Мраморный корабль в ночи полнолуния

Акрополь — один из основных символов Греции и один из основных символов европейской цивилизации. Поэтому для читателя, воспитанного на европейской культуре, Акрополь и может казаться наиболее привычным «входом» в греческую культуру XX века. Одно из наиболее значительных явлений этой культуры — творчество Й. Сефериса.

Однако «вход» через «Акрополь» (таково «рабочее» название дает произведению его автор) в греческую культуру XX века и даже конкретно в творчество Й. Сефериса не совсем «центральный». Дело в том, что в творчестве Й. Сефериса «Акрополь» занимает место исключительное. Настолько исключительное, что когда речь заходит о творчестве Й. Сефериса, это произведение обычно предпочитают «исключать» (умалчивать).

«Акрополь» проходит буквально через полжизни Й. Сефериса. Начат он в 1926 (или в 1928 году), закончен в 1954 году.

«Сегодня, в день праздника Богородицы я закончил „Акрополь“. Я работал над ним с начала года, словно безумный — и во сне, и наяву. Насколько помню, со мной редко случалось нечто подобное: только несколько недель в Южной Африке, и еще тогда, когда я писал „Слово Любви“. Невероятный порыв. Я спал по четыре часа в сутки, но усталости не чувствовал — для здешнего климата это совсем немало», — так констатирует Й. Сеферис завершение «Шести ночей» 15 августа 1954 года, находясь в Бейруте.

Однако, несмотря на «невероятный порыв» вдохновения, «Шесть ночей на Акрополе» были опубликованы еще двадцать лет спустя, уже после смерти поэта.[172]

Это единственное (завершенное) произведение художественной прозы Й. Сефериса, несмотря на всю любовь к нему со стороны его творца, осталось, согласно несколько своеобразному определению одного греческого литератора, «внебрачным дитем многолетней беременности» в том смысле, что оно «никогда не было принято как полноценное литературное произведение сеферисовского корпуса ни ученым сообществом, ни критикой».[173]Столь же мало завидна и судьба этого единственного произведения художественной прозы всемирно известного и многократно переводившегося на иностранные языки поэта: кроме русского перевода, пока что увидел свет только немецкий, изданный к тому же в Греции, не получив должного распространения в странах немецкого языка.[174]

Эта исключительность судьбы «Акрополя» определена прежде всего броской странностью его жанровой принадлежности. Если «Шесть ночей» считать романом, то это роман слишком сильно связанный с поэтическим (лирическим) мировосприятием Сефериса, с его личными, «биографическими» переживаниями. Сам Й. Сеферис определял это свое творение как «идеологическая фантасмагория или фантасмагорическая идеология». Жанровые очертания этой «фантасмагории-идеологии» довольно расплывчаты и применение к ней устоявшихся литературоведческих критериев весьма условно. Весьма условны поэтому и жанровые достоинства «фантасмагории-идеологии». Так, один из крупнейших итальянских неоэллинистов дает следующее «классифицирующее» определение: «Страницы дневника, перенесенные в это произведение…. сохраняют свой первоначальный прозаический характер, чуждый по существу подлинно повествовательной структуре. Они содержат, например, много сравнений и следуют перспективе, очень тесно связанной с автобиографией рассказчика… Наряду со страницами, отягощенными описательным стилем… стилем, как правило, несовместимым с повествованием романа, встречаем также страницы более родственные повествовательной структуре, касающиеся странным образом необычайных проявлений эротики, посещения борделя, свидания лесбиянок».[175]А не менее значительный греческий неоэллинист придерживается, казалось бы, противоположного мнения: «…Перед нами — личный дневник поэта явно биографического характера, написанный однако в особой форме — не только от первого лица, но и от третьего — с диалогами и попыткой обрисовки персонажей. Однако персонажи в произведении очерчены довольно бледно — это скорее тени, чем самостоятельные существа, дополнения Стратиса, рассказчика и центрального „героя“… Диалоги также неудачны: в них прослеживается определенная слабость Сефериса, свидетельствующая, что он не был рожден прозаиком… И, наоборот, элементы дневника, т. е. части, где от первого лица представлен дневник Стратиса, значительно выше: здесь пребывает подлинный и лучший Сеферис… Основные характерные черты „Шести ночей на Акрополе“, являющиеся также основными достоинствами произведения — размышление и лиризм. Обе эти черты субъективные и индивидуальные, более благодатные для развития и использования в дневнике, чем в повествовании, в романе. Попутно можно заметить, что „Первая ночь“, начало произведения, хромает… Наоборот, в конце произведения находятся самые лучшие лирические страницы — в особенности страницы, рассказывающие о пребывании влюбленных… на острове».[176]

Авторитетные литературоведы, несмотря на столь непохожие определения сильных сторон произведения, сходятся в том, что как роман «Акрополь» плох. Впрочем, в действительности они не противоречат друг другу: критерием сильных и слабых сторон являются здесь устоявшиеся каноны романа как жанра, и здесь почтенные авторитеты в своих оценках только дополняют друг друга. При этом оба они абсолютно игнорируют совершенно определенно высказанное самим Й. Сеферисом желание держаться подальше от романа как такового. «Разве сейчас пишут стихи? Место поэзии занял роман. Этим Вы заняться не пробовали?» — словно предвкушая литературоведческие упреки «Акрополю», спрашивают Стратиса. «Пробовал, — отвечает тот, — но думаю, что повествование у меня не получается. А, что еще хуже, описывать я совершенно не умею. Мне всегда казалось, что если что-либо назвать, этого уже достаточно для существования».[177]В действительности Сеферис был не только выдающимся поэтом, но и прекрасным прозаиком, о чем свидетельствуют и его «Дневники» и особенно его эссе. Просто его «фантасмагория-идеология» изначально не пожелала стать романом, предпочтя в качестве формы что-то, напоминающее скорее книгу, составленную из множества изорванных кусочков. Его «Акрополь» реставрирован из множества фрагментов «случайного» множества других книг от Гомера до современных англо-американских поэтов через Данте, «Эротокритоса» и Макриянниса, как и персонажи его реставрированы из множества осколков мрамора, из «разбитых вдрызг колонн».

Называть «Акрополь» романом, действительно, не хочется. Несомненно, лучше оставить за этим самым продолжительным по времени создания творением поэта то странное, но очень яркое, а еще более верное — определение, которое дает ему сам Сеферис.

Впрочем, целью настоящего Послесловия являются не филологические рассуждения (для читателя в целом малоинтересные), а попытка набросать контур того, что есть Акрополь, ярчайший символ Древней Греции, в «фантасмагории» Сефериса, и контур той среды, в которой возник этот, сеферисовский Акрополь (для читателя небезынтересные).

Йоргос Сеферис (1900–1971, настоящая фамилия Сефериадис), лауреат Нобелевской премии 1963 года и одна из наиболее интересных фигур в мировой литературе XX века, был ровесником этого века. Он родился 29 февраля (=13 марта) 1900 года в Смирне, крупнейшем центре экономической и культурной жизни малоазиатских греков, городе, который в новогреческом сознании является продолжением древней Смирны, спорившей за право считаться «родиной Гомера». Летние месяцы Сеферис проводит в загородном доме в селении Скала Вурлы (на месте другого прославленного города древней Ионии — Клазомен).

