Глава 24. СЛЕДУЮЩИЙ РУБЕЖ

Хотя официально Лето Любви открылось 21 июня, в день летнего солнцестояния, в действительности оно началось гораздо раньше — предыдущей осенью, а именно 6 октября 1966 года — в день, когда в штате Калифорния вошел в силу закон о запрете ЛСД.

Хиппи по своему протестовали против «посягательства государства на их душу». Они приветствовали новый закон чем-то вроде бостонского чаепития — народным гуляньем с изобилием наркотиков, даровой еды и музыки. Празднество, поименованное «Парадом Любви», происходило в парке, узкой полосой протянувшемся параллельно Хэйт-стрит и прозванном «Пэнхэндл» («Сковородная ручка»). К всеобщему изумлению и удовольствию, по случаю праздника на улицы высыпало несколько тысяч экстравагантно разодетых хиппи, что дало повод одному пожилому туристу заметить в разговоре с местным журналистом: «Ну, в Филадельфии вы ничего подобного не увидите».

«Лето любви»

На самом деле, ничего подобного не видано было раньше и в Сан-Франциско (если не считать Фестиваля путешествий, уже успевшего стать легендой). Собравшись все вместе, в кругу сво-их товарищей-фанатов, хиппи впервые почувствовали, что их заветная мечта может осуществиться, что течение эволюции действительно работает на них. Может быть, это было всего лишь последствие усиленного приема ЛСД, но со времени Парада Любви Хэйт проникся наивным оптимизмом, сочетавшимся с мистической верой, что все необходимое для психоделической революции совершится само собой. И в самом деле, едва ли не в одну ночь Хэйт обрел собственную газету — сан-фран-цисский «Оракль», собственную полицию — Ангелов Ада, собственную радиостанцию — КМРХ, в прихожей которой всегда можно было встретить одно-го-двух хиппи в позе лотоса, собственную Торговую палату — ассоциацию Независимых торговцев Хэйта (ХИП) и собственную службу социального обеспечения в лице диггеров. И это было не все. Строились все новые и новые планы: создать собственное агентство по найму, собственную гостиницу, собственную столовую, которая будет кормить хиппи продуктами, выращенными на общинных фермах, заведенных теми же хиппи, сбежавшими от городской лямки.

Все жили в атмосфере ожидания чудес и знамений. Однажды Аллену Коэну, человеку влиятельному, благодаря тому что он работал агентом по распространению кислоты Оусли, случилось увидеть во сне газету, всю покрытую изображениями радуги. Коэн описал свое видение братьям Телин и они согласились, что было бы очень здорово завести такую газету, переливающуюся всеми цветами радуги, которая вместо обычного изложения фактов, то есть газетных репортажей о том, что, где и когда произошло, поставила бы себе целью освещать истинную внутреннюю реальность, сокровенную историю души. На ее создание они внесли несколько тысяч долларов. Так родился «Оракль» («Оракул»).

В пору своего расцвета «Оракль» выходил тиражом в 100 тысяч экземпляров. Его номера, пахнущие жасмином, доходили даже до таких отдаленных столиц, как Москва, где на него подписалась «Литературная газета». Постоянные колонки, озаглавленные довольно затейливо (например, «Великосветский Гуру» или «Сплетни от Бодхисатвы»), вели талантливые обозреватели. «Газетный текст весь кипит и пенится игривой болтовней. Или бьет фонтанами, — писал обозреватель «Эдитор энд Паблишер». — Все сверкает яркими красками и переливается, как мыльный пузырь». И эти мыльные пузыри были вовсе не того сорта, что обычно связывают с журналистикой. Под редакцией Коэна «Оракль» выработал свой особый жанр философского комментария. К примеру, по случаю убийства одного из местных распространителей наркотиков Коэн, вместо того чтобы изложить это происшествие в отделе полицейской хроники, предложил читателю «поэтическое изображение в лицах различных сил, замешанных в этом преступлении».

