ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
Речь Князя к монахам 9 страницаОдин раз в чёрную августовскую ночь, незадолго до назначенного свиданья, когда я, тоскливо и бесцельно прислушиваясь к тиканью часов, сидел один в пустой неуютной комнате, пошёл дождь. Крупные капли злобно и часто колотили в железную крышу, а в окна сурово и бесстрастно смотрела тёмная холодная ночь. Но я всё-таки знал, что она придёт, и оттого, что я знал это наверно, мне делалось скучно и большое стенное зеркало не отражало, как прежде, счастливого лица с яркими, как огонь, глазами. Когда часовая стрелка подошла к одиннадцати, я всё-таки пошёл. Усталый, точно больной, я шёл, с трудом передвигая ноги, а кругом расплылись большие тёмные лужи и уныло шумели частые капли дождя. Мы встретились и молча сели на мокрую скамейку, и казалось мне, что не было ни лета, ни солнца, ни серебряных нежных ночей, ни любви, а всегда и над душой, и над парком висела непроглядная, безнадёжная тьма. — Ты любишь меня? — спрашивала она. Я улыбался безжизненной улыбкой и целовал её холодными губами, и сам был такой же холодный и пустой, как мои бездушные поцелуи. Как две тени, мы побрели по мокрым дорожкам, увязая в рыхлом песке, и на повороте, где кончались деревья и смутно рисовался цветник, вздрогнув от неожиданности, столкнулись с какой-то человеческой фигурой. Я нагнулся и заглянул ей в лицо. Маленькая, сгорбленная, в мокрых лохмотьях она стояла перед нами, протягивая сморщенную руку, и невнятный голос точно шёл не из беззубого старческого рта, а доносился откуда-то издалека вместе с шумом дождя и унылым шелестом листьев. — Подайте милостинку ради Христа, подайте на пропитание убогой старушке, добрые люди, — дребезжал этот голос вместе с жалобой ветра. И вместо того, чтобы дать ей, я в безотчётном ужасе заглядывал в темнеющие впадины её глаз, и мне чудилось, что это тёмный дух ночи, смерти и разрушения явился из тьмы и воплотил в живом страшном образе то, что незримо ещё витало в моей душе. Я отдал ей всё, что было со мной. В холодной руке слабо звякнули монеты, и чёрная уродливая тень заковыляла по аллее, пока не потонула в дождливой мгле ночи. Полный необъяснимого страха, я всё смотрел ей вслед, а усталая, бледная женщина в промокшем платье с гневной тоской говорила мне жгучие ядовитые слова, от которых тяжёлая неподвижность, как кошмар, сковывала душу. — Скажи мне правду, ты разлюбил меня? — молила она, и острые ногти впивались в мои вялые пальцы. И я сказал ей правду. И правда эта была такая же злая и беспощадная, как осень, которая с жестоким упоеньем искажала красоту парка и рвала с цветов последние яркие лепестки. — Я не люблю тебя больше, — шептал я, — твои поцелуи лгут, как лжёшь вся ты. Разве то, что мы пережили здесь, обновило душу и окрылило её надеждой? Разве согрели сердце твои поцелуи? О, тогда бы я не был таким безжизненным, усталым и холодным, точно кто выпил из меня всю кровь. Разве между нами была та близость, та широкая человеческая близость, которая так нужна для жизни, и можешь ли ты, — ты, знающая только страсть, понять ужас души, от которой в первый раз оторвалась вера? Умом я понимал свою жестокость, но в груди у меня было пусто и тихо, как будто ветер, который с яростью гнал по аллее жёлтые мёртвые листья, унёс оттуда и ласку, и нежность, и тепло, и там стало так же мрачно и бесприютно, как в оголённых цветниках, где в смертельном ужасе дрожали последние яркие цветы. — Уйди, — просил я её, — твоё время прошло, не заставляй меня лгать, потому что я чувствую уже, как жалость тонкой паутиной опутывает сердце. Она ушла…… Она ушла без слов, как умеют уходить смертельно оскорблённые женщины. Светлое пятно долго колебалось между деревьями, пока не слилось с мутным просветом аллей. Я цепенел от страшного холода, а чей-то голос шептал мне: «Иди за ней, верни её, жизнь не отдаёт пережитого, лови прощальную улыбку лета, впереди холодно и темно». И я бросился за нею, но чьи-то ледяные, мёртвые пальцы сдавили сердце и задушили последнюю надежду. Опять я был один. Чёрные растрёпанные ветви безобразно качались над головой, деревья тихо стонали, и, с отчаяньем впиваясь в темноту, я молил у жизни отдать мне что-то, а ветер злобно носился над парком и глухо хохотал над человеком, который поздней осенью тоскует о весенних цветах. ОНА Я встретил её вчера ночью. Бледный свет электричества, сливаясь с табачным дымом, лёгкой мглой висел в большой белой зале, уставленной столиками, и широкие, почти чёрные листья латаний и пальм траурным узором рисовались на белоснежных стенах. Когда я вошёл сюда и, жмурясь от яркого света, искал глазами свободного места, на эстраду вышла какая-то женщина в красном и хриплым голосом запела скабрезную шансонетку. И грязные, бесстыдные слова, как маленькие острые камешки, долетали во все уголки белой залы, а певица, улыбаясь детской улыбкой, серыми, наивными глазами обводила толпу, и с ярких накрашенных губ летел пошлый мотив, в ответ которому лица улыбались циничной улыбкой, и в глазах загорался тусклый огонь сладострастья. Среди тёмной толпы мужчин яркими кричащими пятнами выделялись светлые платья женщин и громадные шляпы с колыхающимися, как на погребальном катафалке, пышными страусовыми перьями. Я не был пьян, но то, что было кругом, мутной волной туманило голову и уносило от жизни. В этом душном воздухе, пропитанном едва уловимым запахом вина и острых духов, в этом бледном свете, где лица казались мраморными, застывшими, точно лишёнными красок, и глаза горели диким экстазом пьяного вдохновенья, голос совести замолкал, и в душе поднимался какой-то безумный вызов жизни. Когда певица кончила свой номер и, лениво волоча длинный шлейф, при громких аплодисментах сходила с эстрады, я сел к свободному столику и спросил себе вина. И в этот же миг, точно от внезапного толчка, я обернулся к дверям и встретился глазами с ней. — Здравствуй, — сказал я просто, точно мы виделись вчера, и в ответ она так же равнодушно подала мне свою тонкую, сверкающую кольцами руку и села за столик напротив меня. Теперь я смотрел на неё, и на душе у меня было холодно и пусто. На ней было какое-то странное, бледно-жёлтое, узкое, как рубашка, платье с длинным, широким шлейфом. Пышные тёмные волосы двумя широкими прядями спускались на уши и красиво оттеняли правильное, как у статуи, лицо. А в глазах её было что-то мрачное и неподвижное. Точно глядел из них кто-то, всё изведавший и неумолимый, как смерть. И когда я заглянул в их глубину, острая боль сжала моё сердце. — Зачем ты здесь? — спросил я её. Она улыбнулась презрительно и спокойно и не сказала ничего. В её ушах на длинных золотых цепочках, свешиваясь почти к плечам, сверкая и дрожа, горели два громадных бриллианта. Стараясь понять её жизнь, я смотрел на них, и мне казалось, что в них затаился ответ, что это не бездушные, сверкающие камни, а глаза того чудовища, которое жадно следит за своей жертвой и ждёт момента своего торжества. Мы долго сидели молча, холодные и чужие, как два трупа, и высокая несокрушимая стена разделяла наши жизни. — Ты помнишь? — спросил я её, и в этот момент чья-то жестокая рука сжала мозг, и в голове, против воли, цепляясь друг за друга, как звенья ржавой цепи, поплыли ужасные, отравляющие воспоминания. — То умерло… — сказала она и поднесла к губам узкую, длинную рюмку с вином. Острая боль сжала мне грудь, но я улыбнулся холодно и ядовито. Я терял представление действительной жизни, и мне казалось, что это не она, не женщина, с которой вечными нитями связывает меня память пережитых дней, а только холодная укоряющая тень моего прошлого, и мне опять стало холодно и страшно, точно в душном воздухе залы повеяло ледяное дыхание смерти. — Говори что-нибудь, — просил я её, — твоё молчание пугает меня. Она подняла на меня свои огромные, загадочные, как ночь, глаза, и в них не было ни упрёка, ни тоски, ни сожаленья. Они были красивы и бездушны, как камни, которые горели в её ушах. — Отчего ты как мёртвая? — спрашивал я её, и что-то едкое, злое поднималось в душе. — Ты любишь кого-нибудь? Она засмеялась почти весело, и острые белые зубы, как у хищного зверка, сверкнули и скрылись за розовыми губами. — Я любила тебя… — ответила она. Мне показалось, что она хотела сказать что-то ещё, и, перегнувшись через столик, я долго в ожидании смотрел на неё, но она молчала. Тогда я придвинулся к ней так близко, что с волнением чувствовал на лице её тёплое дыхание, и в этот миг что-то прежнее, горячее проснулось в душе… — Я виноват перед тобой, — шептал я, и голос мой дрожал и обрывался. — Простишь ли ты меня?.. — То умерло… — повторила она. И это меня отрезвило. Я понял, что то жадное, слепое, что царило в этом зале, было сильнее и меня, и её. Я понял, что мой порыв к прежнему уже невозможен и смешон. Волна жгучей, ослепляющей ярости и на себя, и на неё, и на жизнь, которая с медленной жестокостью тянула меня ко дну, как приступ острого безумия, затуманила мозг. Мне хотелось кричать и выть от боли, молить кого-то о пощаде, отдать на суд мою больную и грязную душу кому-то чистому, прекрасному, с неземными глазами, кто бы понял всю скорбь и весь ужас нашей слепой и жестокой жизни. И я застонал, как больной замученный зверь, а она, улыбаясь, смотрела мне в лицо своими равнодушными глазами, и с эстрады нёсся нежный тоскующий вальс. Лёгкие волны звуков плыли по зале и с грустной жалобой говорили о чём-то забытом и потерянном навсегда… Они лгали, как лгало здесь всё, но ложь эта была прекрасна и сладко туманила душу. И моя злоба сменилась печалью. — Послушай, расскажи мне, как ты жила эти три года? — спросил я её. Она облокотилась на стол, и в первый раз глаза её сверкнули острым вызывающим блеском. — Тебе интересно это теперь? Я молчал… — Вот моя жизнь, — кивнула она головой на шумную залу. — Другой у меня нет. Холодный ужас ледяным веянием прошёл у меня по душе. В этот миг я совсем не понимал жизни. Она казалась мне мутным бессмысленным вихрем, который губит всех без разбора. Я почувствовал себя слабым, больным и бесконечно усталым. Теперь музыка раздражала мне нервы, а белый сверкающий свет утомлял и резал глаза. — Уйдём отсюда. — просил я, — уйдём туда, в темноту… Здесь страшно и пусто… — От себя никуда не уйти… — сказала она твёрдо и спокойно… Я опять терял сознание. Кровь стучала в виски, и сердце большое, горячее, больное тупо билось в груди. Это была уже не она, не та, для которой я жил когда-то и которую сам погубил, а точно строгий укор моей жизни воплотился в этой женщине с равнодушными глазами. Её слова жгли и терзали меня, и, что всего хуже, я чувствовал, что она права, что все то серое, мучительное, которое тянется день за днём, как бесконечная нить, — уже не жизнь, а мутный хаос изжитых чувств и ядовитых мыслей в минуты отрезвленья. И в миг этого ужаса то далёкое, что мы пережили когда-то, яркое и нежное, прошло по душе режущим, как боль, воспоминанием… Последним усилием я уцепился за него, как безумный. — Возьми мою жизнь, всё, что осталось во мне, — говорил я, — но только не будь такой холодной и жестокой. Я создам тебе новое, где дни не будут походить один на другой. Мы обманем ту тьму, что поглотила и тебя, и меня, и опять будем счастливы… Я лгал, но эта ложь согревала меня, она рассеивала страх и тоску, и я сам верил в свои слова. С трусливой мольбой я заглянул ей в глаза, и в них не было ни радости, ни тоски, ни сожаленья. Она смотрела прямо и спокойно. — Завтра ты будешь смеяться над собой, — сказала она. И я понял, что она права ещё раз, и тогда в душе порвалась последняя нить. — Прощай, — сказал я и, бросив на стол какую-то золотую монету, вышел из залы. Потом я шёл один в темноте. Фонарь ресторана остался позади. Маленькие снежинки, острые, как иглы, кололи мне лицо и попадали за воротник. Ветер сбивал меня с ног. А я всё шёл вперёд, пошатываясь, как пьяный. Слёзы застилали мне глаза и твёрдыми каплями застывали на ресницах. В голове не было ни одной целой мысли, и даже самая боль пути была какая-то неопределённая, точно что-то огромное и жестокое раздробилось на тысячи колючих кусков, и каждый из них впивался в сердце, как тонкое ядовитое жало. В этом вихре неясных ощущений была какая-то одна страшная нота, и мне казалось, что, если я пойму её, то умру от ужаса и горя, но в тот миг, когда всё как будто становилось ясным, в ушах начинал звучать мотив вальса, который играли на эстраде, и я напевал его, улыбаясь светлой улыбкой сумасшедшего. Так шёл я один, увязая в снегу, по тёмной дороге, убитый, раздавленный и несчастный. Я был один в целом мире. В голове моей бились тысячи мучительных вопросов. Ни впереди, ни в прошлом не было ничего. И ни там, в большой белой зале, где люди искали опьяненья, ни в городе, огоньки которого уже брезжили из мрака, не было никого, кто бы откликнулся на мою боль и понял, что я гибну. Потом я смеялся над своими мыслями. А до города было ещё далеко. Вправо по дороге, звеня бубенчиками, летели тройки, я слышал чьи-то весёлые голоса и, в бешенстве сжимая кулаки, я проклинал кого-то и грозил туда, в пространство, откуда неслись весёлые звуки чуждой и далёкой жизни. И я шёл опять, пока не наткнулся на какое-то низкое освещённое здание, откуда вырывались звуки гармоники и пьяные голоса. Несколько мгновений я постоял перед полуразбитым фонарём, в котором, мигая от ветра, горела тусклая лампа. Потом, не раздумывая, толкнул низкую промёрзшую дверь. С минуту я не различал ничего. Потом из-за сизой мглы табачного дыма я рассмотрел каких-то людей с потными красными лицами и, оглушённый диким гулом голосов, почти не соображая ничего, сбросил шапку и сел к маленькому грязному столу. Потом я спросил водки и залпом выпил большой чайный стакан. Около меня совсем близко за пустой бутылкой сидел какой-то молодой голубоглазый парень. Я налил ещё стакан и протянул ему. Он улыбнулся бессмысленно-ласковой пьяной улыбкой и подсел ко мне. Тогда мы стали пить вместе. Говорили ли мы, — я не помню. Всё, что мучило меня, медленно тонуло в волне мутного тяжёлого угара. Комната плясала и кружилась, голубоглазый парень орал какую-то песню, и дикий рой видений, страшных, как кошмар, вихрем проносился в голове. Звуки гармоники и вопли пьяных голосов в моих ушах сливались с мотивом грустного вальса, который я слышал с эстрады, и во всём этом было что-то стихийное, и новое, и страшное, и чарующее. Всё смешалось… Только далеко в воображении плыли картины чего-то дорогого, забытого, от которых мне делалось больно, и глаза наполнялись слезами. Тогда я принимался петь, громко кричать, стуча кулаками по шаткому столу, и дикий хаос звуков заглушал мою боль. И вместе с комнатой, наполненной людьми, я летел в какую-то бездонную пропасть. А потом меня кто-то целовал мягкими липкими губами, и мокрые жёсткие усы щекотали мои щёки. И на душе у меня делалось радостно и тепло. Мне казалось, что кто-то нежный и печальный, как было давно, склонялся надо мной, и сердце рвалось к нему навстречу. А потом было пробуждение — страшное, белое утро… Но я ещё живу и буду жить, пока прежде, чем я, не умрёт во мне слепая, животная жажда жизни. ЗА ГРАНЬЮ В ту ночь под окнами протяжно и зловеще гудели тополя. Чёрные тучи тяжёлыми глыбами низко ползли над землёй, и когда, проходя, разрывались мохнатые чудовища — мутные бездны открывались в небе, и лился оттуда мертвенный отблеск ущербной луны. В саду за высокой оградой пугливо шептались кусты и деревья, и было в пустых аллеях незнакомо и страшно, точно с уходом солнца и дня проснулся там дух беспокойный, странный, бездомный и, припадая к чёрным стволам и гудящим вершинам, уныло завывал вместе с ветром. Хлопали ставни, пламя свечи мерцало, вытягиваясь длинным красным языком. Полутёмная зала хмурилась в неспокойном молчанье, и старые портреты внимательно и загадочно смотрели на меня тёмными забытыми лицами. Отдалённые отзвуки, шорохи ночи, глухо замирали под высоким потолком, и тихой дрожью, еле заметным колебаньем дрожали тяжёлые складки портьер. Я слышал, как кто-то входил, крались незримые шаги, бледные тени, мелькнув в глазах, таяли в неосвещённых углах. Я был один в эту ночь… Жуткая дрожь пронизывала тело и холодной волной приливала к вискам. Стараясь заглушить невнятную тревогу, я бодро ходил взад и вперёд, но страх разрастался, холодели руки и свинцовая тяжесть давила грудь. Тогда, собрав последние силы, я быстро толкнул балконную дверь, сбежал по скрипящим ступеням и очутился на дворе. Впереди тёмной шумящей массой встал сад. Но туда не хотелось смотреть, и я, обогнув цветник, пошёл по знакомой дороге, которая мутно-серой лентой чуть виднелась во тьме. Кругом тянулись поля. Изумрудно-ласковые, нежные, как бархат, днём, теперь они серой, холодной пеленой печально тянулись до чуть видной чёрной линии леса. Но те, которых хотел я оставить там, в угрюмо затихшем доме, уже неслышно крались за мной. И, боясь оглянуться назад, я шёл и всё шёл по пыльной дороге. И сколько я шёл — я не знаю. Бесконечной казалась эта неспокойная ночь, и безбрежна была серая пелена, которую едва охватывал взгляд. Дорога становилась шире, потянулись высокие заборы, и я с изумлением думал, что не видел их раньше никогда. Цепенея от страха, я оглянулся назад, и не было сзади ни дома, ни сада, ни леса. Бледная мгла тяжёлыми клубами ползла, закрыв всё и не касаясь земли. Тучи опустились так низко, что чудилось мне, будто мохнатые жадные руки уже тянулись коснуться моей головы, и дышало всё холодом, ядом и злобной изменой. «Спасите!» — крикнул я кому-то. «Спасите», — шепнул я с мольбой. Но только голос мой, отброшенный ветром, одиноко прозвучал вдали. И я бежал, а уродливые тени в омерзительно-весёлой пляске плыли вокруг, и чьи-то длинные скользкие пальцы прикасались к лицу и рукам. Потом свистом, и воем, и рёвом наполнился воздух, будто миллионы крылатых существ неслись на бешеной волне урагана. Полумёртвый от страха, я бежал, напрягая последние силы, и, когда вопль бессильного отчаяния задрожал в груди, я бросился к высокому забору и всем телом ударился в крепкие доски. Что-то подалось, открылась низкая дверь, я скользнул куда-то. И стихло всё. Куда я попал — я не знаю. Здесь было тихо той печальной, но живой тишиной, какая дышит на отдалённых, заброшенных кладбищах. Это был и не сад, и не лес. Прямые, чёрные кипарисы, как угасшие факелы, иглами острых вершин уходили в бархат спокойного, серого неба. И сумрак здесь был такой, какого не бывает ни ночью, ни днём. Лёгкая мгла прозрачным вуалем висела на тёмных ветвях и нежной паутиной закрывала просветы длинных безмолвных аллей. Успокоенный и изумлённый, я двинулся вперёд, и не знал я, где я и куда иду. Но здесь не рождался страх, и тьма не грозила, а обещала блаженный, несбыточный сон. Я проходил аллею за аллеей, я шёл мимо тихих, недвижных прудов, и вода в них дремала, как матово-чёрный атлас, не отражая прибрежных кустов. Тёмные птицы беззвучно вспархивали с ветвей и тонули в сумраке нешумящих вершин. Я шёл по мягкой траве, усеянной бледно-пушистыми цветами, и мне хотелось прильнуть на шёлковый свежий ковёр и забыться в разлитом здесь бархатном, сладостном сне. Но мне казалось тогда, что счастье ещё впереди, что где-то там, за толпой чёрных стволов, за завесой безмолвия, меня ждёт последняя радость успокоенного слияния с неведомой святыней этой безбурной страны. Теперь я шёл по широкой аллее кипарисов. Голубая лунная дымка струилась вдали, и от неё под ногами сплетались прямые строгие тени в правильный чёрный узор. Этот свет увлекал, обещал безмерное счастье, и я, как на лёгких невидимых крыльях, скользил в узоре теней, меж неподвижных высоких стволов. Аллея кончалась, разгорались голубые волны… Я стоял на широкой площадке. Впереди, испещрённая незнакомыми надписями, уходила в небо высокая серая стена с гротом посредине. Теперь я понял, откуда струился голубой немерцающий свет. На высоком треножнике горело спокойное пламя. Тонкий застывший язык вонзался в серую бездну неба. Я хотел упасть и молиться. — Кому, я не знал, но всё тело уже замирало от блаженного, проникающего восторга. И было мне так сладостно, точно кто-то нежный укачивал меня на бархатно-сонных волнах. Но прежде, чем успел я склонить дрожащие колени, в углублении замелькали смутные тени, и оттуда вышел высокий старик, закутанный в серую лёгкую ткань. Белые волосы и шёлковая борода серебристым облаком струились вокруг его бледно-жемчужного лица с опущенной тенью ресниц. И была в этом лице такая бессмертная мудрость, такая голубиная ясность, каких никогда я не видел на земле. Точно века пронеслись над этой убелённой головой и, открыв ему тайну последнего знания, промчали мимо всё то, что, как ураган, врывается в человеческие жизни и кладёт печать смерти на тленные лица людей. Не замечая меня, в торжественном молчании, он шествовал вперёд, а за ним вереницей тянулись другие, и тот же мудрый нечеловеческий покой застыл на их лицах, и так же серебряные струи спадали на лёгкие ткани одежд. Серая лента без конца уходила в глубь длинных аллей, а я всё стоял, благоговейный, и только когда последний проходил мимо меня, я упал перед ним на колени в безумном порыве и молил, чтобы меня, неведомо попавшего сюда, они приобщили к их жизни, чтоб не скитался я в их стране, как вор, как незваный пришелец, между них — узнавших последнюю тайну. Он поднял глаза, и взгляд этих глаз, как клинок, пронзил мою душу до самого дна, где ещё неведомо для меня самого бушевал хаос ночного пути. В тоске, извиваясь, как червь, я ползал перед безмолвным, а нить уже рвалась, и страх быть отвергнутым тяжёлыми волнами перекатывался через распростёртое тело. Он знаком велел мне подняться и молча повёл меня по новой, незнакомой дороге. И этот путь был мгновенен, как сон. У двери, к которой привёл он меня, я услышал торжественный голос, и голос сказал: «Уйди, ты до времени здесь». И захлопнулась дверь… Потом, как декорации, заколебались заборы и растаяли в слабом предутреннем свете. И вновь знакомой панорамой встал лес и пыльная унылая дорога. Я бросился назад, но только поля были вокруг до синей каймы отдалённого леса, да высокие травы холодной, ещё не ушедшей сыростью ночи дышали в лицо. Что было со мной?.. Был ли то сон или на миг вернулась прежняя милая родина, откуда за неведомый грех я выброшен в неволю тесного мира? О, теперь я не знаю уже ничего!.. Прошло много дней и ночей, и земное быстротечное счастье стучалось ко мне, но я ухожу от него, и оно грустно улыбается мне. Я сломлен, я оторван от жизни. Я всё жду, что вернётся та радость. И когда наступают бледно-бурые ночи и под окнами, как тогда, загудят тополя — я весь загораюсь от пьяной надежды и до рассвета брожу по безмолвным полям. Но кругом всё молчит тем странным молчаньем, каким молчат могилы пред вопросами живых, и в мутных безднах неба безнадёжно скрыта тайна единственной ночи. Годы идут. Хаос бушует и бьётся вокруг… И есть у меня только одна надежда, что смерть милосерднее жизни, что в тот миг, когда спадут цепи земли, Единый сжалится надо мной, не пошлёт одиноко скитаться во тьме холодных изначальных пространств, а сольёт меня с той сладковейной тишиной, где потонет навеки моя усталая душа. ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ Андрею Белому Рождаются и гаснут белые мутные дни, тихо вползают чёрные молчаливые ночи. Когда там, внизу, за окном зажигают фонарь и жёлтый язык тоскливо бьётся в стеклянном колпаке, тогда живые чёрные силуэты бегут по потолку и на светлой полосе ложится большая недвижная тень. — Это я. Уходит световая игра, фонарь не посылает больше своих больных дрожащих улыбок, и в комнате всё становится сурово-обычно, точно испугался кто-то, что я начну играть с тенями, ловить световые пятна, что струятся по пальцам, и хотя на мгновенье забудусь, и будет всё не так, как у них. Дни идут. Октябрьские туманы закутали город, бледная завеса, кровавая от огней, закрыла небо. Много дней и ночей я один. Если бы я сказал им, почему так давно я один и Кого жду я сегодня в тихий предрассветный час, они рассмеялись бы, эти озабоченные, недоверчивые люди, которые маленькими чёрными призраками мелькают за окном. Кого можно ждать в этом городе, где дымы, туманы и тусклые светы так уныло нависли над знакомыми улицами? Кого можно ждать под грохот колёс и гуденье фабричных свистков? И они не знают, не знают, что сегодня последняя ночь. Я долго ждал. Как сокровенную тайну, берёг я мечту, как дрожащее пламя, нёс я её сквозь тьму и ужас душной неволи. Падая, срываясь с злых круч, угасая от горя, я шёл на отдалённые зовы. И разгорался светоч, и иглы венца Его сладостной болью ранили меня, и, весь отдав себя Ему, я стал безмолвно ждать последнего, неведомого людям чуда. Сегодня на рассвете я вышел за город. В бледной мгле тонули мёртвые поля, розовая лента разгоралась на востоке радостной, приветной улыбкой. В утреннем восторге робко трепетали последние блестящие листочки берёз. Я упал на холодную, влажную землю, покрытую мёртвой травой, и звал, и молился, и плакал. Я говорил Ему, как девятнадцать веков длится безмерная тоска, я рассказывал Ему, как в страшных застенках без Его света угасают миллионы человеческих жизней. Я звал Его, милого, кроткого, покинувшего нас… А розовые волны затопляли горизонт, и берёзки нежно дрожали в огневом предутреннем восторге. В последнем порыве боли и надежды я поднял руки к розовеющему небу, и внезапно острая, сладкая радость наполнила душу. Я уже не чувствовал ни тела, ни отяжелевшей без сна головы. Это Он услышал голос безмерной любви. — Он обещал, Он слышал, Он придёт. Сегодня целый день я приношу в мою комнату белые цветы. Их стебли поникли и вянут. Бледные головки умрут, не увидев Его. И снова вечер. Но пусть в трауре тумана задыхается от страха беспомощное пламя, сегодня я не разделю с ним моей ночной тоски. Сегодня мой праздник! О, разве не приходил Он в мир на зов бесконечной любви! Разве Он не помнит, как любил я Его! В тёмных ликах икон, в голубых вздохах ладана, в синих глазах ребёнка, в трепетанье весенних цветов и в искажённых горем лицах я узнавал и чувствовал Его. Изнемогая, падая без сил, я меркнущим голосом всё молил: о, приди, не оставь! И сегодня Он слышал, Он слышал мой стон. За стеной смеются и поют, там не знают об Утреннем Обещании. Не намёком, не тенью придёт Он ко мне, — я прильну к белоснежной сияющей ризе, буду целовать Его ноги с кровавыми ранами гвоздей, я загляну в Его глаза, в которые столько веков не смотрел уже мир, растворюсь, потону в Нём, и это будет моя последняя земная молитва. Как ночь длинна! Я знаю, Он придёт вместе с солнцем. Но где же взять мне красок радости, невянущих цветов, чтоб встретить Его — Царя. И я, нищий, отдам Ему всё, что имею. Под ноги Его я брошу моё земное, греховное тело, а душой потону в Его Вечном, немеркнущем свете, и мы будем одно — я в Нём и Он во мне. Ночь всё идёт… Не спит земля. Под завесой тумана, точно в тяжёлом бреду, стонет, и вздрагивает, и тяжко вздыхает неумолкающий город. Как больно мне от этих звуков! В них вопли невидимых грудей, сатанинская усмешка над верой в грядущее чудо. Уйдите! Оставьте! Зачем посылаете вы отголоски вашей муравьиной суеты, отзвуки вашей бесцельной борьбы? Они мешают мне прислушиваться к звуку Его отдалённых шагов. Я завешу окна, прижмусь в далёком тёмном углу, закрою глаза, сложу руки крестом на груди и, весь дрожащий, чуткий, как струна, буду ждать святого прикосновения. Это последний час. Только зачем те звуки опять врываются в душу и тревожат давно погребённое? Тени какие-то реют вокруг. Зачем они здесь, разве для них я не умер давно? Что за злобная сила оживляет тот сон, что когда-то называл я жизнью? Уже их искажённые лица страшной гирляндой вьются на потолке… О, Боже Милосердый, вели им уйти! Они хохочут, скрежещут зубами, в сладострастных сплетениях изгибаются их тела. Они хотят напомнить что-то знакомое, чудовищно-страшное, они зовут опять туда, где был я, пока не знал Тебя. Внизу с угрожающим воем собирается толпа. Там все, от кого я ушёл. Бледные призраки дней не хотят, чтоб я видел Тебя. Уже двери трещат под яростным напором их тел. А розовая полоса наверно, наверно загорается на востоке!.. Кто-то шепнул, чтоб я молился. Я не помню молитв, только именем Твоим я буду заклинать их уйти. Их нет. И опять тишина, и тихие веяния приближения. Но что это красное в глазах? Оно ослепило меня. Огнём необоримого волнения горит моё тело. Оно отяжелело, всё громадное, горячее. Вой, свист невидимых вихрей в ушах. А! Это — тело! Это кровь поёт свои пьяные песни… Последние враги восстали на меня, чтобы скрыть Твой лик. * * * В пожаре восток. Медлить нельзя ни мгновенья. Как мог я думать, что этими руками, изведавшими грех, столько раз искажёнными страстью и злобой, коснусь я пречистых сияющих риз Твоих! Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|