В судьбоносном 1914 году Сеферис пишет первые стихи. С началом Первой мировой войны семья Сефериадисов покидает Смирну и обосновывается в Афинах. Расставание с родиной, где прошло его счастливое детство, стало для Сефериса также расставанием с детством. Это расставание поэт будет воспринимать как утрату. С течением времени ощущение этой утраты становится все более болезненным. «Ощущение того, что значит „неволя“ было очень живо во мне. Два последних лета мы не бывали в Скале Вурлы, бывшей для меня единственным местом, которое я еще и теперь могу называть моей родиной в самом истинном смысле этого слова: это место, где росло мое детство… Как на сцене средневековых мистерий земля горизонтальна и отделена от неба, так и Скала была очерченной кругом, замкнутой территорией, на которой я входил в сад Шехрезады, где все было полно волшебства».[178]В жизнь Сефериса входит его вторая родина — Афины. «Афины мы вскоре почувствовали своими. Мы играли вокруг лежавших на земле колонн храма Зевса Олимпийского… Однако на каждой улице, куда мы сворачивали, нам хотелось увидеть море. Город без морского берега, слепой город — это было нечто неслыханное. Йоргос говорил: „Мама, мы задохнемся без морского ветра“. И бедная мама возила нас регулярно на поезде в Новый Фалер», — вспоминает сестра Сефериса Иоанна Цацу.[179]В 1916 году Сеферис становится свидетелем бурных столкновений между сторонниками короля Константина и сторонниками вождя либералов Э. Венизелоса. «Это были вещи, которых я не понимал… Несомненно, что с тех пор я стал думать — мы учили в гимназии „Апологию Сократа“ — что в Греции всегда существовали два враждебных мира — мир Сократа и мир Анита, Мелета и Ликона. Эта мысль не покидала меня… Если бы один из них отсутствовал, греки были бы другими», — вспоминал Сеферис в 1941 году.[180]Конечно же, в тот период, когда были написаны «Дневники» «Акрополя», Сеферис был более пессимистичен: «В Греции всегда было две породы: порода Сократа и порода Анита и его компании. Первая создает величие страны, вторая помогает ей в негативном смысле. Однако теперь, мне кажется, осталась только вторая, — первая исчезла бесследно».

За бурными политическими событиями и горькими выводами последовала (временная) утрата второй родины — Афин. В июле 1918 года по причине финансовых трудностей семья Сефириадисов оказалась в Париже, но в мае следующего года уезжает в Смирну, а затем возвращается в Афины. Сеферис остается в Париже один, «занимаясь юриспруденцией и очень много литературой». В Париже он остается до 1924 года — учится, пишет первые, в большинстве своем оставшиеся неопубликованными стихи (в том числе по-французски). В Париже Сеферис неоднократно влюбляется: в 1919 году — в Сюзанну, дочь домовладелицы (эта связь оказалась очень мучительной и непродолжительной), в 1920 — в Кирстен Андресен, красавицу-норвежку (приятная перемена в его мучительной жизни тех лет), в 1923 году встречает свою первую большую любовь Жаклин, которой посвящена значительная часть его любовной поэзии. В Париже Сеферис узнает о «малоазиатской катастрофе» 1922 года — поражении Греции в греко-турецкой войне, обернувшимся частично истреблением, а частично изгнанием греков из Малой Азии. Утрата первой родины обретает для Сефериса новую перспективу. Поэт исключительно болезненно переживает трагедию края воспоминаний своего детства. Переживает так, словно между ним и этим страшным действом не было ни Афин, ни Парижа. Хотя сам он покинул Смирну еще во времена вне всякой связи с «катастрофой», когда до «катастрофы» оставались еще две войны, Сеферис чувствует малоазиатских беженцев не просто своими соотечественниками, но и причисляет себя к ним. Впоследствии (в 1944 году) Сеферис напишет в одном из писем: «Кризисов духовного и эмоционального порядка я пережил много. Однако, возможно, тебе покажется странным (возможно, даже более, чем странным), если я скажу, что событием, оказавшим на меня воздействие более всех прочих, явилась малоазиатская „катастрофа“… Возможно, тебе станет более ясно это, если я добавлю, что с 13-летнего возраста я не перестаю быть беженцем».

Летом 1924 года, получив диплом юриста, Сеферис отправляется в Лондон, где совершенствует свой английский для экзаменов в Министерство Иностранных Дел. На Рождество (25 декабря) он пишет «Fog» — это единственное стихотворение его первого «заграничного» периода, вошедшее в первый сборник «Поворот». Затем следует издание (под псевдонимом) переводов поэзии Байрона под названием «Песни о Греции».

Зимой 1925 года он возвращается в Афины. Что пережил Сеферис, живя в Париже, и что нашел он при возвращении в Грецию? После «малоазиатской катастрофы» в греческом мировосприятии происходит грандиозный разрыв. Рассечены культурные и моральные установки. Произошло отречение от целой идеологии, от т. н. «Великой Идеи» — «возвращения к корням эллинства».

В Афинах господствуют пассивность, отсутствие в целом творческой энергии, пораженчество. С другой стороны, новое поколение поэтов и писателей приносит в Грецию из Западной Европы новую английскую поэзию и французский сюрреализм.

«Как запомнилось мне это возвращение! — вспоминает Иоанна Цацу. — И его медленная адаптация. Ситуация в стане, беженцы — все мучило его. На чужбине он сострадал человеку, но не так. Там кто угодно не был им самим, как в Греции. А здесь ежедневное разочарование было невыносимо».[181]

Что значило то первое уже возвращение в Афины? Впоследствии, «земную жизнь пройдя до половины», когда была дописана «фантасмагория-идеология», т. е. до 1954 года, Сеферис, находясь на дипломатической службе, будет неоднократно возвращаться в Афины из самых разных уголков мира — от Англии и стран Ближнего Востока до Южной Африки. Возвращался ли он в Афины, как любимый его Одиссей возвращался на Итаку? Нет. Отечество Стратиса — Смирна и в еще большей степени Скала Вурлы, т. е. древние Клазомены (Стратис — клазоменянин!) остались совершенно яркими в памяти, но пребывали где-то в нереальности. Афины стали его родиной, его истинной родиной, но… эта родина человека моря, истинного Морехода, была городом, лишенным моря. Он почти задыхается. Он тоже водорастущее растение. В комнате его Стратиса — сумрак, беспорядок и бегущие тараканы. Почти такие же тараканы бегут и по улицам Афин — автобусы, обладающие собственными именами. Чтобы привести свои чувства в порядок, Сеферис выходит по вечерам из своего дома на улице Кивелис у Археологического Музея (где-то там живет Стратис), почти на окраине Афин того времени, где таксисты переключают тарифные счетчики, и идет по улице Эолу (как Стратис к Саломее) к Акрополю.

«Но нечто иное, значительное вошло в его жизнь. Настоящая женщина, с музыкальным образованием, с умением чувствовать полюбила Йоргоса. Замужняя, на несколько лет старше него, она поняла его любовную драму. Она приблизилась к нему со вниманием, без ревности, с любовью, с женственностью и восторгом. Все, что она говорила ему, было серьезно. Прежде всего, она не требовала верности. И Йоргос с благодарностью принял ее любовь:

И ты в судьбу мою вошла, —

Должно быть, называясь Бильо.[182]

Эта любовная история Йоргоса, без страсти, одновременно с другой любовной историей, длилась годы. Эта женщина, которую звали Бильо, очень помогла ему. Она уже давно исчезла в молчании».[183]

«Знаешь, почему я люблю тебя?… Потому что ты помогла мне поверить в другого человека». Эти слова любви-признательности обращены к Бильо «Акрополя». Соотносима ли она с той, реальной Бильо так же, как сам Сеферис соотносим со Стратисом? В какой степени были схожи их чувства? Несомненно, что Сеферис испытывал огромную необходимость «поверить в другого человека».

Тогда же Сеферис начинает писать дневник, увидевший свет только в 1975 году. «Дневник» Сефериса полон чувства отчаяния и пессимизма. Из отрывков «Дневников» возникнут «Дневники» «Акрополя». Вот некоторые их страницы из не вошедших в «Акрополь». Страницы мучительной необходимости «поверить в другого человека».

«Дома у меня невозможно делать ничего. Чувствую потребность разговаривать. Никого нет. Возможно, в этом виноват я сам. Но что же здесь происходит? Сегодня во второй половине дня у меня было такое чувство, что мысли оставили мой мозг, и место их заняли двое неизвестных, которые беседовали, решая мою судьбу. Я стал таким податливым, что не могу и трех слов связать. Писать невозможно». (1925 год, 25 июля.)

«Молодые люди, желающие писать, в Греции находятся в скверном положении. Нет никого, кто бы повел их за собой. Ни одной элементарной книги, чтобы научиться языку. Моральная атмосфера никчемная… Описывать что угодно, без какой бы то ни было литературной задней мысли, как можно чаще. Попробуй написать роман, чтобы испытать свои силы. Не забывай избытой истины, что художник — всегда ремесленник. Он должен упражняться без перерыва, не поддаваясь слабостям. Должен овладеть своим материалом». (1925 год, 11 августа.)

«Прошел еще один месяц. Минуты, когда жизнь для меня превращается в сон. В сон и ничего больше — без начала, без конца, где все скачет бессвязно. Каждый день — еще один оборот винта. С математической точностью. Сегодня я купил пачку сигарет „Maryland“, чтобы возвратиться обратно. Закурив, я почувствовал холодный пепел». (1925 год, 1 октября.)

«Нужно перестать думать о невероятной растрате собственной жизни за последние четыре года. Все эти мысли роковым образом приводят к безнадежности и, что еще хуже, мешают пользоваться новым днем, который дарует мне Бог. Даже если катастрофа неминуема, пока человек стоит на ногах, он должен сражаться до конца». (1925 год, 17 декабря.)

«Опустошенность в сердце. Теперь мне все безразлично. И не жду ничего иного от смерти: добро пожаловать! Пишу я очень хладнокровно: не желаю пробуждать в душе сентиментальности. Единственное, что не позволяет поверить, что я сошел с ума, — эта ясность мысли, не перестающая неумолимо следить за мной.

Эта скорбная история, возможно, была роковой. Она лишила меня всего, что дало бы мне полюбить жизнь, всякой помощи, которую я мог бы получить от себя самого: я начал пренебрегать собой слишком юным.

Я любил литературу, искусство — меня убедили, что если я отдамся этому полностью, это меня погубит. В первый год учебы в Париже этот запрет я представлял как заряженный пистолет, целившийся в меня с мрамора камина всякий раз, когда посторонние мысли заставляли отрывать голову от книг по юриспруденции, которые я штудировал. Все, что я сделал для литературы, было результатом измотанного желания. Теперь я понимаю, как дорого обошлась мне борьба с этим желанием. Борьба, которая должна была уничтожить мои самые живые инстинкты. Тогда я не знал, что человек может хотеть того, чего только ему вздумается захотеть. Так была разработана некая программа жизни и деятельности — абстрактная, абсурдная, чуждая моей реальности. Я считал, что это попросту вопрос дисциплины, но мне предстояло погубить до конца истину, которая была во мне, заклясть собственную душу.

Единственное, чего я добился, это то, что теперь я совершенно разбит. Теперь я знаю, что ничто не имеет значения на пути, на который я вступил с таким трудом: я знаю, что, действительно, никакое свершение на этом пути, сколь бы удачным оно не оказалось, не имеет ничего общего с моим долгом». (1926 год, 9 апреля.)

«Природа — самое противоположное душе человеческой из всего, что есть на свете. Она скотская. Чувство прекрасного не естественно. Чувство добропорядочности не естественно. Необходимость в молитве — не естественна, как не естественны необходимость в одиночестве и даже стимул, толкающий нас к природе. Человек ищет Бога, природа же равнодушна к Богу. Человек больной и человек здоровый в равной степени естественны и т. д. и т. п. Величайший титул для человека — создавать и создаваться, быть faber, artifex. Величайшее удовольствие для природы — отдаваться и следовать». (1926 год, 15 июля.)

Доходящая до отчаяния меланхолия не была безысходной.

«Прихожу с улицы домой. Моя комната. Я знаю ожидающую меня кровать, знаю о завтрашнем пробуждении и о повседневной работе. Ночь на дворе была мягкой, по улицам гулял южный ветер. Душа моя свободна, все ее окна распахнуты. Горести — неизбежная смерть, любовные чувства, которые, несомненно, кончатся, злополучие человеческого существа — кружили внутри, проникая через открытые окна, словно весенняя свежесть, но меня не беспокоили. Я пишу, не задумываясь, как мало готов я к таким вещам. Перо мое, движущееся по бумаге, приносит мне материально ощутимое удовольствие. Я курю и не задаюсь вопросом о том, что во мне; катящийся по рельсам трамвай меня не беспокоит. Я пишу без цели. Я нахожу, что хорошо делают люди, идя туда, куда они идут, и что, несмотря на все это, на ложные ощущения, обманы и множество тому подобного, нет правды, которая не исходила бы от человека. Хочу поблагодарить кого-то за данное мне спокойствие. Я пытаюсь оставить перо, чтобы подумать лучше, и боюсь, как бы мысли не нарушили равновесия. В ушах у меня стоит гул: должно быть, плеск проходящего времени. Пристани я не знаю: она мне не желанна, какой бы ни была. Я вновь нахожу пропавших ангелов, чувствую, как их крылья трепещут вокруг. Впервые у себя в комнате я обретаю чувство успокоения, перерыва, отсутствия, которое обретает городской человек в дальнем лесу. Я знаю, что… Берегись, повороты круты… Я вижу только, как там, вдали спускается с холма повергающая в отчаяние мысль, что, может быть, ты — раб счастья». (1928 год, 12 января.)

Одновременно в жизни Сефериса происходят довольно значительные «внешние события» — успешное продвижение на дипломатической службе. Он живет и как литератор: знакомится с «Воспоминаниями» Макриянниса, простота языка и искренность которых оказали на него глубочайшее воздействие; усиленно занимается творчеством французских писателей (в особенности, переводит «Вечера с господином Тестом» П. Валери), «Золотым ослом» Апулея; общается с деятелями культуры, в частности с Н. Казандзакисом, который ко времени окончательной редакции «фантасмагории» пользовался общеевропейским признанием (прообраз Лонгоманоса), и с франкоязычным румынским писателем П. Истрати (прообраз «болезненного последователя гения» еще более экзотической национальности — «не то литовца, не то латыша»); пишет свои стихи («Настрой одного дня» и «Письмо Матью Паскаля».)

Тогда же Сеферис пытается писать, как он сам тогда считал, «роман»: «На этой неделе я пытался продолжать „Акрополь“. Можно сказать, что я доволен. Впрочем, думаю, единственное, что я могу сделать теперь, это писать стихи».(26 января 1928).

В августе 1929 года Министерство поручает Сеферису сопровождать Э. Эррио, писателя и политика, мэра Лиона, бывшего премьер-министра Франции, в поездке по Греции. Эта поездка, безусловно, оказала благотворное воздействие на Сефериса. «Как ни странно, поездка с Эррио отучила меня от афинских привычек… Я всегда говорил, что Афины — худшее место во всей Греции. Чтобы вернуться к жизни, нужно путешествовать по провинции».[184]

Возвратившаяся из Лондона сестра Сефериса Иоанна находит его в состоянии вдохновения: он пишет цикл «Слово любви», посвященный Жаклин.

В 1931 году выйдет первый сборник стихотворений Сефериса (издан в 200 экземпляров за счет автора). Вскоре после этого Сеферис снова покинет Афины, чтобы стать вице-консулом в Лондоне.

Этот сборник — «Поворот». На нем впервые появится новое имя поэта, которое станет именем, соответствующим его «долгу», и останется с ним и после жизни. И еще на этом сборнике впервые появится его ныне уже всемирно известный знак — горгона греческого фольклора, сказочная женщина, олицетворяющая морскую стихию.

Об «Акрополе» он забывает. Только в начале 1954 года Сеферис вдруг снова обращается к давно оставленной рукописи и более полугода испытывает вдохновение от работы над ней.

Вот резюме, составленное после работы над этим новым «Акрополем» (машинописный вриант):

«В январе (1954 года), приводя в порядок мои старые бумаги, я нашел папку с рукописями 1926–1928 годов. Это были фрагменты довольно продвинутой повести, „романа“, как называл я это тогда. Они навели меня на весьма дерзкую мысль собрать их и соединить таким образом, чтобы их можно было читать. Так я увлекся настоящей работой, публиковать которую не намерен. Работая, я пытался как можно тщательнее следовать бумагам, воздерживаясь от мыслей и чувств, возникших у меня под воздействием тех или иных лиц или обстоятельств после 30-х годов. Время действия — 1925–1927 годы, фазы луны — 1928 года. С целью достижения единообразия мной сделаны языковые исправления.

Излишне подчеркивать, что все персонажи — создания воображения». (15 августа.)

А вот заметки Сефериса на варианте, написанном от руки:

«Начато летом 1926 года (ночью 26 мая), продолжено и оставлено — около 1930 года.

Второй вариант: Бейрут, 9 января — 15 августа 1954 года.

Основа — 1925–1926 годы с выходом на 1927 год. Есть также детали более поздние, но не позднее 1930 года. Даты, дни недели и фазы луны — 1928 года. Страстная Неделя помещена произвольно (?). Характеры остаются в 1925–1928 годах.

Таково это произведение. При желании его можно уничтожить или (если бы было материальное время) легко сделать пятитомным. (Бейрут, 15 августа 1954 года)».

«Вот уже десять дней оргазм писания — я весь в мечтаниях и видениях, ни до чего мне нет дела, не могу думать о заработке. Я думал, что так я уйду от подневольного труда, — не принимая решения, но неосознанно, поглощенный настоящей жизнью». (Вторник, 19 января 1954 года.)

«О, если бы только могли представить, что я переживаю, когда пишу „Акрополь“!

Driving power — tremendous.

Боже мой, писать — прекрасно, но ведь невозможно пережить это вновь в повседневной жизни!» (Суббота, 23 или 30 января 1954 года.)

За это время, прошедшее после «первого возвращения» в Афины, Сеферис познакомится с Флорентийским Изгнанником. «Помню лето 35-го года, когда я провел месяц на Пелионе, — пишет Сеферис итальянскому неоэллинисту Ф. М. Понтани. — Я впервые прочел полностью „Комедию“ и с гордостью почувствовал, что этот поэт давал свое одобрение выражаться так, чтобы каждое слово функционировало без прикрас».[185]

Изорванные клочки множества книг от Гомера и до современников обретают связь на основе «Божественной Комедии». История возвращения Морехода-Изгнанника в Афины, история его любви к женщине с двумя именами, перевоплотившейся в другую женщину, обретают свои Ад, Чистилище и Рай.

И тут в мой разум грянул блеск с высот,

Неся свершенье всех его усилий.

(«Рай», XXXIII, 140–141)

«Я увидел человека, воскресавшего из лона мраморов».

История этого воскресения (обретения веры в другого человека) становится своего рода параллельным чтением к «Божественной Комедии».

Другое «параллельное чтение» — это «Одиссея», поэма Гомера, земляка Сефериса, стихи которого — тоже «стихи беженца», который «не ломает себе голову, чтобы напоминать Афины».

Вся «фантасмагория» разворачивается на фоне комментария к «Одиссее», который и есть творчество Стратиса. Данный в «Первой ночи» в качестве отправной точки стих На острове волнообъятом, / Пупе широкого моря… (I, 50) в «Шестой ночи» реализуется в остров (гомеровской Калипсо? Фольклорной нераиды?), на который Стратис удалился из Афин со своей возлюбленной, уже без «болезни Афин» и «болезни Афинами», без ночи и темноты, погружающей образы в глубину искажений. На этом острове, где тело его возлюбленной сияет в море и на солнце, Стратис продолжает комментировать «Одиссею». Здесь-то и был схвачен, наконец, вещий морской старец Протей, который изрекает истину, если его удержать, если не поддаться обману множества его превращений: «Наши руки крепко держали его: крепко держали эту перемену в полдень».

В известном смысле Стратис — проекция Одиссея, потому как основная тема творчества Сефериса — тема постоянного пребывания на чужбине и возвращения на родину.[186]

В «фантасмагории-идеологии» Сефериса наиболее фантасмагорическо-идеологический — сам Акрополь. Эта устоявшаяся в течение многих веков энергия, которая особо активизируется в ночи полнолуния. Оставаясь как бы памятником, Акрополь становится самой атмосферой жизни, особенной жизненной средой.

«В Греции нет Древней Греции», — констатирует великую истину Сеферис в беседе с неоэллинистом Э. Килли и далее поясняет: «…Греция — это постоянно развивающееся явление. По-английски выражение „Древняя Греция“ содержит понятие „законченного“ (finished), тогда как для нас Греция продолжает жить, хорошо это или плохо. Она пребывает в жизни и еще не выдохлась. Это факт».[187]

Акрополь пребывает в жизни. Он живет при взгляде с Ликабетта. Он живет… Он живет внутри. Он словно некая живительная среда сообщает действие всему, что попадает в него. Он — великое «место действия, лик драмы».

Особенно оживает Акрополь в ночи полнолуния, когда «оживает» мрамор. Словно некие духи, некие реальносказочные существа во вне-античные времена проходят через Акрополь самые разные персонажи и при этом проходят так, что рассказ об античном Акрополе с цитатами из Плутарха кажется странным, хотя «дети его слушают». Изящный храмик Афины-Ники и ступени Пропилей полны жизни, когда по ним спускается Саломея. Это совсем не те ступени, по которым поднимаются немецкие туристы, чтобы испытать колонну Пропилей и разразиться торжествующим «Ja!».

Народное предание гласит, что когда лорд Элгин вырвал из портика Эрехтейона одну из Кариатид, прочие ее сестры подняли горестный плач. Такими вот живыми Кариатидами стали современные афинские женщины. Это Саломея-Бильо, в память о которой к ногам Кариатид падают в лунном свете красные гвоздики. Это существующая словно в колебании между неосязаемым и осязаемым Лала, с легчайшим, словно в дымке телом, но с тяжестью в груди, которую поднимают женщины-колонны. Это беженка из Малой Азии, родины Стратиса, с грудью-фасадом и раной от мальтийского ножа, оказавшаяся в борделе, на кровати с точеными колоннами, словно Кариатида в портике Эрехтейона, потому как бордель — тоже своего рода Акрополь, «Акрополь грешников», в котором лунный свет «арестован», замененный тусклой электрической лампочкой.

Оживает (вернее, продолжает жить) не только Акрополь. Оживает Керамик, где рядом с античными памятниками с одной стороны и воспоминанием об академических стихах Димитриоса Папарригопулоса на фоне полуразрушенного здания с другой, звучит совершенно грубо-народный язык и пребывает рядом, затаившее в себе множество страсти тело Саломеи.