Если бы Коэну захотелось дать столь же поэтическое изображение в лицах жизни Хэйта, ему, наверное, пришлось бы разбить это действо на различные сцены, соответственно обстановке, в которой они происходили: здесь были бы сцены музыкальные — с рок-группами; сцены сакральные, где были бы выведены кислотные химики вроде Оусли; сцены коммерческие — с участием торговцев из ассоциации ХИП; педагогические сцены, происходившие всякий раз, как встречались где-нибудь двое хиппи, хотя бы это было вполне официальное место вроде Свободного Университета или «Хеппенинг-Хауса»; сцены частной жизни (в любой погожий денек на Холме Хиппи возле теннисных кортов у Золотых Ворот). И венчала бы все это действо своего рода мета-сцена — сцена ритуальная, соединяющая в себе все остальные. Парад Любви преподал хиппи урок: чтобы личностная революция жила и развивалась дальше, ей необходимо выработать свои ритуалы — твердые постоянные формы общения, сплачивающие сообщество воедино. Формы, которые принимали эти ритуалы, зависели от того, какая группа их устраивала. Например, для групп «Chet Helms and the Family Dog» излюбленной формой были грандиозные танцевальные представления. Коммуна «Заговор Любви» предпочитала фестивали — за основу был взят местный земляничный фестиваль, но обработанный в духе хиппи. И были еще диггеры, которые использовали самые разные формы, ни на одной из них не останавливаясь окончательно. При этом целью этих ритуалов всегда было сохранять живую душу революции, не допустить, чтобы ее поглотила окружающая среда. Диггеры были, можно сказать, совестью Хэйта.

Первоначально название диггеров («землекопов») появилось в Англии XVII века, во времена Кромвеля. Так прозвали религиозные общины — коммуны, требовавшие передать им для обработки невозделанные земли (за это их и уничтожили). На Западном побережье первыми диггерами стали актеры труппы, называвшейся «Сан-францисский мимический ансамбль». Они разыгрывали своего рода комедии дель'арте на политические темы и ставили их всюду, где только находилось место для подмостков и зрителей. Труппа привыкла играть на улице, и это, может быть, натолкнуло некоторых актеров на мысль, что для постоянного театра абсурда не найти лучшего места, чем Хэйт.

Прежде всего диггеры заявили о себе серией анонимных плакатов, высмеивающих ароматно-цветочную манию, характерную для многих хиппи. ЛСД и полеты в космос — это прекрасно, говорили они, но при возвращении на землю нам нужно как-то справляться с бытовыми проблемами — растущей арендной платой, скверным питанием и всеми искушениями нынешнего общественного строя, особенно же денежными. «Страсть к деньгам — это болезнь, — проповедовали плакаты диггеров. — Она убивает способность к постижению… Почти все мы с детства подвержены этому заболеванию, но наркотики и любовь могут нас исцелить». Неудивительно, что излюбленной мишенью для диггеров стали коммерсанты из ХИП. «Доколе нам терпеть людей (будь то обыватели или хиппи), перегоняющих свой наркотический транс в наличные?» Они так далеко зашли в своей критике, что даже пикетировали один фестиваль, Первый Ежегодный Театр Любви, только потому, что за вход там взимали плату в 3,5 доллара.

От плакатов диггеры перешли к уличным представлениям: ритуал «Рождение и Смерть», «Новогодний Вопль», «Невидимый Цирк», парад «Смерть Деньгам». Этот последний спектакль изображал траурную процессию: шесть человек с огромными звериными головами из папье-маше несли по Хэйт-стрит гроб, задрапированный черной материей. Зрелище было воистину сюрреалистическое. Со временем, однако, диггеры стали меньше говорить и больше делать. Они устроили в старом гараже некое заведение, которое назвали «Дверь к Свободе» и рекламировали его, таская повсюду огромную желтую дверную раму и приглашая всех желающих «прямо сейчас пройти через эту дверь к свободе». Они открыли «Бесплатный магазин», где «торговали», а вернее, бесплатно распределяли подержанную одежду и хозяйственные товары, запасы которых пополнялись ежедневными набегами на другие кварталы и выклянчиванием по всему Сан-Франциско. И эти товары действительно раздавались бесплатно. Не раз бывало, что какой-нибудь щедрый благотворитель видел с изумлением, как диггеры, торжественно и церемонно приняв от него чек, затем раскуривали им сигареты. А если кто-нибудь хотел «поговорить с вашим руководителем», диггеры неизменно отвечали: «руководитель — это вы!»

Однако самым существенным вкладом диггеров в жизнь Хэйта стала ежедневная кормежка. Каждый день в 4 часа пополудни они привозили в Пэнхэндл на своем грузовичке фирмы «Додж» большие алюминиевые баки из-под мусора с бесплатной похлебкой — результат искусного попрошайничества, доведенного до совершенства еще битниками в пятидесятых годах.

Теперь хиппи, обеспечив себе полноценную еду, по крайней мере раз в день, одежду на плечах и наркотики в карманах, готовы были выйти… на следующий рубеж.

Все, что происходило, неизменно воспринималось, как скрытое указание на этот следующий рубеж. Вспомните ту лихорадку напряженного ожидания, в которой жила община в Миллбруке, когда кастальцам показалось, что вот-вот будет найдена формула для просветления, или то трепетное предвкушение близкого прорыва, которое охватило Ла Хонду непосредственно перед тем, как начались Кислотные тесты — такое же настроение теперь царило и в Хэйте.

И как раз в этот момент снова появился Кизи, воскреснув из мертвых, или, по крайней мере, вернувшись из Мексики, где он провел последние семь месяцев, скрываясь от ФБР в разных курортных городах побережья. Одетый ковбоем, он тайно пробрался через границу в Техас, а затем прямиком направился в Сан-Франциско, где несколько раз появился на публике, чтобы, как он выразился, «посыпать солью раны Эдгара Гувера». Однажды он внезапно навестил свою альма-матер, Стенфордский писательский семинар, и экспромтом прочитал лекцию перед аудиторией будущих писателей, весьма изумленных его появлением, а затем незаметно ускользнул, опередив полицию на несколько минут. Другой раз он пригласил репортера на стратегическое совещание Проказников и объявил на импровизированной пресс-конференции, что он вернулся затем, чтобы передать наказ психоделическому движению И вот в чем состоит этот наказ: кончилось время ЛСД, пора идти дальше, штурмовать следующий рубеж.

Как рассказывал Кизи, ему было некое откровение. Однажды ночью в Мансанилле, курортном городе к северу от Гвадалахары, он гадал по «И цзин», когда внезапно разразилась гроза, пришедшая с Тихого океана. «Как быть дальше? — вот вопрос, которым задавался Кизи, и ответа на который он искал в «И цзин». — Невозможно провести всю оставшуюся жизнь, питаясь фрихолес[109]и увертываясь от федеральных агентов. Что делать?» И не успел он найти подходящую гексаграмму, как «все осветилось блеском молний. Я взглянул на небо — сверкнула молния и внезапно я как бы оделся в новую кожу, молниевую, электрическую, вроде мантии из электричества, и я понял, что в нас заложена возможность стать героями, и мы станем супергероями или останемся ничем».

Из этого откровения, которое, как и все прозрения, даруемые ЛСД, с трудом поддавалось толкованию в рамках обыденного здравого смысла, родилась новая идея Кизи — провести Кислотное посвящение — церемонию присвоения степени кислотникам. Этот торжественный обряд должен был символически обозначить выход на следующий рубеж Проказникам поручалось арендовать помещение и подготовить всю церемонию вручения дипломов с напутственными речами Кэссиди и Бэббса, с подлинными дипломами на пергаменте, а по окончании ритуала «дипломники снимут свои шапочки и мантии и продемонстрируют супергеройский стиль одежды следующего года» Кизи надеялся, что в этом торжестве примут участие шесть или даже семь тысяч дипломников, с головы до ног одетых в «супергеройские» наряды. В этой толпе Кизи мог бы незаметно проникнуть в зал, получить свой диплом и затем ускользнуть, не привлекая внимания своих преследователей, которые наверняка будут во множестве сторожить снаружи Это была грандиозная мечта, и она могла бы сбыться, если бы только Кизи удалось избежать ареста в течение следующих двух недель Но 19 октября его выследили и после недолгой погони арестовали. Некоторое время даже казалось, что суд может отказаться выдать его на поруки; ходатайство рассматривалось целых пять дней, и судья вынес решение о поручительстве под залог тридцати тысяч долларов лишь после того, как адвокаты Кизи убедили его, что их клиент вернулся в Америку с намерением предостеречь своих юных последователей от ЛСД Только для этого якобы затеяно было вручение дипломов кислотникам Кизи хотел «предостеречь своих юных последователей против наркотиков, — говорили его адвокаты. — Он хотел убедить молодежь, что принимать наркотики бессмысленно и опасно, пока данный вопрос не будет досконально изучен наукой» О «супергеройских нарядах следующего года» речи вообще не заходило

Это поставило Кизи в щекотливое положение, которое стало еще более щекотливым из-за того, что им внезапно заинтересовалась пресса. Кизи осаждали толпы журналистов, жаждущих взять у него интервью. Операторы снимали его на фоне его знаменитого раскрашенного автобуса; он участвовал в ток-шоу на радио и ТВ и встречался с репортерами и писателями. Одним из них оказался Том Вулф, нью-йоркский денди, который сперва рассматривал всю историю с Кизи просто как скандальный материал, пригодный для нравоучительного рассказа о некоем художнике, показавшем пример необычного решения классической проблемы Фицджеральда, почему в жизненной драме американского литератора за первым действием не следует второе? Но потом Вулф услышал то самое пресловутое мистическое шипение, и тут его осенило, у него на глазах разворачивалась не банальная история художника, заигрывающего с преступным миром, а религиозная притча Это «Дзонг-ишапа»[110]и община-сангха,[111]Мани[112]и тот изнуренный гонимый странник у ворот… Гаутама и его собратья в лесной глуши, отринувшие свой род и семью и отбросившие все старые привязанности, дабы обрести свою подлинную семью в тесном кругу сангхи — короче говоря, самое настоящее мистическое братство — вот что это такое. И все это в современном мире из полиэтилена и пластика — в нашей бедной Америке шестидесятых годов …»

Вулф по крайней мере ощущал мистическое шипение. Но большинство репортеров приходили в полное недоумение, слушая, как Кизи, неторопливо растягивая слова на деревенский лад, пророчествует об ожидаемых знамениях, об откровении грядущего и выходе к новым рубежам. «Я не могу точно объяснить вам, что именно должно произойти, я знаю только, что мы достигли определенной точки, но дальше не движемся, мы перестали творить, и вот почему нам нужен прорыв на следующий рубеж», — говорил он прессе в одном из наиболее откровенных интервью. Кое-что об этом новом состоянии, видимо, зналЛири, кое-что Кизи, еще хиппи, быть может, некоторые рок-группы… ходили слухи, что битлы — самая знаменитая рок-группа всех времен — принимали ЛСД… каждый из них решил какую-то часть задачи… Когда настанет время, все эти несравненные игроки соберутся вместе и тогда все вместе они прорвутся… на следующий рубеж.

Хиппи позарез хотелось этому верить. Но почему же Кизи выступил в журнале «Кроникл» с осуждением ЛСД? И что он имел в виду, когда говорил, что кислоту надо преодолеть. Отказаться от нее совсем? Это было требование Системы, а Система держала Кизи, как говорится, за яйца, предъявив ему обвинение в тяжких уголовных преступлениях сразу по трем статьям. В Хэй-те нарастала паника, все гудело от слухов и догадок, и многие из них были прямо-таки бредовыми. Одно из самых диких и самых популярных толкований гласило, что все публичные заявления Кизи — это просто дымовая завеса. На самом же деле он планирует устроить такие Кислотные тесты, каких еще не бывало — Супертесты гигантских масштабов, чтобы раскрутить коллективное сознание на полную мощность. И тогда либо государство разлетится вдребезги, либо… Затем обычно следовала многозначительная пауза, чтобы собеседник хорошенько оценил смысл и возможные последствия такого мероприятия. Все знали по слухам, что в Лос-Анджелесе Кислотные тесты опустились чуть ли не до фашизма. И разве не было заявления по ТВ, когда Кизи на вопрос, каким будет его прощальное напутствие кислотникам при выдаче дипломов, язвительно ответил: «Никогда не доверяйте Проказникам!» Как это следовало понимать?

Нарастало ощущение, что независимо от того, прав или нет Кизи, говоря о преодолении кислоты и выходе на новые рубежи, суть дела была в том, что Посвящение может привести к всеобщему краху. Под угрозой Хэйт, психоделическое движение, личностная революция — решительно все. И тут впервые Проказники начали терять контроль над своими сторонниками. Посвящение было назначено на 31 октября в канун Дня всех святых, в заведении Билла Грэма, бывшего распорядителя на Фестивале путешествий, но в последний момент Грэм взял назад свое обещание, заявив, что Кизи — это второй Элмер Гэнтри.[113]

Проказники сбились с ног в поисках подходящего помещения и в конце концов вынуждены были удовольствоваться заброшенным зданием кондитерской фабрики на Хэрриет-стрит. Очень немногие хиппи явились на торжество, и из этих немногих большая часть смылась, не дожидаясь окончания церемонии. Они и пришли больше для того, чтобы потом когда-нибудь сказать друзьям: ну да, мне случалось раз или два участвовать в этой постановке Проказников. Церемонией руководил сам Кизи, одетый в балетное трико. В конце он собрал вместе всех участников: Фэй, своих сыновей, Проказников, кое-кого из той старой компании с Перри-Лейн; в последний раз они настроились на одну волну и устремились… к Homo gestalt.

А затем под звуки победного марша из «Амфитриона» они получили дипломы. Но был ли то выход на следующий рубеж или нет — никто не знал.

Первая полоса сан-францисской газеты «Оракль»

Отвергая в последний момент Кизи и его идею супергероев, хиппи отчасти, конечно, действовали под влиянием законных опасений, которые внушали им Проказники с их жаждой распоряжаться во всем Но немалую роль в этом отказе сыграло и себялюбие. Несмотря на все риторические заявления о том, что «никаких лидеров у нас нет», на самом деле в Хэйте были свои «верхи» и «низы», своего рода иерархия, «иерархия авторитетов», как выразился один писатель, и как раз верхи были сильнее всего встревожены внезапным возвращением Проказников. Хотя они и были преданы идее «следующего рубежа» не меньше всякого другого, им все же, понятно, не хотелось подрывать обстановку и образ жизни, ставший для них таким удобным, а иногда и очень прибыльным.

Все это сделало Посвящение Проказников одним из тех ключевых поворотных моментов, которые встречаются только в мифах, когда герой не выдерживает решающего испытания, ибо ему не хватает веры. Выражая это в терминах психологии, в нем берут вверх старые установки, внушенные воспитанием, и он отказывается сделать то, что должен сделать. И весьма сомнительно, встретится ли ему снова такая возможность.

Тим Лири, будь он в тот момент на Западном побережье, мог бы правильно понять и оценить эту ситуацию. Если бы ему случилось оказаться вовремя среди тех, кто решал этот вопрос, он мог бы рассказать, что случилось с ним самим однажды в Индии, когда на берегу Ганга он увидел святого и позорно ретировался. Только потом он понял, что в тот раз встретил Будду и сбежал от него. «Бывают случаи, — посоветовал бы им Лири, — когда нужно просто плыть по течению и довериться великому божеству случайностей, которое все устроит как надо».

Во всяком случае Лири выработал вполне определенную линию поведения. Вместо того чтобы проявить сдержанность и выждать, пока его апелляции рассматриваются судом, он стал проявлять еще больше активности. Он отбросил позу гонимого пророка — поскольку эта манера играть не давала больших преимуществ — и решил, раз уж тюрьмы все равно не миновать, доиграть последние акты драмы с огоньком и выдумкой.

Прошло время научных игр. Психоделическое движение играло теперь на юридическом и политическом поле, а это означало для умелого игрока, что у него есть возможность противостоять властям, затеяв новую игру в религию.

В конце сентября 1966 года Лири объявил, что он основывает психоделическую религию, отныне именуемую «Лига духовных открытий», аббревиатура которой звучала как ЛСД (LSD — League of Spiritual Discovery). Уж он-то знал, как выжать все возможное из прессы. Свое заявление он сделал на официальной пресс-конференции в Нью-йоркском рекламном клубе. «Как и все великие религии прошлого, мы пытаемся найти божественное откровение внутри человеческой души и выразить это откровение, посвятив свою жизнь восхвалению Господа и приумножению Его Славы, — вещал он журналистам, поспешно чиркающим в блокнотах. — Эти старые цели мы определяем в современной формуле — включиться, настроиться, выпадать».

Включись, настройся, выпадай. За несколько месяцев всем хиппи и большинству их родителей суждено было близко познакомиться с этим загадочным изречением, звучавшим как поговорка и осенившим Лири однажды под душем как этакий подарок подсознания. Но что она значила, особенно ее последняя часть — «выпадай»? Ральф Мецнер уговаривал Тима, что формула будет звучать лучше, если дополнить ее еще одним членом: «закинься, вырубись, выпадай и возвращайся». Но Тим просто смеялся над ним. «Ну да, вот что такое транс в вашем понимании», — говорил он, насмехаясь над недавним сближением Мецнера с ортодоксальной психологией. Нет, тройная формула означала в точности то, что Лири изложил в интервью, данном в нью-йоркскому рекламному клубу: «включиться» — означает выйти за пределы мирского стадного сознания и войти в контакт со множеством уровней божественной энергии, заложенных в человеческом сознании; «настроиться» — означает выразить и передать другим полученное откровение, всеми своими действиями распространяя вовне божественные Славу, Добро и Красоту; «выпадать» — значит спокойно, изящно и мягко отойти от суетных мирских обязательств и посвятить свою жизнь целиком поклонению и духовному исканию.

Закрывая пресс-конференцию, Лири объявил, что первое «публичное богослужение Лиги» состоится в тот же вечер, в нью-йоркском Ист-Виллидже, в театре «Виллидж». То, что Тим именовал богослужением, не походило ни на молитвенное собрание, ни на проповедь, ни на Кислотные тесты. Это была психоделическая мистерия, основанная на вольном переложении «Степного волка» Германа Гессе. Озаглавлена она была «Смерть Разума», и в главной роли Гарри выступал Ральф Мецнер. Почти все время спектакля его герой, типичный нью-йоркский невротик, либо просто лежал, либо дергался от боли, либо танцевал где-то за сценой, затерявшись в метафорических глубинах наркотического транса. Рокочущий низким басом барабан символизировал биение его сердца, а на экране вверху вспыхивали и проносились мелькающие образы его видений. Лири, одетый в белое, сидел перед сценой, монотонным речитативом повторяя классические наставления психоделического проводника в Иной Мир: «Расслабьтесь, плывите по течению, доверяйте своей божественности, доверяйте своим энергетическим процессам».

Премьера собрала восемьсот человек и принесла Лиге за один только этот вечер 2 400 долларов. Такая прибыль обратила на себя внимание агентов Голливуда и поговаривали уже о контракте на экранизацию.

Отзывы об этой мистерии были самые разнообразные. Журнал «Тайм» в своем театральном обзоре, посвятив этому зрелищу несколько строк, коротко резюмировал: «Религиозные трюки, таинственно жуткая потусторонняя музыка, сексуальные фантазии, но в целом все чересчур вычурно». Спектакль в «Виллидж» смотрел Эбби Хоффман, будущий основатель движения йиппи, а в те времена — нью-йоркский уличный политик марксистского направления. На него произвели сильное впечатление, как он выразился, «кармические способности Лири подавать товар лицом», но отнюдь не содержание мистерии. «Мы с Лири часто спорили, — позднее писал Хоффман. — Я убеждал его, что он создает группу блаженных, которым одна дорога — к самоуничтожению, а он в ответ только смеялся». Естественно, Хоффман пробовал ЛСД и, хотя он был не согласен с Тимом, что этот наркотик может покончить со всей несправедливостью на свете, был вынужден признать его ценность как средства сплотить людей: «Когда вы принимаете кислоту, это несколько отдаляет вас от тех, кто ее не принимает. Я и до сих пор не вполне доверяю людям, которые недостаточно открыты для того, чтобы испытать это переживание».

Роберт Антон Уилсон, тот самый репортер, что брал интервью у Тима в Миллбруке в его первые блаженные месяцы, посмотрев представление в Чикаго, был ошеломлен: «Это просто ужасно. Блестящий ученый стал второсортным мессией». Но потом Уилсон, который был тогда редактором «Плейбоя», позавтракал с Тимом и вынужден был изменить свое мнение: «Никогда еще он не был так полон жизни, счастлив, уверен в себе и не производил такого сильного впечатления. Чувство юмора у него проявлялось даже сильнее, чем прежде, и он нередко подшучивал над своей ролью гуру. Никто из нас не говорил об этом вслух, но и без слов было понятно, что во многом его нынешняя маска — это просто средство пропаганды той идеи, в которую он верил всей душой: широко и профессионально использовать ЛСД для перепрограммирования нервной системы с целью ускорить развитие интеллекта и расширить человеческое сознание, прежде чем мы успеем уничтожить себя самих и всю нашу планету».

По какому-то поводу Антон Уилсон в разговоре потревожил тень Вильгельма Рейха, некогда одного из самых блестящих учеников Фрейда и борца с предрассудками, окончившего свою жизнь в тюремной больнице штата Мэн после того, как навлек на себя гнев FDA. На Лири это сопоставление не произвело впечатления. «Ни на что, кроме массовой истерии и гонений, я и не рассчитываю, — сказал он Уилсону, — пока все, что я провозглашаю, не будет подтверждено и признано, пока это не станет затасканным трюизмом. Но к тому времени, надеюсь, я буду отстаивать какую-нибудь новую ересь и опять окажусь в пекле».

Пожалуй, самым суровым критиком «Смерти Разума» оказалась Дайана Триллинг, посетившая этот спектакль вместе с мужем Лайонелом. Репортер из «Нью-Йорк тайме», у которого был нюх на знаменитости, заметил их среди театральной публики и сравнил с «атеистами, посещающими религиозный обряд из социологического интереса… по [их] виду можно было заметить, что зрелище внушает им скуку и даже отвращение». Несмотря на это отвращение, ее отзыв об этом спектакле вполне достоин ее таланта; она подметила множество оттенков, которые другие упустили. В частности, она угадала под развязной манерой Лири чувство постоянной усталости. Это был «утомленный импресарио, утомленный учитель, утомленный Мессия»; он носил на себе «тусклые, но неизгладимые знаки роковой судьбы».

У Дайаны Триллинг было ощущение, что он уже не контролирует ход событий, несмотря на наигранно-оптимистические заявления о том, что «у него разработан целый план реформы». Лири-интеллектуалисчез, его сменилЛири-актер. «Когда он беретв руки микрофон, чувствуется, что этот микрофон — естественное продолжение его ослепленного страстью эго и что этот микрофон все более и более становится его опорой и поддержкой, его ролью, его незаменимым лекарством, его суррогатной личностью».

Но самые серьезные опасения у Дайаны Триллинг вызывало даже не обманчивое благозвучие монологов Лири — «они создают иллюзию связности, последовательности; кажется, что все это звучит достаточно разумно; но стоит только внимательно вслушаться, как смысл ускользает», — а качество последователей, которых он завлекал в свои сети:

Молодежь Жители Виллиджа, все из среднего класса, хорошие современные люди, у них такие лица, которым хочется верить, лица людей, способных, думается, стать интеллектуальными лидерами, если бы не то, что они сделали другой выбор, и выбор этот можно было прочитать в их глазах. Мы — все четверо — задавали друг другу один и тот же вопрос. Неужели действительно этот соблазн привлекает самых лучших, самых одаренных? Неужели на эту удочку попался цвет современной молодежи?

Тревожная мысль. Правда ли, что Лири снял сливки с молодого поколения? Не в этом ли была причина уверенности, с которой он предсказывал, что через десять лет все американское общество станет полностью психоделическим; и не поэтому ли он так бесцеремонно отмахивался от очевидных указаний на то, что прием ЛСД иногда влечет за собой расстройства психики? Чем была эта молодежь, так восхитившая Дайану Триллинг, в глазах доктора Лири? Может быть, просто пушечным мясом, заранее хладнокровно принесенным в жертву новым Провидцем, «яйцами, которые следовало разбить, чтобы он мог приготовить себе омлет?»

Такова была драматическая теория происходящего. Циничная же теория заключалась в том, что Лири создал Лигу с непосредственной целью быстро разжиться наличными на свои юридические расходы. И в этом была некоторая доля правды. Но кроме того, Лига была ловким ходом со стороны Лири в ответ на запрещение ЛСД. В 1964 году Верховный Суд Калифорнии подтвердил право верующих, принадлежащих к Церкви Американских Аборигенов, использовать пейотль в своих религиозных церемониях, установив тем самым некий шаткий прецедент и для других конфессий, основанных на психоделиках.

Но была ли Лига духовных открытий следующим рубежом? Хиппи так не думали. Когда в январе 1967 года этот спектакль наконец был показан на гастролях в Сан-Франциско, хиппи нашли его крайне скучным. Плыть по течению? Выключить разум? Как-то скучно и слабовато. Кизи хотя бы понимал, что нужно… взрываться! Тим Лири просто ищет себе очередной рекламы и популярности. Обычный мужик средних лет, не вписавшийся в рамки своего класса. Гарвардский профессор, употребляющий ЛСД, и ничего больше. И вообще, он только тормозит дело. (На деле же он стал сейчас жертвой той же маниакальной подозрительности, которая уже потопила Кизи и его идею Кислотного посвящения.) Личностная революция не нуждается ни в каких самозваных гуру, поучающих, что делать. Спасибо, доктор Лири, но мы как-нибудь справимся сами и выйдем на следующий рубеж самостоятельно.

И, как это ни удивительно, им это удалось. Хиппи назвали это «Встреча племен на первом общечеловеческом собрании друзей», и чем бы они это действо не считали, в первую очередь это было грандиозное гулянье. Ожидали, что явится три тысячи человек. В действительности на площадку в районе парка «Золотые Ворота», известную как поле для игры в поло, набилось более двухсот тысяч человек, из них всего тысяч пять — жители Большого Сан-Франциско. И кого там только не было! «Хиппи-по-выходным». Девчонки-фанатки в обтягивающих джинсах и мексиканских блузках. Радикалы из Беркли, по-видимому, несколько стеснявшиеся своих политически корректных рабочих рубашек и тяжелых башмаков. Было даже несколько настоящих битников, уже пожилых, с бонгами. Но большинство составляли хиппи, выглядевшие так, словно они разграбили реквизит дрянного летнего театра. Они разгуливали в серапах и бурнусах, викторианских юбках и узорчатых чулках телесного цвета; все были увешаны колокольчиками и цветами, маленькие мальчики потряхивали настурциями, заложенными за уши, и была даже одна седая бабушка, опиравшаяся на трость, к которой была прикреплена роза.

Элен Перри явилась на Встречу племен, украсив себя серебряным колокольчиком. Социолог средних лет, получившая известность своей книгой о жизни американского психиатра Хар-ри Стэка Салливана, Перри прожила в Хэйте несколько месяцев, изучая его своеобразные обычаи. Позднее, оглядываясь назад, она поняла, что именно в тот момент, на Встрече племен, она перестала быть посторонним наблюдателем и «полностью включилась в это новое общество, новую религию… Эти зрелища и звуки совершенно околдовали меня; я чувствовала себя словно во сне. Самый воздух, казалось, был пропитан таинственными силами, пьянил и дурманил. Собаки и дети носились повсюду в блаженном упоении, и тут я сделала одно любопытное наблюдение, которому и сейчас не нахожу объяснения: собаки не дрались, а дети не плакали».

Это был тот же Парад Любви, только многократно увенчанный, что и неудивительно — ведь Встречу племен, как и многое другое в Хэйте породило то же буйное веселье, охватившее хиппи после запрещения ЛСД. Аллен Коэн тоже присутствовал на этом сборище. Он стоял в толпе вместе с Майклом Бауэном, художником, который занимался охраной общественного порядка в составе своеобразной милиции, называемой «Психоделическая стража», и оба дивились количеству народа. «Скоро нам придется осадить кое-кого из этой толпы», — заметил Коэн. «Да, но в следующий раз, пари держу, народу будет в десять раз больше», — ответил Бауэн. Однако этому празднику следовало придумать название получше. Парад Любви не выражал всей сути. Они как раз ломали голову над этой проблемой, и тут появился Ричард Альперт. Как бы вы это назвали? — спросил у него Коэн.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: