Малолетка» и женский корпус

Рассказать о пятом корпусе, который тогда был «приютом» для малолеток и женщин, я могу только с чужих слов.

Корпус также был четырехэтажный, два первых этажа — камеры, рассчитанные на 12 человек, в которых под следствием содержались подростки, не достигшие 18-летнего возраста. На третьем и четвертом этажах своей судьбы ожидали женщины. Камеры пятого корпуса никогда не пустовали и обычно были забиты подследственными под завязку.

В камерах малолетних преступников обязательно должен был сидеть один взрослый подследственный — «пахан», который следил за порядком. Я так и не понял, как опера вербуют паханов, но в основном это были судимые впервые «мужики», которым, думаю, были обещаны какие-то поблажки. В зоне тех, кто был паханом на «малолетке», могут «загнать за Можайск», т.е. сделать изгоем, «обиженным», поэтому я слышал, что почти все они остаются при тюрьме в «рабочке». Сами малолетки паханов презирают и всячески стараются ущемить. В обязанности «пахана» входит немедленный вызов контролеров и опера в случае любого конфликта или запрещенного действия в камере. Курить в камерах для малолеток запрещено, но пахан курить может. Практически все из этих несчастных, выброшенных на улицу детей пить, курить и говорить начали одновременно, поэтому несговорчивый и «правильный» пахан был как кость в горле. Но стоило ему дать малейшую слабину, как он тут же попадал на крючок к смекалистым пацанам и начинал плясать под их дудку, а в камере начиналась лафа. Если пахана уличали в несоблюдении возложенных на него обязанностей, его тут же заменяли на другого. Бывало, что малолетки избивали или «опускали» своего пахана за то, что он уж слишком рьяно соблюдал режим.

На шмонах у детворы отбирают сигареты, чай (чифир пить тоже запрещено) и остальное — как у всех. За каждую провинность камеру нещадно «убивают». Со мной в «осужденке» сидели поднявшиеся «на взросляк» пацаны, которые показывали мне темно-фиолетовые синяки и вздувшиеся гематомы от «дубиналов», жуткие шрамы на запястьях от забиваемых ногами наручников.

Кстати, забивание наручников — один из излюбленных приемов у ментов всех мастей, о котором я забыл рассказать. В основном применяется в местах лишения свободы, потому что последствия для арестанта весьма плачевные — шрамы остаются на всю жизнь. Наручники устроены так, что их можно затягивать только в сторону уменьшения диаметра охвата кисти. Забивание происходит следующим образом: на брошенного на пол заключенного надевают наручники, после чего, удерживая его руки, каблуком сапога бьют по окружности, максимально затягивая охват «браслетов». Забивают так, что из-под лопнувшей кожи брызжет кровь, а металл доходит до кости.

Так вот, провинившуюся камеру выводили «на коридор», ставили лицом к стене, и каждый получал по несколько ударов резиновой дубинкой по ягодицам и задней части бедер. Кого хоть однажды били «демократизатором», тот знает, насколько это больно. Если в камере случалось ЧП (кто-то с кем-то подрался, побили «пахана» или просто «от скуки» бунтовали — такое на «малолетке» не редкость), то «убивали» гораздо жестче: подвешивали в наручниках и били до тех пор, пока «клиент» не терял сознание или, простите, не делал в штаны (очень серьезная бочина). Часто нарушителя режима выводили зимой в холодную баландерскую комнату и голым приковывали наручниками к трубе на всю ночь (в карцер несовершеннолетних садить запрещалось).

После получения приговора суда осужденный малолетка ожидал утверждения приговора и этапа в зону в своей камере.

Когда выходила очередная амнистия, она касалась в первую очередь женщин и несовершеннолетних, осужденных за преступления легкой и средней тяжести. Большинство из них под нее попадали и уходили на свободу раньше положенного срока.

Говорят, что именно из колоний для малолетних преступников вышло понятие «беспредел». Скорее всего, так оно и есть, потому что творящееся, например, в нашей Куряжской колонии описать пером невозможно. Я слушал рассказы тех, кто прошел «малолетку», и диву давался, до какой степени можно унижать и топтать оступившихся детей, с садистским наслаждением вбивая, в буквальном смысле этого слова, в их головы маразматические «понятия» и всячески поощряя самые отвратительные человеческие качества. «Бугры» (из старших по возрасту) избивают за малейший проступок — курение, неуспеваемость в школе, нарушение формы одежды и т.п. Университеты, которые они там проходят, настолько угнетают формирующуюся детскую психику, что большинство из них почти сразу после освобождения снова оказываются за решеткой. Достигнув восемнадцати лет, малолетний арестант «поднимается на взросляк», т.е. переходит на обычную зону общего режима.

Зона для малолетних преступников — это совершенно отдельная тема, которой я бы не хотел особенно касаться, ввиду ее специфичности.

Еще меньше мужской половине следственного изолятора было известно о заключенных женщинах. Некоторые ранее судимые сожительствовали с отсидевшими женщинами, но особенно распространяться о постанове на женской половине тюрьмы не хотели, а, может, и не знали.

О женских лагерях много написано и показано документальных фильмов по телевидению. Конечно, как и «малолетка», это одна из самых болезненных тем исправительно-трудовой системы. На территории Харькова находится печально известное учреждение исполнения наказаний № 54, где отбывают свой срок женщины. Вообще наша область не последняя в Украине по количеству зон — их у нас аж восемь («малолетка» в Куряже, женская УИН № 54 на Сортировке, общего режима (ныне — специализированная туберкулезная) УИН № 17 в Шебелинке, усиленные — УИН № 12 на Основе и УИН № 18 на Холодной горе, строгие — УИН № 25 на Алексеевке, УИН № 43 на ХТЗ и УИН № 100 в Новой Водолаге). Во как заботятся о нас с вами наши защитники! Типа, места всем хватит, добро пожаловать.

Женские камеры находились над «малолеткой», и поэтому женщины часто «грели» пацанву чаем и куревом, опуская к ним «коней». Несовершеннолетним разрешалось получать более тяжелые передачи, поэтому еды у них было хоть завались, чем с удовольствием пользовались разбитные бабенки, выменивая на колбасу и сало сигареты и чай. Зэчки никакими особыми льготами в тюрьме не пользовались. Опера (тоже женщины) тщательно следили за тем, чтобы у них не было никаких контактов с мужчинами, потому что беременных содержать в СИЗО запрещалось. Но это правило, как и многие в тюрьме, тоже можно было обойти за соответствующую мзду, о чем я писал выше.

В женской уголовной среде тоже существуют свои «понятия», «масти» и законы. К сожалению, мне очень мало об этом известно. Так же, как и у мужчин, кто-то занимает лидирующие позиции и «рулит хатой», кто-то живет «середнячком». Кого-то «опускают», загоняют, под кого-то подсаживают оперских «кур».

Проблемы тюремной антисанитарии и гигиены у женщин стоят особо остро. Среди них, как и среди мужчин, есть свои чуханы и бомжихи, совершенно не следящие за собой и распространяющие всякую гадость. Их ненавидят, заставляют спать около дючки, мыться и провариваться, чего добиться от этих давно опустившихся существ не просто. Попкарши, которые работали на пятом корпусе, рассказывали, что в женских камерах не выветривается характерный неприятный запах, хотя камеры обычно убраны и даже на «решке» висят самодельные занавесочки.

Набор статей, как правило, у женщин практически не меняется. Сидят «за растрату»; убийство мужа, любовницы мужа, ребенка (этих презирают и «опускают»); очень много наркоманок с сопутствующим набором статей — от хранения и распространения наркотиков до кражи, аферы, разбоя и даже убийства с целью ограбления. Хватает профессиональных аферисток, воровок.

Всех их с распростертыми объятиями ожидает одна из женских зон, где сидят вместе малолетние преступницы и неоднократно судимые. Шикарная школа для подрастающих девчонок… Беременных, признанных судом виновными, прямо в зале суда берут под арест и, как правило, отправляют на «мамочку» — специальную женскую зону в Одессе, где они рожают и воспитывают детей, отсиживая свой срок.

Суд

Раз я начал рассказывать о своей «делюге», думаю, что вам будет интересно узнать, как же дальше разворачивались события.

После третьего продления прокуратурой срока моего содержания под стражей, я перестал надеятся на чудо и понял, что выйти отсюда можно будет только по решению суда. Следствие довольно потирало руки, как попало лепя в дело «факты» нашей преступной деятельности. Было такое ощущение, что мы замахнулись, процитирую героя Миронова из фильма «Берегись автомобиля», «… на самое дорогое — на Конституцию». В газете «Вечерний Харьков» появилась большая заказная статья о нашей преступной группировке, разворовывающей достояние страны. А по телевизору один за другим гремели громкие скандалы со страховыми компаниями, трастами, банками. Тогда же робко сообщили о нескольких высокопоставленных чиновниках, уличенных в отмывании десятков миллионов долларов — и ничего, никого не посадили: депутаты, уважаемые люди, которым Генеральная прокуратура и СБУ только погрозили пальчиками, скорее всего, напомнив, что нужно во время делиться. А тут, блин, сидишь с суммой иска в $800…

С ареста до момента, когда следствие закрыло дело и нас стали водить в следственные кабинеты СИЗО знакомиться с ним (по закону каждый подследственный имеет право на ознакомление с материалами своего уголовного дела), прошел почти год… Шесть томов (!) полного бреда, допросов десятков людей, с большинством из которых никто из нас даже не был знаком, дурацких следственных экспериментов, «левейшей» экспертизы видеокамеры, сотни и сотни страниц изъятых документов, протоколов допросов, очных ставок, обысков и т.п. — все это должно было доказать, что мы абсолютно виновны. Я наконец-то узнал, кто, чего и на кого наговорил, и понял, что если бы Стасов захотел, то спокойно смог бы меня «отмазать». По материалам дела, мое участие в «преступлении века» было столь малое, что одно его слово могло оставить меня на свободе свидетелем. Хищение в особо крупных размерах («прокурорская» статья, которую мне втюхали для того, чтобы оправдать санкцию на арест), естественно, отвалилась за отсутствием состава преступления. Зато у меня теперь вместо посредничества было «соучастие в получении взятки должностным лицом в форме пособничества», по которой предусматривалось наказание в виде лишения свободы от 8 до 15 лет с конфискацией личного имущества. Понимаете? Дать по ней мне должны минимум восемь лет…

Родные наняли мне нового адвоката — серьезную женщину, бывшего районного прокурора. Она приходила вместе со следователем каждый раз, когда я знакомился с делом, приносила мне новости от родственников, сигареты и домашнюю еду, которую они мне передавали. Когда следователь выходил из комнаты, я отдавал ей письмо родным (адвокатов по закону обыскивать не имеют права) и забирал от них.

Знакомство с делом заняло недели три, после чего мне принесли обвинительное заключение, точно и ласково называемое заключенными «объебон». Сей выдающийся литературный труд — плод жалких потуг безграмотных следователей, перед которыми стояла задача очернить обвиняемых и таким образом оправдать свои выводы относительно нашей виновности. Вот некоторые фразы о моей личности из этого хранящегося у меня до сих пор шедевра: «Имея умысел на получение незаконного вознаграждения и реализуя свои преступные замыслы…», «…своекорыстный, алчный, стремящийся к наживе любой ценой, уверенный в безнаказанности и неуязвимости…», «…вступил в сговор с такими же, как и сам», «…продолжая преступные действия, осознавая, что совершает преступление…» Боже, какая же я, оказывается, сволочь… Да с такой характеристикой не примут даже в ад! На суде, когда мы потребовали вызвать для дачи показаний следственную группу, я спросил у Надеенко, почему она сделала такие выводы о моей личности, совершенно не зная меня как человека. Ответить она не смогла…

После ознакомления с материалами дела обвиняемый получает право на свидание с родственниками. Следующее — после суда.

Через неделю после того, как я «закрыл» дело, пришла «левитанша», и я расписался «за областным судом», т.е. дело было передано прокуратурой для дальнейшего рассмотрения в Харьковский областной суд.

На следующий день меня заказали «без вещей», и уже по дороге от контролера я узнал, что я иду на краткосрочное свидание. Сердце в груди бешено заколотилось от предчувствия долгожданной встречи.

Меня вывели в тюремный двор и закрыли в «стакан» — малюсенький боксик, где с трудом могли поместиться три человека, со скамеечкой вдоль стены. Через пятнадцать минут пришел попкарь со свиданок и провел меня в помещение, точь-в-точь, как показывают в фильмах: разделенное надвое перегородкой с толстенным стеклом и телефонными трубками для переговоров. Свидание с родными длилось целый час, но все равно я не мог наговориться. Жена и мама плакали и говорили, что я сильно похудел. Старший сын смотрел на меня обалдевшими глазами, младшего не привели. Я даже не знаю, что со мной было бы, если бы пришел и младшенький… Наверняка он устроил бы истерику по поводу того, что его не пускают к папе. Представляю себе их впечатления! Это я привык уже к своему внешнему виду, а им видеть меня за стеклом рядом с другими зэками, в фуфайке… Кстати, давать какие-либо ответственные рекомендации своим на свидании не следует: не уверен, но вполне возможно, что переговорное устройство на прослушке. Если вам уж так необходимо что-то сообщить, то лучше захватите с собой ручку и тетрадь и напишите все, что вам нужно, дав родственникам прочесть через стекло. Бумажку потом можно просто сжечь в боксике.

Когда меня привели обратно (там же мне выдали передачу, и я сам ее приволок в хату), радость встречи сменилась глубочайшей депрессией. Но мне удалось справиться с ней, и я стал усиленно готовиться к суду.

Полностью описывать фарс под названием суд я не стану. Слишком много было публикаций в прессе о наших «гуманных» судах, выполняющих распоряжения сверху. Коротко расскажу о главных этапах.

Судил нас областной суд. После того, как мы приезжали из СИЗО, нас заводили в зал суда и запирали, как бешеных животных, в «обезьянник» — металлическую клетку со скамейками внутри. Заседание обычно длилось с 10-00 до 17-00 с часовым перерывом на обед. В обед нас выводили из зала суда в другой «обезьянник» в конце коридора, где снова запирали. Из тюрьмы приезжал «воронок» с обеденной баландой, которую с удовольствием трескали и охранявшие нас солдаты-«вэвэшники». Оказывается, их кормили еще хуже, чем зэков! Они рассказали, что им дают кашу с очистками (!) от колбасы и сосисок… Если бы я не слышал это от солдатиков своими ушами, я бы никогда не поверил. Тут же находился туалет (по просьбе обвиняемого его могли вывести по нужде и во время суда) и два «стакана». В «стаканы» после приговора садили «закоцанных» в наручники «вышаков» или отсаживали от нас «обиженных». Чуть позже наши жены за деньги смогли договориться с начальником охраны и мы получили возможность обедать домашними харчами, приготовленными нашими женами. Еще чуть позже, снова за деньги, они смогли «пробить» свидания в обед или после окончания заседания суда. Нас закрывали на полчаса в «стакан», и можно было вволю пообниматься с женой…

Мы подали десятки ходатайств, из которых суд удовлетворил единицы. Процессуально все шло по закону: зачитывание обвинительного заключения, потом материалов дела, потом вопросы суда к обвиняемым, потом… А потом, после четырех месяцев судебных разборок, суд объявил, что материалов для вынесения приговора недостаточно, и дело отправляется на доследование… Мы торжествовали и немедленно подали ходатайства на изменение нам меры пресечения на подписку о невыезде. По дошедшим до нас слухам, все шло отлично и мы в течение недели должны были выйти на свободу. Но неделя томительного ожидания, к сожалению, не принесла желаемого результата: левитанша принесла расписаться «за городской прокуратурой» и отказ по ходатайству. С отчаянием мне уже привычно удалось совладать в считанные дни. Как выяснилось позже, в процесс вмешались некие заинтересованные личности, которые дали команду нас не выпускать.

Прокуратура сделала несколько вялых движений, «уточняя» какие-то детали, в результате в обвинительном приговоре ничего не изменилось. Еще через полгода мы опять стали принадлежать областному суду, который теперь должен был проходить с новым составом судей.

Вскоре спектакль продолжился, но на этот раз председателем судебной коллегии была женщина, которую нельзя было подпускать к этому процессу на пушечный выстрел. Судите сами: инвалид детства, никогда не была замужем — а тут нужно было судить четырех мужиков. О какой объективности могла идти речь, если она подсознательно уже питала ненависть к мужскому полу?! Не нужно быть великим психологом, чтобы только по этому факту потребовать ее отвод. Я уже не говорю о том, что она абсолютно не разбиралась в хозяйственных делах — бухгалтерских бумагах, названиях машин и электроники. С первых дней мы с ужасом поняли, что не даром именно ее назначили вершить над нами суд. Мы подали ходатайство о ее отводе, но глава областного суда нам отказал.

В ходе судебного разбирательства мы потребовали допросить следственную группу, и один из них, майор КГБ, с дуру ляпнул, что они «выполняли социальный заказ», чем вызвал шквал эмоций у всех присутствующих в зале. Судья немедленно объявила перерыв, после которого мы этого майора больше не видели… Естественно, другие представители прокуратуры, участвующие в следствии по нашему делу, в один голос заявили, что никаких незаконных действий против нас не применялось. Не было ночных допросов, подсадок с целью выведывания информации (как выяснилось, «куры» были подсажены каждому из нас), психологического давления, запугивания и угроз, давления на свидетелей и наши семьи. Не было, и все тут. А мы их оговариваем, чтобы смягчить свою вину. Отмороженная представитель государственного обвинения, работник прокуратуры, на все лады поливала нас грязью, всячески поддерживая рушившееся на глазах обвинительное заключение и игнорируя очевидные факты. В частности, когда мы обратили внимание, что в момент совершения преступления Знаменный не мог быть обвинен в получении взятки в связи с тем, что не являлся должностным лицом (статью изменили через полтора года после нашего ареста, и теперь под нее попадал любой руководящий работник, но закон обратной силы не имеет), она, удивленно пожав плечами, ответила: «Ну хорошо: если это не взятка, тогда что же?» Участники защиты и мы были крайне возмущены и даже подали ходатайство о ее отводе и замене, но судья его отклонила.

Не буду вас утомлять этими подробностями, потому что процесс мягко превратился в стандартный «совдеповский» беспредел, особенно после того, как мы вместе с судьей обнаружили в материалах дела запись в кассовой книге афганского склада о том, что за видеокамеру и телевизор были внесены деньги в той сумме, о которой мы твердили на протяжении всего следствия. Тут она окончательно растерялась, быстренько закончила исследование материалов дела, предоставила нам возможность дать свободные показания, затем провела прения и отложила суд. Во время прений, наряду с блестящими речами наших адвокатов, все же интереснее всех выступила прокурор, которая, «…учитывая особую тяжесть совершенного нами преступления», «запросила» у суда дать нам ни много ни мало три по 10 и мне 8 лет лишения свободы с конфискацией личного имущества! Мы дрогнули, хотя знали, что судья может принять совершенно иное решение. После того, как каждый из нас выступил с последним словом, суд был снова отложен. Как выяснилось позже, во время трехнедельного перерыва судья смоталась в Верховный Суд, где получила подробные инструкции о том, что с нами следует делать.

29 декабря нам был объявлен приговор. Ничего более циничного я не слышал в своей жизни. Все наши старания и победы во время процесса, неоспоримые доказательства «грязной работы» прокуратуры, великолепно построенная нашими адвокатами защита — все полетело со свистом в задницу. В приговоре не был учтен ни один из фактов, говорящих в нашу пользу! С отмороженным лицом судья рассказала напрягшемуся в ожидании залу, как судебная коллегия, внимательно изучив материалы дела, пришла к бесспорному выводу, что обвиняемые в полной мере виновны по всем пунктам предъявленного им обвинения. Руководствуясь буквой закона, она и народные заседатели («кивалы», как точно их прозвали арестанты) именем независимого государства Украина вынесли приговор: Знаменному — 8 лет лишения свободы в исправительной колонии усиленного режима с конфискацией личного имущества в пользу государства; Черноусову — 7 лет; Стасову — 10 лет; и, наконец, мне — 6 лет того же, что и всем остальным… Если бы я не поддержал Стасова, он бы рухнул на пол прямо в клетке. Сам я почему-то воспринял ошарашивший всех приговор спокойно, как ягненок, которого ведут на бойню, понимая, что ничего поделать уже нельзя. Зал негодовал, и судья под охраной быстренько смылась. Вот такой она нам подарочек к Новому году подогнала, Снегурочка, блин…

В «обезьяннике» мы молча закурили, понимая, что бороться уже не за что, приговор объявлен, нам надо писать кассационные жалобы, а женам — продавать полквартиры и отправляться с адвокатами в Киев, решать вопрос по уменьшению сроков. В то время (по-моему, ничего не изменилось и сейчас) каждый снятый год стоил $1.000. Мы понимали, во что это обойдется нашим близким: за два года на наше содержание в тюрьме и на адвокатов ушли бешеные деньги, и сейчас найти такую сумму будет необычайно трудно.

На свидании после суда я сказал жене, чтобы она не вздумала искать эту тысячу, но разве ж она меня послушала…

27. «Осужденка»

В СИЗО в родной камере мне посочувствовали, поругали мусоров за беспредел и каждый задумался о том, что ждет его впереди.

Не прошло и недели, как меня «заказали с вещами». Лис виновато улыбался, и я прекрасно понимал, что меня переводят в «осужденку» потому, что операм в этой хате я уже не нужен: мое место займет кто-то другой, которого Лис будет «крутить». Тем не менее я с горечью попрощался.

Перевели меня в общую хату в этом же корпусе и даже на этом же этаже в конце коридора, где народ дожидался ответов на кассационные жалобы, вступления приговоров в законную силу и отправок на зоны для отбывания назначенных судом сроков лишения свободы.

Меня вместе с четырьмя новенькими подтянули в круг, заварили чай и начали «пробивать». Каждый рассказывал о себе, ему задавали вопросы. Человека три из камеры меня знали, поздоровались. Хатой руководили молодые пацаны, «смотрящим» тоже был молодой хлопец. Постанова в хате, благодаря ему, была грамотная, не беспредельная, в отличие от большинства камер первого корпуса, о чем мы были сразу предупреждены. «Первая семья» ни у кого ничего не отбирала, говорилось так: считаешь нужным — сам дашь, если не жалко. С передач обязательно часть курева и чая нужно было отсыпать на «общак»: многие «кабанов» не получали, поэтому такая «постанова» для них была очень выгодна. Свою передачу я мог съесть сам или разделить ее с тем, с кем посчитаю нужным.

Мне указали место на втором этаже над «второй семьей», что меня вполне устроило. В камере, рассчитанной на пятьдесят два человека, находилось девяносто шесть (один раз набили сто двенадцать — караул!). Контингент менялся постоянно, массовый выезд на этапы был два раза в неделю, хотя народ со всех корпусов подбрасывали ежедневно. Естественно, вши, туберкулез, чесотка… Я тогда еще не знал, что пробуду здесь долгих пять месяцев. Снова пришлось привыкать «пробиваться» утром и вечером, а через некоторое время я с ужасом обнаружил, что подцепил чесотку.

Из нас в «осужденку» не попал только Знаменный: жена заплатила, чтобы его оставили на «тройниках» в его камере до этапа на зону.

На примере «осужденки» можно описать общие хаты первого корпуса, хотя те, кто там сидел, говорят, что обстановка там гораздо хуже. Куда уж хуже-то?!

Помещение размером 10 х 20 метров было похоже на муравейник: здесь одновременно ходили, сидели и лежали около сотни человек. Их голоса сливались в сплошной гул, не умолкающий ни днем, ни ночью. Спертый воздух, пропитанный запахом тел, нестиранной одежды, туалета и мутно-синий от постоянно висящего огромного облака табачного дыма. Редкие дуновения холодного воздуха (на дворе был январь) из трех окон, в которых практически не было стекол, абсолютно не способствовали улучшению вентиляции. (Рассказывали, что на первом корпусе есть хаты, где вообще по два окна. Не могу себе представить, как там можно выжить…) Телевизор в «осужденке» — редкость. После приговора хозяева телевизоров стараются отправить их на волю или промутить: на зоне все равно он будет сдан на хранение или возвращен родственникам.

Самая большая и постоянная проблема в общей хате — курево. Чай тоже, бывало, отсутствовал, но это так сяк еще можно было пережить, но когда заканчивалось куриво — это было ЧП, которое «первая семья» обязана была ликвидировать. Так случилось, что на второй неделе курево у нас в хате закончилось, а смена на коридоре как раз была такая, с которой «смотрящий» и «первая семья» почему-то не нашли общего языка. За два года, проведенных в этих застенках, я знал уже абсолютно всех контролеров, а они знали меня. Вопрос с «ногами» и куривом я решил за пять минут, обеспечив на два дня хату целым кулем табака, натрушенного из бычков. Радости было… А меня «подтянули» к братве, угостили чифиром, и с тех пор зауважали. Мне-то было все равно, лишь бы не мешали спокойно сидеть. Кстати, в связи с моим хорошим знанием Уголовного и Уголовно-процессуального кодексов, многие просили меня написать кассационные жалобы, что я и делал с завидным постоянством. И если учесть, что я постоянно кому-то что-то рисовал — открытки, «марочки», просто рисунки, мне некогда было поднять головы, и время для меня летело намного быстрее, чем для остальных.

Во время свидания с женой, мы решили с ней вопрос по грядущей конфискации имущества. Дело в том, что сразу после закрытия дела к ней пришли менты и переписали все, что можно было потом забрать. Эта бумага легла на стол судебным исполнителям, которые после вступления приговора в законную силу, должны были явиться к нам домой и вынести все крупные вещи (за исключением одежды и всякой мелочи), принадлежащие мне. Естественно, никто ничего отдавать им не собирался. Жене посоветовали просто вывезти полквартиры, а потом сказать, что нечем было кормить детей и пришлось все продать. Это, в крайнем случае, конечно, прокатило бы. Но дело в том, что еще на третий месяц моего ареста доблестные следователи прокуратуры явились к нам домой и, написав, правда, расписку о выемке вещественных доказательств (до сих пор не могу понять: доказательств чего?!), якобы приобщили к делу два моих видеомагнитофона и коллекцию из 350 видеокассет. Мне жаль было оставлять им все это! Ко всему, как выяснилось в ходе судебного разбирательства, ничего из изъятого вообще не было приобщено к делу, и в материалах отсутствовал протокол выемки моих видеомагнитофонов, видеокассет и изъятого ранее телевизора. Ну не уроды? Два года семья смотрела малепусенький эстонский автомобильный телевизор с напрочь севшей трубкой. Зато моя аппаратура во всю использовалась для просмотра видеозаписей допросов, кассеты были частью перезаписаны, а частью растащены по домам работниками прокуратуры. Смысл был побороться за телевизор и за один видеомагнитофон. Как это делается, я вычитал в Уголовно-процессуальном кодексе. Жена, в связи с вынесенным мне приговором и назначенным сроком лишения свободы, могла подать в суд на раздел имущества. По закону ей полагается ровно половина от совместно нажитого. На свидании я подробно объяснил ей, как это сделать, и она еще проконсультировалась с адвокатом. При подаче в суд иска она написала список того, что, по ее мнению, принадлежит ей. Пришлось пожертвовать видеокассетами, одним видеомагнитофоном, старым столом и тремя стульями (естественно, последнее никто отбирать не стал). Иск судом был удовлетворен, и ей выдали бумагу, по которой прокуратура обязана была вернуть со склада вещдоков принадлежащие моей жене вещи. Но когда она, предъявив постановление суда, потребовала все это, ей в грубой форме отказали. Она со слезами рассказала мне об этом на втором свидании, и моему возмущению не было предела. Ладно, она просто попросила бы вернуть все обратно, но похерить постановление суда! Я сказал, чтобы она шла на прием к городскому прокурору и потребовала все снова. В случае, если и он начнет что-то рассказывать, пусть прямо там берет бумагу и пишет на него жалобу в Генеральную прокуратуру. Так она и сделала. Прокурор города тоже пытался помешать выполнению постановления суда, но жена пригрозила, что напишет жалобу. Он, крякнув от досады, тут же куда-то позвонил, и вечером того же дня все привезли к нам домой. Телевизор был еще теплым — у кого-то его, видно, забрали прямо из дома (почему-то мне кажется, что у него). Ну как после этого можно их уважать? Как?!

Вскоре нашего «смотрящего» забрали на «этап», и он оставил вместо себя преемника — молодого, вдумчивого и рассудительного пацана по кличке Ежик, с которым мы часами вели «умные» беседы на разные жизненные темы. Вообще, постанова в нашей хате была правильная, и всякое дерьмо, которое время от времени заплывало к нам с первого корпуса, моментально ставилось на место. Ежик часто подтягивал в круг и меня, когда нужно было «определить» новенького, хотя я этого не любил и старался не влиять на решения «первой семьи». Единственный раз, когда я вмешался, стоит отдельного рассказа.

Заехал как-то к нам с первого корпуса какой-то девятнадцатилетний урод-регбист двухметрового роста по имени Гешик. К тому времени в «первую семью» набились «мурчащие» наркоши, которые от нечего делать целыми днями искали себе жертв среди мужиков для словесного «развода по понятиям». В хате никто не велся, поэтому они в основном ждали новеньких. Гешик у себя в камере был в «первой семье», которая беспредельничала, как могла. Он разъел себе огромную репу на чужих передачах, хотя и сам получал со свободы «дачки» от матери. Заехав к нам, он думал, что и у нас такая же постанова, да не тут то было. Попытавшись отнять у кого-то еду, он был поставлен на место, а его возмущения канули в тихой, но убедительной речи Ежика. Почти смирившись, но до конца так ничего и не поняв, Гешик стал трескать баланду и то, что ему удавалось выпросить или выдурить у сокамерников.

Однажды к нам прямо из зала суда забросили молодого пацана. Он был на подписке о невыезде и суд приговорил его к году лишения свободы. Он был арестован прямо там и сразу отправлен в «осужденку». Обалдевший, с глазами как у загнанного в угол зверька, он сидел в кругу в «цивильных» шмотках и что попало лепетал на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. Это было под вечер, меня что-то сморил сон и я улегся на нару.

Проснувшись через пару часов, я увидел хитрые морды, которые посматривали в конец второго яруса, где были задернуты шторки. С трудом соображая, что происходит, я поинтересовался у ребят: «А там Гешик новенького кормит!», ответили мне. Я моментально проснулся и кинулся будить Ежика. «Ты что, с ума сошел?!» «А что такое, он сам виноват!» «В чем он может быть виноват, ведь он понятия не имеет как себя здесь надо вести!» «А ты слышал, что он рассказывал?» Оказывается, этот дурачок, когда наркоши спросили его насчет «свободной любви» на свободе, рассказал, что у него с его девушкой не было никаких табу, и красочно описал все подробности. Ему моментально присели на ухо, и зачесали, что он запорол серьезную бочину, и теперь ее можно отработать только одним способом — сделать минет. Я представляю себе, что ему рассказывали, потому что он в конце концов согласился. Нормально?! Гешик, как выяснилось, сыграл во всем этом главную роль и первым же полез «наваливать на губу» этому безмозглому идиоту.

В это время с нары слез довольный Гешик. О его тупую голову я готов быть разбить любой тяжелый предмет. А некоторые уже с интересом посматривали на задернутые шторки. Я попросил Ежика собрать круг, и он нехотя согласился. Говорил в основном я, и моя речь сводилась примерно к следующему: какое вы имели право «опустить» пацана, определить его дальнейшую жизнь? Кто дал вам право решать его судьбу? Кто теперь за это ответит? Гешик сидел обалдевший и с идиотским видом хлопал глазами. Наркоши пытались возражать, и мы с ними зацепились. Но я таки нашел тогда слова и убедил в своей правоте Ежика, который согласился со мной и спросил, что же теперь нам нужно делать. Вариант был только один: немедленно убрать «петуха» из камеры. Большинство разделяло мое мнение, и я пошел звать корпусного. Когда он пришел, я в двух словах объяснил ситуацию, упустив подробности, мол, он по свободе такой был. Через полчаса его заказали с вещами, и говорят, что он остался на «рабочке». И слава Богу. А Гешику на зоне пришлось туго, это я точно знаю.

В конце марта мне пришел ответ на кассационную жалобу из Верховного Суда: жена где-то заняла штуку баксов, и мне скинули год. Итого мне сидеть еще оставалось два с половиной года…

А в конце апреля пришло утверждение приговора суда, т.е. он вступил в законную силу. Из обвиняемого я превратился в осужденного.

Утром 4 мая мне приказали собираться на «этап».

Зона

Меня и еще семь человек погрузили в «воронок», но не тюремный, без окон, а в обычную «будку» с окошками, в которые была видна свобода. Я уже знал, что попаду в УИН №18 — колонию усиленного режима, которая имела общий с тюрьмой забор и находилась по ул. Рубановского, 4. Наши родственники снова подсуетились и «решили вопрос», что мы со Знаменным свои срока будем отбывать здесь, а Черноусов и Стасов — в УИН №12, что на Диканевке.

Знаменного привезли на три недели позже, а я через считанные минуты уже поменял место жительства. Нас провели в дежурку, где тщательно прошмонали, затем строем через плац мы проследовали в «этапку» — специальный карантинный барак, где мы были сданы на руки завхозу этапки Жене.

Женя сидел двенадцать лет за убийство. Как выяснилось потом, он тоже довольно неплохо рисовал (в свое время закончил Репинку) и таким образом зарабатывал себе на кусок хлеба с маслом. Он выстроил нас в шеренгу и первым делом спросил, есть ли среди нас «обиженные», «опущенные» или «петухи». Таких не оказалось. Он предупредил, что с этого момента за то, что кто-то что-то скрыл, мы сами будем отвечать по всей строгости. Вопросы есть? Вопросов нет.

Затем мы распределились по нарам и вышли во двор локальной зоны («локалки») погреться на солнышке и перекурить. Локалка представляла собой забор из металлических прутьев, отделяющий один барак от другого и не позволяющий осужденным свободно шляться по зоне. И тут я увидел моего сокурсника по Художественно-промышленному институту Олега, который, улыбаясь, вышел мне навстречу из здания напротив. Оказалось, что он получил семь лет за разбойное нападение (помог приятелю получить с кого-то долг), из них отсидел уже пять, и работает в художественной мастерской. Он знал, что меня скоро привезут, мало того, мне уже было приготовлено рабочее место художника в той же мастерской, где обитал и он. Во, блин! Чтоб мы сильно дружили в институте, так нет, но мне было чертовски приятно увидеть знакомое лицо. Он сказал, чтобы я ни о чем не беспокоился, что он сам все решит по поводу меня, и я буду работать вместе с ним. Вот и ладно.

После того, как нам выдали робы, нижнее белье, обувь, мы отправились в парикмахерскую, где всех постригли налысо, а затем повели в баню. «Вольные» тюремные вещи, в которых нас привезли, в предбаннике мы отдали в прожарку, чтобы уничтожить вшей. Позже те, кто хотел, смогли отдать их родственникам.

Боже, какая здесь была баня! Настоящие душевые с рассекателями, чисто, убрано, никакой слизи, температуру воды можно отрегулировать смесителем. Мечта! Нам даже выдали по куску мыла. Я целый час проторчал под душем, потом надел свежевыстиранное нижнее белье — рубаху и кальсоны, черную робу, на голову — зимнюю форменную зэковскую шапку (зимняя называется «пидорка», летняя — «фуцинка» или чаще «камилавка»), на ноги — грубые ботинки («гады»), забрал из прожарки фуфайку и увидел себя в зеркале… Зэчара!

Нас сфотографировали (в зоне в фотолаборатории тоже работал зэк, который раньше был фотографом), а потом отвели в санчасть, где ее начальник лично провел медосмотр. К моему удивлению, прикрыв дверь, он передал мне привет от моего отца, и сказал, что хорошо его знает. Осмотрев меня и увидев мои раны от чесотки, он покачал головой и сказал, что скажет отцу, чтобы он передал все нужные медикаменты. Когда я выписался из этапки, мне зашла вещевая передача, в которой было все необходимое, и я в течение двух месяцев вылечился от этой гадости.

После медосмотра нам сделали флюрографию, а потом отвели в зоновскую столовую («на помазанку»), где накормили довольно приличным обедом. Хотя это была все та же баланда, но чуть лучше тюремной: в ней все же плавали не полупротухшие волокна не понятно чего, а кусочки настоящего мяса.

В карантине на этапке нам предстояло пробыть неделю, после чего всех должны были распределить по отрядам и баракам. Женя заливался соловьем, рассказывая, как нужно здесь себя вести и что за собой влечет любое нарушение режима содержания. Мы отдыхали в курилке локальной зоны, щурясь на майское солнышко, наблюдая за движением в зоне и стараясь понять смысл этого движения.

Корпус, в цоколе которого располагалась этапка, был административным. На третьем этаже находилась санчасть — амбулатория с манипуляционными кабинетами и несколько палат стационара. На втором — кабинеты начальника санчасти, заместителя начальника колонии по режимно-оперативной работе, старшего опера и комната шнырей. На первом — рентгенкабинет и небольшая швейная мастерская. (Я уже многое подзабыл, поэтому могу допустить небольшие неточности).

В этой же локалке напротив корпуса администрации, санчасти и этапки был другой трехэтажный корпус, где на первом этаже размещался кабинет начальника колонии и библиотека (надо сказать, очень даже приличная); на втором — еще одна спальня для «этапников» и шурша художников, в которой работал Олег; на третьем — кабинеты оперативников и шурша еще одного художника — Комара, сидевшего пятнадцать лет за убийство.

Раз уж я начал рассказывать о зоновских постройках, продолжу. Центральный КПП был в торце большого и длинного здания, в котором на втором и третьем этажах размещались «личняки» — эдакое общежитие с комнатами для личных свиданий заключенных. Личное длительное свидание было положено 1 раз в 3 месяца и могло длиться от суток до трех — на усмотрение администрации, но только в случае отсутствия у осужденного взысканий. Также положено было 1 раз в месяц одно краткосрочное свидание через стекло. Передачи можно было получать 1 раз в 2 месяца и не более 12 килограмм.

В другом крыле этого же здания находились кабинеты начальника производства, замполита и клуб. В подвале — спортзал и фотолаборатория. Там же, в подвале, но с отдельным входом, был и штрафной изолятор.

На первом этаже также размещалась офицерская столовая, подсобные помещения, комната ДПНК (дежурного помощника начальника колонии) — «дежурка», «обезьянник», куда сажали провинившихся перед водворением в ШИЗО, музей колонии, комнаты краткосрочных свиданий — через стекло по телефону, рядом — комната и окно выдачи передач.

Из этого здания был выход на плац, рядом — гараж, где ремонтировались в основном машины начальства, напротив, через плац — «пожарка» (со своим начальником, подчиненными, шнырями и даже одной пожарной машиной). Рядом с ней — главные ворота зоны, через которые в основном выезжали и въезжали автомобили, каждый раз тщательно обыскиваемые охраной с помощью разных приспособлений и зеркал. С другой стороны плаца, напротив выхода из дежурки — заводской цех, рядом — локалки бараков. За административным корпусом был КПП в промышленную зону с большими металлическими воротами. «Промзона» представляла собой несколько цехов, где шили ботинки, перчатки, делали ящики, кучу разного ширпотреба (я уже всего не упомню) — соответственно, лако-красочный, сборочный, механический цеха, электро-механический и тому подобные, столярка и что-то там еще. Все это сутками работало, крутилось, громыхало, было допотопным и время от времени исправно резало зэкам пальцы, отрывало руки и выбивало глаза. Но не очень часто. Да и в санчасти работал осужденный за убийство врач, который был на все руки мастер — вынимал стружки из глаз, делал шикарные культи вместо отрубленных резаками конечностей, колол, капал, резал, шил.

Вот так в то время выглядело учреждение исполнения наказаний №18. Не думаю, что за эти годы что-то существенно изменилось.

Все шныри, обслуживающие администрацию, были «козлами» — осужденными, которые «оказывали добровольную помощь администрации в поддержании порядка в колонии». Эти мини-начальники проводили с войсковым нарядом или операми шмоны, вынюхивали, выслушивали и докладывали начальству обо всех нарушениях внутреннего режима. На левом рукаве они носили обязательную повязку — «косяк» с надписью «ОСПП» («Отряд содействия правопорядку»). Если вы увидите по телевизору интервью с одним из осужденных зоны — можете быть уверены, что это «козел»: никто из уважающих себя зэков не станет рассказывать, как хорошо ему тут сидится. Основная масса «козлов» была из «опущенных» или попавших в «непонятки» зэков, перед которыми стоял выбор: упасть в ноги режимникам, попросившись в «козлы», и тем самым попасть под защиту «кума» или испытать на своей шкуре все унижения, выпадающие на долю проигравшегося, проспорившего или «опущенного» еще в тюрьме. Часто «цепляли косяк» еще и те, кому никто не носил передачи. Питание одной баландой на зоне сулило большие проблемы со здоровьем, а то и смерть от туберкулеза или дистрофии, и они, пытаясь выжить, шли в эту весьма непопулярную среди заключенных команду. Дело в том, что «козлы» питались на «помазанке» раньше всех, выбирая себе самое вкусное из общих котлов. На шмонах режимники отдавали им все неположенное съестное, что удавалось обнаружить (на рабочем месте или в рабочей комнате, шурше, запрещалось хранить пищевые продукты), поэтому при шмонах «козлы» проявляли особое рвение, прекрасно зная, где у кого что хранится.

«Козлы» посменно сидели на «вышках» — специально построенных наблюдательных башенках, откуда были видны все двери локальных зон с электрическими замками, открывающиеся кнопками с вышек. Администрация, охрана, офицеры — начальники отрядов, завхозы отрядов, «козлы» или те, у кого было разрешение на свободное передвижение по колонии («козлы» всех знали в лицо), привлекали внимание «козла» на вышке поднятой рукой или криком, и те открывали локалку.

Охрану зоны в то время осуществляли «войсковые» — взвод военизированной охраны, который проводил разводы, конвоировал с собаками «периметр», дежурил на внешних вышках, охранял КПП в «промзону», КПП для въезжающих и выезжающих автомобилей, центральный КПП и штрафной изолятор. Наряд «войсковых» дежурил и ночью, дважды за ночь просчитывая по баракам спящих заключенных. Завхоз каждого отряда после вечерней проверки обязан был предоставить ДПНК подробную информацию о том, где находятся его люди. Эту же информацию получал и взводный — командир дежурного взвода.

Но вернемся в курилку, где я наслаждался отсутствием бетонного потолка над головой и прохладным майским ветерком. Через полчаса Женя приказал всем строиться и объявил, что никто тут не лоботрясничает, а все работают. Этапка в полном составе отправляется рыть яму и мести плац, для чего мы должны получить лопаты и веники. Двое из новеньких отказались работать, и Женя тут же вызвал «войсковых», которые их куда-то увели. На другой день они, со свежими синяками на бледных лицах, морщась от боли, яростно мели плац. В зоне умеют вправить мозги «отказникам».

Только я собрался было идти со всеми «пнуть», как появился Олег и выпросил меня у Жени себе в помощь. Тот не отказал, и вскоре я, «как король на именинах», сидел в кресле в Олеговой шурше, попивая чаек с печеньем. Небольшая комната, в которой располагалась художественная мастерская, единственным окном выходила на плац. Немного мебели, два стола, куча подрамников, красок, кистей и даже один настоящий мольберт — все это приятно напоминало обычную мастерскую художника. Единственное, как и везде в зоне, здесь работал подневольный человек, из которого выжимали максимум.

Олегу нужно было к утру перекрасить десяток металлических щитов для детского лагеря отдыха, на которых были незамысловатые плоские рисунки в три-четыре краски. В принципе, ничего сложного, вот только красок было всего три цвета — крутись, как хочешь. Мы намешали похожие цвета и, разложив щиты в локалке этапки, принялись за работу. После отбоя Олег, сославшись на то, что он не спал ночь, ушел отдыхать, а я в одиночестве под утро все закончил. Получилось не так, как было, — бледновато и неярко. Мало того, краска оказалась марки ПФ, которой для полного высыхания требовалось 18 часов.

После утренней проверки и завтрака, я отпросился к Олегу и прилег на стульях (он спал на двух столах). Только я смежил очи, как в двери раздался стук. Олег даже не пошевелился. Я открыл: в дверях стоял «козел», который сказал, что внизу начальник производства требует художника. Я пожал плечами и пошел за ним.

В локалке по щитам топтался сапожищами огромный мужик, явно качок, блондин-альбинос с красной рожей и безумными глазами. Увидев меня, он стал материться и орать, что все это лажа и туфта, не переставая размазывать краску сапогами. Потом подскочил ко мне, ударил в живот, а затем схватил меня за пах и сдавил так, что я чуть не потерял сознание: «Чтоб к вечеру все было переделано! Ты понял?! Иначе убью!» Я ни секунды не сомневался, что он сдержит обещание, и боялся не то, чтобы возражать и пытаться объяснить ситуацию, а даже вздохнуть. Он отпустил мое хозяйство и, толкнув меня плечом, матюгаясь, ушел. Я стоял ни жив ни мертв. Поднявшись к Олегу, я растолкал его и рассказал о случившемся. Он, кряхтя, поднялся и сказал, чтобы я не волновался, это все нормально. Как нормально? За что мне досталось? Как можно было теми тремя темными красками сделать рисунки яркими и нарядными? И почему он позволил себе поднять на меня руку? И тут сам по себе камнем навалился единственный ответ на все мои вопросы: отныне я — подневольный раб Системы, которая в любое мгновение может меня раздавить, как клопа… Олег побежал на «промзону» договариваться насчет красок, а я, шокированный происшедшим, остался сидеть в шурше. Мне уже ничего не хотелось, и знакомый голосок отчаяния начал потихоньку набирать силу. Ни хрена! Вынесу и это, все же решил я для себя в конце концов.

Олег достал-таки необходимые краски, и мы к вечеру все сделали. Краснорожий начальник пришел проверить, и остался доволен: «Можете ведь, если захотите! Пиздить вас всех надо почаще!» У меня не было слов…

Я недаром так подробно описал мое первое знакомство с зоновскими порядками. С этого момента я ни на секунду не расслаблялся, потому что одно неверное движение, не так сказанное слово, неверно оцененная ситуация могли повлечь за собой самые непредсказуемые последствия.

В этот же вечер я почувствовал, что у меня поднялась температура. Свежий холодный воздух сделал свое дело, и отвыкшие от него легкие моментально отреагировали простудой и жутким грудным кашлем. Спасибо, помог Олег, у которого были лекарства и малиновое варенье (сахар в зоне был запрещен), и я быстро вычухался.

Вскоре меня определили на восемнадцатый отряд, где я познакомился с завхозом отряда — быком из какой-то деревеньки, который сразу же намекнул мне, что за хорошее место на бараке, нормальную скатку и не рваные постельные принадлежности нужно платить или деньгами, или частью передач. Я уклонился от ответа и сказал, что будет видно. Он указал мне место на втором ярусе двухэтажной кровати в одном из кубриков. Я бросил туда скатку и вернулся к Олегу, который сказал завхозу, что я буду с ним работать всю ночь и на бараке ночевать не буду. Честно говоря, у меня не было никакого желания спать в бараке, лучше уж на стульях в «художке».

Через день я официально стал числиться за художественной мастерской и моим прямым начальником стал замполит. Этот маленький Наполеон страшно любил повторять, что он «посаженный отец своих посаженных детей», и при этом весело смеяться своей шутке. Он был моим официальным работодателем и заваливал нас с Олегом работой по полной программе. Основная работа зоновского художника (а таковых, как выяснилось, было шестеро, хотя с высшим художественным образованием всего двое — я и Олег) заключалась в написании объявлений, регулярным изготовлением и обновлением разного рода наглядной агитации, причем заказ мог прийти из любого другого ментовского заведения, и выполнении заказов начальства на ширпотреб, которые отнимали наибольшее количество времени. Как я уже говорил не раз, главное, что ценится в зоне, — это возможность как можно быстрее убить время и максимально быстро приблизить момент выхода на свободу. Тут уж я не мог жаловаться: что-что, а время для нас с Олегом летело пулей, и чаще всего его нам просто не хватало. Именно там я поставил свой личный рекорд, проведя без сна трое суток! Именно там я «нарисовался» до такой степени, что теперь меня невозможно заставить взять в руки не только кисть, но даже простой карандаш. Бывало, мы за сутки делали по две-три серьезные живописные работы, причем никого не волновало ни то, что у тебя нет вдохновения, ни то, что ты уже не спишь больше тридцати часов — «Чтоб к завтрашнему утру было готово!» Рабский труд…

Вся зона занималась изготовлением ширпотреба, причем диапазон изготовляемых поделок был настолько обширен, что этими изделиями можно было завалить все полки небольшого универмага. Столярка — от мелкой мебели, карнизов, ажурных настольных ламп и подвесных светильников до инкрустированных шахмат и нард. Особой популярностью пользовались разного рода наборы кухонной утвари — досточки, лопаточки, скалки и т.п., которые нам с Олегом приходилось разрисовывать в неимоверных количествах. Заказы на это барахло поступали как от зэков, так и от начальства, особенно от войсковых, которые щедро одаривали этими поделками своих близких, а чаще просто продавали за бесценок. Изделия из металла — от красивейших самурайских мечей с рукоятками из слоновой кости (естественно, заказанные «сверху») до стандартных зоновских «выкидушек», наборов столовых ножей, наборных трубок и мундштуков и кучи другого хлама, который в зоне считался валютой, а на свободе был не более чем экзотическим сувениром. Кроме этого в зоне работали две-три швейные мастерские, которые шили далеко не перчатки и робы. В бане было налажено производство икон и окладов, на механических участках цехов втихаря делали цепочки, браслеты, крестики, в литейке отливали «малые скульптурные формы» — в основном барельефы и кресты с распятием. Регулярные шмоны выявляли залежи ширпотреба практически на каждом рабочем месте. Народ страдал, уезжал на подвал, но подпольное производство не прекращалось, потому что все это можно было «выгнать» на свободу или продать за чай и курево войсковым. В свое время сообразив, что репрессиями стихию не остановить, оперчасть решила этот процесс возглавить и направить, обязав большинство рукодельников выполнять заказы на ширпотреб.

То, чем занимались художественные мастерские, можно было бы тоже назвать «изготовлением ширпотреба». За исключением того, что мы с Олегом, поставив себе определенные задачи и стараясь их выполнить максимально качественно, выдавали на-гора тонны высокохудожественных произведений — графики, акварельной и станковой живописи, росписи и (не побоюсь этого слова) фресок. Чего только не пришлось разрисовывать! Стены в спортзале и коридорах, досточки, доски и огромные стенды, автомобильные номера и шурши завхозов. Пришлось даже выкладывать мозаичное панно и отливать из гипса несколько небольших скульптур! По заказам администрации колонии за время моего «отдыха» нами было нарисовано почти две тысячи разных полотен, многие из которых вполне могли бы украсить стены искушенного любителя графики и живописи. Это не простое хвастовство: мы с Олегом действительно поставили перед собой задачи максимально отточить свои умения и создавать исключительно высокохудожественные вещи. Что бы ни делали (разве только кроме откровенной халтуры типа флористических узоров на досках, хотя…), мы старались, чтобы это было оригинальным и представляло собой художественную ценность. Среди работников администрации колонии, слава Богу, нашлись офицеры, которые смогли по достоинству оценить наш труд, и через пару месяцев мы были на особом счету: нас освободили от написания объявлений и разной сопутствующей дребедени, и поручили заниматься исключительно тем, что мы умели лучше всего — графикой и живописью. От этого нам легче не стало, потому что работы прибавилось вдвое, но теперь мы могли реализовать свое умение в полной мере и поставить перед собой новые задачи, связанные с творческим ростом. Я не даром столько пишу об этом: факт того, что нам разрешили заниматься творчеством, во многом снимал с нас рабские обязанности и позволял перейти на другой уровень. Нам разрешили свободно передвигаться по зоне, козлы знали нас в лицо и по первому требованию открывали локалки, а когда мы с Олегом расписывали стены офицерской столовой, ее завхоз, умилившись качеством нашей работы, позволил нам все время, пока мы там работали, питаться при ней. Очень скоро мы приучили войсковых, что нас нет на утренних проверках: после бессонной ночи все же хотелось поспать подольше, да и они прекрасно знали, что мы «пахари» и от работы никогда не увиливали, что было главным критерием оценки успешного процесса исправления для любого зэка. В бараке я провел всего две ночи за весь свой срок, потому что имел право ночевать в шурше в связи с постоянными авральными работами. Завхоз отряда, порядочная гнида, всячески старался меня поймать на чем-нибудь и заставить работать на себя, но я никак не давал ему этого сделать. Тогда в один из вечеров он пришел к нам попить чая, подписать «мирное соглашение» и попросить нас разрисовать ему набор кухонных досок. Мы согласились, и он, оставшись очень доволен, больше не приставал.

Наш деятельный и вечно копошащийся, даже когда был с похмелья, малыш-замполит однажды прибежал к нам и объявил, что нам нужно к послезавтра приготовить две работы на конкурс, который проводит Красный Крест среди осужденных Харьковской области. А тут как раз был страшный завал. Олег психанул и сказал, что ничего делать не будет, а я не стал будить лихо, пока оно тихо, и одну из своих акварельных работ («Багровый закат» — довольно эффектная картинка, выполненная акварелью и тушью) подписал его именем. Ночью, абсолютно разбитый, уставший и злой, я все же нашел в себе силы и нарисовал совершенно жуткую и мрачную графическую работу, на которой был изображен безногий ветеран войны в Афганистане, просящий милостыню. Написав на обратной стороне четверостишие: «Былых заслуг угасла слава,/ В его глазах — немой укор./ За что его, моя держава,/ Ты обрекаешь на позор?», уже утром я оформил работу в рамку и тут пришел замполит. Обе работы ему не понравились, и он, недовольно ворча, унес их с собой.

На другой день, когда прошла выставка-конкурс, замполит вызвал нас к себе и радостно поздравил, сообщив, что «Нищий» занял первое место, а «Багровый закат» — второе. Я торжествовал. А еще через день полковник из Управления вручил нам с Олегом грамоты и подарки — по набору немецких цветных карандашей. Мало того, женщина из Красного Креста вручила мне еще и коробку с американскими солдатскими сухими пайками, что для нас было в самый раз! Оказывается, она хорошо знала моего отца, передала от него привет и рассказала, что «Нищий» на выставке сразу привлек всеобщее внимание и единодушно был признан победителем. Я украдкой посматривал на глупо улыбающегося замполита, и где-то в глубине души мне стало его даже жаль. Зато мы с Олегом целую неделю ели эти шестнадцать сухпайков (вру, двенадцать: четыре «на пробу» выпросил замполит). Очень вкусно и питательно, доложу я вам.

С Комаром, который художничал этажом выше, мы в конце концов подружились, даже вместе встречали Новый год. Хотя он, просидев в зоне уже почти девять лет, в нас с Олегом однозначно видел конкурентов, которые покушаются на его безоговорочный авторитет как художника. Если говорить честно, то его постоянные потуги переплюнуть нас доходили до смешного. Он, в принципе, неплохо рисовал, но ему все равно не хватало знаний и техники, которую нам привили в институте. Поэтому Комару стали давать как бы второстепенные задания, не такие ответственные (например, мы рисовали огромную картину на дачу одному заслуженному менту), что его поначалу просто бесило. Думаю, что первый разгромный шмон у нас в шурше был таки с его подачи. Остальные «художники» занимали свою нишу и ни мы им, ни они нам не мешали.

Питались мы с Олегом на рабочем месте. У нас была электропечь, которую не разрешали иметь пожарные, но мы ее тщательно прятали и все равно готовили на ней еду. Передачи он и я получали регулярно, поэтому мы не зависели от «помазанки», что давало нам еще большую обособленность. Когда мне надоело спать на стульях, я договорился с замполитом, чтобы мне разрешили спать на одной из нар в кубрике этапки, вход в которую был рядом с нашей шуршей. Но больше всего меня радовала возможность свободного посещения бани, потому что с ее завхозом мы наладили прекрасные отношения, иногда делая для него халтурку.

Пора, по-моему, объяснить, кто такие завхозы. В каждом отряде (а их, по-моему, было около 25, примерно по сто человек в отряде), а также на каждом мало-мальски начальственном месте была должность завхоза, на которую администрация назначала «своего» зэка, отвечавшего за работу вверенной ему структуры. Сложно как-то получилось, надо попроще… Каждый начальник отряда, офицер, имел своего заместителя — завхоза из числа осужденных, который был его правой рукой. Завхоз отвечал за выход людей на работу, порядок в жилой зоне своего отряда, построения его на проверку и должен был быть в курсе всего происходящего в бараке. В промзоне за зэков отвечал бригадир («бугор»).

Кроме этого, завхозы были на «помазанке», в «вольной» офицерской столовой, на «личняках», на коротких свиданиях и передачах, на этапке, в санчасти, бане, клубе и спортзале. Самыми «сладкими» считались должности завхозов комнат личных свиданий и столовой, за которые некоторые зэки готовы были отдать многое. Дело в том, что эти завхозы были в зоне на особом положении, как бы неприкасаемые, но если уже их «сбивали» с этого места за какую-то провинность, то им приходилось очень туго.

Так уж получилось, что через месяц моего пребывания в колонии я встретил своего давнего приятеля, с которым не виделся к тому времени уже лет пять. Он сидел здесь десятку, из которых за его плечами было уже четыре. Но самое главное, что он был завхозом личных свиданий… Сергей тепло меня встретил, мы поболтали, он угостил меня дорогими сигаретами, дал чая, отсыпал из кулька конфет и сказал, что увидимся на «личняках» (у меня как раз подходило время длительного свидания). Когда мы расстались, ко мне подошел шнырь начальника лагеря и сказал, что мне ОЧЕНЬ повезло, что у меня в знакомых Сергей. Мне тогда показалось, что его просто съедает чувство зависти. Так оно и было, но причину этого я понял позже.

На свое первое свидание в зоне я шел, ужасно волнуясь. Замполит подписал мне личняк на двое суток (за провинность свободно могли лишить очередного длительного свидания вообще, а также передачи или короткого свидания), я позвонил домой (можно было договориться в дежурке) и попросил, чтобы жена привела с собой маму и детей. Я тщательно готовился: постирал вещи, сходил в душ, постригся и побрился, но все равно мне казалось, что они будут шокированы моим видом. Больше всего меня волновала встреча с младшеньким, которого я не видел почти три года (ему было три, когда меня арестовали).

Нас, идущих на личняк, было шестеро. В пять часов вечера нас построили в дежурке, а затем с офицером мы проследовали через «вертушку» по коридору на второй этаж, где он, гремя ключами, открыл обитую металлом дверь. За дверью оказался коридор, как в общежитии: с рядами комнат, общей кухней, туалетом в одном конце коридора и душевой в другом. На стенах — картинки, вазоны с цветами… Меня по покрытой ковром лестнице провели на второй этаж, где прямо на лестнице ко мне в объятия бросилась моя семья. Младший, пока мы шли по коридору к нашей комнате, все время смотрел на меня снизу вверх и спрашивал: «А ты, правда, мой папа?» Дело в том, что я дома носил бороду, и жена рассказывала, что он часто рассматривал альбом с фотографиями, на которых я был поплотнее и с бородой. А тут какой-то худой дядька без растительности на лице… Целые сутки он не слазил с моих рук.

На второй день мама ушла, забрав с собой детей, и мы с женой остались одни… Я пригласил Сергея в гости, и мы посидели пару часов за разговорами, попивая чай с разными сладостями. Он еще в первый день дал команду двум своим шнырям обеспечить нас всем необходимым, и они принесли чистую новую посуду, свежее постельное белье, да и комнату Сергей выделили нам одну из лучших. Я был бесконечно ему благодарен.

Таких свиданий потом было много, а через некоторое время я ходил на свидание уже раз в месяц и всегда по трое суток. К Сергею приходила его девушка, мы занимали смежные комнаты и вместе весело отмечали эти три дня свободы. Наши женщины тащили сумки еды, устраивая нам «праздник желудка», а когда была «своя» смена, Сергей даже протаскивал нам выпить. Короче, очень быстро я понял, почему мне так позавидовал шнырь начальника колонии…

Все, что приносят с собой родственники, тщательно шмонают войсковые, а в особо подозрительных случаях жену, сестру или мать могут попросить пройти в отдельную комнату, где женщина-контролер устроит ей личный досмотр. Были случаи, когда некоторым осужденным отменяли свидание, если кого-то из их родственников уличали в попытке пронести на личняки что-то запрещенное. Но многие все равно умудрялись затаскивать спиртное и наркотики, пряча их в уму не постижимых местах. И если осужденные, употребившие что-то из этого, «палились», то мало того, что сами попадали в ШИЗО — им на полгода могли запретить длительные свидания.

Не могу не рассказать о зоновском штрафном изоляторе. Не имея отличий от тюремного ШИЗО по сути, он все же разительно отличался от него по содержанию. Если мне не изменяет память, камер «на подвале» было двенадцать, рассчитаны они были на двух человек и пустовали редко. Условия содержания там, по сравнению со следственным изолятором, были более-менее сносные, не смотря на урезанный паек, запрет на курево и часовую прогулку. Поместить туда могли на срок от недели до двух месяцев, потом выпустить на несколько дней и посадить снова, но это касалось осужденных, которые особо часто нарушали режим содержания. Достопримечательностью штрафного изолятора была «музыкалка» — специальное помещение, обитое, как в «буйняке» психушки, поролоном, покрытым кожей. В потолок был вбит толстый железный крюк, который предназначался для подвешивания осужденных за наручники. Когда в «музыкалке» два дюжих садиста, постоянно и с любовью выполняющих эту работу, «убивали» очередного провинившегося, мягкая обивка комнаты совершенно гасила все его истерические крики. Шныри штрафного изолятора потом вымывали с пола и стен кровищу. Я видел пару раз в стационаре санчасти тех, кто выходил из ШИЗО — на них не было живого места (это опера и войсковые выясняли, например, каким образом и кто занес в зону алкоголь или наркоту). Основная масса заключенных, разве что кроме самых отмороженных, панически боялась штрафного изолятора. Наверное, так оно и должно было быть, зэк должен постоянно чего-то бояться — ШИЗО, наказаний в виде отмены передачи или личного свидания, отмены льготы на условно-досрочное освобождение или смягчения режима содержания (перевода в колонию-поселение), «добалтывания» срока, ужесточения режима содержания в виде отправки на «крытую». Этот дамоклов меч днем и ночью покачивался у всех над головами, постоянно напоминая нам о бренности арестантской жизни. Никто не чувствовал себя в безопасности, ни одно из самых, казалось бы, надежных и «железных» рабочих мест не давало гарантии, что тебя оттуда не собьют. Дело в том, что большинство заключенных завидовали черной завистью тем, кто занимал должности типа завхозов, «шнырей» при операх и другом начальстве, бригадиров в цехах. Они старались любыми путями найти на них компромат и сдать его в оперчасть, заслужив право занять место подсиживаемого. С самого утра у кабинета старшего оперативника выстраивалась длинная очередь из тех, кто собирался сделать доклад на вольную тему. Тут же можно было увидеть и з

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: