помочь?” — надо быть внимательным, потому что политика извращает все что угодно, и дело решает ваша смелость. “У меня было три жены, много гомосексуальных отношений в прош­лом и сейчас один гомосексуальный партнер”. Вам надо только лишь спрашивать! И вы бесцеремонно говорите: “Между прочим, есть ли в вашей семье случаи инцеста?” И папа отвечает: “Ох, да, я не хотел про это говорить, но...” Смелым можете быть только вы, и только в самом начале. Мы как мамаши, если же мы думаем, что не похожи на сказочную мамашу, то лучше поискать себе другую работу.

Однажды я около года был супервизором группы, состоящей из трех социальных работников из сельской местности в Миннесоте. Я только общался с ними по телефону и никогда их не видел. Они жили в какой-то сельской местности, где был один врач, один полицей­ский, еще не знаю кто, может быть, деревенский почтмейстер. И целых три социальных работника! Наконец, я поехал навестить их, и что же я увидел? Группа только что закончила трехнедельные курсы по подготовке торговцев сельхозтехникой. Работники собирались заниматься психотерапией полдня в неделю, а все остальное время — торговать техникой. Так что, если у вас есть вариант работы, где не нужно быть мамашей, советую его не упускать!

Я всегда любил работать с ко-терапевтами. Ко-терапия удивительна: вас двое, двое людей, заботящихся о ребенке. Достаточно трудно растить ребенка вдвоем, я это знаю, пробовал шесть раз! Думаю, невозможно это делать одному, потому что неизбежно возникает психологический инцест между разными поколениями. Мать и ребенок, играющие в партнеров и сверстников. Она становится ребенком, он — взрослым, потом наоборот, как в известном английском стишке о лестнице: я сижу на ступеньках, в середине лестницы, и другой такой лестницы нет. Я не в комнате и не на улице, и мысли в моей голове начинают кружиться, кружиться, мне кажется, я нигде или где-то еще.

Я думаю, такое случается в психотерапии, где вы действуете сами по себе, как фальшивая проститутка. Вы предлагаете подделку. Это не настоящая любовь, а искусственный, прописанный, назначенный заместитель близости и человеческих взаимоотношений. Только от вас зависит успех или неудача. Они принесли все, что у них есть. Может быть, немного, но себя целиком. А вы — не весь. Вы отчасти дома с женой, отчасти со своим собственным терапевтом, с детьми, на прогулке с собакой — есть множество мест, где вы можете находиться. Так что вам стоит быть более параноидным, чем вашим клиентам. Вам надо подозревать себя, их, сомневаться, может ли изменить эту большую систему ваше маленькое вторжение. Сегодня политики думают в одиночку поменять мир. Надеюсь, мне не позвонят с предложением помочь с осуществлением этого проекта. Просто отвечу: “Извините, я сейчас как раз умираю”.

Меня кто-то просил побольше рассказать о семьях с одним родителем, потому что сегодня таких одиноких женщин, воспитывающих детей, очень много. Рад буду это сделать. Крайне печально, что примерно 93% таких семей возглавляют женщины. Это ужасно. Ужасно характеризует мужчин, и что касается мужчин, то, я думаю, они совершенно безнадежны и навсегда такими останутся. Они влюблены в вещи и не замечают людей до самой старости, и мы это терпим. Наверное, виноват естественный отбор. В эволюции выживали женщины, оберегавшие пещеры и детей, и мужчины, убивавшие животных и отнимавшие у всякого встречного все, что можно. Через сто миллионов поколений мы страдаем от этих последствий.

Когда Бог утомится, уйдет на покой и передаст свое дело мне, я сделаю так, чтобы второго ребенка рожал мужчина. Это бы все перевернуло. Но чего я не могу понять, так это того, почему одинокие женщины живут только со своим ребенком. Почему не с другой одинокой матерью с детьми? Почему не со своей матерью? Или — забавная идея — почему не со свекровью? И еще одно обобщение. Послед­ние двадцать лет я занимался исключительно семьями, и они постепенно заставили меня думать системно. Я не хотел этому верить — только через мой труп! Но мне пришлось узнать, что все семьи, как это ни печально, одинаковы, и если прилагать то, что ты знаешь о семье вообще, к любой семье (не ожидая их согласия, оно не имеет отношения к делу), это будет метатерапия. Терапия бессознательного, а не их фантазий, рационализаций или социопатии. Тогда имеешь дело с реальной семьей.

Так вот, причина всего разрыва между мужчиной и женщиной в том, что мать влюбляется в ребенка. Потому мужчина и уходит. Мать выходила замуж, думая найти другого человека, который любит так же, как она. Но такого нет, разве что им может оказаться другая женщина или ее собственная мать. Она получает убогий суррогат, да и тот портится, как только появляется ребенок, к которому она открывает настоящую любовь. В нашем мире безусловное принятие можно найти только у младенца до девяти месяцев. С того момента, как во младенчестве мы начали играть в гляделки, все становятся социопатами. Мать открывает новую любовь, глубочайшую биопсихосоциальную связь со своим ребенком, а отец — в стороне. Для равновесия он влюбляется — в трактор или свой “Мерседес”, в психиатрические теории или в другую женщину. Это происходит неизбежно, если у матери нет силы держать своего мужа рядом.

Скажу о себе. Однажды я участвовал в радиопередаче, и ведущий спросил меня: “Как вы можете говорить о разводе, когда сами женаты 46 лет и ни разу не разводились?” Я услышал свой ответ: “Да ведь я разводился пять раз и всегда с одной и той же женщиной”. Лишь через два дня меня осенило: когда родилась шестая, я не разводился. Я чувствовал себя отвергнутым ради пяти предыдущих младенцев. Когда моя жена уходила к очередному ребенку, я обращался к психиатрическим теориям, к стажерам, студентам, еще черт знает к чему. Но к рождению шестого я уже достаточно нагулялся — с 1937 по 1955 годы — и первый раз был способен остаться в близости со своей женой во время ее беременности и развития романа с внутриутробным любовником.

Может быть, в один прекрасный день мужчины окончательно поймут, что та материнская любовь, которой они ищут в объятиях женщины, не становится лучше из-за того, что женщина новая. И тогда постепенно, если у них хватит смелости и они устанут убегать, они могут превратиться из воинов и теоретиков — в людей.

В Миннеаполисе я проводил семинар под названием “Мужчины — народ безнадежный”. Там было четыреста человек, половина мужчин и половина женщин. Целый день я разговаривал о безнадежности мужчины, и хотите знать, чем это кончилось? Ничем. Были аплодисменты и испуги, но я получил только одну записку — от женщины, с робкими возражениями на то, что она услышала. Ни одной записки, ни одного ответного выпада ни от одного мужчины я не получил за целый день. Я думал, что просто теоретизирую, но вышло, что это на самом деле так!

Психотерапевт

Я считаю, что люди выбирают образ жизни и профессию на основе своих психологических программ. Эти программы часто задаются гипнозом раннего детства в семье, что потом сужает и структурирует направление жизни в нуклеарной семье взрослого человека, в семье общества, в семье народов или всех его друзей. Как психиатр я убежден, что мы выбираем эту область потому, что озабочены нашим собственным безумием и надеемся его преодолеть, чтобы не разрушать самих себя. А безумие часто сопряжено с глупостью; пытаясь найти необходимое для нашего безумия кормление грудью, мы вынуждены сталкиваться с людьми, абсолютно не материнскими в самом простом смысле этого слова. По вине нашей грандиозной глупости мы попадаем в неприятное положение, и дело может даже кончиться тем, что мы окажемся в психушке, где такая мерзкая еда!

Человеку же, стремящемуся стать психотерапевтом, свойственны два этапа развития. Сначала он пытается отомстить за свое несчастное детство и недостаток родительской заботы. Затем, чтобы защититься от ужаса своей мстительности, он решает исцелить мать и отца от их плохих качеств (или исцелить еще каких-то родственников). Эта внутренняя фантастическая программа самогипноза ужасает человека предполагаемой ее опасностью или невыполнимостью. Он хватается за возможность исполнить программу с помощью объекта переноса — с другом, например, который в этом случае становится психологическим сотрудником.

Когда этот процесс развивается, человек становится все больше озабочен патологией других людей, напоминающих патологию его матери и отца, как он это себе представляет. Может даже развиться склонность к психологической порнографии: интерес к “грязным историям”, коллекционирование и символическая интерпретация случаев из жизни, трагедий, падений, болезней и т.д. Сексуальные, анальные и криминальные истории.

При возможности или благодаря случаю такой человек может стать непрофессиональным психотерапевтом. Тогда он психологически или социально выражает неприемлемые части своей психики — таким объектом переноса может стать возлюбленный или своя девушка, или группа поддержки (в групповой терапии или у Анонимных Алкоголиков).

Если все складывается благоприятно, он может перейти от непрофессиональной терапии к изучению профессиональной психотерапии и попадает в странную ситуацию, где является одновременно и ребенком, и приемным родителем. Пациент платит и потому является родителем терапевта. В то же время терапевт подражает роли родителя: руководит, приписывает себе верховный статус, опытность и мудрость. Если повезет, профессиональная психотерапия поможет ему сделать следующий шаг и стать терапевтом-любителем, часто подражающим своему собственному терапевту, и в процессе обучения найти вторичные объекты для переноса (подражание своему учителю или супервизору, учебная модель профессионализма).

Изначально в профессиональную психотерапию его притягивало ревностное стремление любителя исцелить интроецированного родителя, что он пытался сделать с каждым встречным пациентом (или с некоторыми из них), а также желание справиться со своим сопереносом к пациенту, внутренне воспринимаемому в качестве матери или отца. Из-за этого ему очень трудно завершить терапию с пациентом, поскольку никогда не удается добиться того, чего хотел. А если же терапия с объектом переноса (который он хотел исправить) окончена, возникает ужас, что пора начать исправление настоящих матери и отца. Лучше снова взяться за заменитель, за этот объект переноса, чем опять вернуться к безнадежным усилиям, скрытно совершаемым многие годы безо всякого результата.

В профессии психотерапии именно состояние ревностного ­любителя чревато перегоранием. Человек убегает от близости в техническое манипулирование, а оно, в свою очередь, вызывает контр­манипуляцию со стороны пациента. Так можно стать жерт­вой своей собственной бредовой системы. Когда к ревностному любителю обращаются за профессиональной помощью, он как бы усыновляет пациента на всю жизнь. Повторяется ситуация материнства со всеми его последствиями: сначала терапевт столь важен и получает такое огромное удовлетворение, что склонен и дальше видеть в пациенте младенца, ожидающего опеки и еще более ревностного материнства.

Профессиональный психотерапевт знает о своей ограниченности и организует ситуацию так, чтобы быть более эффективным, тщательно изолируя время, пространство и роль, в которых выступает терапевтом, от того факта, что он является личностью и у него есть своя жизнь, а не только работа. Фактически психотерапевт превращается из матери, усыновляющей каждого нуждающегося, в приемного родителя, осознающего границы взаимоотношений — рамки времени и очерченность круга его установленных обязанностей.

Психологическая проституция

Превращение терапевта в профессионала — это переход от знания о терапии к тому знанию, как проводить терапию (то есть ее технической стороны); тогда в конце концов, если ему повезет или если пациенты поведут его к большей целостности и большему профессионализму, он станет терапевтом. Терапевт — это кто-то вроде профессиональной психологической проститутки: он открыто предлагает побыть приемным родителем, принять на себя перенос, исполнить свою родительскую роль за деньги. Терапевт сталкивается еще и с проблемой, как не вернуться к состоянию любителя, занимающегося терапией из удовольствия или из навязчивой потребности разрешить неразрешимую проблему — исцелить своих родителей.

У профессионала есть свое преимущество. И терапевт, и клиент, заключая контракт, знают о его искусственности — как проститутка, предлагающая свое тело, знает, что это не имеет отношения к подлинной любви. Но, хотя обе стороны об этом и догадываются, часто это разделение скрывают: как в сфере сексуального бизнеса, так и в области психологии, при заключении профессионального контракта.

Параллельно развитию профессиональной роли, роли ненастоящего приемного родителя, обратная связь, которую терапевт получает, ведет его самого к целостности, заставляет все в большей мере становиться самим собой — в придачу к его усилиям стать адекватным приемным родителем или объектом переноса. Но профессионализму мешает еще одна вещь — феномен пустого гнезда. Пациент неизбежно, если терапия помогла ему стать взрослее, покидает дом, покидает психологическую имитацию жизни и отправляется в настоящую жизнь. Терапевт остается наедине с пустотой в своем ненастоящем мире. Ему стоит самому обратиться к терапевту, который поможет яснее разделить профессиональную искусственную роль и его собственную жизнь.

При благоприятном стечении обстоятельств терапевт, занимаясь своим делом, растет, и у него появляется своя реальная жизнь, превосходящая профессиональную роль, и тогда пустое гнездо становится чем-то, хоть и мучительным, но приемлемым. Пустое гнездо можно перенести, помня, что это всего лишь ролевая функция, которую превосходит бытие и собственная личность: настоящая любовь в реальной жизни, жена, родители, дети и друзья. Когда такое разграничение между ролью и жизнью становится четким, он может все больше говорить с пациентом о своей профессиональной роли. Они оба понимают, что пространство, время и отношения в терапии — не реальность, а роль терапевта. Это не исправляет отношения пациента к реальной жизни, но помогает в этом микрокосме жизни обрести смелость, необходимую для жизни в большом мире реальности.

Умение выйти из себя

У терапевта странное положение: он играет структурированную роль мудрого человека, который хочет преодолеть социальные стереотипы общения в особом месте с особыми целями. При всем при этом он может сделать еще один важный шаг — в какой-то момент выйти из своей роли за пределы отношений “роль-личность” и вступить в подлинные человеческие отношения личности с личностью. Хочу привести две иллюстрации.

Один пример из газеты, где рассказывается о том, как полисмен увидел на высоком мосту человека, готового к смертельному прыжку. Полисмен старается его отговорить. Пытаясь спасти жизнь человека, он начинает описывать страдания других людей — родителей, семьи, знакомых. Но на все это человек отвечает презрительными ухмыл­ками. Внезапно полисмен выходит из своей роли, потеряв терпение, достает пистолет и произносит: “Если прыгнешь — застрелю!” Шокирующее заявление так пошатнуло рациональный план убить себя, что человек уходит с опасного места. Великолепный пример символического переживания или даже психотерапии.

А вот другой пример. Много лет назад я работал с пациенткой тридцати пяти лет, которая по поводу своей шизофрении много раз попадала в госпиталь, неоднократно получала электрошок, но все это не слишком помогало ей. Мы встречались один раз в неделю. Постепенно она то возвращалась в свой психоз, то включалась в межличностную битву под названием психотерапия. Ей стало намного лучше. Но всегда, как только в ее жизни появлялся стресс, она начинала думать о самоубийстве. Однажды я вышел из себя и сказал: “Если вы убьете себя, я буду скакать на вашей могиле и проклинать вас!”

Это был шок для нее.

Несколько лет спустя, когда женщина вернулась в свою реальную жизнь, мы периодически где-нибудь случайно встречались. Она сказала, что мои слова — одно из самых сильных и терапевтичных переживаний для нее. Они стали как бы ядром, вокруг которого строилось сопротивление стрессам всей ее достаточно тяжелой, но, по крайней мере, приобретшей ценность жизни.

Несвойственные роли

Терапевт, как и актер, имеет свои естественные наклонности, и обычно именно они окрашивают те роли, которые он играет в начале своей психотерапевтической карьеры. Как я уже упоминал, новичок сначала учится теории психотерапии, затем тому, как это делать, а потом, если все идет гладко, становится психотерапевтом. Последнее означает умение играть разнообразные роли в зависимос­ти от ситуаций, открывающихся возможностей и своих задач. И тогда важно понять, что существуют роли, несвойственные психотерапевту, и некоторые из них труднее остальных.

Обычно роль утешающей, поддерживающей приемной матери играется без особых трудностей. Сложнее не превратиться в сверхопекающую мамашу. То же самое верно и по отношению к своим собственным детям. Утешать, кормить и играть с ними для большинства матерей достаточно просто. Но когда ребенок вырастает, становится все непонятнее, как тогда пользоваться своим авторитетом: как четко определить, что у ребенка есть свои права (но и у матери есть права тоже); как помогать ему развивать свою независимость (одновременно и собственную). Научиться отходить в сторону труднее, чем научиться присоединяться.

Хорошо если бы каждая мать, прежде чем рожать своих детей, повозилась бы с чужими. Она бы поняла, как нелегко заботиться о нуждах детей и в то же время не пренебрегать своими нуждами, правами и удовольствиями. Научиться сохранять такое равновесие, заботясь о своем собственном ребенке, еще труднее. Обычно бабушки помогают мало, а педиатр слишком далек или холоден, чтобы быть супервизором.

В процессе психотерапии можно учиться, как играть разные роли с разными пациентами в разных ситуациях. Обычно считают, что супервизор должен этому научить. Но я не могу согласиться. Супервизор считает себя тем, кто знает верный способ — свои излюбленные методы и учит будущего терапевта специфическому поведению и техникам. Но тогда последний учится подражанию, а не тому, как быть самим собой. Мне кажется, что лучше учиться, занимаясь психотерапией со сверстником, потому что тогда вы свободнее критикуете друг друга и свободнее в присутствии друг друга ищете свой собственный творческий почерк. И обратная связь будет естественной, а не просто игрой интеллекта.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: