ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
ТАНЕЦ СЕМИ ПЕПЛОСОВ 8 страница— Терпение иссякло. — В этом то и заключается твоя ошибка. Нужно было обратить все в шутку. Разве ты не видел, какая она? — Хорошо, — удрученно проговорил Нондас. — Надеюсь, она раскаялась в своем поведении. Калликлис глянул на него ошеломленно. — Не знаю. — Обо мне она ничего не сказала? — Нет, — ответил Калликлис, недовольный тем, что его вынуждают отвечать односложно. — И что же она делала? — снова спросил Нондас. После некоторого колебания Калликлис взял Нондаса под руку и сказал: — Обещай, что никогда больше не заговоришь об этом? — Обещаю. Калликлис собрался с духом и сказал: — Как только ты закрыл за собой дверь, она перестала смеяться и спросила: «Разве я не права?» — «Права, вне всякого сомнения», — ответил я. Нондас широко раскрыл глаза. Увидав его изумление, Калликлис сказал: — Если будешь смотреть на меня так, продолжения не будет. Я ведь уже сказал, что в сумасшедших ты не разбираешься. — А дальше? — спросил Нондас. — А дальше «Ты права, — сказал я, — вне всякого сомнения». — «Ну, разве это не совокупление?» — «Вне всякого сомнения, — ответил я. — Да здравствует совокупление!» Услыхав это, она пошла, виляя всем телом из стороны в сторону, улеглась на диване с мечтательным выражением на лице и снова запела тот же псалом… — То есть? — спросил Нондас. — «Волосы у тебя, как у козы…»[132]и тому подобное — всего не упомнишь, и не пытайся! — Это я должен был сказать: ей бы польстило. — Хорошая мысля приходит опосля. Так чего же ты молчал? — Я разозлился. — Молодец! На женщин злиться нельзя. — А потом? — А потом тропарь кончился, и она принялась трястись и извиваться на диване. Я сделал вид, будто ничего не замечаю. Тогда она перестала извиваться и сказала, так вот, словно оправдываясь: «Ах, тело занемело». — «Ты права, — сказал я. — Вредно сидеть в закрытом помещении. Пошли лучше на Акрополь». А потаскухе только повод был нужен. «Естественно, — говорит она. — Если бы здесь была Саломея, тогда бы взаперти нам нравилось? А так мы шатаемся под открытым небом». Я попытался было исправить оплошность: «На Акрополь или на холм Филопаппа». Тут она и разошлась. Сказать по правде, я бедняжку не осуждаю. Что поделаешь? Это Лонгоманос довел ее до ручки. А тут еще ты. Итак, она разошлась. «Перестань притворяться, Калликлис, — сказала она. — Ты ничем не лучше Стратиса или того же придурковатого Нондаса. Все вы под ее дудку пляшете. А она из себя чародейку корчит — то появится, то исчезнет. Стратиса уже вконец извела: пропал бедняга. Будь начеку: настанет и твой черед! Отвратная баба! Запомни одно. Если перейти границы дозволенного, даже камни могут мстить. А места, по которым мы бродим при лунном свете, полны духов. И если духи эти беспомощны, есть люди, которые помогают им. Да, так и знай, есть такие». В голосе у нее было столько страсти, что, казалось, она уже готова засучить рукава и приняться за колдовство.[133]Я уже не знал, как от нее избавиться. Калликлис внезапно умолк. — И что же ты сделал? — спросил Нондас. — Глупость, — вздохнул Калликлис. — А как иначе найти управу на подобных созданий? Он неожиданно засмеялся, а затем вынул платок и вытер рот. — Знаешь, почему я смеюсь? Смеюсь над твоей глупостью, потому что ты пытался вести богословский диспут с этой сумасшедшей. Ну и пусть. Чтобы не болтать лишнего, я пытался было переменить тему разговора. «Не расстраивайся, — говорю я ей. — Я вот только что подумал о вчерашнем вечере. Сидели мы в таверне. Рядом с нами был пьяный, который пел то „Травиату“, то „Риголетто“, а в промежутках то и дело пропускал стаканчик. Когда он уже слишком перебрал, хозяин таверны подошел к нему и стал уговаривать по-доброму: „Ну, довольно, Сосунок. Довольно. Спать пора“. А тот все на свой лад поет: „Спать по-о-о-о-ра… Спать по-о-о-о-ра…“. Наконец поднялся он пьяный вдрызг, посмотрел в потолок и заорал от всей души: „Подними юбку и покажи мне туза червей… Эх!“ И…» — И что же? — переспросил Нондас. — Туз червей! — быстро проговорил Калликлис. На лице у Нондаса появилось недоумение, а затем брезгливость. — Какая мерзость! — сказал он. Нондас позвал официанта, расплатился и поспешно ушел. Калликлис снисходительно позволил ему уйти, а затем не спеша отправился бродить по улицам.
— Двое! Трое! Четырое! Ха-ха-ха! — изрек Лонгоманос. Пальцем, который опоясывало широкое кольцо, он указал на самого себя, на Сфингу и на Лалу. — Добро пожаловать! Добро пожаловать! Он сидел на деревянном сиденье, напоминавшем то ли кресло, то ли церковную скамью. В глубине комнаты, скрестив ноги, сидел Кнут. Сфинга держала пастуший посох, Лала — сумку, украшенную вышитым народным орнаментом, Стратис — книгу. Самым замечательным в тот вечер было то обстоятельство, что их сопровождал Николас. — Четырое? — переспросила Лала. — Ха-ха-ха! — снова засмеялся Лонгоманос. — Да, ты и есть четырое — дитя! В нем чувствовались страсть и вдохновение. — Дитя Пасифая! Как и дитя Геракл! Многожеланное дитя!.. Прекрасно!.. Прекрасно!.. Сфинга улыбалась. Лонгоманос обратил к ней свой лик: — Верная моя, сегодня я думаю наречь тебя Европой! Улыбка на лице у Сфинги застыла. — Жаль! — сказал Стратис. — Я бы предпочел Кирку. — Однако Европе надлежит держать этот старческий посох. Посох упал на пол. Николас поднял его. — Да уйдет она побыстрее в свою яму! — сделав размашистый жест рукой, сказал Лонгоманос. — Вы видите ее! Она широко отверзнута! Николас внимательно поглядел на пол и отодвинул свою скамью. Лонгоманос смерил его суровым взглядом. — Извините, — сказал Николас, — но ямы мне не нравятся. Когда-то… Продолжить он не смог: безразличный взгляд Лонгоманоса оставил его в полном замешательстве и устремился теперь на книгу Стратиса: — Юноша! Я вижу, ты читаешь. Что ты читаешь? — Это «Золотой осел», — ответил Стратис. — Какой осел? — спросил Лонгоманос, внезапно обращаясь снова к Николасу. — Золотой, — сказал Николас, словно ученик, которого желает подловить учитель. — Золотой, из Гипаты.[134] — Это Апулей, — добавил Стратис. — Я развлекаюсь им, когда в автобусах или трамваях бывает толчея. — A! De asino aureo, — сказал Лонгоманос. — Кошмарные призраки, пьющие кровь… Он посмотрел на Сфингу, словно стараясь что-то вспомнить: — …Кажется, в августе… Конечно же, в августе!.. Глаза Сфинги испуганно умоляли. — … Ужасно! Ужасно!.. При полной августовской луне!.. Уже скоро… Уже половина!.. Audax Hecate!..[135] На мгновение Лонгоманос уставился в упор на тело Лалы, словно высматривая, откуда бы начать обнажение. Лик его был полон священного трепета и бесстыдства. Он прорычал: — Tibi nudato pectore![136] Латинские слова забивали ему рот, словно огромные куски пищи. Сфинга побледнела, как воск. Лале было неприятно: она попыталась избавиться от пристального внимания к себе и помочь Сфинге. — Тогда был другой календарь. Возможно, это был не наш август, — робко пробормотала она. — Я не обратил внимания на месяц, — сказал Стратис. — Впрочем, не нахожу это столь ужасным. Иногда книга производит на меня впечатление джаза. — Джаз! — сказал Лонгоманос так, словно разгрыз лесной орех. — Это еще что такое? — Музыка американских негров или, пожалуй, их способ извлекать музыку из всего, что попадется под руку, — из чего угодно. — И это дает пищу твоей душе? — презрительно спросил Лонгоманос. — Я бы не говорил об этом столь выспренно, но это развлекает меня, как и Луций,[137]который извлекает колдовство из чего угодно. — Бессмысленная роскошь! — Возможно, роскошь бедности: каждый живет как может? — сказал Стратис. Николас сжался на своем сиденье как только мог, словно стараясь занимать как можно меньше места. Им и заинтересовался теперь Лонгоманос. — А Вас?! Вас что развлекает? — повелительным тоном спросил он. Словно человек, которого заставляют выступать перед бесчисленной аудиторией, почти в состоянии каталепсии, Николас ответил: — Извозчик, склоняющийся, словно органист, чтобы услышать стук конских подков, ударяющих об асфальт. Спекулянт, беседующий у двери биржи, подавая тебе знак взглядом или жестом, чтобы ты подтвердил его правоту. Дама, чувствующая в левой груди более тяжести, чем в правой и потому считающая, что она больна астмой. Запах ваксы на Омонии и крем горького миндаля «Афинская красота», который… Кнут оставил карандаш и блокнот и простер руки к Лонгоманосу, который в полном изумлении выпучил глаза. — Погоди! Погоди! — воскликнул тот. — Мы захлебнемся в этом водостоке! — Простите, — робко ответил Николас. — Вы спросили меня… — Стало быть, вот как Вы проводите время. Как я вижу, душа Ваша лишена великого грядущего. Он снова взглянул на Стратиса. — Мне кажется, весь вопрос в том, как спасти свой день от грядущего, — тихо проговорил Николас. — Декаданс! — воскликнул Лонгоманос, словно опуская нож гильотины. — Когда удается сосредоточиться, я читаю и Эсхила, — сказал Стратис. — «Раззолоченный ослик», — с отвращением сказал Лонгоманос, — и Эсхил — вот противозаконная смесь нашей эпохи. — Они случайно оказались рядом в моей библиотеке. — Поэтому нужно сжечь библиотеки. — Будем ли мы писать после этого лучше? — меланхолически спросил сам себя Стратис. — Будем ли мы писать? Будем писать! Но что я слышу от вас? Наша великая задача — создавать типы пророчески будущие… — Я не нахожу таких типов у Эсхила. — Не находишь?! Эсхил — это настоящий Энкелад!..[138]Мегатерий!.. Лонгоманос горделиво осмотрелся вокруг, словно петух-победитель. Сфинга попыталась было успокоить его своим взглядом и голосом. — И все же, — глубокомысленно изрекла она, — есть личности более сильные, чем Эсхил… Рядом с нами… Совсем рядом… Не так ли, Лала? Вопрос, заданный Лале, показался Стратису чудовищным. Лонгоманос уставился на нее, словно желая загипнотизировать: — Что скажет незрелая Пасифая? Лала потерла стежки на вышивках своей сумки: — Конечно, может быть, есть личности более сильные, а мы про то и не знаем, но разве… — «И ноги его подобны халколивану»,[139]— продекламировал сотрясающимся голосом Лонгоманос, поглаживая себе колени. Лицо Сфинги так и озарилось благодарностью Лале. — Но разве?… — спросила она, возвращаясь к незавершенной фразе. — Но разве… — проговорила Лала. — Я хотела сказать: …но разве знали, что Луис выйдет победителем на марафонской дистанции?[140] — Кто позволил тебе разговаривать, Кирка? — прогрохотал Лонгоманос. Сфинга побледнела. Атмосфера становилась напряженной. — Личность — это большая проблема, — заметил Стратис. — Я знаю, — сказал Лонгоманос, пытаясь сдержаться. — Великая, могучая, прозорливая — в этом заключается все! — Полифем, например, — сказал Стратис. Лонгоманос вскочил со своего сидения и грозно встал перед Стратисом: — Полифем или золотой осел — вот что тебе положено! — В настоящий момент, — ответил Стратис, — мне кажется, что меня и вовсе нет, что я — Никто. Услышал это Лонгоманос или не услышал, но он устремил взор ввысь и возгласил другим голосом, словно идущим из недр земных: — Приди, Кнут! Приди, Кирка! Приди, юная Пасифая!.. Придите! Придите!.. Мой бог зовет вас!.. Мой бог повелевает!.. И, не глядя больше ни на кого, он торжественно прошествовал в соседнюю комнату. Кнут первым последовал за ним. Сфинга взяла Лалу за руку и потянула за собой. Лала поднялась, сделала два шага, но затем упрямо остановилась. — Пожалуйста, — просила ее Сфинга. — Наступило великое мгновение, ты должна пойти… Голос ее отчаянно молил: — …Ты должна пойти… Бойся луны… Она наполняется, наполняется… Ты не слышала?… Лала посмотрела испуганно. — Стратис, Николас, — сказала она. — Мне нужно домой. С громким вздохом отчаяния Сфинга оставила ее и последовала за другими. Громко хлопнула дверь. Послышалось неразборчивое рокотание голоса Лонгоманоса, и тут же Сфинга выскочила обратно, словно выброшенный мусор. На улице ее прорвало: — Сегодня ты погубила меня, Лала! Она ушла, даже не попрощавшись. Трое других медленно пошли к дому Лалы, храня молчание. На прощание Николас сказал ей: — У нас была пушка, Лала, а мы про то и не знали. Будь осторожна: у тебя в руке веревочка для пальбы.
Была пятница. Наступил вечер. Стратис писал, когда в дверь постучали. Вот уже несколько дней, как в доме его царил покой. Он подошел к двери и открыл. Это была Сфинга. — Прости, что помешала. Увидела свет и решила подняться. Говорила она нерешительно. — Ты мне не помешала, — сказал Стратис. — Я думал о тебе. Мы уже давно не беседовали спокойно и наедине. Они уселись в его комнате. Сфинга огляделась вокруг. — Книги и бумаги, — сказала она усталым тоном. — Я не несу ответственности за декор. — Никто не несет ответственности. На лице у нее было столько меланхолии, что оно казалось покрытым инеем, к которому можно было даже притронуться. — Мы не беседовали с того вечера во «Встрече безумных плотников». — С того неудачного вечера, — сказал Стратис. — Я так и не спросила тебя, ходил ли ты к Лале. — Предпочел вернуться в Афины. — Жаль. Ты бы и с Саломеей встретился. Неожиданно она тоже оказалась там. — Жаль. Это был бы случай. — Прекрасный случай. А еще более прекрасный случай был бы, если бы ты пришел позже: она осталась там на ночь. Сфинга замолчала, разбирая по слогам надписи на книжных корешках. — Ах! У тебя и «Утраченное время»[141]есть, — сказала она безразлично. — Когда-то я пыталась переводить его, но оно вызвало у меня отвращение. Какой декаданс! — Интересно было бы взглянуть на твою работу, — сказал Стратис. — Всего-навсего несколько страниц. Я отдала их Лале, можешь взять у нее… Может быть, вы бы прочли их вместе. Стратис разозлился и не стал отвечать. Сфинга неожиданно спросила: — Скажи, ты о ней думаешь? — О ком? О Саломее? С того времени, как она пропала, думаю больше. Сфинга замялась, а затем сказала: — Теперь, когда она заманила Лалу, тебе остаются одни раздумья. — А как же Лонгоманос? — Его она не желает. Я тебе уже говорила это. Впрочем, ты и сам видел. — Мне казалось, что ты обожала Лонгоманоса. Сфинга вздохнула: — Я его обожаю. Однако наши отношения уже выше плотских. Минотавр пребывает на такой высоте. — А мы отводим к нему девушек и юношей? — Если угодно. Должен ведь он питаться. — А ты чем питаешься? — Речь ведь не обо мне, — ответила Сфинга. — Иногда бываю с Калликлисом, иногда — с Нондасом, иногда — с тобой. Она покраснела и тут же поправилась: — Прости: я имела в виду с кем-нибудь вообще. Это было одно из редких мгновений, когда она была симпатична Стратису. Он сказал: — Может быть, и с Лалой. — Странно: сегодня я все тебе выдаю. Да, я подготовила бы Лалу для Сокола, если бы она согласилась… — Позавчера я был бестактен с ним. Нужно будет зайти к нему на будущей неделе. На глазах у Сфинги блеснули слезы: — Теперь уже поздно. — Почему же поздно? — Потому что он запретил мне приходить, пока Лала не явится попросить прощения. — Прощения? — Да, у его бога. Она проявила ужасное святотатство. — Бедная Сфинга. Некоторое время Сфинга молчала задумчиво, затем порывисто сказала: — Ах! Саломея — вот кто мог бы помочь мне, если бы у нее не было этого отвратительного себялюбия. И ты тоже мог бы помочь мне, Стратис… Она утерла глаза. Теперь Стратис совсем уже растерялся. Она поправила волосы. Широкий рукав ее «рясы» сполз, являя взору натренированные мышцы. — Видать, ты усиленно занималась гимнастикой, — сказал Стратис. Сфинга горько улыбнулась: — Да, ты умеешь подмечать. Я сохранила гибкость. Сокол называл меня свой гончей… Она взяла себя в руки и сменила тон: — Лучше оставим это… Я хотела поговорить с тобой о платье Лалы. — Ах, да! Помню. — Теперь это единственное мое утешение. Я его полюбила… Я создала его по своему желанию, я воспевала и изучала его и разумом и сердцем, днем и ночью… Стратису показалась, будто Сфинга грезит. — Тело, которое будет носить его, будет носить и его желание. — Чье желание? — спросил Стратис. Взгляд ее стал глубоко задумчивым. Она долго не отвечала, затем поднялась и сказала: — Я пришла просить тебя о большой услуге. Стратис словно пробирался на ощупь в темноте. — Акрополь закончился для всех, но не для меня. Я должна пойти туда еще раз, должна. В следующую среду я пойду туда с Лалой. Хочу просить тебя пойти с нами. — Постараюсь, — ответил Стратис. — Пожалуйста. Лала впервые наденет сшитое мною платье. Не оставляй нас одних. Стратис перелистал календарь на столе. — Видишь: записываю, — сказал он. Он оторвал листок и положил себе в карман. — Спокойной ночи. Спасибо, — сказала Сфинга.
СТРАТИС:
Суббота, поздно ночью Я брожу по улицам. Знаю о завтрашнем пробуждении и о ежедневном восхождении. Улицы были пустынны, мысли легки. Все окна души распахнуты настежь. Разочарование в жизни, чувства, обреченные окончиться, злосчастие человеческое, неизбежная смерть — все это вращалось внутри, за открытыми окнами, но меня не тревожило. Теперь я у себя в комнате. Перо движется по бумаге, и выстраивающиеся в ряд буквы приносят наслаждение. Я курю. Я считаю, что нужно двигаться именно туда, куда мы движемся, и что при всем этом — при всех этих иллюзиях и обманах — единственной истиной остается человек. Пишу я без цели: стараюсь оставлять перо, чтобы размышлять, и боюсь, как бы мысль не разрушила очарования. В ушах звенит: я считаю, что это плеск уходящего времени. Какой-то определенной пристани у меня нет, и я готов зайти в любую. Впервые в этой комнате у меня возникает чувство перерыва, отсутствия, которое ощущает городской человек в глухой провинции. Мне хочется поблагодарить кого-то за этот дар спокойствия.
Понедельник
ВЧЕРА Сильное пламя. Всю ночь. Радость. Радость в огне. Панический страх. Всюду на земле, всюду в воде и в небе. Танец. Танец. Разрыв. Упразднение своего «я». Одно. Приятие. Спокойствие.
Вторник Бильо уехала сегодня в пять часов вечера к себе на остров. Пятнадцатого августа[142]я поеду к ней. Надеюсь освободиться на один месяц. Мы вернемся вместе. Я не стал провожать ее в Пирей на корабль: она этого не захотела. Она не выносит прощальных слов и приветствий при встречах.
Среда, вечер Однако привкус одиночества малого влечет за собой присутствие одиночества большого. После полудня я не выдержал и поехал в Пирей. Я бродил по набережной, по безликим улицам и снова у мола. Запахи странствий и ужасная жара. Сильный лунный свет, густая дымка среди снастей, грязное море. Зеленые и красные огни ухода в плавание. Корабль Бильо, должно быть, уже причалил: теперь она, возможно, спит. Я не жду от нее письма: даже писем она не выносит. Возвращался я на электричке. Напротив, в печальном свете вагона сидела старуха с приставленным к уху медным рожком. Она то и дело настойчиво задавала вопросы своей молодой служанке, а та бросала ей ответы в эту воронку, наполненную ударами, словно старая кастрюля. В парижской гостинице рядом со мной проживала глухая. Я никогда не видел ее, однако каждый день после обеда приходил ее зять и ругал ее, громко крича. Думаю, я и поменял место жительства из-за того, что ни разу не слышал голоса, который бы ему отвечал. Стратис отложил перо и принялся опорожнять свои карманы. Вместе с ключами в руках у него оказалась и скомканная бумажка, которая привлекала внимание. Стратис прочел: «Среда, 1 августа, Семи братьев Маккавеев, полнолуние» и приписка его рукой — «Сфинга, Лала». Он надел пиджак, поспешно отправился к Сфинге и вскоре уже стучался к ней в дверь. На столе были остатки закусок, куски льда и бутылка коньяка. — Ты невыносим, — возмущенно сказала Сфинга. — Продержал нас здесь взаперти до сих пор при такой жаре. — Сожалею, но раньше не получилось, — ответил Стратис. Лала сидела на другом конце стола. — Ничего, — сказала она. Лицо Сфинги прояснилось: — Если это говорит моя сестренка, значит, действительно ничего. Слово «сестренка» напомнило Стратису голоса, услышанные в саду у Лалы в июне. Он посмотрел на нее. Вид у Лалы был такой, словно удушливая атмосфера комнаты не касалась ее. — Выпей за ее здоровье, — сказала Сфинга. — Сегодня мы отмечаем новое платье. Она подошла к Лале и взяла ее за руку. Лала нехотя поднялась. — Посмотри на нее! Быстрыми движениями пальцев Сфинга поправила платье. Оно было шафранного цвета, узкое в талии, спускалось множеством складок к лодыжкам, рельефно подчеркивая тело, и завершалось на плечах тонкой, как нитка, бретелью. Руки были обнажены. Вверху над правым локтем был широкий золотой браслет с красными камнями. — Прекрасно, — сказал Стратис. — С обновой! Он выпил до дна, но Сфинга тут же снова наполнила стаканы. — С обновой! — сказала она. — Выпьем три раза за здоровье моей сестренки. Они выпили. Возбуждение Сфинги все возрастало. — Ты должен поздравить меня, Стратис, — сказала она. — Обрати внимание, как оно живописно подчеркивает изгибы. Не только прекрасную грудь, но и бедра. Посмотри! Посмотри! С какой легкостью оно держится. Кажется, стоит ей вздохнуть, и она сразу же предстанет во всей своей наготе. Божественный дар! Лицо Лалы помрачнело. Сфинга стала заикаться. — Должно быть, вы выпили уже достаточно, — сказал Стратис. — Да, — сказала Сфинга, разразившись внезапно прерывистым смехом. — Мы пили и беседовали о воздержании. — О чьем воздержании? — спросил Стратис. — Уже поздно, мне нужно идти, — сказала Лала. Сфинга вскочила: — Идти? Куда? — Добираться до Кефисии довольно долго. Сфинга осушила еще один стакан. «А я-то думал, что эта женщина не пьет», — подумал Стратис. — Вот и имей после этого дело с придурковатыми. Пропал вечер, — сказала Сфинга и села, размеренно покачивая головой. — Лала, Лала, Лала! Неужели ты можешь поступать со мной так?! Это платье я полюбила… Я столько дней мечтала увидеть его среди высоких колонн, при свете луны, а ты… — Я не хотела огорчать тебя, — ответила Лала. — Думаю, что после всего, что было сказано между нами, ты поняла, что я немногого стою. — Жаль, что я опоздал, — сказал Стратис. — Мы говорили о моем воздержании, — сказала Лала. Казалось, будто Сфинга хотела воспрепятствовать ей говорить дальше. — Лала, Лала! — снова изрекла она. — Прекрати эти воззвания, — сказал Стратис. — Ты напоминаешь муэдзина на минарете. Лала засмеялась. — Хорошо, что сестренка смеется, — сказала Сфинга. — Пойдем, а то Акрополь закроют, — сказал Стратис. — Минуточку. Пойду возьму свои вещи, — сказала Лала. Едва она вышла, Сфинга тут же опустила руки на плечи Стратису. — Послушай, — сказала она, учащенно дыша. — Она готова пасть в твои объятия. Я это знаю. Возьми ее сейчас, здесь. Я не помешаю — выйду в соседнюю комнату. Одно малейшее движение, и платье слетит… Слетит тут же… Возьми ее, возьми. Стратис смотрел на нее, в отчаянии ища выход. — Я предпочел бы тебя, — сказал он. — Меня? — Да, если ты только оставишь в покое несчастную девушку. Сфинга закусила губу, словно ее ударили. Взгляд ее растерянно блуждал повсюду, пока не остановился на бутылке. Она наполнила стакан, осушила его и крикнула: — Сестренка! Пошли, сестренка! А то Акрополь закроют! Сфинга направилась к двери, резко распахнула ее и вышла, не ожидая других. Пробило одиннадцать, когда они присели у южной стороны Парфенона. — Уф! — сказала Сфинга. — Платье мы подняли. Посмотрим теперь, как мы его спустим. Дышала она все еще учащенно. Лала сидела посредине. Стратис смотрел на нее среди уступчивой ночи. Глаза у нее сверкали, тяжелые волосы казались мутным золотом. Другое создание из мягких крыльев и освежающего льна овладевало им. Он отдался этому. «Здесь ничто не жжет, ничто не разделяет», — подумал он. Он закрыл глаза и почувствовал, как его пальцы гладят ее браслет. Лала не шевельнулась. «Здесь то или это — одинаково, — подумал он еще, — сопротивления нет, борьбы нет, только приятие: мы — ничто…» Ему показалось, что он лежит в глубокой кровати и что наслаждение может быть чем-то напоминающим убаюкивание маленького ребенка, — чем-то очень легким и безразличным. — Ла-а-а…ла! — произнесла Сфинга, о которой он уже забыл. — Ла-а-а…ла! Ла-а-а…ла! Ла-а-а…ла, как восклицает муэдзин на минарете. Стратис открыл глаза. Высоко вверху был светлый, совершенно круглый диск с мраморными прожилками. Голос Сфинги напоминал крик ночной птицы, взгляд ее был устремлен на луну. Она молчала. Ее узкие губы шевелились, делая немые гримасы. — Вот лик Каина![143]— воскликнула она наконец и разразилась надрывным смехом. Стратис почувствовал, что терпение его иссякает. Смех прекратился. — Ты сегодня не особенно словоохотлив, Стратис. Ты куда-то пропал. Где ты? — Меня нет нигде, — ответил Стратис. — Если бы у тебя были чувства, ты бы был здесь. Взгляни на мою сестренку, взгляни на нее… Смотри, как платье слетает с нее… Лала сделала резкое движение, желая подняться. — Пошли, — сказала она. — Не могу больше. Сфинга хищно схватила ее за руку и потащила вниз. — Луна утомляет тебя, сестренка… Эта августовская луна… «Августовская» она произнесла так, как Лонгоманос, когда говорил о «Золотом осле». — …Страшная луна!.. Если ей сопротивляться, она становится еще колючее… — бормотала Сфинга, нервно сжимая пальцы Лалы. Она высоко подняла эти пальцы, показывая их Стратису: — Посмотри на эти пальцы. Разве они для вязальных спиц?..[144] Она остановилась, тряхнула головой, как это делают плакальщицы, собралась с духом и, словно внутри нее рухнула некая перегородка, завела плаксивую рапсодию: — …Разве эти пальцы для прялки?..[145]Я желаю видеть их и утром и вечером… Я бы распускала ей волосы до колен по розовой коже… И восторгалась бы ими и… молилась бы им и приносила бы им все цветы с гор и все травы лесные — и тимьян, и… афану, и вербу, и конизохи, и заячий сон, и поликомби… по которым прыгает господский козленок… по которым прыгает рыжий бычок, да… и… приходят девицы погадать и посмотреться на себя голыми в зеркалах, а мою сестренку, которая будет носить шкуру козочки, будет носить шкуру телочки,[146]чтобы трахнули… сестренку… сжимая этими пальцами… две толстые змеи, которые… ищут… стройные… груди ее… чтобы… чтобы… Она завопила и выпустила безжизненно упавшую руку Лалы. А та застыла неподвижно в зеленом свете. Глаза Сфинги были стеклянными, губы пытались создавать неслыханные слова. Затем, словно кто-то ударил ее молотом по шее, она запрокинула голову, выбросила обе руки к плечам Лалы, словно задыхаясь, и одним рывком спустила с нее платье до пояса. Оленята-близнецы выскочили и стали купаться в лунных источниках. Стратис ощутил на своем челе дуновение безумия. Он поднялся, грубо схватил Сфингу под руку и потащил ее вниз, не оглянувшись, не посмотрев назад. Внизу, за большими вратами Сфинга освободилась яростным рывком, пошла, пошатываясь, и уселась на скале. Стратис оставил ее и стал искать машину. Ничего не появлялось. Перед мысленным взором постепенно соединялись образы, угнетая его. Не те, которые он видел сегодня, а те, которые он видел в Кефисии полтора месяца назад: Саломея и Лала у освещенного окна. Он почувствовал себя незащищенным, ему хотелось пить. И Саломея тоже воскликнула тогда: «Хочу пить!» «Тогда, — подумал он, — почему я ждал тогда… Почему не появился тогда между ними?..» Он увидел, как рука его обнимает Лалу, обнимает ее за талию. «…Саломея сочла бы это вполне естественным, и я бы спасся от сегодняшних мерзостей… Саломея… А Бильо?..» Свет того, первого полдня поразил его разум и оставил его израненным в мягких ощущениях ночи. Кто-то впился ему в руку. — Прошу прощения, господин. Как видите, я хромаю и оступился, — услышал Стратис. Он встрепенулся и посмотрел на говорившего. — Добрый вечер, дипломированный гид. Ты так и не назвал своего имени. Гид попытался припомнить: — А, рассеянный господин! Меня зовут Дорофеос Тамидис.[147]Когда-то я был восхитительным ребенком. Теперь, при этом свете, морщины на его лице выглядели невыносимо глубокими. — Знаешь, мне хотелось бы взглянуть на светильники, — сказал Стратис. На лице Тамидиса появилось несчастное выражение: — Светильники уехали в Америку. Видите ли, наши капиталы эмигрировали за границу… Однако у меня есть превосходные фотографии. Идемте. Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|