Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Солженицын — тайный информатор лагерной администрации




 

Как же попал туда разжалованный офицер, осужденный за антисоветскую агитацию и попытку создания антисоветской группы, — всего лишь выпускник физико-математического факультета, непродолжительное время учительствовавший в деревне? Где искать ответ? Это весьма важно!

Исследуя прошлое Александра Исаевича, я встретился с непреодолимым противоречием: с одной стороны, незначительность самой персоны Солженицына, с другой — исключительная важность марфинской «шарашки» и других ее обитателей.

В Марфино, как рассказывает Панин, находились выдающиеся математики, проведшие в заключении самые горькие годы своей жизни; там был художник с таким известным именем, как Ивашев-Мусатов. А кто по сравнению с ним был Солженицын?

На счастье, и в этом мне помог сам Солженицын. В своей книге «Архипелаг ГУЛаг» он пишет, что сделался тайным сотрудником лагерной администрации и что он избрал для себя псевдоним Ветров. Правда, добавляет он, «никаких доносов я, конечно, не представлял».

Возможно ли это? Вот что рассказывает Михаил Петрович Якубович…

Чего не знает о лагерях он, то не заслуживает никакого внимания. Михаил Петрович Якубович — личность в подлинном смысле этого слова. Происходит он из старинной русской дворянской семьи. В юности он пренебрегает своим происхождением и активно участвует в революционном движении; в 1917 году Михаил Петрович — уже один из руководителей партии меньшевиков. Все крупнейшие революционеры — его личные знакомые, он работает в государственном аппарате молодой Советской республики. Но в сложных условиях того времени, в 1930 году, он попадает под суд как один из главных обвиняемых на процессе по делу Союзного Бюро меньшевиков. Он был осужден и более двадцати лет провел в лагерях и тюрьмах. Сегодня ему 84 года, однако он бодр и не утратил способности точно формулировать свои мысли; Михаил Петрович живет в Караганде — большом промышленном и административном центре.

Его суждения можно считать авторитетными…

— Михаил Петрович! Александр Солженицын утверждает, что в лагере его завербовали оперативные работники. Он избрал себе псевдоним Ветров, но никогда, подчеркивает он, не представлял никаких сообщений, ни на кого не доносил. Каково ваше мнение?

«Я провел в заключении много лет, и мне хорошо известно положение дел. Однако я не в состоянии представить себе такое благодушие, даже слабость органов ГПУ [М. П. Якубович пользуется старой терминологией тридцатых годов. — Т. Р. ]. Я не могу предположить, чтобы они [сотрудники органов безопасности. — Т. Р. ], получив от кого-либо согласие стать тайным осведомителем, допустили бы, чтобы он не представлял никаких сообщений…»[27]

Это не только слова человека, в совершенстве знающего дело, но и высказывание, имеющее совершенную систему доказательств.

Ты дал подписку? Пользуешься выгодами?

В таком случае работай! Таковы строгие законы всех служб безопасности во всем мире.

«Практика была такова, — сказал мне Николай Виткевич. — Если кто-нибудь брал обязательство быть тайным информатором, он должен был представлять сообщения. Иначе его направили бы в лагерь со строгим режимом. Куда-нибудь за Полярный круг. На Кольский полуостров…»[28]

А Солженицын, который по сравнению с учеными, отбывавшими наказание в Марфино, являлся полным ничтожеством, попал в лагерный рай. Его не отправили далеко… Одного этого факта достаточно, чтобы подтвердить предположение о том, что Солженицын попал в этот особый лагерь не благодаря своим профессиональным качествам, а по другим причинам.

Как бы то ни было, Солженицын прошел «через островную империю — «Архипелаг» — сверх ожидания хорошо».

А факты таковы: Солженицын, пребывая в Марфино, работал в акустической лаборатории. Чем же он там занимался?

«Они [специалисты. — Т. Р. ] измеряли и исследовали специфические особенности голоса при прохождении через каналы связи», — сказал мне Николай Виткевич, который попал в «шарашку» в 1949 году[29]. Это подтверждают и сам Солженицын в романе «В круге первом»[30], и Панин в книге «Записки Сологдина»[31]. Солженицын даже утверждает, что они в Марфино занимались проблемами секретной телефонной связи по личному приказу… И. В. Сталина![32]6

Но ведь Солженицын никаким специалистом не являлся: он не был физиком или специалистом в области акустики. И приходил он на рабочее место не для того, чтобы применить свои познания в области точных наук, а в качестве «филолога»! Но он ведь и не филолог! Неужели среди заключенных не нашлось ни одного настоящего специалиста-филолога? Трудно поверить.

Сам профиль и секретный характер научных исследований позволяют предположить, что Солженицын был направлен в марфинский институт как секретный информатор. Это ведь не моя выдумка и не злая шутка, а непреложный факт.

Александр Солженицын, которого весь мир знает как лауреата Нобелевской премии в области литературы, которого определенные круги Запада — в печати, по радио и телевидению — изображают как «защитника правды», «борца против террора и лжи», был просто-напросто секретным информатором лагерной администрации.

Я помню, в Цюрихе, сидя со мной за столом, он как-то эмоционально сказал мне:

«Самым ужасным в советских лагерях был даже не холод, не голод и невероятно тяжелый каторжный труд, который взваливали на нас, чтобы уничтожить нас физически, а просто то, что мы не могли друг другу верить. Администрация ГУЛага опутала нас сетями доносчиков».

Однако у реальных фактов имеется одно постоянное свойство — неопровержимость.

Солженицын прямо сам признался, что был секретным информатором, хотя с оговоркой, что никаких доносов не составлял.

«Я размышлял над тем, почему он решился на это саморазоблачение или самообвинение. И у меня, — говорит М. П. Якубович, — возникла следующая мысль: он живет на вершине своей литературной славы на Западе и достиг ее как «защитник нравственности», «борец за свободу» и «борец против варварского коммунизма»; поскольку он почувствовал себя «героем», его не может не беспокоить вероятность широкой гласности того факта, что он являлся секретным информатором. Он сразу смекнул, как это может повлиять на его репутацию в мире. И тогда он попытался предотвратить крах своей репутации и пришел к выводу: ему нужно самому сказать о том, что он был доносчиком, но в такой редакции, которая исключала бы возможность осудить Солженицына за то, что он принял кличку Ветров»[33].

Вывод М. П. Якубовича точен. И с логической и с психологической точек зрения.

Все собранные факты, прямые и косвенные доказательства свидетельствуют о том, что Солженицын попал в «шарашку» не как научный работник, а как секретный информатор лагерной администрации. Он не писал доносов?..

Михаил Петрович Якубович говорит по этому поводу:

«В высшей степени неправдоподобно, чтобы человека, который пообещал информировать о своих товарищах по заключению и не представил ни одного сообщения, — такого человека послали в этот привилегированный лагерь»[34].

Позвольте, но разве провокаторская записка Солженицына на 52 страницах, содержащая клеветнические нападки на профессора К. С. Симоняна, и подлые его наветы на Николая Виткевича, Наталию Решетовскую, Лидию Ежерец не есть «сообщения секретного лагерного информатора» — доносы? Это и есть реальные плоды раннего «литературного творчества» Александра Солженицына; так сказать, первые витки спирали его предательской деятельности. Допустим, что мои суждения субъективны. Допустим, что мнения М. П. Якубовича и других также субъективны. Но есть совершенно объективные высказывания людей, которых даже самым преданным нынешним зарубежным друзьям Солженицына трудно упрекнуть в предвзятости или субъективности.

Вот, например, что сказал мне бывший высокопоставленный офицер власовской армии Л. Самутин — человек, который прятал рукопись солженицынской книги «Архипелаг ГУЛаг»: «Солженицын теперь боится, что советские органы могут обратиться к его бывшим друзьям, чтобы получить против него компрометирующие материалы. Но чего ему бояться, если подобных сведений не существует?»[35]

Примеров, свидетельствующих о его глубокой непорядочности и предательском отношении к близким товарищам и друзьям, предостаточно. Для этого нет надобности искать содействия у советского КГБ или Союза писателей СССР. Немало подобных примеров содержится в его же собственных сочинениях. Ведь не зря, как об этом я узнал, еще будучи в Швейцарии, после появления на свет его опусов многие его старые друзья выразили свое возмущение и навсегда отвернулись от него. А с его уважаемым другом Л. К. произошел просто настоящий казус. Когда он прочитал роман «В круге первом» и увидел, что А. Солженицын изобразил его как человека слабого, неприглядного, с дурным характером, наделив его весьма отталкивающими чертами, он был сильно возмущен. Солженицын, ни на йоту не смутившись, цинично ответил ему: «Не бойся, я напишу тебе «реабилитационное» письмо». Нашлись люди, которые после прочтения романа усомнились, пишет Н. Решетовская, можно ли после этого подавать руку Л. К. «Ведь для некоторых он выглядит подлецом». Тот факт, что оскорбления в адрес Л. К. содержатся в книге, изданной тиражом в десятки тысяч экземпляров и разрекламированной во всем мире враждебными Советскому Союзу радиостанциями и печатью, не столь важен для Солженицына. Важно другое: выделиться любой ценой.

Если страх загнал его с фронта за тюремные решетки, ему нужно как-то отличиться и снова быть первым… Пусть такие, как Виткевич, переносят суровые морозы Воркуты и тяжелый труд на кирпичном заводе или шахте, он же должен заботиться только о своей собственной безопасности, об удобствах для себя. Поэтому он становится… секретным информатором.

Арестантская жизнь Александра Исаевича Солженицына в марфинской «шарашке» складывается так: работает в акустической лаборатории; много читает; «творит» за письменным столом, гуляет и опять читает… В этом смысле библиотека марфинской «шарашки», по словам Солженицына, вообще является райской страной изобилия. Здесь такое исключительное разнообразие и редчайшее богатство книг, что он напишет об этом в своем романе «В круге первом».

На странице 31 (в издании «ИМКА-ПРЕСС») упомянутого романа Нержин (Солженицын) говорит Рубину, предлагающему ему новую книгу Хемингуэя:

«Ты меня убьешь своим жаргоном. Я жил без Хемингуэя тридцать лет, могу прожить без него и еще немного. То ты мне предлагаешь Чапека, то Фалладу…»

Итак, Александр Исаевич читает. По словам Решетовской, он то с восторгом сообщает, что особенно увлечен чтением романа Анатоля Франса «Восстание ангелов», то сетует на то, как он медленно одолевает третий том «Войны и мира» Льва Толстого, лениво разжевывая шоколад, который присылает ему жена. Так он с барским капризом жалуется на свою «трудную» арестантскую жизнь.

Между тем в Цюрихе он со слезой в голосе, то артистически простирая руки вверх, то грубо хватая меня за пуговицу, рассказывал о тех «муках», которые он пережил, о лагерном «аде», куда забросила его судьба.

«Вы должны понять, — говорил он мне, — что различие между советскими и гитлеровскими лагерями было совсем незначительно. Оно заключалось только в том, что мы не имели такой техники, какая была у немцев; поэтому Сталин не мог установить в лагерях газовые камеры»[36].

Скажите, читатель, в каком гитлеровском лагере — Освенциме или другом — заключенный имел возможность с наслаждением читать романы Анатоля Франса или Льва Толстого, при этом лениво разжевывая шоколад?..

Конечно, суть не только в противоречивости высказываний Александра Солженицына. Его лицемерие, святотатство, ложь не могут оставить равнодушными ни одного честного человека. Читатель поймет, почему я взялся за перо.

 

Скорпион

 

…Член семьи (в кодовой записи Солженицына — Ч. С.) Наталия Алексеевна Решетовская, в то время как ее муж читает Анатоля Франса, Льва Толстого и изучает особенности человеческого голоса в марфинской «шарашке», вся в хлопотах и заботах.

Она завершает свою кандидатскую диссертацию, должна сдать кандидатский минимум и защититься.

Это ей удается. И сверх ожидания, легко.

После защиты диссертации в июне 1948 года друзья Наталии Алексеевны устраивают в ее честь небольшой банкет. Они занимают два зала в столовой Московского государственного университета — в одном накрывают столы, в другом танцуют. Историки и археологи пекут по этому случаю торт и пироги, а верные друзья — Кирилл Симонян и Лидия Ежерец — приносят шампанское. Едва успев защититься, Наталия Алексеевна получает от профессора Кобзева новую тему для разработки и в ее распоряжение поступают три студентки.

Однако банкет после защиты диссертации — это всего лишь мимолетная улыбка жизни. А жизнь Наталии Алексеевны Решетовской в то время была нерадостна. Снова — как и во время войны — ей приходится жить от свидания к свиданию, от одного проверенного цензурой письма к другому. Одинокая и унылая жизнь, в которую чуточку радости и удовольствия вносит лишь музыка. Решетовская много играет на рояле, и кажется, что именно в те дни она ближе всего к возможности стать подлинным виртуозом.

Какой бы «пижонской» ни была «кутузка» для Александра Исаевича Солженицына, Наталии Алексеевне Решетовской приходится нести бремя своего одиночества. Восемь лет! Три тысячи двести двадцать два дня — если учесть високосные годы. Солженицын настойчиво уговаривает свою жену: «Не жди, разводись. Выходи снова замуж».

Здесь любопытна такая психологическая транспозиция: красноармейцы — люди, которые каждый час, точнее, каждую секунду, подвергались смертельной опасности на фронте, писали своим женам и невестам: «Жди меня, и я вернусь». Эти слова Константина Симонова повторяли защитники своей Родины, коловшие фашистов штыками, дравшиеся саперными лопатками, если кончались патроны, — бойцы, хоронившие своих друзей.

А здесь, при абсолютной безопасности, в тюрьмах и лагерях, возникает психоз: «Забудь меня! Отвернись от меня!» И жены чаще всего отвечали, что будут их ждать, но уж после этого, говорит Решетовская, мужчины вели себя по-разному.

Но Наталия Алексеевна относится к редкому типу людей, которые если любят, так без остатка, до полного самопожертвования. Лишь однажды — на Новый 1949 год — она поддастся слабости и расплачется на вечере у Кирилла Симоняна и Лидии Ежерец.

«Раз уж ты решила нести свой крест, так неси его!» — скажет ей необычно сурово Кирилл Симонян.

Наталии Алексеевне Решетовской удается преодолеть кризис. И она ждет. Кого, собственно?..

 

А в это время Солженицын сидит в марфинской «шарашке». Пройдет время. И он напишет свой роман «В круге первом», в котором будет изображать ненависть, какую он (как и все узники) испытывал к стукачам.

Однако, несмотря на всю свою хитрость, Солженицын сохранил элементарную психологию, характерную для преступника, который возвращается на место преступления.

Внимательному читателю он опять сам себя выдаст. В этом романе Александр Исаевич, без всякой связи с ходом повествования, уделяет огромное внимание вопросу о тайных информаторах. Он подробно расписывает способы вербовки доносчиков, взаимоотношения с администрацией, систему вознаграждения. Только об одном он умалчивает — о том, как организуются тайные встречи в тюрьме. Будь у него самого совесть чиста, он разгласил бы все, что ему известно и что неизвестно. Вся композиция его описания тюрьмы в романе доказывает, что Солженицын знает о лагерных стукачах больше, чем мог узнать рядовой заключенный. Это и понятно: он сам выступал в роли секретного информатора.

Солженицын снова и снова переступает границу простой человеческой порядочности. Видимо, ему трудно когда-либо и в чем-либо удержаться в разумных рамках.

В романе «В круге первом», в главе 74, названной «Сто сорок семь рублей», он приводит интересный во всех отношениях рассказ: заключенные марфинской (в романе: мавринской) «шарашки» узнали, что лагерное начальство будет выплачивать деньги своим осведомителям, собрались перед административным корпусом лагеря и стали наблюдать, кто туда входил и выходил. Так им удалось раскрыть всю агентуру, включая якобы и Исаака Кагана (имеется в виду товарищ его детства Шурик Каган). О нем он пишет так: «Между тем охотники, число которых все время увеличивалось, поймали еще одного доносчика — и, как бы в шутку, вытащили квитанцию на 147 рублей из кармана Исаака Кагана»[37].

«Хоробров, сосед (Кагана) по нарам, знавший историю его ареста за то, что тот не донес, и не умевший на него сердиться, сказал лишь:

— Ох, Исаак, Исаак, сволочь ты, сволочь! На свободе ты не пошел за тысячи, а здесь за сотни продаешь!

Или его уже настолько запугали в лагере?..»[38]

Действительно, сцена эффектна. Но и только. Его интерпретация положения тайных информаторов в марфинской (мавринской) «шарашке» не выдерживает никакой критики.

Так, если в романе «В круге первом» он осуждает стукачей, то в книге «Архипелаг ГУЛаг» он признает, что был секретным информатором лагерной администрации. Ныне он восхищается тем, что на Западе (например, в тюрьмах США) стукачи — это уважаемые люди, и весьма огорчается, что не так обстоят дела в Советском Союзе. И опять же сам себе противоречит.

Но невольно возникает вопрос: почему, если этот факт имел место, никто, никогда и нигде не упомянул о таком массовом раскрытии стукачей? И наконец, почему ни единым словом об этом не обмолвились Л. К. или Д. М. Панин? Панин ведь находился в марфинской «шарашке» в одно время с Солженицыным. Николай Виткевич сказал мне: «Солженицын все это выдумал, об этом я ничего не знаю»[39].

Для чего он выдумал подобную сцену? Во-первых, для того, чтобы при помощи литературного приема вывести художественный образ честного, невинного узника Солженицына и избавиться от прошлого, которое не может его не угнетать. Во-вторых, для того, чтобы отомстить наконец своему «кровному побратиму» со двора на улице Шаумяна А. М. Кагану. Кто не умеет и не хочет научиться проигрывать, тот ждет почти тридцать лет.

А злоба в нем все накапливалась и рвалась наружу…

Но разве дело только в этом?

Если мы сопоставим многие «сенсационные» высказывания А. Солженицына, изложенные на страницах его «сочинений», и его устные беседы со мной и другими людьми с истинными фактами, то натолкнемся на клубок лжи и противоречий. Получается такой парадокс: у человека, прожившего на свете 60 лет, не находилось на своей родине ни одного светлого места, ни одной светлой личности.

— Чем же это можно объяснить?

«Свойством его характера, — ответила мне Мария (отчество, к сожалению, не запомнил), его товарищ студенческих лет. И добавила: — Вы знаете, он и в юности попадал в очень сложные перипетии. Часто упрекая его в фальши и злословии, я, бывало, спрашивала у него: «Зачем ты, Саня, это делаешь? Ты ведь как тот Скорпион, сам себя губишь». Я имела в виду народную присказку, когда Крокодил после долгих уговоров согласился перевезти через реку Скорпиона с твердым уговором, что паук не ужалит его в пути. Когда достигли середины реки, Скорпион, устроившись поудобнее, вонзил свое жало в спину Крокодила.

— Зачем ты это сделал — ты ведь сам гибнешь?..

— Не могу иначе — характер не позволяет, — ответил Скорпион».

Так и Солженицын не может иначе — характер не позволяет.

 

Между прочим, убедиться в вышеизложенных истинах читателю помогает сам Солженицын — его неимоверное многословие. Каскад слов, каскад имен, историй, сентенций, противоречивых и алогичных.

Подобно тому как патологоанатому приходится вскрывать труп, чтобы установить происхождение болезни, развитие патологического процесса и причину летального исхода, литератору или журналисту, решившемуся разобраться в секретах жизненных пассажей Александра Солженицына, приходится, взывая к терпению, сдерживая чувство гнева и подавляя чувство брезгливости, тщательно изучать и анализировать не только его конкретные поступки, но и их этиологию, объективные и субъективные, психологические и иные предпосылки, вскрывать противоречия в его поведении и суждениях, которые виток за витком образовали длинную спираль его предательской деятельности.

Я, как публицист, не претендую на роль патологоанатома (другие, быть может, выполнили бы ее лучше меня), но, пользуясь свободой слова и свободой личности в своей родной стране, я хочу поделиться с читателем своими впечатлениями о «правдолюбце» с лживой и грязной душой, о «великомученике», не пережившем мук, — Александре Исаевиче Солженицыне, с которым неожиданно свела меня судьба.

 

Лагерная жизнь Александра Исаевича Солженицына преподнесла еще один сюрприз.

Тайный информатор Александр Исаевич Солженицын (псевдоним — Ветров) покидает спокойный уголок Марфино и уезжает из «шарашки».

Почему?

Причину нам подсказывает Николай Виткевич, который тоже там работал в то время: «,,Шарашка“ реорганизовывалась, и низшие научные кадры переводились в нормальные лагеря»[40].

Солженицын уехал в числе первых. Руководство специального секретного лагеря в Марфино, очевидно, не нуждалось в Солженицыне как в «специалисте», ведь он использовался совсем для других, нетворческих, целей.

«Заключенных перевозили без спешки. А им самим и вовсе некуда и незачем было торопиться. У Сани было время поинтересоваться историями тех, с кем на пересылках сводила его судьба [подчеркнуто мною. — Т. Р. ]… В арестантских вагонах, вообще во всей этой обстановке, он чувствует себя легко и привычно, выглядит хорошо, полон сил и очень доволен последними тремя годами своей жизни.

По дороге и в пересыльных тюрьмах их довольно прилично кормят. Разумеется, не так, как в «шарашке», и Солженицын, чтобы компенсировать это ухудшение, пытается бросить курить.

Первое знакомство с Азией. Впервые любуется он «благородно красивым Уралом». Впервые проезжает мимо обелиска «Европа — Азия».

Но вот и конечный пункт их назначения. Экибастузский лагерь. Внутри треугольника: Караганда — Павлодар — Семипалатинск. Голое, пустынное место с редкими строениями»[41].

Так описывает переезд Солженицына в казахстанский лагерь его первая жена.

 

Экибастуз

 

Кто стоит на границе Европы и Азии? Молодой, подающий большие надежды писатель? Мечтательный Морж? А. Солженицын — стукач Ветров? Быть может (двоякость судьбы человеческой неисповедима), и тот, и другой, и третий?

Изучая жизнь Солженицына, я задавался естественными вопросами: почему он так внезапно уехал из марфинской «шарашки»? Почему он, будучи таким изворотливым и себялюбивым, не попытался сохранить свои удобства? Что здесь не сработало? Почему вдруг много лет спустя Солженицын начнет так пространно оправдываться в том, что был тайным информатором?

Все эти вопросы логически взаимосвязаны. Однако вывод, который закономерно отсюда вытекал, еще нуждался в доказательствах.

Капитан второго ранга Бурковский (Солженицын опишет его позднее под именем Буйновского) также находился в этот момент в Экибастузе. Это о нем Д. М. Панин писал: «Прообразом Буйновского в лагере был капитан второго ранга Бурковский — человек крайне ограниченный, если не сказать глупый. Наши объяснения входили ему в одно ухо и выходили в другое. Хорошо еще, что он не стал стукачом, от чего мы его не раз остерегали. В его голове не могла родиться мысль о каком-либо протесте: это был служака до мозга костей и добровольный раб сталинской деспотии»[42].

Эти нелицеприятные слова Панина капитан Бурковский с полным основанием может воспринять как похвалу в свой адрес.

Мне очень хотелось встретиться с этим человеком. Он многое мог бы мне рассказать об обстановке в лагере, об А. И. Солженицыне. Но мне никак не везло. Наконец я нашел его. Он охотно ответил на мои вопросы.

«Меня и других незаконно арестованных советских офицеров, державшихся вместе и оставшихся советскими людьми, Панин тогда просто не интересовал, — сказал мне Бурковский. — Уже один его вкрадчивый поповский голос был противен, а его доводы просто смешны»[43].

Но мне не терпелось узнать его мнение о другом человеке. И он сказал мне: «Солженицын с нами, советскими офицерами, в лагере не общался. Он жил очень замкнуто. Либо весь вечер лежал на нарах, читал или писал, либо ходил к украинским националистам. К бывшим террористам из Организации украинских националистов. К бандеровцам. О чем они там говорили, я не знаю. Может быть, молились, но это только мое предположение. Солженицын никогда не говорил, что у них делал»[44].

Это высказывание капитана второго ранга Бурковского содержит нечто такое, что автор криминального романа назвал бы перлом детектива.

Однако эта история имеет и другой аспект. По словам Дмитрия Михайловича Панина, Александр Исаевич Солженицын во время транспортировки познакомился и подружился с бандеровцем, которого Панин называет Павликом[45].

Невольно вспоминаешь в связи с этим замечание Наталии Алексеевны Решетовской о том, что во время транспортировки у Солженицына была возможность ознакомиться с «историями тех, с кем сводила его на пересылках судьба».

Но почему он искал встречи с бандеровцами?.. Почти исключительно с ними?..

И вот дело вновь принимает иной оборот.

В экибастузский лагерь попадает и Николай Виткевич. Его показания (равно как и показания капитана второго ранга Бурковского) — ключ к истине. Он рассказывает о некоторых интересных эпизодах из лагерной жизни, которые еще полнее раскрывают характер Солженицына.

Так, касаясь вопросов так называемой лагерной этики, он сказал, что существовало правило: тот, кто попадал в лагерь, избивал того, кто его «посадил».

«Меня посадил Солженицын, поэтому, когда я приехал в казахстанский лагерь, меня вызвал «Кум»[46]. Он поинтересовался, не собираюсь ли я свести счеты с Саней Солженицыным. Я сказал ему, что не хочу скандала, хочу спокойно отсидеть свой срок и не опущусь до насилия. Словом, я просил офицера не беспокоиться по этому поводу. В тот же вечер ко мне неожиданно пришел Л. К., которого послал Солженицын. У самого Сани не хватило смелости показаться мне на глаза.

Я сказал Л. К., что не намерен драться с Солженицыным, что Саня может не волноваться — я его не трону»[47].

Это описание само по себе представляет исключительный интерес. В обязанность оперативного работника службы безопасности в лагере (на жаргоне заключенных «Кум») обычно не входил допрос простых заключенных.

Но почему он сделал исключение в случае Виткевич — Солженицын?

Ответ ясен: оперативный работник лагеря в Экибастузе отвечал за безопасность Солженицына и потому должен был исключить все, что могло бы ему угрожать.

Опять и опять неотступно возникает многократное «почему».

В поисках ответа прежде всего посмотрим, как жил Солженицын в лагере. От капитана второго ранга Бурковского нам известно, что он сторонился осужденных советских офицеров, хотя по всем законам логики именно с ними ему было бы по пути; но Солженицын больше всего общался с членами Организации украинских националистов (ОУН).

Дмитрий Михайлович Панин вспоминает: «На мое бригадирское место удалось устроить Солженицына, который всю осень и зиму провел на физической работе. Когда стало тепло, Солженицын начал наизусть читать нам свое первое произведение — поэму «Дорога». Мы собирались по вечерам, рассаживались на подсыхающей земле и с восторгом слушали…

Солженицыну при жизни следовало бы памятник поставить. Изобразить его в темном бушлате и офицерской ушанке каменщиком в момент передыха на кладке стены из черного мрамора. Шея его была замотана вафельным полотенцем, лицо сосредоточенно, взгляд устремлен в даль… Так читал он нам каждую неделю новые строфы все удлинявшейся поэмы.

Было поразительно, как он сочинял их в уме, почти никогда не прибегая к бумаге, так как риск был огромным. Однажды вечером он потерял листок, на котором все же что-то записал, и не обнаружил его в бараке. Целую ночь он проворочался на жестком ложе и по первому сигналу подъема был уже у двери, выскочил и прошел вчерашним вероятным путем. Диво дивное! Листок, исписанный его столь характерным почерком, застрял в расщелине между камнями на дороге. Саня сочинял под постоянным надзором, и, если бы этот листок попал в руки надсмотрщика, было бы создано лагерное дело»[48].

У Солженицына и правда весьма характерный почерк: мелкий-мелкий, буквы выведены то прямо, то с резким наклоном вправо, оригинально написание буквы «х».

А что касается этой поэмы, Солженицын так и не опубликовал ее. Дело, конечно, было не в поэме. Он не листок искал тогда, а ему нужно было передать администрации очередную тайную информацию… Так полагали соседи по нарам.

Существует принцип, обязательный как для Сибири, так и для парижской «Ля Санте», американской «Синг-Синг» и т. д.: «Получаешь определенные льготы — работай!» Агент в тюрьме (точнее — тайный информатор) подвергается самому строгому контролю со стороны своего начальника.

Но давайте проследим дальнейшую его жизнь в экибастузском лагере.

Петр Никифорович Доронин, находившийся в заключении вместе с Солженицыным, а ныне проживающий в Жигулевске, говорит:

«Хотя Солженицын в книге «Один день Ивана Денисовича» отлично описал лагерную «баланду»[49], однако ел он ее лишь изредка, так как он мог поесть все, что ему хотелось, в лагерной столовой за деньги, которые ему дважды в месяц выплачивал Рябов[50]. Кстати, после окончания бригадирства его перевели на работу в экибастузскую лагерную библиотеку. В распоряжении Солженицына были любые книги из этой богатой библиотеки. Он имел возможность читать все центральные газеты, два раза в неделю ходить в кино. И вообще он жил почти как на свободе… Спали мы в лагере на одних нарах: я — наверху, он — внизу. Так началось наше знакомство. Как-то исподволь Солженицын начал восхвалять американский образ жизни и договорился до того, что мы, русские, должны быть освобождены, но не сказал от чего. А потом ругался, что у нас нет свободы слова и печати. Я решил, что лучше не общаться с этим загадочным «пропагандистом», провокатором, я считал его тайным агентом оперативной службы, и, возможно, это так и было»[51].

Произнося эти слова, П. Н. Доронин не был еще знаком с той частью произведения Солженицына «Архипелаг ГУЛаг», где он сам себя разоблачает. И все-таки инстинкт не подвел видавшего виды лагерного «старика» Доронина.

 






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных