Huxley A . The Devils of Loudun 18 страница

Никто из иезуитов не сомневался в чистоте намерений Сурена, однако поведение монаха воспринималось как неразумное и неосмотрительное, ибо порождало сплетни. Уже в конце лета отца провинциала стали убеждать, что Сурена нужно вызвать в Бордо.

Иоанне тоже пришлось вкусить немало горечи. Она готовилась к новой роли — святой девы, надеялась на то, что будет иметь в этом амплуа огромный успех, а вместо этого «Господь послал мне новое испытание в виде бесед с моими сестрами; я говорила с ними о дьяволах, что их искушали; но большинство из сестер прониклись ко мне великой неприязнью, потому что увидели, как изменилась я сама и мой образ жизни. Бесы нашептывали им, что это дьявол произвел во мне такую перемену, дабы я могла смотреть на них свысока и пристыжать их. Когда я находилась с сестрами, демоны подговаривали некоторых из них смеяться надо мной и передразнивать меня, что доставляло мне немало боли». Во время экзорцизмов монахини называли свою настоятельницу le diable devot — «благочестивая дьяволица». Того же мнения придерживались и все экзорцисты, кроме Сурена. Тщетно сестра Иоанна уверяла их, что святой Иосиф наделил ее даром созерцательной молитвы; тщетно проявляла она скромность, говоря, что «Божественное Величие даровало мне такую степень углубленности в молитву, что мне открываются большие озарения, а Господь просвещает мою душу особым образом». И вместо того чтобы простереться ниц перед носительницей Божественной мудрости, экзорцисты говорили ей, что она подвержена иллюзиям, которые являются обычным уделом одержимых. Столкнувшись с подобным жестокосердием, настоятельница находила спасение либо в безумии, либо на чердаке, со своим дорогим, добрым, доверчивым отцом Суреном.

Но и с ним все было непросто. Он охотно верил всему, что она рассказывала о своих божественных дарованиях, но идеалы святости, исповедуемые Жан-Жозефом, были чересчур суровы, да и о характере сестры Иоанны он придерживался весьма невысокого мнения. Одно дело признаваться в том, что ты чувственна и горда, но совсем другое, когда тебе тычут этим в лицо. Сурен не довольствовался тем, что корил сестру Иоанну за пороки, он постоянно старался их исправить. Жан-Жозеф был убежден, что в настоятельницу вселились бесы, но так же твердо верил он и в то, что жертва сама повинна в этом, потому что не может избавиться от своих недостатков. Поэтому, по словам Сурена, было необходимо «напасть на лошадь, чтобы сбросить всадника». Лошади не нравилось, что на нее нападают. Ибо, хотя сестра Иоанна твердо решила «достичь божественного совершенства» и уже воображала себя святой, процесс вхождения в святость оказался болезненным и трудным. Сурен очень серьезно относился к ее мистическим переживаниям, и это льстило, но, к неудовольствию настоятельницы, еще более серьезно он относился к покаянию и аскезе. Когда Иоанна задирала нос, он немедленно возвращал ее на землю. Когда она требовала, чтобы для нее организовали какой-нибудь пышный спектакль вроде публичного покаяния в грехах или разжалования из ранга настоятельницы в обычные послушницы, Сурен возражал. Ему нужны были каждодневные, не явные, но существенные доказательства умерщвления гордыни и плоти. Если Иоанна начинала изображать из себя знатную даму (а это случалось с ней частенько), Сурен обращался с ней как с кухаркой. Истощив свое терпение, она находила пристанище в гневе гордого Левиафана, в богохульствах Бегемота или непристойных шутках Валаама. Сурен же, вместо того чтобы прибегнуть к экзорцизму, любимой забаве дьяволов, подвергал их порке. Настоятельница соглашалась на это испытание, потому что в основе ее поступков лежало искреннее желание добиться совершенства. «Мы можем противиться церкви, — жаловались бесы, — мы плевали на попов, но противиться воле этой стервы мы не в силах». Черти сносили порку то жалуясь, то ругаясь — в зависимости от своего характера. Крепче всех был Левиафан, на втором месте Бегемот. Но Валаам и Исакаарон ужасно боялись боли. «Чудесное было зрелище, — рассказывает Сурен, — когда демон похоти выл под ударами». Правда, удары были легкими, но крики все равно были истошными, а слезы обильными. Бесы оказались более чувствительны к боли, чем сестра Иоанна. Однажды, находясь в нормальном состоянии, она целый час секла себя, чтобы избавиться от некоторых психосоматических симптомов, насланных на нее Левиафаном. Но в большинстве случаев хватало нескольких минут порки, и бесы бросались наутек, а сестра Иоанна могла двигаться дальше по пути самоусовершенствования.

Путь этот был тернистым и, с точки зрения настоятельницы, обладал одним существенным недостатком: он был не заметен со стороны. Можно было достичь каких угодно вершин совершенства, напрямую общаться с небесами, но как это доказать? Никак. Иоанна рассказывала окружающим о своих свершениях, а те лишь качали головой и пожимали плечами. Когда же она начинала вести себя как святая мать Тереза, все покатывались со смеху или злились на нее, называя лицемеркой. Не хватало чего-то более убедительного, сверхъестественного.

О дьявольских чудесах речи больше идти не могло. Сестра Иоанна перестала быть королевой одержимых, она стремилась к прижизненной канонизации. Первое из ее «божественных чудес» произошло в феврале 1635 года. Однажды Исакаарон признался, что три неведомых колдуна, два из Лудена и один из Парижа, завладели тремя освященными просфорами, дабы сжечь их в огне. Сурен немедленно велел Исакаарону отправляться в Париж, чтобы извлечь просфоры из-под матраса, где они были спрятаны. Исакаарон отправился в путь и не вернулся. В помощь ему откомандировали Валаама. Тот сначала упрямился, но все-таки, не выдержав схватки с ангелами, повиновался. Бесам было велено принести просфоры на следующий день, когда закончится послеобеденный экзорцизм. В назначенный час Валаам и Исакаарон предстали перед Суреном и, после судорог и конвульсий, объявили, что просфоры спрятаны в нише над алтарем. «Тут демоны заставили тело настоятельницы вытянуться до необычайной длины». Иоанна была маленького роста, но ее неестественно вытянувшаяся рука достала до ниши и вынула оттуда листок бумаги, в который были завернуты три просфоры.

Этот фокус, весьма неуклюжий, Сурен счел великим знамением. Но в автобиографии сестры Иоанны история с просфорами упоминается лишь мельком. Возможно, она стеснялась трюка, с помощью которого одурачила своего доверчивого наставника. Или же, с ее точки зрения, чудо оказалось недостаточно значительным? Да, она участвовала в этой истории, но на вторых ролях. Ей же хотелось сотворить чудо, которое будет принадлежать ей и только ей. Осенью того же года ее мечта осуществилась.

В конце октября, поддавшись давлению со стороны орденской братии, провинциал Аквитанский велел Сурену возвращаться в Бордо, а на его место назначил иного, менее эксцентричного монаха. Когда эта новость дошла до Лудена, Левиафан пришел в восторг, а сестра Иоанна, напротив, впала в уныние. Она чувствовала: нужно что-то делать. Стала молиться святому Иосифу, и он даровал ей веру, что «Господь поможет нам одолеть этого гордого демона». Три или четыре дня настоятельница болела, не вставала с кровати, а потом ей стало лучше, и она попросила устроить обряд экзорцизма. «Так случилось, что в тот день (5 ноября) многие достойные люди пришли в храм, чтобы посмотреть на экзорцизм — я усматриваю в этом особую милость Господа». («Особая милость» бывала явлена всякий раз, когда в церковь приходили какие-нибудь важные персоны. Именно в присутствии аристократии бесы и свершали самые живописные свои деяния).

Начался экзорцизм, и сразу же «появился Левиафан, самодовольно хвастаясь, что одержал победу над служителем церкви». Сурен призвал беса к смирению, требуя, чтобы тот поклонился Святым Дарам. Как положено, Левиафан завыл и задергался. «Но Господь в извечном милосердии Своем дал нам то, на что мы не осмеливались и надеяться». Левиафан простерся ниц (собственно говоря, это сделала сестра Иоанна) у ног экзорциста. Бес признал, что плел козни против доброго имени Сурена, и стал молить о прощении. Потом, пройдя судорогой по телу настоятельницы, Левиафан покинул свою жертву — навсегда. Это был истинный триумф для Сурена и его методы. Прочие экзорцисты изменили свое отношение к Жан-Жозефу, и провинциал решил дать Сурену еще один шанс.

Сестра Иоанна добилась того, чего хотела, а главное — продемонстрировала, что и сама может властвовать над дьяволами. Они способны превратить ее в юродивую, но и сама она, при желании, может сделать так, что они вообще исчезнут.

После бегства Левиафана на лбу у настоятельницы появился красный крест и оставался там в течение целых трех недель. В качестве чуда это выглядело неплохо, но требовалось что-нибудь поэффектней.

К делу подключился Валаам. Он заявил, что готов покинуть тело настоятельницы, но на память напишет у нее на левой руке свое имя, и надпись эта останется до самой ее смерти. Сестре Иоанне не понравилась перспектива всю жизнь расхаживать с автографом нечистого. Если уж Валаам хочет оставить надпись, то пусть это будет имя святого Иосифа.

Следуя совету Сурена, она девять раз совершила моления в честь этого святого. Валаам всячески пытался воспрепятствовать благому замыслу. Настоятельница чувствовала себя слабой и больной, но не отступалась. Однажды утром, накануне мессы Валаам и Бегемот (бесы злобного хохота и кощунства) залезли к ней в черепную коробку и устроили такой дебош, что сестра Иоанна не смогла совладать с собой. Повинуясь неодолимому желанию, она бросилась в трапезную и там «набросилась на еду с неутолимой жадностью и съела больше, чем трое изголодавшихся людей за целый день». После такой трапезы причащаться было нельзя, и это ставило весь замысел под угрозу.

Охваченная горем, сестра Иоанна воззвала к Сурену о помощи. Он надел ризу и взялся за дело. «Снова в меня вселился бес и вывернул меня наизнанку, да так обильно, что это превосходило все человеческие возможности». Потом Валаам поклялся, что теперь желудок монахини совершенно пуст, и отец Сурен допустил свою подопечную к причастию. «Лишь благодаря этому я исполнила служение святому Иосифу до конца».

29 ноября бес злобного хохота наконец удалился. При этом событии, среди прочих зрителей, присутствовали два англичанина: Уолтер Монтегю, сын первого графа Манчестера, недавно перешедший в католичество и веривший в чудеса с рвением неофита, а также его юный друг и протеже Томас Киллигрю, будущий драматург. Через несколько дней Киллигрю написал другу в Англии длинное письмо, описывая все, что видел в Лудене1. Киллигрю пишет, что зрелище «превзошло все его ожидания». Гуляя по церкви, он увидел, как четыре или пять монахинь тихо молятся, преклонив колени, а у них за спиной стоят экзорцисты, держа в руке веревку, привязанную к шее каждой из монахинь. С веревки свисали маленькие крестики — это был «поводок», при помощи которого экзорцист мог удерживать беснующихся чертей в повиновении. Пока же, впрочем, все было тихо и спокойно. «Я не увидел ничего примечательного, кроме этих коленопреклонений». Но полчаса спустя две из монахинь пришли в возбуждение. Одна вцепилась монаху в горло, а другая высунула язык, обняла экзорциста за шею и попыталась поцеловать. Все это время раздавался дикий вой. Потом Томаса позвал Уолтер Монтегю, чтобы посмотреть на то, как одержимые монахини будут угадывать мысли на расстоянии. С Монтегю у бесов проблем не возникло, однако мысли самого Томаса Киллигрю разгадать они не смогли. Все время бесы возносили моления за Кальвина и проклинали римско-католическую церковь. Потом один из бесов вдруг исчез. «Туристы» спросили, куда он подевался. Монахиня ответила так непристойно, что редактор «Европейского журнала» не осмелился напечатать ее ответ.

Затем начался экзорцизм хорошенькой сестры Агнессы. Я уже рассказывал, как Киллигрю описывает эту сцену. Зрелище того, как двое крестьян держали девушку за руки, а монах торжествующе топтал ногами ее белую шею, наполнило сердце юного кавалера ужасом и отвращением.

В первый (и, видимо, в последний) раз это письмо было опубликовано в «Европейском журнале», февральский выпуск 1803 года. (Примеч. авт.).

На следующий день все началось заново, но на сей раз спектакль вышел более интересным. Киллигрю пишет: «Когда молитвы закончились, она (настоятельница) обернулась к монаху (Сурену), и он набросил ей на шею веревку с крестами, завязав ее в три узла. Монахиня все это время стояла на коленях и молилась. Потом встала, поклонилась перед алтарем и уселась на подобие кушетки, специально установленной в часовне для экзорцизма. (Интересно, сохранился ли до наших дней этот прообраз кушетки из психоаналитического кабинета?) Опустившись на это сиденье, монахиня проявила столько смирения и терпения, что можно было подумать, будто молитвы монахов уже вернули ее на путь добродетели и изгнали дьявола. Настоятельницу привязали двумя веревками, обхватив одной из них вокруг талии, а второй вокруг ног. Когда к лежащей приблизился священник со Святыми Дарами, она тяжело вздохнула и вся задрожала, словно ее должны были подвергнуть пыткам. Но вела себя она при этом все так же смиренно. Впрочем, и остальные монахини проявляли не меньше кротости. Во время экзорцизма одна из них сама легла на кушетку и призвала монахов, чтобы они покрепче ее связали. Странно видеть, как пристойно и целомудренно ведут себя монахини, когда они находятся в своем обычном состоянии. Лица их скромны, как и подобает девам, посвятившим свою жизнь вере. Вот и настоятельница в начале экзорцизма лежала мирно и спокойно, и можно было подумать, что она спит…»

Сурен взялся за дело, и через несколько минут перед ним предстал Валаам. Последовали стоны, вопли, страшные кощунства, чудовищные гримасы. Внезапно живот сестры Иоанны начал раздуваться и вскоре выглядел так, будто монахиня находилась на последней стадии беременности. Раздулись и груди, словно не желая уступать животу. Экзорцист приложил священные реликвии к опухолям, и те немедленно спали. Киллигрю шагнул вперед и дотронулся до руки монахини. Кожа была холодной, пульс медленным и спокойным. Но настоятельница оттолкнула его и принялась сдирать с себя головной убор. Обнажилась наголо стриженная голова. Иоанна закатила глаза, высунула язык — он был распухшим, черным и пупырчатым, словно плохо выделанная кожа. Сурен развязал одержимую, повелев Валааму склониться перед Святыми Дарами. Сестра Иоанна соскользнула с кушетки на пол. Долгое время Валаам упрямился, но в конце концов исполнил положенный обряд. «Потом, — пишет Киллигрю, — все еще лежа на спине, она изогнулась дугой и, отталкиваясь ногами, поползла по полу, причем опиралась на свой голый череп. Принимала она и иные противоестественные позы, подобных которым я никогда не видел и ранее почитал невозможными для человека. Причем продолжалось все это очень долго, не менее часа, и за все это время она не пролила ни капельки пота, не сбилась с дыхания». Язык Иоанны свисал на сторону, «раздутый до невероятных размеров; рот перестал закрываться. Потом я услышал, как она визжит, будто ее рвут на куски. Она все время повторяла одно слово: «Иосиф». Тут все монахи вскочили и принялись кричать: «Знак, сейчас появится знак!» Один из них взял ее за руку и стал смотреть. Мистер Монтегю и я сделали то же самое. Я увидел, как кожа ее руки краснеет, вдоль вены появляются красные пятна, складывающиеся в буквы. Получилось слово «Иосиф». Иезуит сказал, что бес заранее обещал, что так и будет».

Все это было тщательнейшим образом запротоколировано и скреплено подписями экзорцистов. Монтегю сделал приписку по-английски, расписался, и Киллигрю тоже поставил свою подпись. Правда, письмо Киллигрю другу заканчивается в довольно легкомысленном тоне: «Надеюсь, ты всему этому веришь, ибо на свете есть лгуны и более бесстыжие, чем твой покорный слуга — Томас Киллигрю».

Со временем кроме имени Иосифа на руке появились имена Иисуса, Марии и Франциска Сальского. Сначала цвет букв был красным, через неделю или две бледнел, но всякий раз добрый ангел сестры Иоанны обновлял письмена. Это явление началось зимой 1635 года и продолжалось до Иоаннова дня 1662 года. После этого имена исчезли «по неизвестной причине (пишет Сурен), если, конечно, не считать причиной неустанные молитвы матери-настоятельницы, обращенные к Господу, дабы Он избавил ее от этой напасти, отвлекающей ее от истинного благочестия».

Сурен, некоторые из его коллег, а также большинство зрителей сочли сии невиданные стигматы особой милостью Всевышнего. Однако более образованные современники отнеслись к чуду скептически. Эти люди вообще не верили в одержимость, и уж тем более не верили в чудодейственное происхождение таинственных письмен. Некоторые из них, например Джон Мейтленд, полагали, что буквы вытравлены на коже кислотой; другие склонялись в пользу версии о цветном крахмале. Многие обратили внимание на то, что письмена почему-то появлялись не на обеих руках, а только на левой — то есть монахине было бы совсем не трудно вывести их правой рукой.

Габриэль Леге и Жиль де ла Туретт, издатели автобиографии сестры Иоанны, полагают, что здесь речь может идти о самовнушении, приводя в качестве примера несколько схожих случаев истерической стигматизации. Можно добавить к этому, что у истериков кожа обладает особой чувствительностью. Бывает достаточно слегка провести по ней ногтем, и появляются красные полосы, не сходящие много часов.

Самовнушение, намеренный обман или смешение того или другого — можно выбрать любое объяснение. Я склоняюсь к последнему: соединение первого и второго. Вероятно, стигматы выглядели достаточно достоверно, и Иоанна воспринимала их как подлинное чудо. А если речь шла о чуде, то почему бы его слегка не подправить и не приукрасить, чтобы порадовать публику и придать себе больше веса? «Священные имена», появлявшиеся на руке настоятельницы, похожи на романы Вольтера Скотта: основаны на фактах, но слеплены из фантазии и вымысла.

Наконец-то у сестры Иоанны появилось свое собственное чудо, принадлежавшее только ей. И чудо это стало постоянным. Добрый ангел появлялся вновь и вновь, восстанавливая поблекшие письмена, так что Иоанна всегда могла предъявить их знатным посетителям или жадной до чуда толпе. Настоятельница сама превратилась в живую реликвию.

Исакаарон покинул ее 7 января 1636 года. Оставался только Бегемот; этот демон святотатства оказался покрепче всех остальных, вместе взятых. Не помогали ни экзорцизмы, ни покаяния, ни созерцательные молитвы. Насильственное внедрение религии в неподготовленный и не натренированный разум привело к обратному действию — разум взбунтовался и стал яростно хулить те истины, которые ему навязывались. Отрицание и противление превратились в злого духа, угнездившегося в подсознании Иоанны и не желавшего оттуда выходить. Сурен сражался с Бегемотом более десяти месяцев и в октябре наконец сдался. Провинциал отозвал его в Бордо, к настоятельнице же прислали другого иезуита.

Отец Рессе был сторонником так называемого «простого» экзорцизма. Сестра Иоанна говорит, что новому экзорцисту больше всего нравилось, когда бесы поклонялись Святым Дарам. Если Сурен пытался «сбросить всадника, нападая на лошадь», то Рессе ничтоже сумняшеся воевал с ездоком, невзирая на чувства и состояние «лошади».

«Однажды, — пишет настоятельница, — собрались знатные гости, и добрый отец решил устроить экзорсизм ради их духовного блага». Иоанна сказала своему наставнику, что больна и обряд повредит ее здоровью. «Но добрый отец, твердо намеренный произвести экзорсизм, повелел мне укрепиться духом и довериться Господу, после чего приступил к обряду». Сестра Иоанна проделала все свои обычные фокусы, после чего ей стало хуже. Она слегла с высокой температурой и резкой болью в боку. Позвали доктора Фантона, который, хоть и был гугенотом, но считался лучшим лекарем в городе. Иоанне трижды пускали кровь, пичкали ее лекарствами. Лечение подействовало, у больной «опорожнилось чрево и истекла кровь, что продолжалось семь или восемь дней». Ей стало лучше, но через несколько дней вновь наступило ухудшение. «Отец Рессе хотел возобновить экзорцизмы, а меня все время тошнило». Снова поднялась температура, заболел бок, началось кровохарканье. Вызвали Фантона, который объявил, что у Иоанны плеврит. В течение семи дней он семь раз пускал ей кровь, четыре раза делал клистир. Потом объявил, что болезнь смертельна. И ночью сестре Иоанне был голос. Голос сказал, что она не умрет, что Господь намеренно довел ее до самого смертного порога, дабы явить ей Свою мощь во всей Своей славе. Дабы она исцелилась, уже обретаясь у самых врат смерти.

Еще два дня положение ее ухудшалось, и 7 февраля умирающую причастили. Послали за врачом. Дожидаясь его прихода, сестра Иоанна произнесла следующую молитву: «Господи, я всегда знала, что Ты намеренно подверг меня этой болезни, дабы явить Свою безграничную силу. Если это так, то низведи меня в такое состояние, чтобы врач объявил меня обреченной». Пришел доктор Фантона, осмотрел больную и поставил диагноз: она умрет через час, самое большее через два. Потом вернулся домой и написал соответствующее послание Лобардемону, в то время находившемуся в Париже. Врач писал, что пульс прерывистый, желудок растянут, а слабость достигла такой степени, что клистир уже не действует. На всякий случай он все же вставил настоятельнице лечебную свечку в надежде, что это средство «принесет облегчение ее неописуемым страданиям». Но надеяться на это средство не следует, ибо монахиня явно умирает.

В половине седьмого сестра Иоанна впала в беспамятство, и ей явился добрый ангел — прекрасный юноша восемнадцати лет с длинными золотистыми кудрями. Сурен говорит, что ангел этот был как две капли воды похож на герцога де Бофора, сына Сезара де Вандома, который родился от любви Генриха IV и Габриэли д'Эстре. Юный принц недавно побывал в Лудене, чтобы посмотреть на бесов, и его длинные золотые волосы произвели на настоятельницу глубокое впечатление.

После ангела явился святой Иосиф, положил руку на правый бок монахини, на то самое место, где ее одолевали боли, и смазал плоть какой-то мазью. «После этого я пришла в себя и совершенно исцелилась».

Снова произошло чудо. Сестра Иоанна продемонстрировала, что обладает сверхъестественной силой. Точно так же, как прежде она изгнала Левиафана, на сей раз она избавилась от смертельно опасной и даже неизлечимой болезни.

Она встала с ложа, оделась, спустилась в часовню и вместе с другими сестрами запела благодарственную молитву. Опять послали за доктором Фантоном, рассказали ему о случившемся. Гугеноту было сказано, что Господь — лучший лекарь, чем земные врачи. «Тем не менее, — пишет настоятельница, — он не перешел в истинную веру и, более того, в будущем отказался нас пользовать».

Бедный доктор Фантон! После возвращения Лобардемона врач предстал перед целой комиссией магистратов, которые требовали, чтобы он поставил свою подпись под свидетельством о чудодейственном исцелении Иоанны. Врач отказался. Когда его спросили, почему он упорствует, Фантон ответил, что внезапные выздоровления случаются не так уж редко и могут происходить вполне естественным путем. «В человеке содержится невидимая субстанция, именуемая гумором, которая может выделяться через поры кожи или же перемещаться из жизненно важных органов в менее важные. Тревожные симптомы, производимые воздействием гумора, при этом могут облегчаться или вовсе исчезать. На гумор воздействует естество, равно как и иные гуморы, среди которых встречаются как вредоносные, так и исцеляющие». Далее доктор Фантон заявил, что «гумор может выходить из тела с выделениями мочи и кала или же с блевотиной, потом и кровью; процесс этот невидим глазу, и часто бывает, что больные, одолеваемые воспаленным гумором, внезапно избавляются от него вследствие некоего внутреннего кризиса. Это может происходить под воздействием лекарств, назначенных больному ранее, но сразу не подействовавших. Понемногу выходя из тела больного, гумор уносит с собой и причину болезни. Верно также и то, что гумор действует, подчиняясь лишь своим собственным законам». В общем, как мы видим, Мольер в своей пьесе ничуть не преувеличил невежество тогдашних лекарей.

Миновало два дня. Внезапно настоятельница вспомнила, что на ее рубашке остались следы той мази, которой смазал ее святой Иосиф. В присутствии сестер она сняла рясу, «и мы вдохнули чудесный аромат. На рубашке обнаружилось пять пятен, от которых исходило райское благоухание».

В «Смешных жеманницах» Горгибус спрашивает служанку: «Где твои юные хозяйки?» Маротта отвечает: «У себя в комнате». «Что они там делают?» «Губную помаду». В тот век всякая следящая за собой женщина должна была сама изготавливать косметику. Рецепты кремов, лосьонов, помады и духов свято хранились в тайне, передавались по наследству или, в знак особенной дружбы, близким подругам. Сестра Иоанна с давних пор слыла мастерицей по этой части. Скорее всего, «чудесный елей Святого Иосифа» имел не божественное, а вполне земное происхождение. Но как бы там ни было, пять пятен можно было видеть и обонять. Настоятельница пишет: «Невозможно себе представить, с каким благоговением все отнеслись к этому знамению, и сколько чудес Господь совершил при помощи этих пятен».

Таким образом, у сестры Иоанны теперь было два собственных первоклассных чуда: письмена на руке, а вдобавок к этому — благоухающая рубашка, осененная высшей благодатью. Но и этого было ей мало. Настоятельница считала, что, оставаясь в Лудене, зарывает свой талант в землю. Конечно, в город заглядывали и паломники, и вельможи, и прелаты. Но сколько на свете людей, которые никогда не доберутся до Лудена! А король с королевой! А его высокопреосвященство! А все герцоги, маркизы, маршалы Франции, папские легаты, чрезвычайные и полномочные послы, доктора Сорбонны, аббаты, епископы, архиепископы! Разве можно лишать всех этих достойных господ возможности собственными глазами увидеть чудо, а также смиренную свидетельницу и носительницу Божьей благодати?

Если бы Иоанна сама высказала подобное пожелание, оно прозвучало бы неуместным и чересчур самоуверенным, поэтому первым идею выдвинул Бегемот. Однажды, после особенно утомительного экзорцизма, отец Рессе спросил беса, почему он так упорствует. Нечистый ответил, что ни за что не покинет тела настоятельницы, пока она не совершит паломничества к гробнице святого Франциска Сальского в Аннеси, в Савойском герцогстве. Сколько священник ни старался, сколько ни предавал черта анафеме, Бегемот лишь улыбался. К прежнему ультиматуму он прибавил новый: нужно снова вызвать отца Сурена, иначе путешествие в Аннеси ничего не даст.

И к середине июня Сурен снова появился в Лудене. Но устроить паломничество оказалось труднее, чем вернуть прежнего экзорциста. Генерал ордена иезуитов Вителлески не желал, чтобы один из его подопечных разъезжал по Франции в компании монахини. В то же время и епископ Пуатевенский не соглашался отпускать свою монахиню путешествовать с иезуитом. Возник и вопрос денег. Королевская казна, как обычно, пустовала. Вся история с луденскими одержимыми и так обошлась королю слишком дорого: субсидии монахиням, жалованье экзорцистам и прочее, и прочее. А тут еще эта развлекательная поездка в Савойю. Но Бегемот стоял на своем. Единственная уступка, на которую он пошел, состояла в том, что паломничество не обязательно должно состояться прямо сейчас, но сестра Иоанна и Сурен обязаны дать обет отправиться в Аннеси впоследствии — иначе Бегемот свою жертву не покинет. И он настоял на своем.

Сурен и сестра Иоанна получили позволение встретиться у гробницы святого Франциска, если отправятся туда по отдельности и разными дорогами. Обеты были принесены, и чуть позже, 15 октября, Бегемот ретировался. Сестра Иоанна наконец была свободна от демонов. Через две недели Сурен вернулся в Бордо. Следующей весной, охваченный бесовским неистовством, скончался отец Транкиль. Экзорцисты — те из них, кто еще оставался жив, — разъехались по домам, ибо жалованья им больше не платили. Ненадолго задержались и бесы. Как только ими перестали заниматься, они, один за другим, отправились восвояси. После шести лет неустанной борьбы воинствующая церковь признала свое бессилие перед чертями, и сразу же после этого чертей как не бывало. Затянувшаяся оргия закончилась. А если бы экзорцисты вообще не появились, то не было бы и никаких демонов.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Приступая к описанию паломничества сестры Иоанны, мы на несколько коротких недель перемещаемся из тихого провинциального городка в большой мир. Это мир, который мы знаем из учебников истории. Там вращаются венценосные особы, придворные интриганы, сластолюбивые герцогини и властолюбивые прелаты. Это мир большой политики и высокой моды, мир Рубенса и Декарта, науки, литературы, учености. Наша героиня на время покинула Луден, где ее окружали семь бесов и шестнадцать истеричек, и ступила туда, где семнадцатое столетие сияло во всем своем великолепии.

Очарование истории заключается в том, что от века к веку все меняется, и в то же время все остается неизменным. Читая про людей, живших в иные эпохи и принадлежавших иным культурам, мы узнаем в них свое человеческое «я», но в то же время мы видим, как изменился образ жизни человечества. То, о чем наши предки только догадывались или мечтали, стало реальностью, как и многое такое, что им и в голову не приходило. Но сколь бы ни были важны и значительны перемены, свершившиеся в области техники, общественного устройства и норм поведения, все эти метаморфозы не столь уж существенны. Как и прежде, в центре мироздания находится человек. Он все так же подвержен физическому увяданию и смерти, зависит от боли и наслаждений, колеблется между любовью и ненавистью, между стяжательством и самоотрешенностью. Перед людьми стоят те же самые проблемы, возникают те же искушения, и всякий из нас должен делать тот же самый выбор — между падением и просветлением. Меняются формы, но содержание и смысл остаются прежними.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: