С Понцы на Ла-Маддалену

В час ночи 6 августа, как раз в тот момент, когда я закрывал свой кабинет, меня вызвали к министру Де Куртену, который приказал мне быть готовым к отъезду в 5 часов; Муссолини необходимо было перевезти с Понцы на Ла-Маддалену. Они ждали подтверждения от майора карабинеров Бонитатибуса, который вылетел утром, чтобы подготовить все к приезду; в любом случае мне следовало отправиться в Гаэту в полдень, куда в 7 часов вечера должен был прибыть эскадренный миноносец FR-22. Накануне у меня было предчувствие, я ожидал этих событий, когда находился на дежурстве в морском штабе. Происходило два важных морских события, начальник и заместитель начальника штаба флота, т.е. Де Куртен и Сансонетти, были на командном пункте. Адмирал Де Куртен приказал принести карты Ла-Маддалены и спросил дежуривших офицеров, есть ли среди них кто-либо, хорошо знакомый с островом. Не было никого. Пришлось довольствоваться картами. В какой-то момент, затаив дыхание, я спросил его: «Ваше превосходительство, мне случайно не предстоит очередная поездка?» Он лишь улыбнулся в ответ.

И вот, в 6.50 вечера, прибыла телеграмма от майора Бонитатибуса с подтверждением. Я вновь был в пути, на машине, на этот раз в сопровождении офицера карабинеров, майора Понтани. Министр дал мне инструкции сообщить адмиралу Бривонези, командующему флотом в Сардинии, что Муссолини действительно вверяется военной охране, но он должен строжайшим образом следить за всеми передвижениями в данном секторе.

На самом деле причина перевода Муссолини с Понцы на Ла-Маддалену заключалась в том, что нужно было поместить его в такое место, чтобы исключить возможность похищения немцами, для которых падение Муссолини и режима стало большим ударом. Предположение о попытке похищения основывалось на том, что возникла чрезвычайно деликатная ситуация и осуществлялся постоянный и растущий приток немецких сухопутных сил в Италию, целью которого, вне всякого сомнения, было силой удержать нас от подписания сепаратного мира. Оставалось только убедиться, что выбранное место было в самом деле подходящим.

Поездка прошла без осложнений. Я размышлял о порученной мне миссии: в глубине души была уверенность, что все пройдет хорошо. К 9.20 вечера я прибыл в Гаэту и после посещения Де Мартино, командующего морской базой, поднялся на борт FR-22. Опять пришлось отправиться без ужина, но на этот раз мне удалось перекусить, после того как FR-22 лег на курс. Над Неаполем сильный фейерверк – воздушный налет. В 11.30 мы бросаем якорь напротив побережья Понцы. Я посылаю на берег офицера – найти полковника Меоли из королевских карабинеров, военного коменданта Понцы, который скоро появляется на борту судна. Мы обговариваем детали; он должен незамедлительно доставить Муссолини на борт, и одновременно будет осуществляться погрузка его эскорта (восемьдесят карабинеров и полицейских, а также их личные вещи). Меоли уезжает на берег на моторке. Через несколько минут появляется рыбачья лодка, которая, надо заметить, пыталась очень неловко пришвартоваться.

– Кто там? – кричит часовой человеку на лодке.

– Мы кое-кого везем.

Это Муссолини. Он поднимается на палубу. Я приветствую его и называю свое имя.

– А, снова вы!

Я веду его вниз, в кают-компанию. Он смотрит на меня с улыбкой:

– Куда мы направляемся, Маугери?

– На остров Маддалены.

– Все дальше и дальше!

Он задумывается. Затем предлагает мне сесть. Около часу ночи. Мы беседуем до четверти четвертого, пока не закончилась погрузка эскорта. Наконец мы можем поднять якорь. Он выглядит смелее, цвет лица лучше, менее вялый (на Понце ему разрешали купаться). Тот же костюм, та же шляпа, то и другое синего цвета. Он интересуется причинами своего нового перевода и спрашивает меня.

– Понца, – отвечаю я, – слишком подходит для осуществления coup de main (налет, нападение – фр.).

– Это действительно так. Я спросил Меоли: «Если подойдут две немецкие подводные лодки с сотней десантников, что вы будете делать?»[269]

Я упоминаю тот факт, что может возникнуть предположение относительно немецкого coup de main. Он возмущается: «Это самое большое унижение, которому меня можно было подвергнуть. Они что, действительно думают, что я могу бежать в Германию и с помощью немцев попытаюсь снова взять бразды правления? Да нет же, думаю, что нет!»

Его возмущение кажется искренним. Я говорю ему, что немцы могут похитить его и против его воли. Он неохотно соглашается, замечая, что это будет очень сложно.

– Фариначчи находится в Германии, ему удалось бежать, и он, кажется, выступал по мюнхенскому радио, – сообщаю я ему.

Это известие его очень заинтересовало, и он спрашивает, что немецкая газета «Штиммунг» говорит относительно нас. Я отмечаю чрезвычайную деликатность ситуации, естественное недоверие немцев и приток их дивизий и те трудности, с которыми сталкивается наше правительство, решая эти проблемы и продолжая вести войну против воли нации.

– Больше ничего не остается делать, как продолжать; войну, – утверждает Муссолини (он изменил свое мнение с момента нашей первой встречи – «мы должны сбросить немецкое ярмо»). – Англичане совершают большую ошибку, не предлагая нам приемлемый мир.

Я говорю о двух тенденциях в области британской внешней политики, которые, похоже, противоречат одна другой: одна – это страх перед русской экспансией, и другая – желание положиться на Россию, как сейчас, так и в будущем. Мы говорим об английских политиках.

– Иден сказал в палате общин, – сообщаю я, – что ему жаль, что он вынужден реагировать на укусы той журналистской змеи, которая дала основу для слухов относительно стычки с вами в Палаццо Венеция.

– Никаких стычек, – отвечает он. – Мы встречались дважды. Я разъяснил ему абсолютную необходимость для Италии территорий, где мы смогли бы найти сырье и рабочую силу. Он ответил, что Англия не против нашего расширения. На следующий день он снова пришел и предложил мне порт Зейла в Британском Сомали[270].

– Нет, – ответил я, – у меня было достаточно подарков от третьих держав. И кроме того, Зейла нам ничего не дает. «Не кажется ли Вам, – сказал Иден мне, – что это ваше предприятие в Эфиопии может привести к серьезным столкновениям с Англией?» – «Я понимаю, – ответил я, – но вам также стоит над этим подумать». Я проводил его до двери, и мы спокойно расстались. Ни одного резкого слова, ни одного вульгарного жеста, этого у меня и в мыслях не было.

Муссолини продолжает:

– Они ведь распустили Фашистскую партию, верно?

– Да.

– А что они сделали с фашистскими федерациями?[271]

– Закрыли. Собираются начать расследования о богатствах, приобретенных высокими партийными чинами.

– Это хорошо. А что с милицией? Я знаю, что ее объединили с армией. Это фактически так и было, разве что не номинально. Они оставили какие-либо опознавательные знаки?

– Никаких. Вместо дикторских прутьев они поместили армейские звездочки.

– Могли бы что-нибудь и оставить, пилотки например.

Мы переходим к болезненному вопросу падения режима. Я отмечаю, что удивительно, как все развалилось всего лишь за несколько часов и никто, ни одна душа даже не сделала попытки защитить режим, никто не умер, размахивая знаменем режима и с именем Муссолини на устах[272].

Он повторяет то, что говорил мне во время наших первых бесед:

– Вся беда в отсутствии нравственной стойкости у итальянцев. Но фашизм совершал великие дела; многие из них никогда не будут отвергнуты и уж тем более уничтожены. Я абсолютно уверен, – и на его лице появляется хорошо известное выражение римской маски, – что сегодня в Италии больше фашистов, чем было вчера. Пройдет время, и о днях фашизма будут вспоминать с сожалением.

Заседание Большого совета проходило гораздо менее бурно, чем говорили. Естественно, из числа всех присутствующих лишь единицы осознавали значимость заседания. Такие, как Чианетти, Россони и другие, думали, что вопрос заключается только в передаче командования вооруженными силами королю, которого этого и не лишали. Было много критики по поводу моего принятия командования вооруженными силами, но я спрашивал у Бадольо его мнения, и у меня есть письмо, в котором он соглашается со мной в разумности этого шага и говорит, что командование, осуществляемое королем в течение последнего года было чисто номинальным. Таким образом, это полностью академический вопрос: в любой стране, демократической или большевистской, руководство во время войны обязательно находится в руках главы правительства[273].

Поведение Гранди было дьявольски коварным. Он, естественно, считал, что сам станет главой правительства, и бог знает что еще у него было на уме. Только накануне он пришел ко мне и умолял созвать Большой совет! Я отказался, но было необходимо покончить с этой критической ситуацией. Скорца также играл двойственную роль с самого начала, с момента своего назначения.

– Все думали, – сказал я, – что Скорца, когда он определил свою позицию в речи в Театре Адриано[274]и осудил многочисленные ошибки фашизма, действовал в согласии с вами. Попытка внутренней чистки самим фашизмом.

– Нет. Единственным здравомыслящим человеком в Большом совете был Федерцони[275]. Он поддержал резолюцию Гранди, но также отметил все последствия, с которыми придется столкнуться. Заседание было продолжительным – почти десять часов – и оживленным, но не было неприличных слов или ссор. Чем теперь все они занимаются?

– Ничем. Они разочарованы, что формирование правительства не оправдало их ожиданий.

– Это можно назвать «Заговором Ожерелий»[276]. А граф Чиано?

– Его сместили с должности посла.

– Абсолютно отвратительная фигура! – Голос Муссолини решителен и презрителен.

– Но ведь при вас он семь лет был министром иностранных дел! Разве не понятно было, насколько это легкомысленный и поверхностный человек? Да и его личная жизнь никак не может служить примером.

– Верно. Каждый день гольф с подружками. В конце концов я его выставил. Слишком поздно. У нас с ним был разговор в декабре прошлого года, после которого я чувствовал себя абсолютно разбитым при мысли о том, что мы доверили нашу внешнюю политику такому человеку.

Время от времени воцаряется молчание. Муссолини погружен в свои мысли. Я тихо жду, когда он продолжит свой анализ происшедшего и происходящего. У меня все больше создается неприятное впечатление, что он рассматривает события как историк, что он все больше дистанцируется от них, относясь к себе как к третьему лицу, а не главному действующему актеру в огромной трагедии нашей нации. И я осознаю немедленную необходимость неприятия его взгляда на вещи, неприятия его отношения, которое, как мне кажется, имеет корни в прошлом и, возможно, является главной причиной его падения.

И его все более явная тенденция обвинять других, особенно командование вооруженных сил, в том, что произошло, встречает более и более сильное противодействие с моей стороны.

Однако вот еще некоторые слова признательности флоту.

– То, что Сирианни и Каванари сообщили мне данные о количестве жидкого топлива и угля на кораблях, всегда соответствовало действительности. Но когда Балле и При-коло говорили мне о полутора тысячах самолетах, находящихся в боевой готовности, они включали учебные самолеты, ремонтируемые и устаревшие машины. Произошло то, что произошло, потому что мы совершили ошибку и не стали строить авианосцы или торпедоносцы. Я поверил авиаторам, которые, в конце концов, были экспертами и обязаны разбираться в этом лучше меня.

Если уж на то пошло, даже маршал Бадольо, который являлся начальником Генерального штаба в течение семнадцати лет, никогда не обращал мое внимание на эту ситуацию. Он также не принимал большого участия в маневрах.

Все наши кампании проваливались из-за недостаточной подготовленности. Возьмем кампанию в Греции. Было проведено совещание. Весь штаб армии, включая Бадольо, все были убеждены, что эта кампания будет успешной. Висконти Праска был настроен чересчур оптимистично. Информация, которую мне предоставили о вооруженных силах противника, была такова, что победа была делом нескольких дней, если не часов.

– Я был там, Ваше превосходительство, чтобы на борту «Банде Нере» принять участие в операции. Невозможно вам передать, какая была неразбериха! Только представьте, уже отдан приказ о бомбардировке Янины; затем он был отложен, потому что посчитали, что на следующий день мы войдем туда и греки нас встретят с распростертыми объятиями.

Разговор вновь возвращается к внутренней ситуации в Италии и о том, что совершил фашизм.

– Ваше превосходительство, – говорю я ему, – никто не может осудить вас и режим справедливее, чем вы сами – человек, который владеет всей информацией. Однако посмотрите, что чувствует простой народ. Взгляните на мнение обычного человека, например моей жены. Это женщина, которая воспитывает детей, ведет хозяйство, она из семьи честных итальянцев – ее отец префект Бонфанти Линарес, которого вы наверняка помните. Моя жена говорит: «Мы погибли. Почему это случилось?» Она указывает на вас как на человека, действительно несущего ответственность. И так думает, поверьте мне, вся Италия.

– Но ведь фашизм сделал так много хорошего, того, что никто не сможет разрушить. Все шло хорошо до 1937 года. Великолепные достижения. Мы создали империю, заплатив за нее небольшую цену – только тысяча пятьсот тридцать семь погибших. Я преподнес Короне Албанию. Возможно, для меня было бы выгоднее, если бы в 1937 году моя болезнь обострилась и я бы умер. Они еще будут сожалеть о фашизме. Никакой другой режим не сделал для трудящихся столько, сколько фашизм.

А теперь только представьте, какой престиж Сталин, маршал Сталин, будет иметь, если Россия выиграет войну. Гитлер считает Сталина своим настоящим противником, достойным его оружия.

Черчилль и Рузвельт, по мнению Гитлера, являются второстепенными фигурами; на его взгляд, Черчилль немногого стоит, а Рузвельт тем более – слишком уж он богат.

Муссолини возвращается к вопросу о своей собственной судьбе:

– Я не понимал закон о борьбе противоположностей, который начал преследовать меня после 28 июня 1942 года. Я хотел устроить большие празднования в честь двадцатой годовщины[277], народу это бы очень понравилось, но начались ужасные события в Ливии.

Я находился в Риме во время всех воздушных тревог, кроме первого налета. Я уже сказал, что в Сицилии мы бы отбросили их назад в море, я говорил о «ватерлинии»[278], но все пошло не так.

Следует долгая пауза, и снова мы говорим о войне. Четверть четвертого. Командир эсминца, Бартолини Бальделли, входит в каюту, чтобы сообщить, что посадка эскорта закончена. Я представляю его Муссолини и приказываю, подняв якорь, ложиться на курс к точке В. Почти тотчас я последовал за ним на мостик.

Половина четвертого утра – мы уже в пути.

Солнце расцветило все вокруг. Свежий ветер с запада.

В четверть восьмого я ненадолго спускаюсь в свою каюту.

Муссолини сидит за столом, он без френча. Он, вероятно, немного вздремнул на кушетке, там лежит подушка. Он спрашивает меня:

– Вы хоть немного поспали, адмирал?

Когда я отвечаю, что я находился на мостике, он жестом показывает, что удивлен.

– Даже простой взгляд старого адмирала может пригодиться, – говорю я.

Он улыбается. И мы начинаем разговаривать о флоте. О Военно-морской академии, этой колыбели, из которой вышли мы все, неважно, каким было наше происхождение.

– Мы, – замечаю я, – исключительная каста, и я бы посоветовал будущим поколениям сохранить ее такой, со всеми ее неизбежными недостатками, но и с невероятной мощью ее традиций.

Он соглашается и признает, что особый характер нашей подготовки дает великолепные результаты:

– Военно-морской флот выйдет из этой войны с самым большим престижем, который он уже приобрел во всей стране.

– Но, тем не менее, Ваше превосходительство, говорят, что именно предательство флота явилось причиной падения Аугусты и Пантеллерии! Я пытаюсь поставить себя на место адмирала Павези и задаю себе вопрос, что еще смог бы сделать я. Я мог бы выйти из укрытия и быть убитым осколком, вот и все, но это не спасло бы Пантеллерию. Причина сдачи Пантеллерии в том, что мы допустили ее систематические бомбардировки – день за днем – и доверили ее защиту зенитным батареям вместо активного авиационного противостояния. Самолет за самолетом – это был бы единственный способ продлить – и продлить надолго – сопротивление.

И снова Муссолини соглашается со мной. Что касается Аугусты, он определяет это как «несчастный случай»; он утверждает, что во многом причина обусловлена плохой связью и слабым, нерешительным командованием Гуздони.

Он говорит:

– Они решили послать Гудзони туда. Я тотчас прерываю его:

– Но ведь это вы направили его туда, вы же были военным министром.

– Ну да. Но Генеральный штаб руководствуется старшинством по рангу, поэтому возникают одни и те же имена.

Первым промахом было формирование этой армии сицилийцами; разве могли они спокойно или героически сражаться, когда тут же узнали, что разрушаются их деревни и дома, возможно, страдают или даже погибают их семьи? Кроме того, они имеют право сказать: «Когда произошло вторжение на Венето, мы, сицилийцы, встали на его защиту; сейчас вторглись на нашу родину, но солдаты из других краев страны умыли руки». А вспомните это неудачное обращение, которым заканчивалась злосчастная прокламация Роатты (из-за которой мне пришлось его отозвать): «Вы, сицилийцы, и мы, итальянские и немецкие воины!»

А потом, Гудзони. Я хорошо помню его нерешительность в период завоевания Албании, когда он остановился на дороге в Тирану.

– Я в это время был в Дурресе, командовал «Полой»[279]. Я помню вашу телеграмму: «Вы потеряли слишком много времени».

– Абсолютно верно. Когда я направил его на Сицилию, я написал ему одобряющее письмо, которое заканчивалось следующим: «Маршальский жезл ждет вас». Но вместо этого все пошло так плохо.

Муссолини говорит, но кажется, будто он говорит вообще не о себе, кажется, что все это не имеет к нему никакого отношения.

И он продолжает свою тираду против штаба армии и невозможности заполнения постов иначе, как по старшинству.

– Италия является единственной страной, которая в военное время сохраняет Центральную комиссию по повышениям! В Англии Черчилль назначает на командные посты тех, кто, на его взгляд, является лучшим. В Германии ставят на командование дивизиями полковников с испытательным сроком, и если они успешно справляются, их повышают до генералов. Какого труда стоило убедить штаб назначить на пост командующего карабинерами генерала карабинеров!

Вновь – о недостаточной подготовленности к войне.

– Не кажется ли вам, генерал, что, кроме неподготовленности армии, была также моральная неготовность? Конечно. Воспитание молодежи в целом было извращено. Это война разума, а не чувств. Мы гораздо лучше были подготовлены к Первой мировой войне.

– Да. В течение многих лет, когда мы были детьми, мы напевали «Триесте и Тренто». А у нынешней молодежи нет подобной направляющей силы. Духовное воспитание молодежи было провалено. Здесь также ваши соратники не справились со своей задачей. Я полагаю, что хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать всех честных и искренних из тех, кто работал с вами.

– Были и честные – Паоло Ревель, например.

– Но ведь посмотрите, какой вред вам нанес Фариначчи своей газетой[280].

– Я ее столько раз конфисковывал! Он был неисправим! Вся кампания против Ватикана была полностью ошибочной. Фариначчи безграмотен. В последнее время он также слишком много о себе воображал.

– Следовало его вышвырнуть.

– У него были последователи среди фашистов. Но все, что касалось Ватикана, было ошибочно. Вообразите, Скорца хотел выделить папе миллион лир из партийных фондов для восстановления Сан-Лоренцо. Я сказал ему не делать этого, поскольку Ватикан не хотел быть поставленным в неловкое положение.

Я возвращаюсь на мостик. Западный ветер усиливается, и волны захлестывают палубу и нос корабля, брызги долетают до мостика. Этот особый вкус соленой воды мне очень приятен; вот уже много месяцев я не ощущал его. Эсминец идет хорошо, море впереди спокойное, мы делаем двадцать два узла без всяких усилий. К одиннадцати часам мы должны быть у входа в пролив между Капо-Ферро и Ле-Бисче. Этот «пункт В» находится в восемнадцати морских милях от Капо-Ферро; видимость плохая. Вот уже начинают виднеться горы Корсики, но Сардиния еще слабо различима. Мы движемся вперед, прямо к опасным границам, в надежде поточнее определить наше положение. Но ничего не видно, кроме Капо-Фиджари, да и то предположительно. Мы идем в южном направлении, держась за пределами минных полей, пока наконец не различаем отчетливо Таволару. На этом мы потеряли два часа, прежде чем не убедились, что нашли вход в устье реки.

Моторная лодка проводит нас через пролив со скоростью четыре узла в час. Теперь, когда волнения перехода позади, я успокаиваюсь. Я вижу на палубе Муссолини, рядом с ним стоят офицеры карабинеров. Это меня раздражает. Полковник Меоли не должен был допускать этого; нельзя быть уверенным, что экипаж не закричит «Кончай его!» или троекратное «Ура!». Однако они ведут себя спокойно; они смотрят скромно, не глазеют на человека, который был их вождем в течение многих лет.

Я отправляюсь вниз, чтобы умыться. Муссолини останавливает меня и говорит:

– Я думал о том, что мы недавно говорили с вами насчет везения. Но человеку, которому не везет, нужно дать время, чтобы компенсировать это невезение. Возьмите в качестве примера Сталина: в течение двух лет его преследовали неудачи, он только и терял территории. Теперь же удача вернулась к нему.

Я отвечаю:

– Это верно, Ваше превосходительство; но у Сталина была все возрастающая поддержка всего народа. У вас же этой поддержки становилось все меньше и меньше, и в определенный момент вы остались в одиночестве.

– Да, правда, это очень важно. Когда мы с вами отправимся в третье плавание, адмирал – а оно наверняка состоится, – мы должны продолжить нашу беседу.

Мы быстро движемся к бую перед небольшим городком Маддалена.

Рядом движется моторка с адмиралом Бривонези и майором Бонитатибусом. Они приближаются к борту корабля, и сразу же Муссолини садится в лодку, его сопровождают Бривонези, я, Меоли и Бонитатибус.

Мы идем вдоль пристани Падуле, где Бривонези оставил свою машину даже без шофера (в качестве меры предосторожности). Мы едем недолго и прибываем в нашу новую резиденцию – на виллу Вебер, единственное подходящее место. Ночью оттуда выехали офицеры быстроходного торпедного катера, которые квартировали здесь. Здесь имеется довольно большой сад, выходящий к морю и окруженный соснами – зеленый пояс, что очень редко встречается на этих островах. Мы проходим в комнаты; тут их много. Одна, в которой должен расположиться Муссолини, вполне прилично обставлена.

– Комната старшего офицера, – говорит мне Бривонези.

Пока Муссолини и два офицера задерживаются на террасе, осматриваясь, мы с Бривонези имеем возможность поговорить наедине. Я сообщаю ему распоряжения министра Де Куртена: строжайшее наблюдение за этим сектором, чтобы избежать неожиданного немецкого нападения. Бривонези отмечает сложность контроля за передвижением немецких кораблей. С террасы входит Муссолини и говорит адмиралу:

– Вот увидите, Бривонези, я вам не доставлю особых хлопот.

На его мрачном лице вновь появилось выражение отвращения. Он уходит в свою комнату, едва кивнув нам двоим на прощание. Мы спускаемся вниз и уходим.

Моя миссия окончена. У меня еще долго остается впечатление, и я даже упомяну о нем в официальном рапорте, – Муссолини не считает себя окончательным «политическим трупом», о чем он заявил мне во время путешествия на Понцу.

II

Муссолини в «Кампо Императоре»

Отрывки из воспоминаний Флавии Иурато,

управляющей отелем «Кампо Императоре»

до 11 сентября 1943 года, и Доменико Антонелли,

управляющего отелем начиная с 11 сентября

Близился к концу август 1943 года, и в оживленном «Кампо Императоре», полном туристов, жизнь шла обычным ходом. Однако вот уже два дня среди гостей и персонала ходили слухи о скором прибытии важной персоны.

27 августа персонал отправили вниз на фуникулере, в маленькую гостиницу «Ла Виллетта», и велели привести все в идеальный порядок. Приготовления продлились до утра 28-го, а в полдень, когда все было готово, на площадь прибыло несколько машин. Среди них, как ни странно, был санитарный автомобиль со знаком Красного Креста. Из него вышел мужчина крепкого сложения в темном костюме, пальто и черной шляпе – это был Муссолини. В нем уже ничего не осталось от упитанного, самоуверенного диктатора. Наоборот, он нервно оглядывался вокруг, словно опасался какой-то ловушки, его круглые глаза выделялись на осунувшемся лице.

В «Виллетте» ему отвели лучшую комнату на втором этаже. То, что пленника не поместили внизу, было одной из первых «предосторожностей», которые, по словам наших детективов, предпринимались, чтобы абсолютно исключить возможность его побега. До 25 июля ему прислуживал рядовой Франческо Греветто, который и ранее находился у него в услужении.

Присутствие такого человека не могло остаться не замеченным гостями другого отеля, находившегося выше; более того, в течение нескольких часов эта тема стала главной в разговорах, и в результате отель «Кампо Императоре» был закрыт на следующий день. Это была вторая, весьма запоздалая мера предосторожности. Выселенные из отеля гости, спустившиеся на фуникулере, видели Муссолини, который ходил взад-вперед в нескольких метрах от «Ла Виллетты», и, таким образом, циркулировавшие накануне слухи получили подтверждение.

Пленник поел в своей комнате, где также присутствовали инспектор полиции Гуэли и лейтенант карабинеров, которые отвечали за него. В конце обеда Гуэли и Файола поспешили убрать все ножи и даже вилки, чтобы, как они сказали, исключить попытку самоубийства Муссолини.

Не прошло и недели с момента прибытия Муссолини в «Ла Виллетту», когда произошел серьезный инцидент, который должен был насторожить охранников. 4 сентября карабинеры на дорожном блокпосту недалеко от деревни Ассерджи остановили небольшой автомобиль, в котором находились два немецких офицера. Машину повернули обратно, но офицеры спрятали ее за поворотом дороги и попытались добраться до фуникулера пешком по прямой. Когда карабинеры обнаружили их и открыли огонь, они бросились бежать; и несмотря на то что по следу тут же пустили полицейских собак – которые были у карабинеров и также несли охрану, – офицерам удалось добраться до машины и скрыться. Но этого было мало: каждый день немецкий разведывательный самолет летал над «Ла Виллеттой» на небольшой высоте и длительное время…

Гуэли и Файола решили переправить Муссолини немного дальше – в отель «Кампо Императоре». Это и было сделано 6 сентября в 5 часов дня. Переселение не вызвало восторга у Муссолини, а поездка на фуникулере тем более. Садясь в кабину, он спросил станционного мастера: «Этот фуникулер надежен?» – и добавил: «Я волнуюсь не за себя, а за сопровождающих».

Но поездка, занявшая ровно десять минут, прошла благополучно, и Муссолини прибыл на место назначения. Здесь – вновь из-за мер предосторожности, о которых мы уже упоминали, – его поселили в номер на втором этаже, апартаменты состояли из холла, гостиной, спальни и ванной комнаты.

Номер был роскошно обставлен, а гостиная превращена в кабинет. Между ними находился номер 203, который занимал рядовой Греветто. Муссолини считал, что если он содержится в качестве пленника, то такой комфорт излишен. Он собственными руками скатал ковры, лежавшие на полу в кабинете. Потом, так как персонал отеля и карабинеры, в обязанность которых входило его обслуживать, относились к нему с большим уважением, он воскликнул: «Если я пленник, то и обращайтесь со мной надлежащим образом. Если нет, я хочу отправиться в Рокка делле Каминате».

После этого с его стороны не было больше никаких замечаний, он держался мужественно, не унывал и, казалось, наслаждался горным воздухом. Все считали, что его пребывание здесь затянется; многие полицейские агенты даже привезли с собой лыжи и все необходимое для горных прогулок.

По его просьбе еду приносили к нему в комнаты, точнее, в гостиную. Муссолини соблюдал строгую диету из-за своей болезни, и еда состояла лишь из пустого риса, яиц, вареного лука, небольшого количества мяса, молока и большого количества фруктов. Можно сказать, что он соблюдал «виноградную диету», съедая более двух килограммов каждый день….

По своему распорядку день Муссолини напоминал день обычного горожанина в отпуске. Он поднимался в девять часов и завтракал у себя в комнате. Затем он спускался в столовую и вел недолгие разговоры с Гуэли и Файолой. В 12.30 он поднимался наверх на ланч – опять тот же рис, те же фрукты, тот же лук. Около двух часов сержант Античи, который находился при нем в течение восьми лет и которому тем не менее разрешили остаться при нем, сопровождал его во время прогулки поблизости от отеля. К 4.30 он возвращался, останавливаясь переброситься парой слов с охранником-полицейским у ворот. Его часто можно было увидеть у окна, он смотрел на великолепный Гран-Сассо в полевой бинокль или сидел на низкой ограде сквера, рассеянно смотря вдаль и напоминая известную олеографию Наполеона на Святой Елене.

Каждый день, ровно в полдень Гуэли поднимался в комнату к Муссолини, и они вели долгие беседы. Эти беседы, по словам самого Гуэли, были «лучшими часами в его жизни», поскольку он разговаривал с человеком «такого ума». Во время этих бесед Муссолини часто говорил о политике, но также снисходил до полицейского инспектора, рассказывая ему о своих домашних делах и личной жизни. Многие из этих откровений Гуэли пересказывал управляющему отелем.

Например, однажды Муссолини рассказал, что после капитуляции Франции он советовал Гитлеру незамедлительно напасть на Англию, «даже если высадка обойдется в миллион жизней». В другой раз он сказал, что не советовал Гитлеру нападать на Россию, которая, по словам Муссолини, стала для Германии «занозой».

Одной из его любимых была тема предательства; по его словам, его предали именно те люди, для которых он больше всего сделал. Его неприязнь была направлена главным образом на Чиано, Гранди, Фариначчи, а также различных генералов и адмиралов. Относительно предательства лейтенант Файола рассказывал: «Когда мы покинули остров Маддалену, Муссолини сказал мне, указывая на командующего базой[281]: «Вот главный виновник, который несет ответственность за наше поражение. Он должен был сопровождать конвой, везущий топливо в Африку; то, что эти жизненно важные запасы не были доставлены, вылилось в отступление от Эль-Аламейна»[282].

На что я ответил: «Почему же вы не расстреляли его, ваше превосходительство?» А Муссолини сказал: «Я был не прав, не сделав этого» – и замолчал…

Муссолини ужинал в семь часов. Затем он спускался в ресторан отеля, чтобы, как обычно, сыграть в «скопоне». Он пристрастился к этой карточной игре со времени своего заключения, четверка игроков состояла из Гуэли, Файолы и Античи. Он не читал и ничего не писал; только иногда, когда он видел, что за ним наблюдают, делал вид, что пребывает в глубокой задумчивости. Он не показывал, что чувствует себя огорченным или униженным. Казалось, единственное, что его интересовало, это беседы с полицейскими агентами и карточные игры.

Кроме игры ему разрешалось слушать радиоприемник – немецкие, итальянские станции, а также радиостанции союзников. Он не выказывал признаков смущения, когда в передачах упоминалось его имя.

На следующий день после перемирия, утром 9 сентября, он сказал своему слуге, что плохо себя чувствует. Это вызвало определенное беспокойство. Файола был очень обеспокоен и немедленно послал за армейским доктором, лейтенантом Мачиокки, который нашел небольшое обострение, и только. Муссолини нравилось, когда он оказывался в центре внимания и все – слуга, персонал отеля – обсуждали состояние его здоровья.

Однажды, когда горничная Лиза Москарди, которая следила за его постельным бельем, пожаловалась на боли в распухшем колене, диктатор предложил ей бинты и мазь и сказал с улыбкой: «Мужайтесь, дитя мое! Только представьте, что я испытываю боль в течение восемнадцати лет!» А на следующий день он спросил, не беспокоит ли ее колено…

Днем 10 сентября префект Л'Акуилы звонил дважды, чтобы поговорить с инспектором Гуэли, который уехал в город в семь часов, чтобы встретиться с префектом. В это время Файола подготовил оружие и ручные гранаты, расставил вокруг часовых и отправил взвод под командованием сержанта в гостиницу «Дука делли Абруцци», находившуюся на вершине горы Портелла, с которой можно было наблюдать весь склон к северу от хребта Гран-Сассо. Ожидали нападения немцев. В 8.30 вечера низко над отелем пролетел самолет с яркими огнями. Муссолини сказал, что это самолет немецкого Красного Креста. Приблизительно час спустя, в десять часов, Гуэли вернулся в «Кампо Императоре». По его словам, повода для беспокойства не было; единственное, что он узнал в Л'Акуиле, что по направлению к городу, как было замечено, двигалась немецкая колонна. Вместе с Гуэли в «Кампо Императоре» прибыл новый управляющий отелем, который должен был сменить сеньору Иурато. Это было связано с тем, что неразумно было оставлять во главе отеля женщину ввиду возможного нападения немцев.

Муссолини оставался спокойным и не задавал никаких вопросов.

Утром 11 сентября он был очень спокоен. Можно даже сказать, что по какой-то причине он пребывал в хорошем настроении. Он поговорил с новым управляющим и, узнав, что тот был ранен во время войны, спросил, где он получил ранение. «В Албании, на Томори».

Муссолини сказал: «Альпийские стрелки, которые сражались в Греции, проклинают меня, но они не правы. Там меня также предали». Затем он привычно скривил губы и сказал изменившимся голосом: «Серена построил этот отель; мне он очень нравится. Несколько лет назад мои дети приезжали сюда кататься на лыжах. Меня тоже сюда несколько раз приглашали, но у меня не было времени приехать…»

Перед самым ужином в гостиницу зашел пастух из Абруцци, чтобы купить немного вина. Всем гражданским лицам было запрещено заходить сюда, и между пастухом и охранником начался спор. Проходивший мимо Муссолини услышал ругань и приказал пропустить пастуха. Затем он провел гостя к столу и потребовал вина. Прежде всего он спросил пастуха, какие улучшения принес фашизм в овцеводство. Но пастух не видел никаких улучшений и ответил, фамильярно обращаясь к Муссолини на «ты» и положив свою мозолистую руку ему на плечо: «Ты не прав; ты ввел слишком большие налоги и допустил слишком много воровства…»

Муссолини это, казалось, позабавило, и он продолжал спрашивать: «Что ты думаешь о войне, которая так печально закончилась?»

«Слишком много ворья кругом, – ответил крестьянин. – Слишком многие жирели на хлебе, пока он доходил до солдатских ртов».

Наконец горец поднялся, прощаясь, он по-дружески пожал Муссолини руку и произнес, словно обращаясь к старому другу: «Береги себя, Муссолини, и спасибо за вино».

После этого Муссолини поднялся в свою комнату, чтобы поужинать. Перед традиционной карточной игрой пленник сказал несколько слов, которые благодаря легкости тона создавали впечатление, что он рассчитывает, что пребывание в горах будет продолжительным. Он сказал управляющему отеля: «Мне сказали, что вы отличный лыжник. Как вы полагаете, когда выпадет первый снег? Я бы не прочь снова встать на лыжи».

Узнав, что иногда снег здесь выпадает уже в начале октября, он обрадовался и добавил: «Будем надеяться, что снег скоро выпадет. Вы должны дать мне несколько уроков».

Вечером по радио сообщили об условиях перемирия, подписанного Бадольо. Поздно ночью, в 3 часа, слуга Муссолини принес лейтенанту Файола письмо, в котором содержалось следующее:

За те несколько дней, которые Вы находились со мной, я понял, что Вы настоящий друг; Вы солдат и лучше меня знаете, что значит попасть в руки врага. Я узнал из сообщения Берлинского радио, что одним из условий перемирия является передача меня в руки англичан. Я никогда не пойду на такое унижение и прошу Вас разрешить иметь при себе Ваш револьвер.

Файола тотчас вскочил с кровати и бросился в комнату Муссолини. Когда он добежал до спальни, он увидел, что будущий самоубийца неловко размахивает бритвой «Жиллетт», словно пытается вскрыть себе вены на запястье. Бедный Файола, переволновавшись, сам попытался ободрить своего подопечного и в конце концов, забрав у него бритву, вновь отправился в постель.

На следующее утро, 12 сентября, когда Муссолини завтракал с Гуэли и менеджером отеля, он выразил свое глубочайшее удивление по поводу того, что итальянские войска позволили немцам оккупировать Рим без сопротивления. Мол, если бы он находился там, события приняли бы другой оборот. «Представьте, например, что немцы попытались взять «Кампо Императоре». Мы бы их в порошок стерли!», – сказал Файола с гордостью. Что касается дуче, приказ, который Бадольо отдал его охранникам, по словам Файолы, гласил: «Немцы не должны взять его живым».

Было уже половина второго, когда раздался оглушительный рев моторов. Все выбежали на улицу. Видны были около десяти самолетов с планерами на буксирах. В этот момент планеры отделились от самолетов и начали спускаться. Все были в смятении. Никто и не думал отдавать приказы. Полицейские покинули пулеметный пост без малейшей попытки открыть стрельбу и укрылись в отеле. Винтовки и ручные гранаты, розданные два дня назад, так и не были использованы. Взвод, находившийся у гостиницы «Дука делли Абруцци», обратился в бегство вниз по северному склону. Они вернулись лишь на следующее утро, когда какое-то время все было тихо. Файола также бросился в отель и побежал на второй этаж, крича как безумный: «Немцы, Ваше превосходительство!»

В то время когда происходила эта любопытная и жалкая сцена, планеры начали беспрепятственно приземляться. Люди, стоящие в дверях, увидели, что из первого, который опустился в 220 метрах от отеля, появился итальянский полицейский генерал Солети, за которым шел немецкий офицер, упираясь ему в спину автоматом. Одновременно немецкий унтер-офицер появился из другого планера и спокойно начал снимать на пленку все происходящее. Солети двигался в направлении отеля, крича: «Не стреляйте!»; шедший за ним офицер потребовал Гуэли.

Гуэли стоял в холле. Файола также спустился вниз.

Немец спросил его: «Дуче жив?»

«Жив», – был ответ. И это было провалом строжайшего приказа, который всего лишь часом ранее лейтенант Файола поклялся выполнить любой ценой.

В это время планеры, одиннадцать в общей сложности, опустились на землю одновременно с «Аистом»[283]. Этот самолет, как позднее писали газеты, имел специальную конструкцию, отличную от оригинальной модели, перестроенную таким образом, чтобы можно было взять на борт шесть человек вместо двоих. В общей сложности сто тридцать немцев во главе с капитаном спустились с воздуха. Среди них были также лейтенант, прекрасно говоривший по-итальянски, и несколько унтер-офицеров. У каждого был автомат, два револьвера и несколько гранат.

Немцы окружили отель на случай оказания сопротивления.

Но Муссолини выглянул из окна и прокричал по-итальянски и по-немецки: «Остановитесь! Не стреляйте! Не надо крови!» И действительно не было сделано ни одного выстрела. Немцы, увидев Муссолини на балконе, устроили что-то вроде восторженной демонстрации, крича: «Ду-че! Ду-че!»

Гуэли и Файола незамедлительно проводили немецкого командира в апартаменты Муссолини, который пожал ему руку и обнял его. Завязался дружеский разговор, в ходе которого Муссолини сообщили, что его домашних переправили в Вену и они чувствуют себя великолепно. Если он пожелает, он сегодня же воссоединится с ними. Но Муссолини сказал, что он хотел бы провести ночь в Рокка делле Каминате. Немецкий капитан, лицо которого светилось удовлетворением, ввел Муссолини в курс дела. Он добавил, что необходимо поторопиться, потому что есть информация, что аналогичный акт готовится Соединенными Штатами.

Тем временем немцы блокировали все дороги, ведущие к «Кампо Императоре». Еще один «Аист» приземлился у подножия фуникулера, и одновременно появились еще сорок парашютистов. Колонна из шести бронемашин достигла блокпоста у Ассерджи. Там итальянскими карабинерами была сделана единственная попытка оказать сопротивление, один из них был убит. Колонна двинулась по направлению к «Кампо Императоре». У немцев было несколько тяжелораненых, но лишь вследствие повреждения одного из планеров при посадке. Раненых перенесли на матрасах в отель. Немецкий лейтенант, говоривший по-итальянски, приказал принести вина всем солдатам, чтобы отметить успех предприятия.

В это время генерал Солети рассказывал о своих злоключениях. Он был схвачен двумя немецкими офицерами, разоружен и привезен на аэродром в Пратике, откуда и отправилась экспедиция. Немецкий капитан потребовал предупредить карабинеров, охранявших «Кампо Императоре», чтобы они не стреляли. Тогда Солети повернулся к немецкому офицеру и сказал: «А теперь верните мне мой револьвер. Заверяю вас, что я не использую его против дуче или против вас».

Лейтенант снял с пояса револьвер и передал его генералу со словами: «Отдаю его вам в память об операции, которая войдет в историю благодаря своей дерзости».

К Муссолини тем временем вернулись манеры диктатора: он двигался с большей уверенностью, говорил с пафосом, челюсть его была выдвинута вперед.

Он решил взять с собой инспектора Гуэли и лейтенанта Файолу. Гуэли согласился, а Файола нерешительно приблизился к нему и сказал: «Ваше превосходительство, я хотел бы с вами минуту поговорить наедине».

Муссолини тут же восстановил дистанцию между собой и бедным лейтенантом, которого еще вчера он удостоил чести называться другом, и нетерпеливо бросил: «Ну давайте, что там у вас».

Собравшись с мужеством, Файола сказал: «Дуче, у меня есть жена и ребенок. Если вы не возражаете, я бы лучше остался здесь».

Муссолини грубо прервал: «Ну что ж, хорошо, оставайся».

В 4.30 багаж был готов, и пора было отправляться. Муссолини стоял у входа в отель. Рядом с ним стояли немецкий капитан и лейтенант, инспектор Гуэли и лейтенант Файола. Весь персонал отеля следовал на почтительном расстоянии. Муссолини остановился, пожал всем руку, сказав на прощание: «Большое спасибо, я вас никогда не забуду». Затем молодцеватой упругой походкой двинулся к «Аисту», сел в самолет вместе с пилотом и командиром операции. А в это время полиция, отвечавшая за безопасность пленника, и немецкие солдаты, освободившие его, стояли, застыв в фашистском приветствии, и громко кричали: «Дуче! Дуче!»

«Аист» некоторое время катился по неровному склону, он, казалось, вот-вот разобьется, но наконец оторвался от земли и взлетел. Как только самолет поднялся в воздух, немцы группами начали спускаться вниз на фуникулере, и в каждую поездку они брали по одному итальянцу в качестве заложника. Внизу их ожидало несколько прибывших за это время бронемашин. Как только все погрузились, колонна направилась к Национальной магистрали.

13-го все солдаты, составлявшие ранее охрану Муссолини, должны были спуститься вниз в Л'Акуилу. Но Файола вместе с сержантом предпочли остаться, так как боялись, что их депортируют в Германию. 14-го немцы прислали взвод, чтобы собрать оружие и вещи, оставленные полицией. Файола, которому было известно, что немцы уже находятся у фуникулера, тотчас сбежал вместе с сержантом, пройдя через перевал Портелла и вниз по склону Терамо. Так исчез последний актер этой трагикомедии[284].

III

Моя последняя встреча с Муссолини [285]