Но Акрополь, как и Афины вообще, оживает, то есть имеет смысл только тогда, когда его оживляют живые люди. Иначе он бессмысленный, как эффектная этикетка мыла. Есть совершенно иная Греция — чужая, отстоявшаяся веками, с «несносными классическими колоннами», Греция нерушимая, как колонна, которую не удалось повалить немецким туристам к их особому удовлетворению. Этой чуждой, этикеточной Греции сопричастны явившиеся ко вратам Акрополя две особи — мужская и женская, сопричастны блондины, снующие у Тесейона. Античность (и Акрополь в частности) может быть даже преисподней. Потому-то «гид по Акрополю на всех языках» предлагает античный обол да еще с изображением итифаллического сатира — из составленных самим Сеферисом реминисценций Данте мы узнаем, что это обол Харона.

Вокруг Акрополя лежат Афины, которые делают Стратиса «неумелым». Эти Афины — не город-символ античности. Персонификация Афин — не богиня мудрости в эффектном шлеме. Персонификация Афин — девушка такого болезненного вида, такая опустившаяся, что даже… скудного пространства («неестественно» вытянувшегося в длину города), казалось, было для нее слишком много. И сами Афины — болезнь. Прежде всего сами Афины. «Центральная мысль — болезнь Афин, болезнь Афинами, а не изображение того или иного типа». (Ноябрь 1927 года.) В Афинах есть античные памятники, но эти памятники важны лишь постольку, поскольку они живут.

Приблизительно посредине «фантасмагории-идеологии», в обрамлении слов академического поэта из прошлого и простонародного, с неправильным ударением слова мальчишки-птицелова из настоящего, с уст любимой Морехода женщины срывается вдруг «без всякой связи и не глядя»: «Ты любишь свою Грецию?». «Не знаю, любовь ли это или тяжба с моей гордыней», — звучит в ответ. В какой-то степени вся «фантасмагория-идеология» Сефериса — пояснение этого ответа.

При взгляде с Ликабетта Акрополь напоминает корабль, стоящий на якоре… готовый к отплытию. Когда Стратис поднимается на Акрополь вместе со своей возлюбленной, скала Акрополя плывет в воздухе, становясь огромной галерой, идущей под всеми парусами, а когда он ждет там свою возлюбленную, но ее нет, он рыщет по Акрополю, словно исследуя корабль, на который только что поднялся. Корабль для морского народа, каким были древние греки и каким стали новогреки, субстанция почти одушевленная, более того — неумирающая, бессмертная. Этот образ, начиная с «кораблей чернобоких» Гомера проходит через всю античную и византийскую литературу и зачастую в «бурном море». Сущность человеческая есть странствие. Сеферис странствует, плывя по какому-то странному городу. И даже комната Саломеи у Фонаря Диогена — порт, где «мебель напоминает лодки, готовые отдать швартовые». Есть и другие корабли: разбитый автобус, «больной», как все Афины в целом, как Стратис, напоминающий «тот ужасный корабль, который повстречался Артуру Гордону Пиму».

«Мы — толпа на шхуне, которая странствует много лет со спущенными парусами. Нас мучит голод. Одни из нас утратили рассудок, другие убивают себя сами, некоторые возвращаются к состоянию моллюска. Время от времени кто-нибудь из нас взбирается на мачту, и нам кажется, будто он кричит оттуда о прекрасных берегах — о неведомых странах. Мы видим их. Тогда он спускается опять к нам и становится единственным, кто утверждает, что нет ничего, кроме скалы, мрамора, и соленой воды. Тогда мы в гневе бросаем его в море».

«Вот для чего рождается человек… Для кораблей, которые уходят под воду, для кораблей, которые сгорают…»

Но если корабль и Акрополь и мир человеческий, то Акрополь — тоже мир человеческий. У Сефериса это, действительно, так. Его люди — мраморные статуи и рельефы, оживающие или становящиеся грудой осколков. И сам Акрополь в целом может быть вместилищем времени, «которое, казалось, неподвижно взирало на него из крепости, смежив веки мраморов, словно из глубины некоего безмятежного моря», то «вдруг взрывается и обращает Акрополь в обломки». Люди могут быть и живой природой — растениями. Но не на Акрополе: «на Акрополе нет деревьев, нет плодов, — только мраморы и человеческие тела».

У корабля есть своя стихия. Это море. Это стихия Сефериса.[188]Его трагичность в том, что он оторван от моря. Когда он пребывает вдали от моря, он «болен Афинами». Окружающий его мир становится призрачным. Все представляется утонувшим, погруженным в глубину моря.

«…Все мы были затонувшим кораблем, жизнь которого под водой все еще оказывает влияние на поверхность моря над ним… Пережитое разумом и телом каждого из нас в течение дня должно подняться к поверхности пеной, словно пузыри воздуха от скафандра».

Все пребывает в сумраке, а лунный свет, придающий всему жизнь (потому что он — свет), только усиливает ощущение жизни нереальной (потому что он — лунный, а не солнечный).

«В полдень солнце точило свои зубы о раскаленные мраморы, которые искрились бесконечно малыми вспышками песка, не оставаясь на месте и не исчезая. В одном содрогании явилось внезапное волшебство, ослеплявшее меня в детском моем море, когда все — дома, лодки, берега и острова — казалось подвешенным на шелковой нити, готовой оборваться и во мгновение ока погрузить все в Эреб».

«Свет того, первого полдня поразил его разум и оставил его израненным в мягких ощущениях ночи».

Оставаться в ярких солнечных лучах было трудно: мир детского моря угас. Все вокруг казалось мраморными статуями, видимыми сквозь волны морские, призраками. Персонажи Сефериса — «персонажи» в собственном смысле слова: от латинского persona, производного от греческого pros-opon, буквально «пред-личие», т. е. «личина», «маска». Они носят имена, которые суть наименования: Саломея/Бильо, Мариго/Сфинга, Хлепурас (болезненная бледность Афин и Греции Сефериса), Сосунок, Лала (так назвала ее Саломея, и поэтому мы верим, что это — имя), инициалы имен тех, кто остался во Франции, контрастность их черт просматривается в зависимости от перемены света (солнце, луна, электричество) и тени, они — сигилларии.

Во время первого своего возвращения в Афины Сеферис пытался оживить эти призраки. Он, действительно, жил trattando l’ombre come cosa salda. Его поэзия, ero «идеологическая фантасмагория или фантасмагорическая идеология» была этим trattando.

«Для поэта весь вопрос заключается в том, чтобы использовать окружающие его призраки, как осязаемые тела».

Олег Цыбенко,

Афины, 2001 г.

О романе

Йоргос Сеферис (1900–1971) — великий греческий поэт, одна из наиболее значительных фигур в мировой литературе XX века, лауреат Нобелевской премии 1963 г.

«Шесть ночей на Акрополе» единственный роман Й. Сефериса, опубликованный после его смерти в 1974 году. Начало работы над романом относится к 1926–1928 годам, завершение к 1954 году.

Для самого Й. Сефериса «Шесть ночей на Акрополе» — это «болезнь Афин и болезнь Афинами», «идеологическая фантасмагории или фантасмагорическая идеология».

Это эротическая история, размышление над смыслом жизни и искусства, переживание судеб Греции, своего рода ключ к творчеству Й. Сефериса.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1] Доменик Критский — Доменик Феотокопулос (Теотокопулос) (ок.1545–1617), известный преимущественно как испанский художник под именем Эль Греко, родился и начал свое творчество на Крите. По крайней мере, в его ранних работах выразительно прослеживаются традиции поздневизантийского искусства.

[2] Синтагма (площадь Конституции) — главная площадь Афин.

[3] Катинаки — уменьшительно-ласкательная форма имени Катерина.

[4] Пактол — река в Лидии, известная в античности своими месторождениями золота.

[5] Кидонии (другое название — Айвали) — город в Малой Азии, один из наиболее значительных греческих культурных центров до «малоазиатской катастрофы».

[6]Во время действия романа автобусы в Афинах имели собственные названия.

[7] Мастика — традиционное греческое (хиосское) сладкое угощение из смолы мастикового дерева.

[8] Лонгоманос — вымышленный персонаж, представляющий собой пародию на выдающихся греческих писателей XX века Казандзакиса и А. Сикельяноса.

[9] Ромеи — средневековое и более позднее народное название греков.

[10]27 декабря 1922 года король Константин I был низложен и уехал в Палермо, где и умер 11 января 1923 года. Во время действия романа другой греческий король, Георгий II, также находился в изгнании (в Румынии).

[11]Более традиционная передача в русском языке — Сфинкс, которая, однако, не отображает женского рода этого сказочного существа.

[12]Ср., напр., изданный позднее автобиографический роман Казандзакиса (литературного антипода Й. Сефериса) «Отчет перед Эль Греко».

[13]Картину «Вид Толедо» Феотокопулос снабдил поясняющей надписью, первая часть которой переведена Й. Сеферисом по-гречески («Водоем») следующим образом: «Я был вынужден изобразить больницу дона Хуана Таверы в виде макета, потому что иначе она не только закрывала бы врата Бисагра, но и ее купол оказался бы выше города. Таким образом, поскольку я изобразил ее в виде макета и перенес в другое место, то счел предпочтительнее показать ее фасад, а не другие стороны. Что же касается ее местонахождения в городе, то оно видно на карте» (Прим. Й. Саввидиса).

[14]Здесь и далее указания на греческих беженцев из Малой Азии, прибывших в Грецию после т. н. «малоазиатской катастрофы» — Поражения Греции в войне с Турцией 1919–1922 годов.

[15]Островок близ Скалы Вурлы. Вурла (зд.) — городок в Малой Азии, предположительно на месте (или в районе?) античных Клазомен, в 40 км к западу от Смирны (Измира). Скала — гавань Вурлы. Бухта Вурлы составляет часть Смирнского (Измирского) залива. О Вурле Й. Сеферис пишет: «Единственное место, которое я даже теперь могу называть моей родиной в самом истинном смысле этого слова, — это место, где росло мое детство».

[16] Марк Аврелий. «К самому себе», VIII, 3. Цитата приведена Й. Сеферисом в древнегреческом оригинале.

Сигилларии — фигурки, которые дарили друг другу древние римляне в конце праздника Сатурналий. Сигилларии, приводимые в движение сухожилиями, соответствуют марионеткам.

[17]Ср., напр., фиалковенчанный — эпитет города Афин и др.

[18] Plaies du brouillard, sanguinolent — стих из «Песни отвергнутого» выдающегося французского поэта Гийома Аполлинера (1880–1918).

[19]Последние слова из «Апологии Сократа» Платона. Последнюю фразу Й. Сеферис использует также в цикле «Дрозд», III, 24 (Прим. Й. Саввидиса).

[20] Анит — обвинитель Сократа, по доносу которого Сократ был привлечен к суду и приговорен к смерти.

[21]Речь идет о «малоазиатской катастрофе». См. выше, прим. 14.

[22]Стих из поэмы «Царская свирель» выдающегося греческого поэта Костиса Паламаса (1859–1943).

[23]«Вечное молчание этих бескрайних пространств пугает меня» (Паскаль. «Мысли», 206). Б. Паскаль (1623–1662) — французский мыслитель, писатель и естествоиспытатель.

[24]«Пространственные создания, обладающие ощущениями, пространственные создания, обладающие ощущениями и мыслью, мыслящие создания, не занимающие пространства, погружающиеся и не погружающиеся» (Вольтер. «Микромегас», II).

[25] Галаци — во время действия романа северный пригород (ныне район) Афин.

[26] Прекрасная Церковь — церковь Святого Георгия XI века, один из лучших памятников византийской архитектуры на территории Аттики.

[27]Французский фильм Марселя Л’Эрбье (1925), поставленный по одноименному роману Л. Пиранделло (1904), который стал эпохальным в творчестве выдающегося итальянского писателя. Й. Сеферис обращается к образу Матью Паскаля в различных своих стихотворениях начиная с 1928 года. Об обращении к этому образу Й. Сеферис пишет в связи с Генри Миллером: «Он старался узнать, откуда я взял это имя, и очень развеселился, когда я сообщил, что не читал одноименного произведения Пиранделло, а нашел это имя случайно на улице — на кинематографической афише в то время, когда Мозжухин играл эту роль. В конце того вечера Миллер сказал: „Что в Вас необычно, так это использование Вами вещей изнутри-снаружи (inside-out) “».

[28] Поль Клодель (1868–1955) — выдающийся французский поэт, писатель, эссеист.

[29]Й. Сеферис обращается к Данте («Ад», IV, 42). Привожу полностью соответствующее место (стихи 31–42) — речь Вергилия:

Что ж ты не спросишь, — молвил мой вожатый,

Какие духи здесь нашли приют?

Знай, прежде чем продолжить путь начатый,

Что эти не грешили; не спасут

Одни заслуги, если нет крещенья,

Которым к вере истинной идут;

Кто жил до христианского ученья,

Тот бога чтил не так, как мы должны.

Таков и я. За эти упущенья,

Не за иное мы осуждены,

И здесь, по приговору высшей воли,

Мы жаждем и надежды лишены.

(Прим. Й. Саввидиса)

[30]Нравственно нейтральная (Прим. Й. Саввидиса).

[31]Действие романа происходит в 1928 году. Генерал-лейтенант Ф. Панкалос официально провозгласил себя диктатором января и был свергнут 7 августа 1926 года.

[32]См. выше прим. 9.

[33] Димитрис Тофалос — чемпион II Олимпийских игр 1906 года (Афины) по тяжелой атлетике (142,4 кг).

[34] Кикловоррос — ручей в Афинах, начинавшийся на холмах Турковуния и оканчивавшийся на нынешней улице Марни.

[35] Йоргос Сурис (1852–1919) — знаменитый греческий поэт-сатирик.

[36] Поль-Амбруаз Валери (1871–1945) — выдающийся французский поэт и теоретик литературы.

[37] «Казамиа» — «народный» календарь, содержащий перечень различного рода знаменательных дат, предсказаний астрономического, метереологического, геологического характера и т. п. Первый сборник этого типа был издан в Италии в 1763 г. и имел на обложке изображение астролога, от имени которого и получил свое название.

[38] Кефисия (в совр. произношении Кифисья, «народная» форма — Кифиса — см. далее стихотворение Кифисья, Кифиса!..) — северный пригород Афин.

[39]Герой романа «История Артура Гордона Пима» Эдгара По. В связи с «ужасным кораблем» см. стихотворение Й. Сефериса «Настроение одного дня» (Прим. Й. Саввидиса).

[40] Халандри — пригород (ныне район) Афин между собственно Афинами и Кефисией.

[41] Коккинарас — долина в горной системе Пентеликона, к северу от Афин.

[42] Анри-Фридерик Амьель (1821–1881) — швейцарский писатель, поэт, философ. Наиболее известное его произведение — вышедший посмертно «Интимный дневник» (1883–1884 гг.).

[43] Кесариана — местность в 7 км от Афин, на склонах Гиметта. Монастырь Кесарианы (XI в.), посвященный Введению во Храм Богородицы, — один из самых значительных византийских монастырей Аттики.

[44] Марк Аврелий. «К самому себе», VI, 42. Цитата приведена Й. Сеферисом в древнегреческом оригинале.

[45] Ликабетт — гора к северу от древних Афин (в центре современного города).

[46] Заппион — парк и дворец-павильон в центре Афин, созданные по инициативе и на средства Эв. Заппаса в 1874–1888 годах.

[47] Гиметт — гора к юго-востоку от Афин.

[48]Игра слов, основанная на созвучии французского слова hélas — восклицания со смыслом «горе!» (Прим. Й. Саввидиса).

[49]«Мне это все равно, потому что я пишу „Болота“» (Андре Жид. «Болота»). А. Жид (1869–1951) — выдающийся французский писатель, лауреат Нобелевской премии 1947 года. Сатирическая книга «Болота» написана в 1894 году. О своем знакомстве с А. Жидом (12 апреля 1939 года) Й. Сеферис пишет: «Я постоянно думаю об этой личности. Сегодня утром, во время пробуждения от кошмарного сна, мне пришла на ум одна его фраза. Мы говорили о духовной жизни в лагерных странах нашего времени. Как характерно увядает там все. Я спросил его о поэзии в России. Он ответил гневно: „Там есть один великий поэт — Борис Пастернак, но и он кончит самоубийством, как Маяковский…“».

[50] Систр — в античности (египетская) культовая трещотка; в современном греческом языке — погремушка.

[51]Имеется в виду Акрополь.

[52]«Это Акрополь!» (франц.)

[53] Поль Валери. «Вечер с господином Тестом».

[54]Из стихотворения «Иф» греческого поэта Мильтиадиса Малакасиса (1869–1943).

[55] «Грозный» — революционный гимн Ригаса Ферреоса (1797), ставший в годы борьбы греков за независимость гимном греческих патриотов.

[56]По-французски pastiche значит сознательное подражание или пародия (Прим. Й. Саввидиса). Пастиччио — одно из наиболее распространенных блюд греческой кухни (запеканка из макарон с мясным фаршем).

[57]Стихи Й. Сефериса цитируются в переводе А. Немировского, стихи из «Одиссея» Гомера — в переводе В. Жуковского, из «Божественной Комедии» Данте — в переводе М. Лозинского.

[58]«Одиссея», I, 50.

[59] Константинос Кавафис (1863–1928) — крупнейший из греческих поэтов конца XIX — начала XX века, живший в Александрии Египетской. Для творчества К. Кавафиса характерны обращение к греческой старине (главным образом эллинистической культуре) и архаичный язык. Творчеству К. Кавафиса посвящен ряд исследований Й. Сефериса.

[60] Аман — горестное восклицание; аманэ — песня о любовных страданиях с частым повторением восклицания «аман» (араб.), которое должно вызывать жалость и приносить облегчение.

[61]Перевод А. Немировского.

[62] Карагез (тур. «черноглазый») — персонаж «театра теней» в Греции, Турции и странах мусульманского Востока.

[63] Фонарь Диогена — народное название одного из наиболее впечатляющих и хорошо сохранившихся памятников античных Афин. Поставлен хорегом Лисикратом в честь его победы в театральных состязаниях в 334 году до н. э. на Дороге Треножников у северо-восточного склона Акрополя.

[64] Омония — площадь в центре Афин.

[65] Скиросская скамья: Скирос — остров в Эгейском море (Северные Спорады), знаменитый, в частности, своей мебелью традиционного стиля.

[66] «Обломки» М. Малакасиса изданы в 1898 году, в 1924 году вышло в свет второе, дополненное издание.

[67] «Прометей», т. е. «Плохо скованный Прометей», написан в 1899 году и знаменует начало наибольшего подъема творчества Андре Жида.

[68]Первая строка стихотворения М. Малакасиса «Лес» («Обломки»), Реминисценции Данте:

Я очутился в сумрачном лесу

Ад», I, 2).

[69]Во французском подлиннике эта фраза выглядит иначе: «Нужно, чтобы он увеличивался, а я уменьшался» (Il faut qu’il croisse et que je diminue). (A. Жид. «Плохо скованный Прометей», I). В действительности эти слова принадлежат не орлу, а самому Прометею.

[70] Вацлав Фомич Нижинский (1889–1950) — выдающийся танцор и хореограф Мариинского театра в Санкт-Петербурге (в 1909–1913 и 1916–1917 гг. — в труппе С. П. Дягилева). С 1916 г. работал в Нью-Йорке. Последнее выступление — в Вене в 1945 году для солдат Советской Армии. Нижинскому посвящено одноименное стихотворение из цикла «Стратис Мореход». Ф. М. Понтани считает, что «обращение Й. Сефериса к образу Нижинского основано исключительно на воображении, поскольку поэт не мог видеть выступлений танцора, последние из которых относятся к 1917–1919 годам» (Seferis G. Poesie e prosa. Milano: Fabbri, 1969. р. 93).

[71] Холм Филопаппа к югу от Акрополя (в древности — Мусейон) получил свое название от могильного памятника Антиоха Филопаппа (II в. н. э.).

[72] Одеон — театр Герода Аттика римской эпохи (II в. н. э.) у южного склона Акрополя.

[73]Реминисценции Данте:

Я очутился в сумрачном лесу

Ад», I, 2).

[74]«В солнечный день мы пойдем…» (англ.)

[75] Палестра — в Древней Греции помещение для занятия борьбой, в современной Греции — спортивный зал.

[76] Константинос Полигенис (1862–1935) — известный греческий законовед, профессор римского и византийского права Афинского университета, министр просвещения. Его двухтомный труд «О приданом» (1891–1894) был удостоен юридической премии Л. Сгутаса.

[77] Константинос Психарис (1854–1929) — выдающийся греческий филолог и писатель.

[78] Обол — мелкая монета в Древней Греции. Согласно представлениям древних греков, обол служил платой душ умерших лодочнику Харону за перевоз в Аид. Реминисценции Данте:

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон,

Я увожу к погибшим поколеньям.

(«Ад», I, 1–3)

[79]Речь идет соответственно о женском и мужском гомосексуализме.

[80]«Фабрицио совершенно забывал, что он несчастен» (Стендаль. «Пармская обитель», 15).

[81]Имеется в виду в Париже.

[82]«Мама, тут очень темно» (фр.).

[83] Плака — старинный район у северного склона Акрополя.

[84]Имеется в виду мифологический образ — финикийская царевна, похищенная Зевсом, который принял образ быка.

[85]«Послание апостола Иуды», 12 (с изменениями).

[86]«Откровение Иоанна», 14, 8 и др.

[87] Хлепурас — простонародное прозвище, обозначающее бледного, болезненного вида человека.

[88] Анафиотика — живописный квартал у северного склона Акрополя (первоначально населенный переселенцами с острова Анафа).

[89]«Но возвратимся к нашей теме. — К какой же? К испражнению? — Нет, только к подтиранию задницы» (Рабле. «Гаргантюа и Пантагрюэль», 13).

[90] Айвали — см. прим. 5.

[91]Реминисценции Данте:

Ворвался в глубь моей, дремоты сонной

Тяжелый гул, и я очнулся вдруг,

Как человек, насильно пробужденный.

(«Ад», IV, 1–3)

[92] Стефан Малларме (1842–1898) — выдающийся французский поэт, один из вождей французского символизма.

[93] Святой Григорий Акрагантский был епископом Акраганта на Сицилии (VII в.). Церковь в Дафни XII века у древней Священной Дороги (из Афин в Элевсин) — один из наиболее значительных памятников византийского искусства на территории Аттики.

[94]На свадьбе в Греции принято дарить гостям миндальные конфеты («куфето»).

[95] Прорасти… ругаться — в греческом оригинале подобие: plastisi — vlastimisi.

[96]«Евангелие от Матфея», 6, 24.

[97] Пещера Святого Иоанна — подземный грот на острове Святого Иоанна (Ай-Яннис) в Вурле близ Смирны. См. прим. 15.

[98] Великоблагодатная — Богородица.

[99] Керамик — знаменитый район горшечников в древних Афинах. В настоящее время на территории Керамика находится античный некрополь.

[100] Димитриос Папарригопулос (1843–1873) — поэт, сын Константиноса Папарригопулоса, крупнейшего греческого историка XIX века.

[101]Строка из стихотворения «Светильник Афинского кладбища».

[102] Тесейон — традиционное «народное» название храма Афины и Гефеста V в. до н. э. на Афинской Агоре, наиболее хорошо сохранившийся античный храм на территории Греции.

[103] Маруси — северный пригород (ныне район) Афин.

[104]Согласно старинному обычаю, в Греции плетут венки на мая, которые сжигают 23 июня, накануне дня Святого Иоанна (Ивана Купалы).

[105]«Откровение Иоанна», 2, 20.

[106] Кеад — пропасть на горе Тайгет близ Спарты. Спартанцы сбрасывали туда пленников, а также новорожденных младенцев, имевших какой-либо физический изъян.

[107]Текст взят из какого-то театрального обозрения за 1928 год (Прим. Й. Саввидиса).

[108] Метаксургио — район афинской бедноты.

[109] Аэропагиты — вместо ареопагиты, то есть члены Ареопага, Верховного суда Греции.

[110]Реминисценции Данте: «Ад», XXXIII, начало: «Когда Гвидо Монтефельтро получил командование над пизанскими силами…. ключи от темницы он бросил в реку, оставив тем самым пленников умирать от голода» (Примечание об Уголино).

[111] Молосский пес — крупная порода пастушеских собак с территории племени молоссов в Эпире (Северо-Западная Греция).

[112] Китайская ваза — явный анахронизм.

[113] Рецина (букв. «древесная смола») — популярное в Греции вино с добавлением древесной смолы.

[114]Реминисценции Данте. См. прим. 110.

[115] Макрияннис (1797–1864) — один из наиболее выдающихся деятелей Греческой Революции 1821 года. «Воспоминания» Макриянниса — замечательный памятник народного новогреческого языка. Произведению Макриянниса посвящено одно из лучших и наиболее известных эссе Й. Сефериса. «С 1926 года, когда я взял впервые „Воспоминания“ Макриянниса, — писал Й. Сеферис, — и до сегодня не было ни одного месяца, чтобы я не перечитал из них несколько страниц, ни одной недели, чтобы не задумывался о столь живой их выразительности… В нашей стране, в которой мы получили когда-то столь суровое самообразование, Макрияннис стал для меня самым скромным, но и самым непреклонным учителем».

[116]Реминисценции Данте:

Так муравьи, столкнувшись где-нибудь,

Потрутся рыльцами, чтобы дознаться,

Быть может, про добычу и про путь.

(«Чистилище», XXVI, 34–36)

[117]Реминисценции Данте:

Наш грех, напротив, был гермафродит.

(«Чистилище», XXVI, 82)

[118] Кефалари — район Кефисии.

[119]Реминисценции Данте: «Чистилище», XXVI, 40.

[120] Гермафродит — в греческой мифологии двуполое божество, (первоначально) сын Гермеса и Афродиты.

[121]Мотив жажды. Реминисценции Данте:

Он этим всем нужнее, чем нужна

Индийцу или эфиопу влага.

(«Чистилище», XXVI, 20–21)

[122]Реминисценции Данте:

Спеша насытить страсть, как скот спешит.

(«Чистилище», XXVI, 84)

[123]Реминисценции Данте:

Так смотрит, губы растворив, немые

От изумленья, дикий житель гор,

Когда он в город попадет впервые.

(«Чистилище», XXVI, 67–69)

[124]Реминисценции Данте:

…В телку лезет Пасифая.

Желая похоть утолить с бычком!

(«Чистилище», XXVI, 41–42)

[125] Эреб — в греческой мифологии одна из первозданных космогонических сил, олицетворение мрака.

[126]Реминисценции Данте:

Вам невозбранная горная вершина,

Не забывать, как тягостно ему!

(«Чистилище», XXVI, 146–147)

[127]Реминисценции Данте:

И скрылся там, где скверну жжет пучина.

(«Чистилище», XXVI, 148)

[128] Узо — традиционный греческий напиток.

[129] Глифада — южный пригород Афин.

[130]«Песнь песней», V, 3–4.

[131] Дафни — местность близ Афин, известная знаменитым монастырем (см. прим. 93), а также приютом для душевнобольных.

[132]Ср. «Песнь песней», IV, 1 и VI, 5.

[133]Реминисценции Данте:

Вот грешницы, которые забыли

Иглу, челнок и прялку, ворожа;

Варили травы, куколок лепили.

(«Ад», XX, 121–123)

[134] Гипата — город в Фессалии, где начинается действие «Метаморфоз» («Золотого осла») Апулея. Еще в 1927 году Й. Сеферис думал перевести «Золотого осла» на греческий и перевел начало второй книги. К этой мысли Й. Сеферис вернулся в 1960 году, когда он перевел несколько отрывков из первой книги.

[135]«Дерзкая Геката!» (Сенека. «Медея», 841). Ср. стихотворение «На сцене», III, 10.

[136]«Тебе, грудь обнажив». (Сенека. «Медея», 805–806). Ср. Й. Сеферис, «Летнее солнцестояние», V, 4–5.

[137] Луций — главный герой романа Апулея «Метаморфозы» («Золотой осел»).

[138] Энкелад — в греческой мифологии один из гигантов. В гневе Энкелада зачастую усматривали причину землетрясений.

[139]«Откровение Иоанна», I, 15 и II, 18.

[140] Спирос Луис — победитель в беге на марафонскую дистанцию на I Олимпийских играх 1896 года (2 часа 58 мин. 50 сек.).

[141]Цикл романов «В поисках утраченного времени» (1913–1927) Марселя Пруста (1871–1922).

[142] Пятнадцатого августа — праздник Успения Богородицы, один из наиболее значительных праздников в Греции.

[143]Реминисценции Данте:

Нисходит Каин, хворост свой держа.

(«Ад», XX, 126)

[144]Реминисценции Данте. Ср. прим. 133.

[145]См. предыдущее примечание.

[146]Реминисценции Данте. См. прим. 124.

[147] Тамидис — имя, заимствованное у Кавафиса. Следующая фраза (Когда-то я был восхитительным ребенком), по всей вероятности, связана с «Бесплодной землей» Элиота (1922) (Прим. Й. Саввидиса). В 1936 году «Бесплодная земля» вышла в греческом переводе и с комментариями Й. Сефериса.

[148] «Эстия» — газета, отличающаяся вычурно «книжным» (архаизированным) языком.

[149] Харилаос Трикупис (1832–1896) — выдающийся греческий политический деятель второй половины XIX века.

Петрос Делияннис (1812–1872) — греческий политический деятель, дипломат.

[150] Парнеф — гора к северу от Афин.

[151]«Чистилище», XXIII, 101–102:

Чтоб воспретить бесстыжим флорентийкам

Разгуливать с сосцами напоказ.

[152] Каламаки — южный пригород Афин.

[153] Эден — бухта близ Каламаки.

[154] «Бесплодный рейс» — рейс, проходящий по наименее населенным островам.

[155] «La page d'amour» («Страница любви») — предположительно, имеется в виду любовная корреспонденция (Прим. Й. Саввидиса).

[156]«Одиссея», X, 393–396.

[157] Вульягмени — приморская местность к югу от Афин.

[158] Эгина — остров в Сароническом заливе. Самая высокая гора на Эгине в древности была посвящена Зевсу Гелланию.

[159] Яннакис — уменьшительно-ласкательная форма имени Яннис.

[160] Кир, кера — народные диалектные формы «господин», «госпожа».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: